Тришестое. Василиса Царевна

Леонид Резников, 2020

Решил царь Антип обженить сынов своих, дабы к порядку привесть и Тришестое родное в надежные руки передать. Да только без надобности молодцам женитьба та. Но разве поперек батюшки-царя пойдешь? Взяли они луки и пустили по каленой стреле. Старшим братьям по тому еще чуду досталось, а вот Ивану и вовсе не свезло. Сыскалась стрела его на болоте в лапах у дочки Кощеевой – Кваки Болотной, а Василиса вроде как и вовсе ни при чем оказалась. Но правду все одно не спрячешь… Банально, скажете? А как же любовь и злоба, дружба и ненависть, козни коварные и приключения? В общем, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

Глава 4. На кого Бог послал

Чисто поле под ясным синим небом простиралось версты эдак на две-три во все стороны. Справа и впереди тянулся ввысь сосновый лес вперемежку с осинами да березами. В него на самом краю поля вклинилась небольшая деревушка с покосившимися, вросшими в землю домишками. Слева выстроились дома побогаче — то были лавки купцов и мастерские ремесленников. За ними возвышались двухэтажные постройки — эти принадлежали боярам не шибко богатым. Позади же поля (верней, в начале) располагались царский терем с пристройками и башенками, церквушка, колокольня, позади них — терема зажиточных бояр и базарная площадь. За ними имелись еще поля и деревни, но выбор, как можно понять, у царевичей невелик был, и оттого на душе у них ясно было и светло. Никому из братьев не хотелось обременять себя столь ответственным делом, к каковым, разумеется, относился брак. Помните, еще Сократ говорил: «Попадется хорошая жена — станешь счастливым. Плохая — станешь философом». Счастливы царевичи были и без того, а философами им вовсе не хотелось становиться, тем более через подобный печальный факт.

Но царь Антип оставался непреклонен, и царевичи уповали лишь на удачу, вернее, на стрелу — да минует она двор бабий, поворотят ее от их ворот силы небесные и непогода… Впрочем, откуда ей взяться-то непогоде, коли солнце светит вовсю и ни дуновения ветерка. А силы небесные — так им боле заняться нечем, как стрелы ворочать да царевичей от участи неминучей избавлять.

Так колебались молодцы, стоя с луками тугими во чистом поле и вертя головами. Увидел царь Антип колебания их, и еще хитрые огоньки в глазах Данилы и решил: «Э-э, нет, сынки, так дело не пойдеть!» — а подумав так, немедля внес нужные поправки.

— Завязать им глаза, шоб не лупали ими да не метились больно! — отдал он приказ, когда Данила уж было изготовился пустить стрелу в сторону леса.

— Это еще зачем? — возмутился Данила, опуская лук.

— Надоть так, — пресек лишние разговоры царь-батюшка, топнув сапогом. — Вяжи глаза!

Делать нечего. Завязали сыновья глаза тряпицами, а царь Антип опять тут как тут, никак ему неймется. Все повязочки самолично общупал, подтянул, отвесил нравоучительных подзатыльников Даниле с Козьмой за щелки хитрые и отдал новый приказ:

— А ну-ка, покрутитесь-повертитесь, шоб уж наверняка, — повертел царь пальцем, будто мешал чего.

— Помилуй, отец родной, одумайся! — вцепился в него боярин Семен. — Они ж нас с тобой того, в ежиков сейчас превратят.

— В каких еще ежиков? — выдернул царь Антип рукав из жирных боярских пальцем. — Ну вот, измусолил, — посетовал он. — Сколько уж раз говорено было: вытирай руки об скатерть! Нет, хари бескультурные, все об себя да об меня норовят.

— Прости, царь-батюшка, — боярин Семен только-только собрался обтереть руки о кафтан, но остановился, поглядев на ладони, — но ежики из нас будут что ни на есть натуральные. Или энти, дикомбразы! Они ж ни черта не видят.

— Ан верно мыслишь, Потапыч! — сходу смекнул царь-батюшка и как гаркнет: — Ложи-ись!

И только успели бояре с царем хлопнуться наземь, кто где стоял, как Данила, раскрутившись, пустил стрелу. Стрела та точнехонько над головами двух бояр прошла, шапки с их голов посшибала. Бояре только и перекрестились, глаза зажмурив. Данила-то еще ладно, а ну как похмельного Козьму поведет? Тут ведь чего хошь случиться может, как к землице ни припадай.

Между тем Данила содрал с лица повязку и увидел стрелу на излете, блеснувшую наконечником — в сторону теремов богатых унеслась. Только и махнул рукой да стон тяжкий издал — не судьба, видно, холостым ходить.

Взял лук на изготовку старший сын Козьма. Стоит, из сторону в сторону качается, будто осина, ветром колышимая. Силится, тужится, лук пытается натянуть. Стрела то на одного боярина укажет, то на другого, а то и вовсе на царя-батюшку. Перепужались бояре, дышать боятся, головы руками прикрыли, будто поможет это. А Козьма знай себе тетиву тянет-потянет да над боярами с царем измывается. Не специально, конечно, а просто луком никогда не орудовал и силушку пропил-растратил. Но вдруг натянулась тетива, да так неожиданно, что крутнулся на месте Козьма, шлепнулся на спину и как пульнет из положения лежа. Стрела ввысь и ушла, а оттуда на купеческие дома нацелилась. Летит, гудит, будто сердится. Очухался Козьма, стянул скоренько повязку с глаз и сквасился окончательно — вот ведь, не повезет, так не повезет. Поднялся с земли, рукой махнул, лук бросил и ка-ак пнет его, словно виноват он в чем.

Настала очередь Ивана Царевича, младшего сына. Тот уж с участью своей смирился давно — не перечливый он был, сговорчивый: раз сказал царь-отец, то так тому и быть. Поворотился он несколько раз вокруг себя, лук вскинул, тетиву натянул да и отпустил, не мудрствуя шибко. Загудела тетива, сорвалась стрела с нее, просвистела над лесом — куда унеслась, разберись поди.

Пригорюнился Иван Царевич — не повезло, в лес дремучий стрела унеслась. А Козьма с Данилой от зависти лопаются, щеки дуют — вот же дурню счастье привалило!

А царь Антип уж тут как тут, хлопает сыновей по плечам, радуется не знамо чему:

— Ну, сыны мои славные, идите, ищите стрелы свои. Как найдете, так и с женами возвертайтесь.

— А коли там нет баб? — засомневался Данила.

— Как так нет? — вскинул брови царь Антип. — Не могёт того быть! — отмел он рукой сомнения Данилины. — Бабы — они везде есть.

Закручинились Козьма с Данилой, головы буйны повесили и поплелись, ногами камешки загребая да пыль поднимая, каждый в свою сторону. Один Иван Царевич стоит, на лес бестолково смотрит.

— А ты чего ж? — окликнул его царь Антип.

— Дык, ведь… — указал Иван Царевич на лес рукой.

— Так и чего? Дуй в лес, значится, ищи счастие свое.

— Да какое ж в чащобе счастье-то могёт быть?

— Какое надо, такое и могёт, — подталкивает сына царь-батюшка кулаком промеж лопаток. — Дуй, говорю!

— Э-эх! — Иван Царевич лук на плечо повесил, колчан со стрелами поправил и потопал к лесу.

А бояре с земли уж поднялись, себя ощупывают, радуются, счастью своему не верят. Кончилось все, а живы остались. Ох, царь-батюшка, удумал-удружил, едва прямиком на тот свет не спровадил — голова!..

Проснулся Андрон от шума непонятного, будто ругается кто рядом совсем. Глаза продрал, по сторонам ими лупает, в толк взять не может, где он да что. А холодища какая, аж зубы клацают — дробь отбивают и озноб бьет.

Присел Андрон на траве сырой, колени поджал и ну колотить себя руками по бокам, по мокрой от росы одёжи. А как отколотил себя порядком да сон смахнул, так и припомнил все: и прогулку лесную, и болото — чтоб ему пусто было! — и спасение свое чудесное, и даже глаза страшные, во тьме полыхающие. И голос необычный, от глаз тех исходивший, тоже припомнил — до сих пор в ушах стоит: «ква» да «ква»! Да нет, не в ушах то квакает, а на самом деле, поблизости.

Вновь огляделся Андрон вокруг — деревья, кусты, болото вот у самых ног волнуется, булькает, зловония испускает. А шум из-за кустов голубики идет.

Андрон опустился на четвереньки, подполз к кустикам и руками их осторожно раздвинул. Волосы у него на голове зашевелились, дыбом встали: болотная кочка недалече, широкая, высокая, а на кочке той две лягушки росту невиданного, почитай, до колен ему каждая будет. Лягушки те мордасы друг другу лапищами начищают, за стрелу борются. У той, что помельче, корона золотая на голове сидит, махонькая такая, держится, будто гвоздиком приколочена. Кочка под лягушками проседает, вода гнилая через край ее плещется, того и гляди кочка опрокинется, и полетят лягушки те в воду. Ан нет, держится кочка, да и чего лягушкам-то сделается, коли даже в болото загремят — родной дом, как-никак.

— Моя стрела! — тянет-потянет на себя стрелу та, что покрупнее чуток будет.

— Фигву твебе! — дергает другая, что в короне. — Кво мне прилетела, значвит, моя!

— Отдай, скволочь пупырчватая!

— Сама скволочь! Кворовка подлая.

Хрясь!

Бац!

Шлеп!

— Лапвы убвери!

— Сама убвери! У, образина страшная.

— Жабва лупвоглазая!

— Кворова жирная! Отдай стрелу, моя она!..

Вертятся на кочке, пыхтят от натуги, друг дружку охаживают, бранью поливают, а лягушек вокруг них — видимо-невидимо. Сидят кружком, рты поразинули.

Андрон из-за куста наблюдает, понять не может, чего лягушки не поделили. Страх его на убыль пошел, и завладело им любопытство: стрела какая-то залетная, на кой она лягушкам чудным-невиданным сдалась?

И тут изловчилась та, что покрупнее, да ка-ак ткнет ластом в глаз коронованной зеленой особе. Зажмурилась лягушка от подлого удара, за глаз ушибленный схватилась, а сопернице ее только того и надобно было. Крутанула она лихо стрелу, вырвала из лапки меньшой лягушки, на спину упала и задними лапами пихнулась. Слетела лягушка с короной на голове с кочки, в жижу болотную плюхнулась, выставила глаза поверх нее и пузыри принялась от обиды пускать. А крупная скачет на кочке, приплясывает, стрелой помахивает.

— Ну, квак, — говорит, — чья взяла?

— Нечвестно этво, — подала голос из трясины коронованная — и как только корона на ей держится!

— Дурва ты, дурва, — приплясывает вторая. — Нечвестно! Нашла, где ентву чвестность исквать — в болотве! Хва!

Закручинилась лягушка в короне, крупную слезу пустила, языком ее смахнула да и погребла прочь. Жалко ее почему-то Андрону стало, но встревать в лягушачьи разборки ему как-то не с руки. Да и голос у той, что на кочке отплясывает, слишком уж смахивает на тот, из ночного кошмара — ошибиться тяжело. И пусть короны у нее нет, так власти хоть отбавляй — еще и вправду в «болотве» своем утопит, коли чего ей не так выйдет. Как спасла, так и утопит — ей-ей!

Напрягся Андрон от мыслей своих, веточку тонкую сильно перегнул; хрустнула та у него в пальцах.

Затих Андрон, пошевелиться боится, а лягушки все разом в его сторону головы обернули. Крупная плясать на кочке перестала, тоже на куст уставилась. Смотрела, смотрела, потом стрелу в пасть поперек вставила и в два прыжка к кусту выпрыгнула. Андрон от неожиданности на спину повалился.

— Ква-а, — разулыбалась лягушенция, завидев Андрона. Стрелу на траву выплюнула, глазищами поводит, лапками косолапыми траву мнет. — Очвухался, гвость залетный?

— Я не гвоздь, государыня, — лопочет Андрон, отъезжая на заду от лягушки. — Андрон я.

— Знаю, квак звать-квеличать твебя. Спасибвочки твебе.

— Да за что ж энто, государыня? — нашел в себе Андрон храбрости удивиться.

— За стрелу энтву.

Молчит Андрон, мысли в голове ворочает, не подвох ли какой со стрелой-то?

— Дык я ж, государыня, про ту стрелу и слыхом не слыхивал, и ведать не ведаю, — на всякий случай сказал он, отползая еще чуток.

— И то знаю, но твы твак вовремя подвернулся, на Антипа, цваря твоего, пальчиквом уквазал.

— Не мой он, государыня! — пискнул Андрон, но лягушка, казалось, не расслышала.

— Послала я разузнать все про цваря твого.

— И? — насторожился Андрон.

— Обженить решил цварь Антип своих свыновей.

— Кого? — переспросил Андрон, не сразу уразумев, о чем речь идет.

— Свыновей! — топнула лапкой лягушка. — Твы никвак глухвой?

— Нет, нет, — замахал руками Андрон. — Свиновей так свиновей — разве я против, государыня?

— Да не свиновей, а свыновей, остволоп! — разозлилась лягушка.

— Ну да, я так и говорю.

— Ох, бедва с твобой, — покачалась на лапках лягушка. — В общем, пустили они по стреле, да Иквану подсобили мои поддванные чуток, под ножку ему подлезли, свебя не пожалели. — Лягушка сделала вид, будто слезу пустила, сухой глаз утерла.

— Кому подсобили? — окончательно окосел Андрон.

— Иквану! Твочно глухвой квакой-то.

— Ах, Ива-ану! — дошло до Андрона.

— Твы издеваешься?

— Да вы что, государыня! И в мыслях у меня того не было, — перекрестился Андрон. — Токма говорите вы чуток странно, я не всегда уразуметь успеваю.

— Тугводум? — уточнила лягушка. — Али нечвем?

— Ага, он самый, энтот… — закивал Андрон.

— Ну и… болотво с тобой! Квобщем, идет этвот самый Икван сюда…

— Как… сюда? — побледнел Андрон. — Зачем?

— Квот же твы дурвень! — разозлилась лягушка. — Твак ведь, у квого стрела, та и жена цваревича будвет.

— А… — выставил палец Андрон, ткнув им в лягушку.

— Дошло? Я, Квака! — гордо надула зоб лягушка. — Дочь самогво Квощея Бессмертногво!

Андрон в конец побледнел, шелохнуться не может, будто к земле прирос — надо же, угораздило его с нечистью такого ранга связаться. Шутка ли, сам Кощей-батюшка! А дочка у него…

Андрон потряс головой, сбрасывая наваждение, и перекрестился — авось исчезнет лягуха. Ан нет, сидит напротив, как сидела, глаза на Андрона пучит, пасть разевает.

— Токва слышь, Андрон? — переждав, пока Андрон в себя немного придет. — Не Квака я вовсе, понял?

— А кто? — прохрипел тот. Вдруг еще в какое чудище лягушка-то обратится, почище этой образины зеленой.

— Цваревна я, Квасилиса. Понял?

— Как не понять, государыня, — закивал Андрон, облизывая губы сухие. — Вы — царевна Василиса Кваковна, дочь Кощея-батюшки.

— Дурвак! Проство цваревна.

— Ага, дурак, как есть, — промямлил Андрон заплетающимся языком.

— Толькво твы об этвом и знаешь. Цваревна-то наствоящая в болотве остванется, а я замест ее за Иквана замуж квыйду. А твы при мне будвешь, понял?

— Ага, понял. А зачем?

— Чтво — зачвем?

— При вас зачем, государыня?

— Слугвой, дурвень! Чвин получвишь квысокий.

— Чего? — разинул рот Андрон.

— Чвин!!!

— А-а-а! — смекнул наконец Андрон, в мгновение ока приободрившись. — Так энто мы завсегда пожалуйста. Это мы могём!

— Ну квот, наквонец-тво! Да смотри у меня, толькво про Квасилису наствоящую ляпнуть квому не вздумай.

— Да чтоб я! Да ни в жизь! — порывисто вскочил Андрон. — Тьфу на нее. Тьфу, тьфу!

— Молодвец! — похвалила лягушка. — А твеперь слушай сюдва…

Пока Квака Кощеевна с Андроном Не-знам-каким планы свои коварные строили да замыслы подлые вынашивали, а Иван Царевич, хмурее тучи, по лесу бродил, под кустики, за деревца заглядывал, стрелу свою сыскивал, оглянемся на дворы боярский да купеческий, куда стрелы Данилы и Козьмы угодили.

Повезло шибко в тот день боярину Трофиму, о чем молился боярин без устали, руки не покладая. Только присело семейство многочисленное Трофимово за стол отобедать, как слышат, шмелем чего-то гудит, и все сильнее и ближе. Головами закрутили, понять не могут, откуда звук такой странный исходит, а уж непонятность — она тут как тут. Ухнула стрела в растворенное настежь окошко, кокошник старшей дочери Глафиры насквозь пробила и пригвоздила его к столу посредь солений всяких и блюд аппетитных. Тут уж домочадцам Трофимовым не до куропаток жареных, почек верченых да свинки, яблоками обложенной, стало, не говоря уж о разносолах. На кого икота напала, кто со скамьи рухнул в беспамятстве, а у кого сил достало, тот под стол забрался. Бабы, которых обморок не взял — те голосить принялись. Носятся туда-сюда, будто ошпаренные, визжат, руками машут. Мебель ходуном в доме ходит, сторонится, крынки с тарелками по полу скачут. Свинка — бок жареный яблоко из пасти выронила, под шкап схоронилась, почки по углам разбежались, куропатки в окна повыпрыгивали на радость псам дворовым.

Слуги прибежали, кто с ведрами, кто с дубинами и метлами, а один даже с самоваром наперехват. Стоят в дверях, сообразить пытаются, с чего переполох такой поднялся. Но в забаву боярскую не встревают, боязно — вдруг не потрафишь чем?

В общем, суета радостная охватила хоромы Трофимовы. Одна Глафира сидит на своем месте, макушку щупает, в толк взять не может, как жива осталась, и кто такую подлость сотворить с ней удумал. Никак, месть чья? Мало ли у ей парней всяких было — ух, падкая до них Глафира была, аж саму жуть брала! С одним погуляет, потискается, бросит — и к следующему бежит, а глаз уж на третьего поглядывает — засматривается.

А тут еще кто-то в ворота колотить зачал, да так неистово, что екнуло сердечко девичье. Вскочила Глафира, табурет опрокинула.

— Ох, не виноватая я! — и к окну. Так слуги насилу ее оттащили от окна-то, успели-таки за юбки ухватить — второй этаж, как-никак. А Глафира рычит, вырывается, будто бес в нее какой вселился, вдобавок к тому, что в ней ужился уже.

И тут ворота сами собой распахнулись, и ступил во двор Данила — царский сын. Остановился посредь двора, вихор знатный ручкой пригладил, ножку выставил, кулаки в бока упер — стоит, оглядывается, понять ничего не может: гостя дорогого никто не встречает, по имени не величает. Бегают все, голосят — праздник какой али случилось что? Непонятно…

–Эй, люд добрый! — крикнул Данила, и, словно по мановению руки, все разом стихло.

Смотрят все на царевича, глазам не верят — с чего это сын самого царя-батюшки к ним в гости заявился.

— Ну, чего зенки-то выпучили? — нахмурил брови Данила. — Баб подавайте! — А сам стрелой-то поигрывает, в пальчиках нетерпеливо вертит.

— Да за шож, батюшка! — скатилась боярыня с лестницы и в ноги царевичу. — Не губи!

— Чаво? — заломил Данила шапку. — Да ты, никак, с радости-то умом тронулась?

— Пощади, Данила Царевич! — вцепилась боярыни в штаны Данилины и ну дергать их, вниз тягать.

— Да пусти ты! — насилу вырвался Данила, держа штаны рукой. — Совсем ополоумила, дура старая? Баб, говорю, подавай!

— Да на кой они тебе, батюшка? — взвыла боярыня дурным голосом.

— Жениться буду!

— Поща!.. Чегось? — медленно разогнулась боярыня, ушам не веря.

— Жениться хочу. Оглохла, что ль?

— Ох, батюшка мой! Что ж энто? — вскочила боярыня на ноги. — Так то знак такой был? А мы и не признали сразу.

— Какой еще знак? — разозлился Данила Царевич. — Бабы, говорю, где?

— А стрелка-то твоя, знак женильный, значится. А бабы — бабы они тута все, — указала боярыня рукой на терем высокий.

Данила посторонил ее и неспешно, с достоинством, поднялся вверх по лесенке, к собакам приглядываясь. А собаки рычат, куропаток раздирают, мослами хрупают.

— Богато живете, — хмыкнул Данила. — Мы дичь сами едим, а вы ей собак кормите! Надо будет царю-батюшке об том доложить, пусть дичным оброком вас обложит.

— Дык это ж… — испугалась боярыня, вслед Даниле Царевичу поднимаясь.

— Двумя!

— Ох ты ж… — схватилась за сердце боярыня, но боле ничего сказать не решилась. Крут царевич молодой, как отец его, царь-батюшка. Перекрестилась.

Вошел в избу Данила Царевич да лбом притолоку едва не вынес, как увидал боярыню молодую, у окна в окружении слуг стоявшую. Ух, лепа боярыня, чернява, уста алые, ланиты застенчиво рдеют, десницы белы да нежны, тонкие длинные перста застенчиво теребят поясок вышивной. Ресницы что опахала — хлоп, хлоп так наивно.

Схватился за сердце Данила Царевич, глаз отвесть не может. Вот она, говорит, невеста-то моя! И другой не надобно мне. А Глафира глазами хлоп да хлоп застенчиво — по сердцу, значит, жених пришелся. Ну, тут, как водится, шум поднялся: на стол собирать, жениха дорого подчевать — еще бы, счастье такое привалило! А Данила все в притолоку лбом тычется, в помещение никак войти не может. Хорошо хоть слуга, мимо проходивший, подсобил, пригнул его маленько, все и образовалось тут же…

Козьмы же стрела, проделав путь долгий, угнездилась и вовсе в странном месте, для того нисколько не предназначенном. Будто оса шальная, налетела она ниоткуда и ужалила прямо в пышное, необхватное седалище дочь купеческую Милославу, едва наклонилась та со скамеечки любовно собачонку свою погладить-приласкать. Нежная она была, Милослава-то. А тут, откуда ни возьмись, неприятность такая нарисовалась. Стыдно и больно. Еще бы, обидная подлость какая!

И принялась Милослава от стыда и обиды крушить все, что под руку ее крупную подвернется. Медведем ревет, по двору носится, стрела у ей в заду что твой хвост виляет, да только вытянуть ее никто не решается. Боязно к Милославе приблизиться, а ну как затопчет и не заметит. Но исхитрился отец ее, купец Борис, на осьмом круге изловчился — и дерг за стрелу. И в дом. Потому как совсем разошлась Милослава от болей: скамеечку в щепки разнесла, будку разломала. Бочки по воздуху летают, вилы с лопатами пополам переламываются. Так разошлась, даже бобика любимого едва вусмерть не истоптала. Успел тот забиться под дровни, у сарая стоявшие. А тут и Козьма вовремя объявился. Ворота ножкой приоткрыл, привалился к ним плечом, пальцы за пояс заткнул и ножки важно скрестил: не здесь ли, чай, стрела-то моя? Ну, Милослава ему все, как водится, на пальцах-то и разъяснила…

У Козьмы, старшего царевича, конечно, припадок любовный случился. Всем семейством опосля откачивали да отпаивали, а особливо к тому свою нежную ручку Милослава приложила, как только в себя от радости-то пришла. Жив Козьма остался, разве помялся немного, но это ничего — до свадьбы заживет. В общем, совет им да любовь, как говорится: чего промеж любящих сердец не случается?

А что же Иван Царевич — младший сын?

Долго блуждал он по лесу, уж и отчаялся стрелу свою сыскать найти. Пригорюнился, присел на дерево, ветром поваленное. Сидит, ножкой покачивает, волосы от безысходности ворошит. Можно, конечно, воротиться и так, показать царю-батюшку другую стрелу и сказаться, мол, стрела вот, а девицы молодой так и не сыскал, не было никого при той стреле. Да не таков Иван Царевич, лгать сызмальства не приучен — на этот счет царь Антип уж расстарался. Остается одно: искать стрелу, покамест не найдется она али ноги в этой чащобе с голодухи не протянешь.

Про ноги — оно, конечно, неприятно думать было, потому Иван Царевич раскрыл заветную котомку, что на плече у него висела, вынул из нее ломоть хлеба, шмат сала, соорудил наскоро бефф-брод, достал флягу и отпил пару глотков воды. И тут почудилось ему, будто зовет его кто, тоненько так, и слова при том коверкает, будто издевается: «Икван Цваревич…»

Мотнул Иван — царский сын головой, послышалось что ль, али во фляжке вода булькнула. Сызнова прислушался — тишина, ни живой души. Плечами пожал, взял с колена бефф-брод, рот раскрыл, есть, значит, изготовился, а тут опять: «Икван Цваревич… где твы? Обождвалась я уж вся…»

— Тьфу ты! — обозлился Иван и с тоской уставился на бефф-брод в руке. Потом опустил его обратно в котомку — не дадут человеку спокойно поесть! Спрыгнул с дерева, оправил рубаху и огляделся. — Эй, кто шутки шуткует, отзовись-покажись!

— Твут я-а-а! — протяжно так проквакал кто-то.

— Где?

— Твут! Твы чтво, слепвой? — возмутился голос.

— Не вижу! — завертелся Иван на месте. Вроде и нет никого. Может, на болоте кто сидит? — Ну, погодь у меня! — процедил царевич сквозь зубы и двинулся к болоту, треща ветками и хлюпая мягким мхом. И вдруг…

— Здравствуй, Икван Цваревич!

Замер Иван Царевич. Глядь — сидит у самого болота лягушка в пол-локтя ростом, глазки ему строит, стрелу в лапе вертит.

— Бр-р-р! — помотал Иван Царевич головой, глаза протер. Ан нет, не привиделось ему: сидит, проклятущая, где сидела.

— Квак твы неквежлив, Икван Цваревич! — пожурила его лягушка.

— Я?! — опешил от подобного Иван — царский сын.

— Твы!

— А… ты кто?

— Любовь твоя, Квасилиса Ква… Кощ… тьфу, ирод бестволковый, совсем запутвал! Цваревна я, Квасилиса.

— Да ну?! — не поверил лягушке Иван Царевич. Больно уж на Василису не походила эта мерзкая жаба. Конечно, Иван Царевич, не знал, как выглядят Царевны Василисы, но эта образина уж совсем на нее не похожа была. — А не врешь?

— Да чтвоб мне проквалиться в болотво! Твоя стрела?

— М-м-м, — в сомнении замялся Иван Царевич, дергая нижнюю губу. Вроде как, его — не отвертишься. Вон и меточка на ней закорючкой, вроде «И» вычурной.

— Твоя, твоя! — сунула стрелу Ивану в руки лягушка-Василиса. — Бери!

— Ох, спасибо! — обрадовался Иван Царевич и поклонился лягушке в ноги. Может, и обойдется еще все. — А я уж ее обыскался, беда прямо!

И пошел прочь от болота.

— Эй, твы квуда? — окликнула Ивана лягушка.

— Э-э, туда, — отозвался Иван Царевич, оборачиваясь через плечо и указывая пальцем вдаль от болота.

— А квак же я?

— А что ты?

— Квак чтво? — Глаза у лягушки стали еще больше и круглее. — А жениться?

— На ком? — Иван почуял, как ноги его становятся ватными.

— Да на мне же, на мне! — Царевна-лягушка потыкала в зоб лапками.

— С какого это перепугу? — пробормотал Иван Царевич.

Дело принимало очень дурной оборот.

— Тво есть квак энвто с квакого? — раскрыла пасть лягушка. — Я те стрелу квозвернула?

— Ну?

— Твак женись, коли твы чвестный чвеловек!

— Э-э, нет! — опомнился Иван Царевич. — А вдруг ты ее нашла где да в дело решила пустить?

— А у меня сквидетель есть!

— Какой еще… — не договорил Иван Царевич, уставившись на вывалившегося из кустов Андрона. — Ты!..

— Я, царевич, хе-хе! — довольно потер ручки Андрон. — Вот и свиделись. Дело-то, вишь, квак… то есть как обернулось.

— Подлый ты человек, Андрон, — покачал головой Иван.

— Почему же энто я подлый? Усю правду скажу: я тута был, когда евойное царское, — указал он на лягушку, — стрелу твою изловила.

— А может, то не она вовсе, — уперся Иван Царевич.

— Как так, не она? — почему-то перепугался Андрон.

— Ну, в смысле, он это, а не она.

— Ты чего, царевич! — потряс руками Андрон, указуя на лягушку. — Как же он, когда форменная она. Кваси… тьфу, пропасть! Василиса ведь.

— А вдруг Василий? — упер руки в бока Иван Царевич, не желая так просто сдаваться.

Лягушка, наблюдая за их пререканиями, начинала потихоньку приобретать бурый оттенок.

— Да ты глаза-то разуй, вашество! — продолжал гнуть свое Андрон. — Какой же это он, когда она в чистом виде!

— А я-то почем знаю. Докажи! — Иван Царевич вздернул подбородок и сложил руки на груди.

— Чего тут доказывать, токма глянуть повнимательнее: вон, гляди — нету!

— Чего нету?

— А того, чего надо. Чего должно быть! Вишь?

— Ты энто об чем? — насторожился Иван Царевич, всем своим видом выражая недопонимание.

— Да все об том же. Нету его! Коня видал? А быка? Даже у кота имеется, а тут нет! — Андрон в запале потянулся к задней лягушачьей лапе. — Глаза-то разуй!

Лягушка с перепугу отпрыгнула от него и часто задышала, утеряв дар речи, разве что пасть разевала. Разинет, опять смежит, и так без конца. Только булькало что-то в ней и сипело, словно кипяток в самоваре.

— Во, видал!

— Да ты чего, Андрошка, умом, что ль, тронулся? — Иван Царевич покрутил пальцем у виска, краснея, будто рак вареный.

— Ты того, без оскорблений, — погрозил пальцем Андрон.

— Да где ж это видано, чтоб у лягушек энто самое имелось!

— Тоже мне, энтот, как его… Кювье выискался! — фыркнул Андрон, презрительно сплюнув. — Много ты о лягушках знаешь.

— А вот ты скажи, как они, к примеру, скакать-то с энтим самым станут, как у коня. Ну а вдруг коряга какая?

— Э-э, — почесал макушку Андрон. — Ну, ежики как-то обходятся. И коты.

–Да при чем тут ежики-то?

— А при том!

Пришла в себя царевна-лягушка, опомнилась да как гаркнет:

— Ква-а-атит!!!

Глаза ее светились гневом, зоб раздувался, того и гляди лопнет, а лапы неистово молотили по траве.

Андрон с Иваном Царевичем враз примолкли.

— Твы… твы!.. — обернулась она к Андрону.

— Что? — часто заморгал тот, пятясь к березе.

— С твобой я потвом разберусь, раскваквитаюсь. А твы! — повернулась лягушка к Ивану Царевичу.

— А чего сразу я? Это он про енто самое начал.

— Твы стрелу пусквал?

— Пускал, — повесил голову Иван Царевич.

— Твебе стрелу квернули?

— Вернули, чего уж тут, — обреченно кивнул тот.

— Твак жвенись на мне!

— Ла-адно, чего уж — обреченно выдохнул Иван Царевич, сдаваясь. — Женюсь, коли так.

— Неси меня! — приказала лягушка.

— Ну уж дудки! — показал Иван Царевич дулю лягушке-Василисе, расплываясь в широкой улыбке. — Сама пойдешь, своим ходом!

— Хворошо! И токва попробвуй у меня сбежать, — грозно предупредила лягушка.

— А смысл? — спросил Иван Царевич, пуще прежнего расстроившись.

— И то кверно, — согласилась лягушка. — Эй, твы! — кликнула Андрона Ее Лягушачье Высочество.

— Чегось изволите, государыня? — ужом подлез к лягушке Андрон.

— Неси меня!

— О-хо-хо, — только и выдохнул Андрон.

Покрутившись вокруг лягушки, взгромоздил себе на спину и на дрожащих полусогнутых ногах поковылял следом за Иваном Царевичем, вихляя из стороны в сторону.

— Эт-то не лягушка, уф-ф! Это — ох! — боров какой-то… Вот же напасть!..

— Чвего твы твам бормочвешь?

— За вас радуюсь, государыня, — льстиво откликнулся Андрон и тихонько так буркнул себе под нос: — Чтоб тебя черти побрали вместе с твоей женитьбой, корова жирная!.. Ух, Ивашка, ну погодь у меня…