Взгляни на дом свой

Леонид Тишков, 2020

Лучше всего мы помним место, где родились, и сказочных существ, созданных нашей фантазией. Леонтий, главный герой романа, способен увидеть и почувствовать то, что не под силу другим жителям поселка. Для него Нижние Серги – не просто населенный пункт на окраине России, а загадочная вселенная, богатая поразительными открытиями и удивительными возможностями. Переплетая текст с рисунками и инсталляциями, Л. Тишков творит фантазийную реальность, в которой неприглядная повседневность послевоенного Урала преображается благодаря парадоксальной авторской мифологии, где человек и окружающая его обыденность связаны с большим миром крепкой невидимой связью. Леонид Тишков (р. 1953) – художник, автор многочисленных персональных выставок в галереях и музеях России и за рубежом, писатель, автор серии книг о вымышленных существах «Даблоиды», «Водолазы», детской книги «Мальчик и луна».

Дорога домой

Что так тянет меня сюда, в мой, собственно, дикий малолюдный край, где зима длинная, как Казанская железная дорога, а лето коротко, как жизнь воробья. Сирое место, убогое, втиснутое в узкую долину извилистой реки, перегороженную плотиной, возведенной для нужд чугунолитейного производства. Сам поселок вырос вокруг завода, как полип вокруг камня, отовсюду видна высокая кирпичная труба, иногда изрыгающая «лисий хвост», иногда черный дым. На эту трубу, как на штырь, насажен поселок, мой родной городок, где я родился и вырос.

Зачем я еду в этом холодном скрипучем поезде? Увидеть родной дом? Но один, первый, уже сгнил и сломан, второй еле виден из-за сугробов, синея краешком наличника, третий еще стоит, крепкий, как гриб-боровик, обляпанный темно-серым цементом, куски которого отваливаются, как старая короста с кожи больного, оголяя кирпичи. В нем давно живут незнакомые мне люди, даже деревья, растущие рядом с ним, не узнают меня.

В этот раз я еду зимой, в феврале, на поезде «Урал». «Фирменный, дорогой, наверное», — говорила мне моя мама, езжай на проходящих, тюменский или омский… Теперь я еду на фирменном, есть возможность купить билет в купейный вагон, получить слегка влажное, пахнущее хлоркой белье, заправить полосатый плоский матрас, развести шторки из белой ткани с красной рябинкой, сесть у окошка и смотреть на убегающий пейзаж.

За окном однообразные квадратные строения с узкими окнами, на шиферных замоховевших крышах выросли маленькие кривые березы-сироты. Железнодорожные пути заплетаются в масляный жгут, запах тлеющего торфа, выбеленный солнцем забор, станционный туалет, огороженный кирпичной стеной, беленной известью. Я возвращаюсь домой, в маленький поселок городского типа возле старого демидовского железоделательного завода. Чух-чух-чух, всего лишь сутки — и ты в Дружинино. Эта узловая станция в двух часах до Свердловска. Я схожу на платформу и полтора часа жду на станции местный, который идет в Михайловск. В руке коричневая картонная пластинка билета, женщина-контролер, пахнущая углем и машинным маслом, аккуратно ее закомпостирует, пробив дырочки.

Тащит паровоз дощатые вагоны. Дымный, черный от мазута, могучий, огромный металлический полоз, он прет сквозь заснеженный лес, пронзая берендеево царство угольной иглой, осыпая сажей искрящийся, самый белый снег в мире, ему все равно, куда тащить нас, сидящих на отполированных задами до блеска деревянных лавках, темных людей, пассажиров, ибо не могу разделить эту массу на мужчин и женщин, на взрослых и детей, на студентов и рыбаков, на рабочих и служащих. Эти сидящие вокруг меня темные люди зовутся уральцами, есть такая нация в России, и никак ее не спутаешь с какой-нибудь другой, например с адыгейцами или бурятами. Когда-то, до своего поселения на Урале, они были русскими людьми, обитатели Тульской или Тверской областей, но когда притащили тела их на Камень, положили на мох под скалами реки Чусовой или реки Серги, они открыли глаза и вдруг испугались нависших над ними темно-зеленых еловых лап, ощутили жгучий холод серых камней, услышали недовольный ропот лесных птиц, да так и остались жить здесь тем первым страхом внутри души, он только со временем стал робостью, канул в бездну памяти, как в Провал, затаился там, но не пропал, он всегда с ними. Тот древний сермяжный страх Камня и есть главная отличительная черта уральского народа. Вроде бы уже давно считают они Урал своей родиной, сколько поколений народилось здесь, не сосчитать, но внутри души, как на дне крынки, лежит липкая многолетняя слизь, есть у каждого из нас этот неизживаемый вечный страх тайги, низких гор, серых камней, духов, некогда обитавших под этими камнями. Говорят: «Урал — страшное дело», не поймешь, по первости, о чем это, но нутром чувствуешь, так и есть. Ходят-бродят мои земляки по уральской земле, рубят просеки, запруживают ручьи и реки, строят на ней дома-города, заводы и школы, больницы и тюрьмы, рождаются и умирают, и все под гнетом Камня, как квашеная капуста в бочонке. Даже если кто и вырвется из круга Огневушки-поскакушки, поселится на других землях, все равно уральская хмурь остается с ним навсегда.

Вот такие жители моей сторонки, страны. Страна — странное слово, «странный» ближе к ней по значению, чем «сторона». Когда я слышу, из какой ты страны, я думаю об Урале. Я родился в стране, где главным занятием каждого было сожаление. Прошедшее оставляло сожаление о несбывшемся, об утерянных возможностях. От будущего мои предки ничего не ждали. Настоящее занимало узкую щель, неудобную, темную прогалину между прошедшим и наступающим. Вокруг меня жили печальные, недоверчивые, обездоленные люди. И, собственно, я недалеко ушел от них.

Можно ли освободиться от всего, что накопили в своем теле мои предки и передали мне со своей кровью? Это похоже на содержимое сарая, который достался тебе по наследству — старый, покосившийся сарай на окраине улицы, в котором твои родители хранили множество ненужных вещей среди малого количества нужных. Но эти вещи невозможно выбросить, они срослись со мной нитями воспоминаний, они стали частью меня. Вот я иду по каменистой дороге и несу на спине сарай. Иногда я представлял себе, как я выворачиваю этот сарай наизнанку, выставляя его содержимое на прилюдное обозрение. Стенки сарая смыкаются, внутри вывернутого сарая пусто и темно. Абсолютно темно и тихо.

Особенно становилось темно и тихо, когда приходила зима и начинал падать снег. Падал он, не переставая, днем и ночью, и уральцам приходилось строить высокие дома, перекрывать тесом дворы, ладить широкие лопаты, чтобы прокладывать дорожки в глубоком и всеобъемлющем снеге.

Снег, иначе говоря — детство, иначе говоря — счастье. Снег сопровождал меня с самого рождения, это была самая дружелюбная материя, окружавшая меня. В наших местах снег лежал больше пяти месяцев, его присутствие ощущалось, даже когда он стаивал весь. Образ снега — самая сильная «вспышка» в памяти, когда я пытаюсь вспомнить свое детство. В моем городке зимы продолжительные и снежные. Огромный замерзший пруд за огородом, сияющие от лунного света сугробы, невозможность выйти из дома, потому что двери завалил ночной снегопад, февральская пурга, отмороженные уши, заводской гудок ранним темным утром — дети могут не идти в школу, слишком холодно. Но уже днем, выходя на улицу, радуешься огромному количеству снега, все вокруг словно приподнято снегом — дома, деревья, собаки, жители, — все люди вдруг получили ангелическую сущность, временное легковесие.

Под ногами поет снег, восторженно и нежно, вознося прохожих на небольшую, но все же высоту. Снег — это овеществленная поэзия, он примиряет нас с тем, что мир — иллюзия, созданная нашим воображением. Вот сейчас все предметы белы, припорошенные легким, слегка влажным снегом, их как бы нет, они все исчезли, но мы узнаем их абрис, как поэтическую сущность. Так поэзия сама спускается к нам с неба, кружась снежинками, хлопьями, снежной крупой.

Снег — слово, содержащее сон, негу, ген. Уснуть в снегу, в сугробе, как в огромной снежной матке, и умереть, это очень русская смерть, испытать негу небытия, хотя бы на краткий миг. Снежный ген — один из редких северных генов, он останется в наших ледяных останках, когда их найдут по весне среди внезапно вспыхнувших подснежников. Но кроме мягкого теплого снега, пушистых хлопьев, есть грозный острый ледяной ветер, метель, отчаянная сила, сбивающая прохожего с ног. Это — открытое пространство, сметенное, покрытое снежными задулинами, голубыми пятнами льдинок, и на этом пространстве видна отчетливая черная черточка — человек, уходящий за горизонт. Явственность человеческого одиночества ясно проявлена в снежном пейзаже.

На заледеневшем пруду сидит рыбак, открытый ветру, от холода приподнял стойкой овчинный воротник, на ногах пимы с галошами, обшитые брезентом вязаные рукавицы. Удочку в руках не видно, саму лунку не видно тоже, кажется, и не рыбак это вовсе, а какой-то случайный прохожий, пересекавший пруд, присел передохнуть и задремал. А эта лунка, если присмотреться, — не круглая дырка во льду, а окошечко, из которого выглядывает любопытный пруд, разглядывает склоненного над ним человека. Два глаза сверкнули на жидком темном лице, это два ерша прошмыгнули вдоль лунки и пропали в черной глубине или на миг открыл глаза водолаз и снова уснул глубоководным сном? Может, это горный водолаз пристально смотрит на рыбака со дна пруда, любопытствуя, чей будет тот человек, склонившийся над лункой.

Мрак и холод — спутники водолазов. Ужасен климат тех мест, где обитают водолазы. Практически весь год длится зима, сырая и тяжелая, с ветром и морозом за тридцать. Весна коротка, пронизана туманами и редкими солнечными днями — один или два дня. Снег лежит долго, слеживаясь в черный плотный покров, пропитанный сажей и землей, случается, что не тает снег по весне, а превращается в твердые холодные глыбы — каменный снег, камнеснег. Добыча этого ископаемого — основное занятие горных водолазов.

После короткой весны наступает лето. Сухое и жаркое, оно длится несколько дней, а иногда полторы недели. Короткое лето — счастье для водолазов, длинное — несчастье и гибель. Все ожидают дождя, прячутся в тень, спасаются в ледяных домиках, сидят под лопухами. И вот первые капли ударяют в сухую пыль — начинается дождь. Это пришла осень, любимое время водолазов. Дождь идет месяцами, земля превращается в жидкую грязь, воздух становится влажным и темным, температура падает. Долгая осень переходит в еще более долгую зиму. Вот какой ужасный климат на земле водолазов. Но это на взгляд чужестранца, случайного путешественника, заезжего коммивояжера, самим водолазам этот климат привычен, даже дорог. И не смогли бы они жить в других местах, где долгое лето, мягкая зима, много солнца и голубого неба. Они бы умерли от перегрева, от сухости, от тоски, наконец, по жидкой густой грязи, которая налипает на галоши, сочится в разные стороны, хлюпает на размокшей дороге, когда идешь в свой снежнокаменный дом, еле видимый в тумане. Холод пробирает тебя до костей, руки дрожат, а по запотевшему стеклу наблюдательного окошка бегут и бегут капли дождя, превращая однообразный пейзаж в прекрасную и сказочную страну водолазов.

Леонтий вышел на пруд в цигейковой шубе и шапке, валенки были ему немного великоваты, но штаны, натянутые на раструбы пимов, не давали им соскользнуть. Ветер стелился по гладкой поверхности пруда, наметая снежные заструги, вырывая и унося ветки, которыми пометили свои лунки рыбаки. Пройдя всего несколько шагов, Леонтий встал в такую невидимую лунку и провалился в воду. Шуба не дала ему уйти под лед целиком, подо льдом оказались его ноги и живот, а грудь и руки остались наверху. Холодная вода проникала под одежду, поднимаясь все выше, выплескиваясь из лунки, снег вокруг него напитывался водой, становясь темным от влаги. Вокруг была ледяная пустыня, прохожих не было, некому было помочь. Леонтий почувствовал себя разделенным на части — он стал не живой и не мертвый, не сухой и не мокрый, не теплый и не холодный. Он оказался между двумя мирами: один — вот он, реальный, здесь зима, дует ветер, вокруг пруда стоят дома, за ними — невысокие черные горы, зубчато окаймленные лесом, а второй — влажный, обволакивающий, даже теплый, необъяснимо привлекающий своей нескончаемой бездной. Это был Нижний мир, тот самый, в который Леонтий потом погрузится в своих фантазиях, станет исследовать его, прицепив на грудь месяц из сияющей михайловской фольги, чтобы он освещал ему дорогу. Он станет мифографом, ему откроются скрытые для обычного человека истории, поверхность бытия треснет, как тонкий ледок, и сквозь трещины засочится темная вода, вынося наверх фантастических рыб, серебряная чешуя которых будет покрыта тайными знаками, разгадывать их смысл будет Леонтий всю жизнь, зарисовывая эти криптограммы в свои бесконечные альбомы. Леонтий закрыл глаза и полетел, а чтобы лететь было легче, он оставил наполненные водой валенки, они ушли на дно, легли на ил, и в них поселились раки. Они залезли в них, выставив наружу коричневые хитиновые клешни, чтобы разбойники окуни не позарились на их неожиданное жилье.

Внизу остался синеть заснеженный пруд, прорубь, в которую провалился Леонтий, сразу подернулась узорным ледком и стала почти незаметна. Со стороны огорода вышел на берег его брат, стал махать руками, кричать: «Леонтий, эй, Леонтий, ты куда полетел, давай домой, мать беляши нажарила, зовет есть…» Но Леонтий все летел и летел, все выше и выше, над улицей Нудовская он сделал круг, потом взмыл над Куканом и только тогда пошел вниз. Он приземлился прямо у деревянных ворот своего дома, нажал на оловянную ручку со львом, щеколда звякнула, и он быстро забежал во двор. Штаны на нем высохли от мороза, но за потерянные валенки придется отвечать. Это и будет его первая сказка.

Что это за черточка на белом поле? Это я опять, как когда-то на заснеженном пруду, путешествую от угла Загорной и Нудовской на Изволок, навестить моего друга Витю, построившего на окраине, у самого леса дачку, малюсенький домик дядюшки Тыквы. Сейчас он почти не виден из-за бугров наметенного снега, а летом дом сияет на берегу, отражая крышей, покрытой михайловской фольгой, скудное солнце. Там, под крышей, лежит моя луна, месяц, двухметровый световой короб, который я снимаю на фотокамеру — то на голубой лодочке, то под пихтами среди мухоморов. Сейчас вряд ли я туда дойду, а сверну левее, на тропку, осторожно обходя воткнутые рыбаками еловые лапки. Я пойду к Пятой школе, где когда-то работала моя мать, всю свою жизнь, больше сорока лет она проработала в этой школе. Теперь этой школы нет, на ее месте заброшенный мусорный пустырь, подчистую снесли здание, построенное еще до войны из уральских еловых дерев, — сначала выбили личинки окон, оставили ослепленное здание на две зимы, чтобы сгнила школа от дождя и снега, а потом бульдозером сровняли с землей. Вместе с партами, досками, покрытыми черным линолеумом, голубыми глобусами и другими наглядными пособиями.

В зеленом семейном альбоме лежат фотографии моей мамы, сидящей в окружении учеников, позади цветущая сирень, золотые шары, березы, стена школы с высокими светлыми окнами, над школой — горы, поросшие лесом, над лесом — ясное уральское небо, отороченное облаками. Эти фотографии безмолвно повествуют о том времени, когда стены школы были крепки и, казалось, незыблемы, когда мои родители были учителями, а вокруг них сидели-стояли их ученики, много учеников, или сидели-стояли только учителя — коллектив школы был дружный, вместе ходили по малину и на майские демонстрации, а потом лепили пельмени. Школа исчезла, как исчезла когда-то Атлантида, и с ней все учителя, а может, еще раньше исчезли учителя, а потом за ними сама школа канула в вечность.