Посредник

Леонид Нузброх, 2007

Леонид Нузброх родился в Молдавии (г. Кагул) в 1949 году. Пишет с 1963 года. В 1995 году в Кишинёве вышел в свет сборник его прозы и стихов «У памяти в долгу». Репатриировался в 1998 году. Живет в Ашдоде. Имеет более пятидесяти публикаций в израильских литературных альманахах, журналах, газетах. Готовится к изданию роман «Долгая дорога домой» – первая книга дилогии «Еврейские хроники». Проза Леонида Нузброха написана ясным и точным языком. В его героях мы узнаем себя и с первых же строчек проникаемся к ним сочувствием и состраданием. Рассказы не оставят равнодушным ни одного читателя, заставляя то плакать, то смеяться.

Обей

Обей ворвался в мою жизнь нежданно-негаданно, и также неожиданно ушёл из неё. Хотя мы были вместе недолго, тем не менее, след, оставленный им, Обеем, в моей памяти, был так глубок и значителен, что даже теперь, по прошествии более полувека, я не могу забыть о нём.

Мне не было и трёх лет, когда однажды, за ненадобностью, кто-то принёс в наш дом пустую птичью клетку. Я тогда ещё смутно представлял себе, зачем она нужна, тем не менее, эта клетка органично вписалась в окружавший меня мир: она была домом, той самой избушкой на курьих ножках, в которой мирно жили-поживали герои из знакомых мне сказок: от Кощея Бессмертного, Бабы Яги и Волка до Красной Шапочки и Аленького Цветочка, Андриеша и Буратино.

Однажды, уже не припомню как, в этом сказочном дворце поселился и живой обитатель. Он был так непоседлив, что сразу же заполнил собой весь домик, выжив из него прежних жильцов. Но я не огорчался: недостатка в игрушках у меня не было, а вот такой, живой игрушки, я ещё не имел.

Так как все мои игрушки имели имена, я подумал, что и эта должна как-то называться.

— Мамочка, а какое её имя? — спросил я, глядя в клетку.

— Чьё — её? — донеслось из кухни.

— Ну, мою новую игрушку. Как её зовут?

— Новую игрушку?! Какую? — переспросила мама.

Я недовольно посмотрел на дверь кухни.

— Ну, ма-а-ма, какая в домике.

— Это не домик, а клетка. В клетке — птичка. А зовут её… — и мама назвала имя.

Я какое-то время осмысливал услышанное, потом, на всякий случай, отодвинулся подальше от клетки и, опасливо поглядывая на её чирикающего обитателя, осуждающе выпалил:

— Так тебе и надо. И не плакай. Не будешь больше воровать, вот!

И вдруг, оглянувшись на кухню, закричал:

— М-а-а-а-м-а! А что он украл?

Мама заглянула в комнату:

— Украл? Кто — украл?!

— Он, — я ткнул пальчиком в сторону клетки.

— А кто тебе сказал, что он что-то украл? — взлетели вверх мамины брови.

— Ты.

— Я?! — удивилась мама, — Неправда! Опять ты придумываешь!

— Правда, мамочка, правда! Это ты сказала, что Обей — вор!

— Обей?! Какой ещё Обей?! — ошалело посмотрела на меня мама. Но потом, выговорив раздельно «вор Обей», долго, до слёз, смеялась.

— Нет, Лейбле. Воробей ничего не украл.

— Тогда и не говори, что он вор. Он просто Обей.

Так Обей стал Обеем.

С Обеем было очень интересно. Я мог долгими часами лежать на ковре возле клетки и, подперев голову руками, наблюдать, как он клювом приводит в порядок свои пёрышки, как, напыжившись, вертит головой во все стороны, или как задумчиво сидит, изучающе уставившись на меня чёрными бусинками глаз.

Но интересней всего было смотреть, когда мама, открыв дверцу, просовывала руку внутрь клетки, чтобы подсыпать корм.

В этот момент Обей устраивал в клетке такой переполох, так возмущённо чирикал и хлопал крыльями, что сразу было понятно: он ужасно недоволен вторжением в его владения.

Я рассказывал Обею сказки, которые помнил во множестве, и часто подолгу с ним разговаривал, придумывая длинные бесконечные истории о тех сказочных героях, которые жили в этой клетке до него. Обей слушал меня внимательно, наклоняя голову то вправо, то влево и вдруг, словно желая что-то добавить или возразить, начинал в ответ чирикать.

Это настолько совпадало и так органично переплеталось с моими рассказами, что я и по сей день уверен: это был ДИАЛОГ.

Без Обея я не мог прожить и часа. А как мои родители были довольны! Обей стал самым надёжным средством добиться от меня послушания: ведь ради Обея я готов был на всё.

Тем не менее, мои родители неоднократно предлагали мне выпустить его на волю, объясняя, что Обеина мама сейчас, наверное, везде ищет своего сыночка и горько плачет, потому что он потерялся, а она никак не может его найти. Но я был непреклонен.

В один из дней, подойдя к клетке, я увидел, что Обей, нахохлившись, сидит на реечке и даже не смотрит на меня. Таким грустным и неподвижным я его не видел ни разу. Я вспомнил, как летал Обей по клетке и чирикал, когда ему сыпала корм моя мама, и подумал, что, может быть, он потому такой тихий, что никто не насыпает ему корм?

Набрав из стоящей рядом банки пригоршню пшена, я открыл клетку…

Обей моментально выпорхнул из неё и пулей рванулся в окно, на свободу. Ударившись со всего маху о стекло, он упал замертво на подоконник, через секунду вскочил на лапки, шатаясь, огляделся по сторонам, затем порхнул на ковёр, к занавеске, на шкаф, под стол…

И тут на Обея набросился следивший за ним алчными глазами кот.

Прижав лапой к полу, кот вцепился в него зубами. Обей пронзительно заверещал, зовя меня на помощь, а я…я видел, как он погибает, но не мог сдвинуться с места: я был полностью парализован происходящим. Обей захлопал одним крылом, пытаясь вырваться из смертельной хватки кошачьих зубов. В какой-то момент ему это удалось, но кот в прыжке снова настиг его.

Вдруг я вышел из оцепенения. На мой вопль из кухни прибежала мама, держа в руках то, чего наш кот боялся больше всего на свете. Увидев веник, он моментально отпустил свою добычу и шмыгнул под кровать, в своё убежище.

На полу, возле открытой клетки, среди жёлтых крапочек рассыпанного пшена, неподвижно лежал окровавленный Обей. Мама пыталась привести его в чувство, брызгая на него воду, но всё было бесполезно: помощь, увы, пришла поздно. Я плакал навзрыд весь вечер. Никакие уговоры и обещания подарить мне другого Обея на меня не действовали. Я был безутешен.

Любая боль понемногу притупляется, стирается из памяти. Но даже сейчас, несмотря на то, что между теми событиями и сегодняшним днём пролегла бездна лет, воспоминания о том дне вызывают во мне дрожь, а сердце сжимается от испытанного в детстве ужаса и горя…

На следующий день мы с папой хоронили Обея в дальнем углу нашего сада. На случай, если он проголодается и захочет поклевать, я положил в ямку рядом с Обеем одну вишенку. А весной в том месте, где лежал Обей, появился зелёный росток. И хотя побег был дичкой, не нашлось никого, кто решился бы его вырвать.

Так и выросло оно — единственное на весь сад не привитое фруктовое дерево. Каждый год оно было сплошь усыпано мелкими вишнями, но я их не ел. После того случая я вообще не любил вишен: их сочная тёмно-красная мякоть всегда напоминала мне растерзанное тельце Обея.

Может показаться странным, но во мне навсегда осталось ощущение какой-то роковой связи между тем, как возникло имя Обея, и его трагической смертью: что это я, сам, невзначай назвав вором, обрёк его на такую ужасную судьбу.

Все прожитые годы меня преследовали воспоминания об этом случае, и всегда, в очередной раз вспомнив, я задаю себе один и тот же вопрос: «Почему?! Почему я тогда не послушался родителей?! Ведь отпусти я Обея на волю, я подарил бы ему Жизнь». И не нахожу ответа.

А любовь к животным я сохранил на всю жизнь. Только были они для меня уже не игрушками, а настоящими друзьями. Каждому из них я старался отдать частицу той всепоглощающей любви, той нежности и ласки, которые осталась во мне не растраченными с уходом Обея.

Животные всегда чувствуют это и отвечают взаимностью. У меня были ужи и ежи, кролики, рыбки, кошки и мыши, лиса, лошади, собаки. Даже пчёлы. Всех и не перечтёшь. А однажды, мне было тогда лет восемь, я удачно провёл эксперимент: моя голубка высидела двух перепелят.

Но в клетке птиц я больше не держал. Никогда.