Лу Саломе

Леонид Нисман, 2020

Книга посвящена жизни и творчеству российской соотечественницы Луизы Андреас-Саломе (Лу Саломе), выдающегося деятеля культурной жизни Европы конца 19-го и начала 20-го века – философа, писателя, эссеиста, психоаналитика, врача-психотерапевта. Лу Саломе родилась в России, в Санкт-Петербурге. Отец – русский дворянин, генерал, тайный советник. В 19 лет она поступила в Цюрихский университет, так как в России женщин в университеты не принимали. Продолжала образование в Риме. Круг её интересов широк, а работоспособность феноменальна. Она – автор более двадцати художественных книг и более ста научных и критических статей по философии, религии, искусству, психоанализу, написанных по-немецки, по-русски, по-французски. Наряду с биографическими данными Лу Саломе в книге представлены собранные в России, Германии, Австрии и в других странах малоизвестные материалы о её творческом пути, а также о её дружбе и успешном творческом содружестве с выдающимися всемирно известными интеллектуалами своего времени – философами, писателями, учёными. При работе над книгой использованы архивные и музейные документы, материалы научных конференций и публикации российских и зарубежных исследователей, а также сочинения Лу Саломе, Фридриха Ницше, Райнера Марии Рильке, Зигмунда Фрейда. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Родители. Детство

Eltern. Kindheit

Parents. Childhood

Густав фон Саломе

Gustav von Salome

1806 — 1879

Заслуженный русский генерал немецкого происхождения, образование получил в России, статский советник, инспектор русской армии.

Луиза фон Саломе

(Урождённая Вильм), Louise von Salome (Louise Wilm)

1823 (Россия) — 1913

Из датских немцев, дочь сахарозаводчика.

Лу Саломе родилась в семье заслуженного русского генерала немецкого происхождения Густава фон Саломе.

Его немецкие предки жили во Франции, в Авиньоне, и были гугенотами. В 16-м столетии они были изгнаны из Франции. Стремление избавиться от преследований католической церкви (вспомним Варфоломеевскую ночь, массовую резню гугентов, устроенную католиками в канун дня святого Варфоломея в ночь на 24 августа 1572 года, когда погибло около 30 тысяч человек) естественным образом объясняло их последовательное перемещение на северо-восточную протестантскую часть Европы, в нынешнюю Прибалтику, и далее — в Петербург, на самый отдалённый, самый враждебный «латинянам» православный её край.

Густав Саломе с семьёй оказался в Петербурге в 1810 году. Образование он получил в России. На волне патриотических чувств после разгрома наполеоновской армии он поступил на военную службу.

Его более чем успешная карьера началась при императоре Николае Первом. За успешное подавление польского восстания 1830 года Николай Первый присвоил ему русский потомственный дворянский титул вдобавок к французскому. Уже в двадцать пять лет он был самым молодым полковником русской армии. В скором времени ему было присвоено звание генерала. Плюс к этому Густав Саломе был принят в генштаб русской армии и назначен статским советником.

Он твёрдо придерживался реформистской веры и добился высочайшего разрешения на основание в Петербурге реформистской протестантской церкви.

Карьера его неуклонно шла в гору. При императоре Александре Втором он уже исполнял обязанности инспектора русской армии.

Мать Лу, Луиза фон Саломе, урождённая Луиза Вильм (1823 1913), родилась в состоятельной северо-германско-датской семье. Её отец был сахарозаводчиком. Она происходила из датских немцев, но родилась в России. В 1844 году 21-летняя Луиза сочеталась браком с 38-летним генералом Густавом фон Саломе.

С детских лет Луиза Вильм была готова к роли хозяйки большого дома с прислугой. Впрочем, позднее, когда в руки Лу попал её дневник с молитвами и афоризмами, она обнаружила, что матери была присуща и романтическая жилка.

Семья Саломе жила в большой великолепно оснащённой квартире в здании Генерального штаба на Дворцовой Площади в Санкт-Петербурге и, кроме того, имела дачу в Петергофе недалеко от летней резиденции царя.

Лу была шестым ребёнком и единственной дочкой в семье. Густаву фон Саломе было уже пятьдесят пять лет, когда его жена после пяти сыновей родила в феврале 1861 года долгожданную девочку. Дочку назвали, как и мать, Луизой.

Маленькую Луизу Саломе дома звали на русский манер — Лёлей. Чувство некоторой исключительности принадлежало ей уже по праву рождения — маленькая Лёля сразу стала любимицей, ведь пятидесятипятилетний отец давно мечтал о девочке. И хотя мать большого семейства Луиза (урождённая Вильм), по собственному признанию, предпочла бы иметь ещё одного сына, всё же быстро присоединилась ко всеобщему культу.

Генетически в ней ничего русского не было, хотя в России она провела всё свое детство и раннюю юность. Неоспоримое воздействие на становление этой крайне своеобычной натуры оказали факт рождения, русский образ жизни, точнее, образ жизни столичных дворянских кругов, русская природа, климат, русские обычаи и нравы. Россия до последнего дня оставалась для неё родиной.

Густав и Лу.

Видимо, эта благоприобретённая русскость вместе с передавшейся от матери немецкой основательностью и унаследованной от отца гугенотской въедливостью в вопросах морали и веры породили этот характер, отмеченный недюжинным умом, неукротимым и своевольным нравом и неистребимым вольнолюбием.

Не отдаваясь до конца ничему и никому, Лу Саломе берегла как высшее достояние свою внутреннюю свободу. Да и внешней, как видно из воспоминаний о прожитом и пережитом, не поступалась никогда.

В семье говорили, в основном, по-немецки, но у Лёли была русская няня и гувернантка-француженка. Училась же Лёля в частной английской школе. Таким образом, она говорила сразу на нескольких языках. Дома родители переходили с немецкого на французский, а в присутствии няни говорили на русском языке. Слугами в доме были татары, швабы, эстонцы.

Маленькая Лу.

Сам генерал считался большим русским патриотом и старался привить дочке любовь к русской культуре и литературе. «Мы чувствовали себя не только на русской службе, но и русскими, — писала Лу в воспоминаниях, — отец был близок с Лермонтовым и, хотя не разделял его взглядов, пытался ему помогать». Маленькая Лу жила в отдельном крыле генеральского дома вблизи Эрмитажа, Адмиралтейства, посольств и клубов. Петербург для неё соединял обаяние Парижа и Стокгольма.

Лу и мама.

Лу — девушка.

Она росла в атмосфере, насыщенной интеллектуально и политически. В год её рождения было отменено крепостное право, а во времена юности были написаны главные романы Толстого и Достоевского. На глазах Лёли передовые женщины круга их семьи вступали в революционные кружки, боролись за эмансипацию.

«Братская сплочённость мужчин в нашем семейном кругу, — вспоминала она, — для меня, как самой младшей и единственной сестрёнки, столь убедительным образом запечатлелась в памяти, что с тех давних пор она переносилась в моём сознании на всех мужчин мира. Когда я раньше или позже их где бы то ни было встречала, мне всегда казалось, что в каждом из них скрыт один из моих братьев».

Общепризнанная любимица в семье, она, казалось бы, должна была иметь классическое счастливое детство, но на самом деле росла странной девочкой, даже дичком. «Моё детство прошло в совершенно фантастическом одиночестве, и в дальнейшем все мои мысли и устремления развивались вопреки всем семейным традициям и приводили к неприятностям».

По большому счёту, Лу жила островитянкой-отшельницей-робинзоном на элитном острове, не принимала участия в семейных приёмах, не искала контакта со сверстниками, и её внутренняя жизнь занимала её несравненно больше, чем любые внешние события. Лу часами гуляла в садах Петергофа, где она проводила каждое лето, и рассказывала петергофским цветам придуманные ею истории.

В полном соответствии с классикой Эдипова комплекса Лу тянулась к отцу, который являлся для неё непререкаемым авторитетом, и с детства была отчуждена от матери.

Из воспоминаний Лу: «Ещё в очень раннем детстве моего отца и меня связывала некая неуловимая тайная нежность, о которой я лишь смутно припоминаю, что она исчезала при появлении Мушки (так в семье называли мать), которая не одобряла выражения чувств.

В старых письмах моего отца к матери, в то время как она с младшими детьми находилась в заграничном путешествии, я прочитала после его смерти приписку: «Поцелуй за меня нашу маленькую девочку. Думает ли она ещё иногда о своем старом папе?»

Горячие воспоминания нахлынули на меня… Мне припомнились наши прогулки в ясные зимние дни вдвоём: повиснув на его руке, я полулетела огромными парящими в воздухе шагами рядом с его длинным спокойным шагом».

«Я выросла между двумя офицерскими униформами в полном смысле. Мой отец был генералом; на гражданском поприще он стал называться государственным советником, тайным советником, затем действительным тайным советником, но по службе оставался в здании генералитета также и в преклонном возрасте».

И ещё: «Не менее памятна мне изготовленная по распоряжению царя для моей матери нарядная игла, имитирующая золотую почётную саблю, с которой свисали все ордена моего отца — в крошечном, но точном воспроизведении».

Впрочем, впоследствии Лу признавала, что в её отношениях с обоими родителями отсутствовала, по сравнению с огромным большинством детей, пылкость в проявлении чувств, будь то утешение или любовь. Всегда оставалось пространство некоторой дистанции… или свободы.

Более душевными и, во всяком случае, специфически русскими были её воспоминания о кормилице и няне. Кормилица в семье была только у Лёли.

«Моя кормилица, мягкая красивая женщина, была очень привязана ко мне. Позже, после того как она совершила паломничество в Иерусалим, она даже достигла «Малого Святого Причастия», над чем мои братья громко хохотали и что меня сделало невероятно гордой за мою кормилицу.

Русские няньки справедливо славились своими удивительными материнскими чувствами (хотя, конечно же, гораздо меньшим искусством воспитания), и не всякая родная мать могла бы в этом с ними тягаться. Среди них нередко ещё встречались отпрыски крепостных крестьян.

Вообще же русские слуги в нашей семье были изрядно разбавлены «нерусскими элементами»: татарами-кучерами, которым отдавалось предпочтение из-за их воздержания от спиртного, и эстонцами.

В нашем доме смешались веры евангелическая, греко-католическая и магометанская, старый и новый календарный стили в отношении постов и выдачи жалования. Ещё более пёстрым всё это было в результате того, что нашим загородным домом в Петергофе управляли швабские колонисты, которые в одежде и в языке строго придерживались своих образцов, действующих на давно покинутой швабской родине».

Девочка росла самостоятельной, погружённой в себя и мечтательной. Она никогда не играла в куклы, она играла в выдуманные истории — разговаривала с цветами, растущими в саду в Петергофе, где проводила каждое утро, сочиняла сказки о людях, которых видела на улице.

«Я часто была непослушной девочкой, и из-за этого меня ужасно наказывали берёзовой веточкой, на которую я никогда не упускала случая пожаловаться Доброму Богу. И он был полностью на моей стороне и даже иногда разгневан…»

Конечно, строптивости и упрямства Лу было не занимать, но главная причина её разногласий с миром взрослых крылась в ином.

«Живость моего воображения постепенно подводила меня к расширению рамок каждодневной жизни видениями, которые я накладывала на реальные события и которые чаще всего вызывали улыбку.

Однажды летним днём, когда я возвращалась с прогулки с одной родственницей чуть старше меня, нас спросили: «Ну хорошо, что вы видели на прогулке?» Со множеством подробностей я рассказала целую драму. Моя маленькая спутница, по-детски честная и простодушная, посмотрела на меня с расстроенным видом и оборвала меня, крича ужасным голосом: «Но ты же лжёшь!» Мне кажется, что именно с того дня я старалась выражаться точно, пытаясь ничего не добавлять, даже самую малость, хотя эта ограниченность, которую мне навязывали, меня страшно расстраивала».

Дело было в том, что близкие Лу люди подчас не проводили различия между мифом и ложью. После этого случая Лу поняла, что ей нужно изменить слушателя своих историй на бесконечно щедрого и доверчивого. Свои сказки о подлинной жизни она начала рассказывать по вечерам в темноте Доброму Богу.

«Я ему изливала легко, без понукания, целые истории. Эти истории были особенными. Они возникали, мне кажется, из желания обладать властью, чтобы присоединить к Доброму Богу внешний мир, такой будничный рядом со скрытым миром. И совсем не случайно, если я заимствовала материал для своих историй в реальных событиях, во встречах с людьми, животными или предметами: иметь Бога в качестве слушателя было достаточным основанием, чтобы придать им сказочный характер, который мне не нужно было подчёркивать.

Напротив, речь шла только о том, чтобы убедиться в существовании реального мира. Конечно, я не могла рассказать ничего такого, чего Бог в своем вечном всеведении и могуществе уже бы не знал. Но это как раз и гарантировало в моих глазах несомненную реальность моих историй. Поэтому, не без удовлетворения, я начинала всегда с этих слов: „Как Тебе известно…“»

Луиза росла любимицей в семье, и ей прощалось буквально всё. Она вспоминала, что её не наказали даже тогда, когда она позволила себе швырнуть на пол семейную икону, заявив, что не будет ходить в церковь, потому что Бога нет иначе как он мог допустить смерть её любимой кошки?

Она наотрез отказалась от первого причастия, и родители не стали её принуждать. Точно так же они пошли навстречу дочери, когда Луиза потребовала, чтобы ей разрешили учиться дома и заниматься только теми предметами, которые она сама считала полезными: философией, литературой, историей.

Она мечтала стать то философом, то поэтессой, то террористкой, как Вера Засулич, портрет которой она хранила у себя. В ту пору женщины даже активнее мужчин участвовали в революционных движениях, и Луиза была убеждена, что именно слабый пол является носителем силы, а вовсе не мужчины.

Отношения Лу со школьными товарищами из частной английской школы (состав учеников был очень разношёрстным в национальном отношении) у неё не складывались в силу её глубокой интровертности (как известно, интроверты держат все свои чувства в себе), а также из-за её полного безразличия к модной тогда политической проблематике.

Отец её, строгий генерал, проявив неслыханный для себя либерализм, разрешил Лу не посещать школу, сказав: «Школьное принуждение тебе ни к чему». Лу об этом никогда не пожалела. Позднее в своих воспоминаниях («Опыт России») она утверждала, что ни в маленькой частной английской школе, которую она посещала сначала, ни в последующей большой она «ровным счётом ничему не научилась».

«Тогда повсюду, вплоть до школьных заведений, бродил дух восстания. Едва ли можно было быть молодым и оживлённым, не будучи захваченным этими настроениями. К тому же дух родительского дома, несмотря на лояльное отношение семьи к бывшему царю Николаю I, был проникнут атмосферой озабоченности и настороженности по отношению к существующей политической системе, в частности, после реакционных преобразований царя-освободителя Александра II».

Генерал махнул рукой на формальности образования, и Лу росла в полном смысле слова самоучкой. Отцовская терпимость дала великолепные плоды: трудно найти более страстно одержимого идеей постоянной учёбы человека, чем Лу, притом на протяжении всей её жизни.

Пренебрегавшая в школе русским языком, уже позже тридцатисемилетняя Лу вместе с Райнером Рильке будет жадно навёрстывать упущенное, одержимо штудируя русскую историю и литературу. Она будет много переводить с русского на немецкий и напишет серию эссе о русской культуре. И, наконец, рассказывая в воспоминаниях о том периоде своей жизни (Лу было уже за пятьдесят), когда её захватил психоанализ, она именно так и назвала это повествование — «В школе Фрейда».

Воистину отсутствие в детстве образовательной муштры обернулось для Лу тем, что учение стало её способом жизни.

Культурная гибкость, которая позволила Лу так органично влиться в европейский контекст, была во многом предзадана её образованием и особенностями повседневного быта. Но в Лу надолго остался открытым вопрос её подлинной культурной принадлежности. Годами она возвращалась к истокам, «врастала», как она выразилась, в свою «русскость».

Сам Санкт-Петербург, это притягательное соединение Парижа и Стокгольма, с его царским великолепием, с катаниями на санях и железными зданиями в иллюминации на Неве, с его поздними вёснами и горячими летами, производил на Лу впечатление чисто интернационального города.

Образ города детства стал первой ниточкой того волшебного клубка, который приведёт Лу к позднему открытию России. И потом всегда, всякий раз заново дымка белых петербургских ночей, голос кондуктора в вагоне, называющий её матушкой или голубушкой, тройной звонок — сигнал к отъезду — пробуждали в ней «незабываемое счастье родины».

Знаменательно, что Лу, жизнь которой была посвящена философским исканиям, родилась в 1861 году — переломном для России, когда крестьянская реформа положила начало небывалой разобщённости идейных взглядов, пугающе огромному количеству политических течений (социал-демократы, либералы, народники), каждое из которых имело ещё несколько ответвлений.

С детства она была ограждена от общественной борьбы, и, даже став взрослой, Лу долго не проявляла интерес к политике, но что-то от этой эпохи всё же было в характере «гениальной русской» (как называл её Ницше) — стремление к свободе, постоянная динамика мысли, внутреннее беспокойство и…утрата Бога.

В детстве она верила в Бога. В юности она перестала в него верить. В какой-то момент Бог для неё исчез, но осталось, как она сама пишет, «смутно пробудившееся чувство, которое уже никогда не исчезало — чувство беспредельного товарищества… со всем, что существует». Наверное, уже тогда судьба предопределила ей встречу с человеком, который на весь мир заявил, что Бог умер.

Как и когда это случилось? Пытливый ум ребёнка стали мучить «вечные вопросы», и Лу решила задать их Доброму Богу. Но ответа от него она не получила. С тех пор в своих мемуарах она будет говорить о богооставленности, которая навсегда связала её с действительностью и породила «ощущение безмерной, судьбоносной сопричастности всему, что существует».

Другими словами, Лу Саломе пришла своим собственным путём к так называемому пантеизму — философскому, религиозному и просто мировоззренческому направлению, обожествляющему, то есть отождествляющему с Богом всё сущее, весь мир, некий «всеобщий знаменатель». Пантеизм утверждает, что Бог и мир суть одно.

Кем же была Лу Саломе — музой или роковой женщиной? И чувствовала ли она себя счастливой, имея странное предназначение — обогащать мир гениями?

Те из них, которые, обуреваемые противоречиями, в своём духовном развитии достигали вершины (Фридрих Ницше, Пауль Рэ), часто не выносили собственного знания и срывались в пропасть под названием Смерть.

Эта женщина была призвана созидать, но созидать через разрушение. Казалось бы, парадокс, но в этом вся Лу Саломе. У неё был удивительный дар пробуждать творческие силы в других людях.

Она была привязана к России всю свою жизнь. Она не просто любила Россию и тосковала по ней. Она ощущала свою причастность ко всему, что происходило в далёкой северной стране, где оставались родные и близкие ей люди. Обретаясь в городах западной Европы, она была как бы посланником русской культуры.

Россия присутствует прямо или опосредованно почти во всех её книгах: в повестях «Руфь» (1895) и «Феничка» (1898), в сборниках рассказов «Дети человеческие» (1899), «Переходный возраст» (1902) и «Час без Бога» (1921), в романе «Ма» (1901), в письмах и воспоминаниях.

Главная тема её художественных произведений — детство и юность, раннее взросление, подростковый период, превращение девочки в девушку и женщину. Её героини проходят мучительный путь формирования личности. Упорно прислушиваясь к внутреннему голосу, подчиняясь своей «самости», они повергают в смятение родных и близких, учителей и воспитателей.

Поскольку почти все произведения Лу Саломе строятся на автобиографической основе, поскольку они отражают опыт детства и юности писательницы, в них так или иначе возникает тема России, всякий раз сопряжённая с темой богоборчества и богоискательства.

Не случайно книгу её воспоминаний открывает глава «Переживание Бога». И так же не случайно свой первый роман она назвала «В борьбе за Бога» (вышел в 1885 году под псевдонимом Генри Лу). Волновавшие её проблемы веры и безверия она всякий раз соотносила с впечатлениями и переживаниями детства и юности.

По словам одной хорошо знавшей её женщины, Гертруды Боймер, в Лу было нечто недостижимое и непостижимое, она как бы воплощала в себе частичку природы — живой, таинственной и самодостаточной. К тому же от природы она была наделена поразительным жизнелюбием.

В восемнадцать лет она весьма энергично убедила мать дать ей образование в лучших университетах Швейцарии.

А затем была «школа Ницше», по интенсивности подобная взрыву, с ночными бдениями и дискуссиями, сутками напролёт.

Но за год до этого произошла встреча, которая оказала влияние на всю её оставшуюся жизнь. Встреча с пастором Хендриком Гийо.