На белой дороге

Леонид Николаевич Глаголев, 2021

Перед вами сборник прозы Леонида Глаголева, вобравший в себя рассказы с 2013 по 2019 годы. Рассказы о судьбах наших современников, забавные и ироничные, лиричные и с лёгкой грустинкой в финале, а некоторые с элементами почти сказочной фантастики, в которых обыденные ситуации органично вплетаются в забавный волшебный вымысел. Сборник тематически разбит на четыре части. Жизненные ситуации, в которые, как кажется, ввергает автор своих персонажей, прописаны отчётливо и выпукло, порою возникает ощущение, что они встречаются не так уж и редко в нашей повседневной жизни, стоит лишь внимательней к ним приглядеться. Отдельно следует отметить повесть, в которой про- слеживается путь становления человека, вышедшего из небольшого поволжского городка, повесть о нашей стране, о её людях, о том возвышенном и чистом, что можно назвать кратким и ёмким словом – Россия…

Субботнее утро

(сборник рассказов)

Берёзы

Я сижу в маленькой комнате у себя на даче и слушаю тишину. Конец июля, последние дни двухнедельного отпуска, я один, и не хочется ни идти куда-то, ни делать что-то. Обычно дела на даче особые, дачные, и у кого она есть, эта дача, тот меня поймёт. Но вот однажды в конце июля в один из дней накатит совершенно особое предвечернее настроение, и что-то тебя остановит, заставит усесться в кресло и прислушаться, и в какие-то полчаса ты по-особому начинаешь воспринимать всё, что тебя здесь окружает.

Комнатка совсем небольшая, но у неё два окна. Одно выходит на дачный проезд, и за ним высится деревянный терем, это окно на запад. Окно северное совершенно замечательное, оно также смотрит на соседский, но уже пограничный участок, он скрыт за кустами аронии, и только виднеется кусочек крыши дачного домика. Но чуть выше взгляд замирает на верхушках потрясающих высоченных берёз, тонкие макушечные ветви которых как-то безжизненно и наивно свисают в этой наступившей вдруг тишине. Окно открыто, ни один лист не шевельнётся, и даже птиц не слышно, такая стоит тишина. А дальше, за берёзами — небо, небо почти без просветов, закрытое белыми облаками, чуть подёрнутыми синевато-серым отливом.

И ты вдруг до щемящей, тонкой боли в сердце чувствуешь это удивительное явление — верхушки берёз на фоне застывшего светло-серого неба, и подходишь к своему любимому северному окну, и твой маленький дачный вид раскрывается узорчатым от этих верхушек горизонтом — вся северная сторона в берёзах! — и в созерцании этой удивительной красоты приходит ощущение себя как части небывалого, сказочного окружения, и, замерев, стоишь, пленённый этой тишиной, неброской красотой с такими родными русскими берёзами…

Проходит полчаса, я возвращаюсь в свою приземлённую дачную реальность, закрываю окно, выхожу в сад и снова оказываюсь в кругу дачных маленьких планов и маленьких же приятных дачных забот, и уже цветник приковывает взор, требуется подрезать розы, и яблоки налились на антоновке так, что надо подвязывать ветви, а уж газон…

Но наступает ночь, и все маленькие дачные заботы уходят на второй план, кажутся мелкой ежедневной обыденностью, но день прожит недаром, был горизонт в берёзах, была тишина, был тот единственный час, который этим летом уже не повторится; нужно прожить целый год, нужно суметь попасть в конце июля на дачу, открыть окно, прислушаться к себе и к тишине вокруг, чтобы опять поразиться горизонту в берёзах на фоне неподвижного, в белых, чуть тронутых сероватой синевой облаках, небом.

04.08.2013.

Субботнее утро

Она спала́, заслонив половину лица ладонью, как будто пытаясь и во сне защититься от внешнего мира, но каждую ночь спала очень чутко; было ли это внутренней потребностью Её натуры сохранять контроль над собой и окружением, или привычкой, доставшейся Ей от беспокойного детства — кто знает! Почти любой шорох под утро с моей стороны Её будил, и тогда заснуть Ей было очень непросто; казалось, что спит; но потом будним вечером Она с какой-то обречённой усмешкой признавалась — а я два часа не могла заснуть; так, дремала, потом выключила будильник, стала готовить завтрак.

Этот будильник, маленький, с пронзительным комариным писком, мы приобрели давным-давно, когда переехали в отдельную служебную квартиру и который нам на самом деле не был нужен; Она каким-то звериным чутьём угадывала утро, и за десять минут, за пять, за минуту, но всё равно раньше его просыпалась, аккуратно блокировала запрограммированное комариное звучание, готовила завтрак на двоих, и уже потом запах чудесного, сваренного по-турецки кофе, пробуждал и меня.

Мы вместе завтракали, вместе покидали нашу небольшую уютную квартиру, минуту спустя расходились каждый своей дорогой навстречу шумящему моторами и деловой сутолокой рабочему утру. Она обязательно оглядывалась напоследок, чуть улыбалась, и я нёс эту улыбку в памяти до самого троллейбуса. Была какая-то особая тревога в улыбке — а ты вернёшься?.. а вдруг?.. а как же я? — и мне не раз и не два за день потом вспоминалось, вспоминалось до шага, до последнего Её взгляда начало утра, и неизъяснимой теплотой заливало всего; и так, работая от волны до волны, захлёстывающей меня несколько раз памятью об этом, проходил весь рабочий день.

Но сегодня — суббота, Она мирно лежит рядом со мной, Её контроль над временем выключен удивительным женским подсознанием, мы на нашей даче, я стараюсь не шевелиться, чтобы лишний раз не потревожить мирный Её сон, и вспоминаю тот день, когда впервые состоялась наша встреча.

Это случилось зимой вечером в большом провинциальном городе, я выходил за проходную и сразу увидел Её. Шёл мелкий, редкий снег, было холодно; Она несла какую-то большую коробку, перевязанную алой лентой с бантом, наверное, подарочную; микроскопическая сумочка на длинном ремешке наискось болталась по шубке; в левой руке под ворохом газет угадывался огромный букет цветов. Но за десять шагов в сумерках под неверным светом тусклого придорожного фонаря мне почему-то привиделась фигурка героя старого доброго мультика Винни-Пуха, а буквально через три шага я внутренне рассмеялся над собой и поразился торопливой сосредоточенности Её походки. Мы встретились на узкой, протоптанной по снегу тропинке, тротуар не успели очистить, мне полагалось немедленно уступить и свернуть в сугроб, но я не уступил. Она недоуменно, страдальчески остановилась — я столько несу, невежа! — но я протянул руки к коробке и букету и заглянул под меховой капюшон…

Впоследствии Она неоднократно вспоминала памятный вечер, опасалась, что не успеет вовремя дойти до остановки, цветы замёрзнут; с тяжёлой неудобной коробкой приходилось часто останавливаться и отдыхать, уже два автобуса её обогнали…

Мы немедленно перешли сугробы и зашагали по проезжей встречной. Машин было мало, мы их сторонились и пропускали, коробку несли вдвоём, и мороз уже как-то не чувствовался.

Я потом пытался для себя решить задачу: как бы повернулась моя жизнь, если бы не этот знаменитый мультик, если бы не тротуар в сугробах, если бы не меховой капюшон и намечавшийся День рождения Её подруги? Да и вообще, если бы я не задержался за своими чертежами в отделе на полчаса? Куда бы повернулась моя жизнь, нашёл бы я Её?

Ответа я так и не получил, и всё моё материалистическое воспитание, вложенное в меня с детства, разнообразнейшие технические дисциплины, с неподдельным детским интересом изучаемые там же и несколько скептически впоследствии в техническом ВУЗе, весь мой жизненный опыт до и после этой встречи так и не помогли — и даже не доказать, нет! — хотя бы объяснить случившееся. А ведь это много важней, важней всего, что было со мной, да и что будет, что свершится потом; по капле с годами приобретаемое и складываемое в грандиозную гору мировоззрение со всей его доказательной базой, блистательным учёным миром и чудесными открытиями оказывается ничтожно малым перед случаем, и случай этот, когда только мгновенный взгляд в глаза определяет будущее, до сих пор смеётся надо мною…

И вдруг вспомнилось, что сегодня — суббота, что Её особое чувство контроля сна выключено, что будильник остался в Москве. И всё же очень осторожно, с опаской, поднимаюсь, ухожу на веранду и тихонько закрываю двери, продолжаю вспоминать и вспоминать Её взгляд, Её тревогу перед нашими временными расставаниями в будни. Память услужливо возвращает меня в год рождения ребёнка, мы вместе возимся с ним; и вдруг меня как током пронзают Её слова — ну разве ты сможешь бросить это чудо?

Я оторопело спрашиваю — а почему ты думаешь, что именно я на такое способен? Как бы внутренне сдерживаясь, получаю обескураживающий ответ: многие мужчины после рождения ребёнка уходят, семьи распадаются… Она старается не смотреть мне в глаза, но по ноткам Её голоса я догадываюсь, что по этому поводу передумано немало.

Но тут я как-то сразу пересаживаю ребёнка с Её колен на свои, шутливо, вслух делю уже наметившиеся черты детского личика на нас двоих — а носик всё же твой, да и глазки твои, а вот молчаливостью и сосредоточенностью он в меня, да и в целом лицо моё. Она успокаивается, подсаживается к нам, тянет руки к нашему общему сокровищу. А сокровище решает непосильную задачу, на ком лучше восседать, и, так и не решив, хлопает доверчивыми, широко открытыми глазёнками то на меня, то на Неё, улыбается и заставляет нас улыбнуться тоже.

Утро набирает силу, я открываю окошко веранды, и меня сразу пленяют звуки и запахи нашего сада. Влажная и какая-то упругая свежесть как будто касается моего лица, и вместе с нею в комнату входит тончайший аромат плетистых роз, высаженных мною прямо перед полосой оконного остекления веранды. Всего три куста, но они разрослись, им уже лет двадцать. И я начинаю вспоминать ту дождливую осень, когда покупал на выставке неказистые прутики, и Она тогда поинтересовалась: что за грязное недоразумение в пакете?

Это были первые розы, которые я высадил на даче для Неё; потом приобретались саженцы яблонь и ягодных кустарников, роз всевозможных сортов и расцветок, декоративных растений, высевался газон, и уже с трудом помнилось, по какому случаю и чем мне удавалось радовать Её на нашем клочке земли; даты забывались, года летели, но отдельные моменты запомнились совершенно ясно, как будто это было вчера. И мне до сих пор чудится, как раскрывался первый розовый бутон, как на следующий год было уже больше десятка цветков, потом больше и больше, и в какой-то из июлей я дошёл в счёте до тысячи и сбился…

Как же: в том огромном букете зимой, когда я впервые встретил Её, тоже были розы, и неосознанно пришло решение однажды положить к Её ногам столько роз, чтобы можно было сбиться со счёта, и чтобы с каждым годом это повторялось.

Теперь это случилось; в целом облаке роз с конца июня утопает наша веранда, и, если открыть окна, то некоторые плети, упирающиеся в стёкла, окажутся в комнате, и тогда возможно наслаждаться божественным нектаром королевских цветов сидя за столом, и отцветшие лепестки будут падать на субботний завтрак…

И я начинаю открывать окна на веранде — все до одного! — и плети роз уже касаются моего лица, я тороплюсь, плети царапают руки, но я могу не успеть, нужны розовые лепестки на столе, и как можно больше, нужны бутоны роз над Её стулом. Я знаю, Она проснётся вот-вот; за прожившие почти тридцать лет с Нею я научился чувствовать Её пробуждение; мне захотелось вспомнить выражение Её лица, какое я видел тогда; да, что-то мелькнуло на Её лице, что-то неуловимо-восхищённое, похожее на краткое восторженное удивление из-под смешного мехового капюшона в тот морозный зимний день, когда я протянул свои руки к Её занятым рукам.

Пока мне не удалось этого достичь; иногда всё же кажется, что решение задачи нашей первой встречи стало целью моей жизни, и само решение где-то рядом, очень близко; я ищу и ищу возможности, которые заставят Её обронить на меня такой же взгляд, и вот сегодня, может быть, через минуту, Она войдёт, посмотрит на наши розы над столом, окинет тем взглядом меня, и я, наконец, вспомню, вспомню именно то выражение Её лица, именно тот вопрос Её глаз, когда падал мелкий, редкий снег, и было очень холодно.

21.08.2013.

Проспект

Когда мне случается приезжать в этот город, я непременно выхожу на Проспект, и, прогуливаясь пешком, обхожу его два или три раза — ведь это мой Проспект, моя любимая улица того города, который когда-то был моим.

Человек привыкает к месту, где проходит его детство и юность, так уж распорядилась природа. Наверное, не каждое такое место человеку может нравиться, не всегда будут тянуть туда неизъяснимые вибрации души его, но вот то, что свою маленькую родину он никогда не забудет, что она наперекор всем предрассудкам его до конца — это правда. И в этом городе остаются для тебя особые места, которые будут притягивать всю жизнь: двор, сквер, площадь, улица; побывав там ещё раз, ощутишь особый прилив сил, отраду на сердце. Там тебя уже могут забыть, но ты помнишь, помнишь всё, что видел, что было с тобой.

По каким-то неизвестным приметам, чертам, которые сохранились в памяти твоей, стоит только попасть туда, и тогда вдруг тёплой волной пронесутся ощущения, чувства, что были испытаны когда-то, и до мельчайших подробностей вспомнится прошлое.

Наверное, у каждого есть свой микрокосм, свой незримый корень, свои частицы памяти, которые невозможно забрать с родины и увезти куда-то; они навсегда остались там, в городе твоего рождения, твоего детства, твоей юности, и тяга эта вечна, её ничем нельзя уничтожить, её нельзя забыть. Как можно забыть себя, своих близких? Никак. В твою жизнь входила родина, входила по капле, по малой былинке, мгновением каждым, неощутимо и властно, и теперь ты уже мечен ею, ты — Её частица, Её солдат, часть Её сущности.

И это такое же чувство, присущее каждому, чувство неразрывной, родственной связи, и даже больше — ты вышел личностью на свет оттуда.

Очерчен круг становления любого человека на земле; родись он в другом месте, всё было бы иначе: иной человек, иная личность, иная судьба. Проходят годы, люди покидают свои родные места, но чем дальше катится жизнь, тем насущней становится потребность вновь посетить свой родной город, свою улицу, снова пройтись по тротуарам и площадям того прежнего города. Откуда это берётся, что за наваждение нисходит на тебя, и почему такое вообще возможно?

Так случилось и со мной. Я опять и опять возвращаюсь в прошлое, я буду приезжать постоянно, выкраивать время, планировать жизнь, навещая свою маленькую родину. Там многое изменилось, на моём Проспекте, но я только рад, рад, что Проспект живёт и притягивает своей меняющейся жизнью меня к себе. И мне уже интересно, что там нового появилось, какие обычаи ввелись за время моего отсутствия, что построили. Но главное, я там чувствую себя своим, своим с пяток до макушки, и этого уже никто у меня не отнимет; небольшой Проспект родного города вошёл в меня навсегда.

Иногда снится мой Проспект: иду на экзамен безалаберным студентом, предмет не знаю, что делать — тоже; и там же, во сне, понимаю: да, а как же дальше? Ведь было продолжение, давным-давно получен диплом, столько сделано, и вдруг — назад… К чему? Мешается прошлое с настоящим, память и во сне подсознательно возвращает меня туда.

Просыпаясь, невольно чувствуешь за собой вину: а ведь это голос твоего города, твоего Проспекта, твоего «я»; давно там не был, начинаешь забывать. Подходит отпуск, билет взят, скорый мчит тебя — в город детства? На Проспект? К себе? Ты лежишь на полке в купе и отвечаешь, отвечаешь утвердительно: да, да; конечно, да…

22.09.2013.

Перед встречей

Кажется, я видел это раньше, видел всё, до мельчайших подробностей. Но не только видел; я испытывал послевкусие от увиденного, совершенно такое же, как и ранее, год, или двадцать лет назад. Время ли настало беспокойное, мы ли изменились так сильно, что нет возможности остановиться, оглянуться назад — не знаю, но сегодня мне предстояло встретить человека, очень дорогого для меня человека, и я опять в дороге, и на этот раз дорога — в аэропорт.

Так было запланировано, обратным рейсом — в субботу, чтобы ничто не помешало, не отвлекло от встречи, но работа вторглась в субботу, профессионал во мне победил вполне человеческое желание отдохнуть после рабочей недели, отдохнуть так, как хотелось бы.

А хотелось просто ничем не заниматься, пройтись в ближний парк, пошуршать опавшей, скрюченной листвой на дорожках, пройтись медленно, потакая своим мыслям, пройтись, вслушиваясь в своё «я»… Что-то там ещё осталось для себя же неведомого, удивительно нового; покажется ли, откроется ли неожиданно для тебя?

Но пришлось доделывать незавершённое за неделю, срочное и не очень, гонять своё авто по всей Москве, мучить интернет запросами, звонить чужим людям, отмечая про себя их медлительность, заскорузлость их мышления, незаинтересованность их личную в решении своих рабочих проблем. Так суббота превратилась в шестой день работы на благо своей компании, и, следовательно, на благо своих коллег и своё собственное.

Но, кажется, успел…

Разумеется, не пообедал толком, но успел всюду, и теперь — в аэропорт.

Дороги сегодня свободнее, но там сужение; как бы рассчитать, предусмотреть возможные задержки в пробках и на светофорах, приехать не раньше и не позже, а вовремя? Да вот, кажется, автостоянка, а до аэропорта — километров двенадцать или тринадцать по спидометру; переждать разве что?..

И я заехал на автостоянку, где томились ожиданием встречи ещё двести машин, двести различных судеб готовились к встречам самых близких своих людей.

Ещё полчаса в запасе, за оградой стоянки — поле, диск начавшего багроветь предзакатного солнца, и как будто крылья от яркого диска — облака, оранжевые к центру, сизеющие в контурах своих и всё же резко меняющие яркий цвет на светловатую белёсость, переходящую на окраинах в чистый белый цвет.

Кажется, я видел это раньше…

Когда и где это было, почему мне запомнились такие же облака, поле, берёзы, веером разметавшиеся перед взглядом моим и исчезающие вдали, где солнце царственно уходит на покой до следующего дня? И мне вдруг вспомнилось — стога скошенного сена, былья жёсткой соломы, торчавшие накоротко по чернозёму…

Запахи, запахи те же самые, то же вечное, непреходящее, оставшееся жить навек в памяти! И пусть через прутья решётки, но вот донеслось же до меня единение с пейзажем осеннего русского поля, соединилось вдруг на короткие полчаса, выдернуло из настоящего, перебросило в юность мою; живи, дыши, помни, ты не одинок сейчас, с тобой очень много, с тобой — твоя родина, с тобой все её поля, все её берёзы, все её закаты, всё сущее её и в тебе, в тебе, раз ты вспомнил это. И пусть мимолётно и ненадолго остановился, пусть быстротечен век и всё реже и короче остановки, но главное в тебе осталось, сохранилось навсегда и будет жить в тебе, пока будешь жить и ты.

21. 09. 2014.

Синий троллейбус

Не люблю понедельники и пятницы…

Понедельник — за то, что это понедельник, а пятница… В пятницу вечно случается что-то непредсказуемое, как сегодня. Ну, хорошо, октябрь, по сводкам местами — дожди. Но почему в самом конце рабочего дня? Всё бы ничего, осень и есть осень, но зонт благополучно забыт, старый, чёрный, надёжный зонт!

Всего шесть минут, только шесть минут под осенним дождём, и так промокнуть! Маленький навес остановки, напоминающий своим видом оцинкованное перевёрнутое корыто, не вмещал всех желающих, будто все сговорились прийти сюда и организовать под ним стоячий пикет.

Для меня самый таинственный день недели — пятница. Самый непредсказуемый, нелогичный день. Я бы обозначал его тринадцатым числом; непредсказуемость пятниц окутана какой-то таинственной, отрицательной аурой, постоянно случается что-то неприятное, непредсказуемое.

Но сегодня неприятности соединились воедино, чтобы как нарочно выместить именно на мне всю свою злобу. И за что?

Во-первых, забыт зонт, и это было обнаружено в самом начале рабочего дня. Как нарочно, дождь начался ровно за пять минут до моего выхода из офиса, но я не стал дожидаться благоприятного просвета среди туч, а пошёл напролом, и, конечно, вымок до нитки.

Успокоившись несколько под навесом, подивился немыслимому скоплению народа. Какой-то старичок в старомодных очках с толстыми стёклами заметил моё удивление на лице, явно читаемое, и кратко, недовольно бросил в лицо:

— Троллейбусы встали…

Старичок тоже куда-то спешил, и тоже был недоволен. В довершение неприятностей, гаишники перекрыли всю проезжую часть, видимо, ждали очередного высокопоставленного народного избранника.

Несколько человек в одинаковых дождевиках с капюшонами с хозяйским видом оккупировали поперечную зону проспекта рядом с остановкой, время от времени переговаривались, вышагивая навстречу друг к другу от бордюра до бордюра. Маршруток, как назло, не было. Постояв минут пятнадцать, вдруг обнаружил, что промочил ноги.

Всё правильно, всё последовательно, как и должно быть. Если так пойдёт и дальше, то завтра буду вознаграждён насморком, и это как минимум.

В пятнадцати метрах от остановки на пересечении проулка и дублёра центральной улицы выросла дюжая фигура блюстителя порядка. А-га-а-а, слуга народа поедет в аэропорт… мерзость какая! Пятница, дождь, народ на дачи ломится, пробки, а тут ради какого-то — перекрыть Проспект! Вот прекра-а-а-асный повод завести беседу!

— А дождичек-то… ничего, но прохладно… Конечно, мне интересно, кто проедет, но ещё интересней, как долго ждать этого счастья! Уж простите меня, невежу, но как долго вам-то мокнуть приходится в подобных случаях?

Блюститель многозначительно обвёл взглядом мою жалкую фигуру, покровительственно усмехнулся и с довольством в голосе произнёс:

— Если бы я даже и знал, то не сказал бы…

— Понимаю, понимаю; государственное дело!..

Утопая в собственной значимости, полицейский с прищуром осмотрел сияющую пустоту проспекта, и его лицо приняло застывшие, медальные очертания — принц крови, да и только! Говорить больше было не о чем, и я медленно поплёлся к остановке.

Всё проходит в этом мире, пройдёт и это; в сущности — мелочь, полчаса жизни, каких-то полчаса, но с другой стороны — это мои полчаса, мои бесцельно прожитые, пустые, никчёмные тридцать минут, тридцать минут единственной моей жизни!

Мои размышления прервал шум шин по мокрому асфальту. Кавалькада из чёрных лоснящихся машин пронеслась по Проспекту — вот и всё!

Спустя минуту возобновилось движение, светофоры стали собирать опять те же бесчисленные пробки, а ещё через минуту появился синий троллейбус — линию восстановили…

Чудом удалось забраться на его подножку в числе первых, толпа внесла меня в центр салона…

Какой же осёл придумал эти валидаторы, сколько места пропадает, да и сколько времени теряется на посадку! Сдавленный со всех сторон, я терпел, но очередной наплыв народу с очередной остановки сдвинул меня к какому-то маленькому человечку, чей мокрый дождевик остриём капюшона навязчиво стал преследовать моё лицо то слева направо, то наоборот. Развернуться было невозможно, повернуть лицо, отклониться — бесполезно, капюшон доставал меня с настойчивостью упрямого охотника, вдруг почуявшего дичь.

И тут меня осенило — я свободной рукой поймал пресловутую верхнюю часть дождевика и отвёл от своего лица.

Удивлённые женские карие глаза вопросительно остановились на мне, взгляды встретились… Как неудобно!..

Она кротко улыбнулась, посмотрев на мою руку, побеспокоившую её, и я немедленно её опустил, и в то же время не то чтобы услышал, нет, но я почувствовал голос:

— Я же не заметила, не знала…

— Прошу извинить: нервы, дождь…

— Я ждала целую вечность этот троллейбус…

— И я — целых полчаса…

— Но всё кончилось, мы едем…

— Слишком быстро едем…

— Вы хотели бы, чтобы медленней?..

— Сейчас — да…

— Мне так тоже кажется… Тогда троллейбус станет кораблём, если медленней…

— Прекрасно, я давно не…

— И я…

— Но у кораблей нет остановок в море, как у троллейбусов на земле…

— Да, я знаю, и мне скоро выходить…

— Когда же мы увидимся?..

— Когда опять пойдёт дождь…

— И остановятся троллейбусы…

— И перекроют Проспект…

— Так когда же?..

— Не знаю, но это случится осенью, обязательно осенью, в каком-нибудь из октябрей…

— И это будет синий троллейбус… твой синий троллейбус!..

— Разумеется, только синий троллейбус…

— Наш синий троллейбус…

28. 10. 2014.

О Ней

Почему Она приходит? Почему наступает время, когда начинаешь ждать Её, надеяться, задумываться до встречи с Нею — а что на этот раз, чем Она удивит тебя? Каждый день обозначен числом, указаны минуты и секунды восхода и захода солнца, долгота дня, радио беспрестанно жужжит погоду каждые полчаса. Тебе не дают забыть о времени, об этом дне, о настоящем, что приходит и проходит за мгновением мгновение, как будто специально, чтобы уколоть к полуночи ближе — а как ты, человек, прожил сегодняшний день, как распорядился собственной бесценной жизнью в последние двадцать четыре часа?

И только Она без упрёков и сострадания, независимо от твоего настроения и желаний, исподволь обволакивает тебя странной субстанцией, которой и названия-то нет, затягивая в свой мир, затягивая необъяснимо медленно и верно, что поневоле начинаешь воспринимать происходящее с собой, глядя на всё Её глазами.

Ты меняешься и чувствуешь это, меняешься, не в силах противиться Её влиянию, что начинает сказываться не только на самом себе, но и на всех, с кем имеешь дело, с кем сталкиваешься в жизни, кому пишешь письма, звонишь, и, я уверен, о ком думаешь.

Ей нет никакого дела до тебя, Она — над тобой, ты всего лишь один из многих, кто не миновал Её сетей; одним больше, одним меньше — какая разница?

Может быть, Она усмехается исподволь, или просто не подаёт вида, что на этот раз в Её армии на одну судьбу больше, чем перед этим, может быть. Но я уверен: кто впервые поддался Её очарованию, кто хотя бы раз испил Её снадобье, тот навсегда будет отравлен Ею, будет вновь и вновь ждать Её визита, каждый раз восхищаясь Ею, и оттого каждый раз меняясь самым непостижимым образом. Если бы я был не я, а кто-то другой, родившись и прожив свою жизнь где-нибудь в ином месте, где пути для Неё заказаны, как миллионам и миллионам иных несчастных судеб, кем бы я стал без Неё?

Приходит день, Она покидает тебя, оставляя надежду ещё на встречу, и, может быть, даже не на одну, а ты молчишь, ты не в силах ничего сделать, всё уже свершилось без тебя, и лишь мысленно благословляешь Её.

Не загадывая на оставшуюся жизнь, всё же надеешься, что подойдёт время, когда Она заметит тебя и возьмёт с собой, но случится ли это, или наши пути навсегда разойдутся — неизвестно, но что бы ни произошло, я благодарю судьбу и тебя, что когда-то это свершилось, что когда-то ты заметила меня, Осень…

25. 10. 2015.

Тридцатое сентября

Я запомнил тот день так, что теперь по прошествии восьми лет мне он видится ясным, как никогда; случаются такие дни!

Последний день непонятного романа; зачем мне это было нужно — и до сих пор не могу ответить себе. Есть в нашей жизни нечто непонятное, непредсказуемое; наверное, это и притягивало тогда: пройтись ещё раз по невидимой струне над пропастью, остро ощутить в себе проснувшиеся таинственные силы — разве можно упустить такой случай!

Мне не выдавались авансы на мои возможности, я доказывал — и прежде всего самому себе! — необходимость собственного появления в её жизни, я проверял себя — а смогу ли то или это, и каждый мой поступок в её глазах отражал и нечто для себя; лишь бы это понимали, лишь бы в чужих глазах рассмотреть странную, притягательную теплоту ещё раз…

Но в то утро как-то кольнуло в сердце, день сразу не задался, и я понял — всё, кончилось неспокойное время, надо уходить, надо расставаться.

Я позвонил — мне ответили. Встреча была назначена в центре в каком-то непонятном кафе. Заказал фруктовые коктейли, бутерброды. Всё было предельно ясно, решение окончательно принято, отступление немыслимо и бесполезно. Она не поняла ничего, просто согласилась прийти, и всё. Кажется, ненужная встреча, если смотреть со стороны, если не знать, что предшествовало ей, если отбросить тысячи мелочей, которыми распорядилась судьба, чтобы всё состоялось и всё закончилось; да, состоялось так, чтобы запомнить напоследок, чтобы понять — будет мгновение боли, будет укол в сердце, будет кафе, а потом — свобода, давшаяся такой ценой. Если невозможно идти вперёд, надо расставаться, чтобы сохранить лучшее.

Думалось иногда, если вдруг случайно пересекутся наши дороги, что отвечу? Ничего не отвечу, наверное. После вечера в кафе прошло года три или четыре, и случай свёл нас ещё раз, и, кажется, в последний, и она задала вопрос — не в ней ли самой причина разрыва?

Ответ пришёл простой — зачем вам знать… не всё ли равно?

Постояли минуту и разошлись, каждый по своим делам.

Действительно, не всё ли равно?

Не нужно казаться ей и себе лучше или хуже, чем есть ты сам, что случилось — случилось, и случилось так, как должно случиться, и если вспоминать всё лучшее, что было с нею — момент понимания, когда читаются желания в глазах, когда угадываются мысли, или является спокойствие, уверенность в обретении невероятного духовного притяжения — нет, не то! — только один день, самый последний, тридцатое сентября, только тот укол в сердце, только единственное желание сохранить самое лучшее, что было с нею…

23. 01. 2016.

Ливень в стиле джаз

Вторая половина пятницы — особое время, тем более, если такая пятница — летняя. Торговые центры, начиная с обеда, переполнены дачниками, особенно те из них, которые занимаются реализацией растений всех видов, стройматериалов, инструментария и т. п.

По роду службы приходится навещать некоторые, вот и сегодня, в жаркий, с разлившейся уже духотой день, начальство сорвало меня с насиженного кабинетного кресла и отправило по срочной заявке разгильдяя-прораба. Подобного рода спешка всегда подозрительна, и почти всегда, проводя ревизию остатков материалов на сдаточном объекте, обнаруживались неиспользованные краски, арматура, плитка и проч.

С годами выработалось несколько философское отношение к данной проблеме как к необходимому злу. Ну, не получился из очередного прораба инженер, не просчитал, что, когда и сколько потребуется до завершения стройки; и что с того? Жизнь идёт, проекты меняются, не успеваем за временем, доверяем друг другу. В чертежах объёмы добавились, а смета осталась прежней, и виноват, как всегда, прораб. Тот самый воин, который на переднем крае сражается за премиальные для всех нас. И потому приходится забывать о привычной централизации поставок, и пожарным образом таскаться по торговым центрам.

Прометавшись по такому строительно-садовому торговому заведению более двух часов, встал в очередь на оформление доставки, и, наконец, пришёл в себя, стал обдумывать предстоящую поездку на дачу. Успею в свой кабинет до шести вечера или нет, и есть ли смысл вообще возвращаться, пробки наверняка сковали город. Достал планшет. Все сколько-нибудь значительные магистрали издевательски краснели на карте, и не только из центра, но и в центр. За спиной переговаривалась пожилая пара — а я тебе говорю, обошёлся бы на этот раз без своего электролобзика и фанеры, теперь придётся ехать в дождь — представляешь, сколько будем добираться?

Не обратив должного внимания на перепалку и мысленно пожелав соотечественникам удачи на дорогах, ринулся к выходу, благо, доставку удалось удачно оформить на завтрашнее утро, руки свободны, настроение в предвкушении выходных — наилучшее. Лавируя между тележками, набитыми всевозможным дачно-строительным инвентарём, уже миновал кассы, но перед самым выходом упёрся в довольно значительную толпу — ливень заблокировал выход.

Покупатели с огромными тележками, набитыми вожделенным товаром, стояли плотными рядами, некоторых дождь промочил уже так, что одежда прилипала к телу. Мысленно чертыхнувшись, протиснулся к небольшому навесу у входа в магазин и ужаснулся увиденному: ливень стоял — да-да, именно стоял! — вертикальной стеной, потоки воды совершенно залили проезжую часть и пешеходную зону, сверху неслись грозовые раскаты. Какой-то смельчак, отиравшийся рядом, кинулся было с огромным баулом в дождь, но, ступив на дорогу, отпрянул назад и в два прыжка вернулся на место с залитой водой обувью, из дырочек которой явственно струилась влага, с мокрыми, почти до колен, брючинами.

Как человек солидный и предусмотрительный, я взял с собой зонт, но какой зонт спас бы меня?

По моим прикидкам, часа полтора, не меньше, придётся ждать, когда потоки схлынут, куда им уготовано. Собственное авто принимало дождевые ванны метрах в ста от входа, и я уже пожалел, что поленился потратить каких-то пятнадцать минут, чтобы доехать почти до такого же магазина, но с подземной парковкой. Вот вам и солидный, предусмотрительный человек — век живи…

За спиной тем временем задние ряды напирали на передние, толпа уплотнялась, и меня, уже отступившего из-под навеса, начинало сдавливать со всех сторон. Рядом хрупкая на вид брюнетка средних лет плакалась по мобильнику, видимо, родственнику:

— А я специально не просила помочь машиной; какая машина в пятницу и по нашему убогому шоссе — сплошные пробки! — рассчитывала на маршрутку до электрички, а теперь — всё! — до маршрутки не дойдёшь, на свою электричку уже точно опоздала…

— Да ты знаешь, какой ливень?

— Я бы босая побежала, да куда? Кто меня и в какой общественный транспорт такую пустит? И сколько его ждать под ливнем? И грохочет ужасно… Езжай без меня…

— Значит, всё откладывается, пропали выходные!..

Брюнетка опустила телефон в сумочку и обернулась. Эмоции на лице её передавали горе безутешное, страдание читалось и по тонким, напряжённо сжатым губам, и по мелким, еле заметным морщинкам в прищурах глаз, и по пальцам рук, нервически сжимающим сумочку. Беспомощно оглядевшись, еле слышно прошептала:

— И внутрь не пробиться; что за день…

Решение пришло мгновенно. Чуть подавшись в её сторону, я произнёс:

— Не всё ещё потеряно: «…стучитесь, и вам откроют…» — надо просто суметь постучаться в нужные двери.

Она удивлённо и несколько испуганно подняла на меня свои глаза; боже, как читались эти глаза!

Видя её замешательство, я продолжал:

— Мой английский зонт раскрывается почти правильным куполом, и это самый широкий зонт, какой можно было сыскать в Лондоне в прошлом году. Машина в ста метрах отсюда. Мы сейчас выйдем под навес, на виду у всех снимем свою обувь и сложим в пакет, я расправлю свой зонт, и — не бегом, но быстрым шагом к автомобилю. Согласны?

— А как же…

— В машине — рулон нетканых салфеток, влажные салфетки для рук и бумажные; салон довольно вместителен. Вы приведёте себя в порядок. Вам на какую станцию?

— Так вы подслушивали?

— Я же не мог специально заткнуть себе уши!

Наверное, законы живой природы таковы, чтобы человек вольно или невольно реагировал сообразно полученной… э-э-э… информации… от другого человека. Решайтесь, а то ваша электричка…

Она улыбнулась кончиками губ:

— А как же мы пробьёмся к выходу?

— Ну, это предоставьте мне.

Я взял её за руку, двинулся вперёд, раздвигая левым плечом плотные ряды народу. Перед тем, как снять свои туфли, она вопросительно посмотрела на меня — я всё понял, моментально разулся, сдёрнул носки, засунув их в свои мокасины, засучил брючины до колен…

–… — нет, что вы, сумочку я не отдам, и… придержите меня за талию…

* * *

Мы не шли — летели, как катамаран по волнам, под единым парусом-зонтиком. На огромной автостоянке не было никого. Крупные капли ливня барабанили по автомобилям, вонзались в водяное месиво на асфальте, ручьями ниспадали с нашего зонта. Уже сев в машину и запустив двигатель, я насчитал ещё троих, последовавших нашему примеру, и меня как током пронзило: где-то уже видел подобное; да, в советских чёрно-белых фильмах встречались такие сцены.

Сейчас же моя брюнетка переобувалась на заднем сиденье, шуршала салфетками; ливень заливал дворники, тронуться было невозможно; я крутил верньер радио, пока не нашёл свою привычную радиостанцию с джазом. Страхи её прошли. Уже вполне довольная приключением, она со смехом говорила — да, ливень с грозой — это джазовое нечто, и предложение ваше — в стиле джаз, и всё-всё-всё… такое, такое… джазовое такое…

Ответил, что ничего особенного, необычного мною не устроено, так и до́лжно было поступить…

— Это для вас ничего необычного; наверное, вся ваша жизнь — сплошной джаз, и когда я переобувалась, а вы молчали и крутили радио, уже поняла, какой вы… а для меня… для меня…

Она запнулась, и я, помогая её эмоциональному монологу, протянул, не оборачиваясь, визитку — если случиться попасть в подобную ситуацию — звоните; опыт гулять в Москве по лужам без обуви у вас уже есть, можно повторить…

Подъехав к станции, вышли вместе под зонтом, я её проводил до навеса платформы, ливень превратился в обычный московский летний дождь, гроза отошла на восток. На прощание она сказала:

— Это было восхитительно; вы себе не представляете — от полной безнадёжности — до спасения, почти чуда… Я это запомню на всю жизнь… Ливень… Я ощущала ступнями тёплый, шершавый асфальт под водой, а потом — джаз… Джаз и ливень… Спасибо… Спасибо!.. Прощайте… Прощайте!..

Но это случилось в прошлом году. Вчера в полдень я наблюдал примерно такой же ливень в Москве, и мне вспомнилась эта история.

Да, она мне ни разу не позвонила.

06/07. 08. 2016.

Рука, сердце и жизнь

— Если Вы мне откажете, я уже не вернусь…

— Вы мне предлагаете руку и сердце, как говорят?

— Я Вам предлагаю свою жизнь.

— Но… как это неожиданно… всю жизнь… руки́ и сердца было бы достаточно… я не готова так… Если я возьму Вашу жизнь, то больше мне брать ничего нельзя будет, Ваша жизнь — это слишком много, я так не могу, не могу…

21. 04. 2017.

Склеенная чашка

Лет пять назад в сентябре я взял неделю в счёт отпуска и отправился в город своей юности, в Воронеж. Сколько себя помню, когда ещё жил там, из прямых скорых поездов в столицу всегда надеялся взять билеты на поезд фирменный, двадцать пятый, который впоследствии приобрёл имя собственное, естественно, «Воронеж». И уже полжизни, как ставши москвичом, езжу теперь из Москвы на родину этим легендарным поездом.

Помнится, до отправления оставались сакральные пять минут, проводница вежливо попросила провожающих покинуть вагон. Кроме меня купе занимало ещё двое служилых молодых людей с сержантскими нашивками на форме. И когда поезду пришёл срок тронуться, в купе ворвался последний, четвёртый пассажир в чёрных роговых очках, сразу же заполнив собой всё свободное купейное пространство. Первым делом занялся внушительными чемоданами; сопя от натуги, приподнял их до третьей, самой верхней полки, тщательнейшим образом уложил.

Комплекция его со спины поражала. Я бы так сказал: это был кубический человек, кубический настолько, что первая ассоциация, которая пронзила мой мозг, глядя на внушительную фигуру — знаменитый «Чёрный квадрат» Малевича. И когда он в очередной раз повернулся ко мне лицом и снял очки, я опешил: передо мной стоял знакомый по институту, мало того — по одному «потоку» на курсе!

«Камень — ножницы — бумага» — мы не забыли за прошедшие годы наш общий пароль-ответ, одновременно вскинули руки соответствующих жестов, и мой однокурсник, как и много лет назад, как и почти всегда, выиграл эту шуточную приветственную дуэль, и мы расхохотались!

Кто ты — что ты — как ты — и пошло, и поехало под перестук вагонных колёс, «… и мы только в два часа ночи вспомнили, что доктора велят ложиться спать в одиннадцать».

Поутру мой Сергей — а так звали однокурсника, — предложил прямо с вокзала двинуться к нему домой, благо, квартира его находилась недалеко от вокзала, на Кольцовской, на одной из старых знаковых улиц Воронежа. Трамваи в городе давно отменили, что ностальгической ноткой мгновенно прошлось по памяти моей, и какой-то маленький невзрачный автобусик с немыслимым для меня двести шестым маршрутом довёз нас до его дома.

И прошло-то… а сколько, если подсчитать, прошло… лет двадцать… двадцать пять… неужели?..

За разговорами незаметно наступил вечер, на старых часах с кукушкой прокуковало семь, раздался звонок.

— Маша, — кинулся открывать двери мой кубический человек, — сейчас я тебя с женой познакомлю.

Вошла невысокая худенькая женщина, русоволосая, с причёской под Мирей Матье, как-то застенчиво, лодочкой, протянула руку, устало представилась и выскользнула в другую комнату. Минуты через три вернулась, включила торшер — что это вы в потёмках-то сидите! — и вышла на кухню. С торшером одновременно зажглась подсветка старинной дубовой стенки, переделанной на современный лад, высветились книги, в основном русской классики из прежних подписных изданий, отдельные тома различных калибров стыдливо расположились на нижней полке, засверкал узкими цветами спектра богемский хрусталь на шести бокалах, выстроенных полукругом, старый советский фарфор, обречённо сложенный тарелочными стопками, местами обрёл едва заметные трещинки на глазури.

Более всего привлекла моё внимание угловая горка, почти пустая, но на центральной, самой освещённой стеклянной полке озарилась встроенными светильничками странная единственная чайная чашка, вся в трещинах, вдоль и поперёк, но склеенная со всей тщательностью, какая только и могла быть у настоящего хозяина старой воронежской квартиры. Чашка самая простая, чистейшей воды ширпотреб конца семидесятых прошлого века, какие наверняка ещё сохранились у местных горожан.

— Что, заинтригован, дружище?

Сергей допил свой очередной стакан зелёного чая с жасмином, привстал и со стуком поставил его на подоконник.

— Собственно, с неё и началась история нашей семьи, и дороже её для нас вещи нет. Он снял роговые очки и продолжил:

— Если ты припомнишь наш курс, я в своё студенческое прошлое был-таки развязным парнем, легкомысленным и весёлым. Известно ли тебе или нет, но одной из занимательнейших моих проказ была следующая.

В то время воронежский общественный транспорт я знал в совершенстве. Мало того, что через весь город приходилось добираться на двух маршрутах в институт, но ещё и посещать деда по отцу, который жил один, и которому приходилось оказывать всевозможные услуги по хозяйству. Тогда ещё мост на левый берег между остановками «Берёзовая Роща» и «Динамо» только строился, и мне приходилось разными путями добираться к нему то через Чернавский мост, то через Вогрэсовский, в зависимости от моего места пребывания в городе. А дед был (царствие ему небесное!) тот ещё старичок. То на рынок ему съезди, то в хозмагазин за обоями — а ремонты он любил делать каждый год! — то придумывал мне ещё какую-нибудь мелочь достать — отвёртку ли, плашку ли на двенадцать, кисть фальцевую. Телефона у деда не было, и потому скучать мне не давал, и требы свои передавал через отца, снимавшего от него комнату поблизости, в соседнем доме. Я проживал в то время с матерью совершенно в другом районе, родители мои были в разводе. Таким образом, в поездках тратилось иногда часа по четыре в день.

Чтобы вознаграждать себя за убийственные потери времени в дороге, однажды придумал довольно необычный способ развлекаться: перед тем, как выскочить из переполненного общественного транспорта, я — на прощание! — недалеко от двери быстренько обнимал ранее приглянувшуюся мне привлекательную девушку, на три разделения смачно целовал её в губы и также быстренько выскакивал на свежий воздух.

— В губы-то зачем?

— Эх, Емеля, какой ты ненаблюдательный! Объяснение самое простое — очередная жертва закрывала глазки на время поцелуя — это у девушек срабатывает автоматически, на подсознании, эффект неожиданности к тому же, — и когда она прозревала, я был уже внизу, на остановке. Единственное, что она могла услышать от меня: — Ой, простите, обознался, тороплюсь! — и переполненный автобус отходил.

Представляешь, в каком состоянии я её оставлял? Да она потом своим внукам рассказывать будет всю оставшуюся жизнь об этом приключении!

Естественно, кроме самого факта поцелуя ей ничего и не запоминалось, ни физиономии моей, ни роста, ни фигуры — ничего! К тому же извинялся я с поклоном, провожая отходящий автобус… всё, дело сделано, juventus ventus, — молодость ветрена! — как говорят мои московские друзья-итальянцы!

Знаешь, я тогда действительно жил, жил с большой буквы Ж! И так продолжалось года полтора, почти до самого конца пятого курса. Я скопил-таки в памяти своей довольно обширную коллекцию поцелуев, даже начал вести некий статистический учёт своим победам. Вычислил после полугода продолжавшихся опытов, что один поцелуй приходился где-то поездок на восемьдесят пять — девяносто.

— Что-то маловато.

— Это как посмотреть. Я же не мог сам создать ситуацию; положим, предложить дяде весом с центнер загородить перед симпатичной девушкой выход из автобуса, или своей жертве указать встать ближе-дальше от двери. Да и симпатичные девушки, которые стояли бы недалеко от дверей, не каждый день попадались.

— Я так чувствую, что твоя система развлечений каким-то образом зашла в тупик?

— Ошибаешься, братец, поднимай планку выше — перешла в новое качество!

Однажды — ох уж это «однажды!» — вспоминается тот день так, как будто вчера случилось!

Всё началось опять-таки с моего деда — отец с утра известил, чтобы я после занятий на кафедре заехал к нему, что-то там у него сломалось. Как потом выяснилось, замок квартирной двери стал туго закрываться. Десять капель бытового машинного масла, пять минут работы. Но это так, чтобы ты понимал, как иногда судьба человека меняется из-за какого-то пустяка.

С утра погода стояла великолепная, но к деду я ехал уже промокший до нитки от ливня, прихватившего меня у нашей альма матер. При пересадке на троллейбус немного пообсох, и, по своему обыкновению, оценил обстановку. Хватило пол-оборота, чтобы сразу же обратить внимание на Неё. Распущенные, вымокшие волосы, превратившие причёску из «химической» в невообразимое нечто, длинные опущенные ресницы, следы чёрной туши от дождя под глазами, какой-то пакет, достаточно тяжёлый, который держала двумя руками и пыталась балансировать на грани возможного, чтобы не слишком толкать соседей по троллейбусу. Да и стояла она недалеко от выхода, но и не совсем близко — идеальная для меня позиция!

И вот он, очередной случай, чтобы пополнить свою коллекцию поцелуев, а девушке подарить сладостные мгновения и отвлечь её от неприятностей погоды!

Я предусмотрел всё. Всё, кроме одного.

Итак, три секунды поцелуя закончились для меня самым неожиданным образом: у неё вдруг разомкнулись руки, сжимавшие тяжеленный пакет, что-то там с грохотом разбилось, и она так обняла меня за шею уже свободными руками, что ни о каком отступлении не могло быть и речи!

Как ты думаешь, сколько в городе Воронеже, почти миллионном на тот момент, могло благоденствовать привлекательных девушек, раскатывающих в общественном транспорте в часы пик?

Я прекрасно сознавал, что свои поцелуи надо раздавать однократно намеченному предмету, но, во-первых, дождь спутал все мои карты, я не узнал её даже при всей своей великолепной памяти на лица, а, во-вторых, она узнала меня, узнала самым непостижимым образом, который я и во сне предвидеть бы не смог, узнала по первому поцелую, легкомысленно оставленному мною в каком-то автобусе однажды, как и призналась потом. Инстинктивно у неё разомкнулись руки, дешёвенький чайный сервиз рухнул и…

Дверь из кухни отворилась:

— Серёжа, что, опять о чашке?

Кивок, и он обернулся ко мне:

— Всё содержимое пакета пришлось выбросить, ничего не удалось восстановить, как мы потом ни старались; единственное, что воссоздали по осколкам, так вот эту чашку, которую ты видишь на полке, и которую мы склеивали вдвоём. В нашем случае это удалось: разбитую чашку можно склеить, если делать это вместе.

13. 09. 2017.

Под часами

Был вечер, просто поздний вечер, унылый и ненастный, но она его не замечала, думала о чём-то своём. Мы спрятались от нудного моросящего дождя в кафе, я заказал два капучино, чтобы как-то оправдаться перед заведением, и его подали минуты три спустя. Над нами висели огромные часы, стилизованные под старый будильник, минутная стрелка неумолимо приближалась к часовой, застывшей на двенадцати. Нужно было о чём-то говорить.

— Кафе скоро закроется, уже поздно. Почти полночь.

— Оригинально… Оригинальней может быть только пара слов о сегодняшней погоде. Какой она была прекрасной.

— Раз уж приходит пора покидать этот райский уголок, то напоследок — по традиции! — следует спросить твой телефон. Я — человек традиций, и не вижу смысла их нарушать. Чтобы быть заодно со всем далеко не чуждым нам традиционным человечеством.

— А зачем? Мне нет никакого дела до традиций нашего прекрасного человечества. А вообще-то это банально. Ты — банальный человек. Стандартный. А быть стандартным… Потом поймёшь. Если сможешь.

— Что Мы сможем… Мы сможем разойтись, и разойтись навсегда. А это страшно, когда навсегда. Если навсегда — то это как приговор. Это как умереть. Для себя. Для тебя. А жизнь — одна. Может быть, я и не позвоню. Надо разобраться во всём. Просто хотелось знать, что у меня будет возможность услышать твой голос, быть может, снова увидеть тебя. Ты всегда сможешь сказать потом — Нет! — и тогда мой первый звонок окажется последним. Если в этом ты видишь банальность, то я и банален, и стандартен, как никто.

Она перестала смотреть в окно кафешки, за которым ничего в общем-то не происходило; осенний дождь, лужи на тротуарах, блики от фар проезжающих автомобилей, и само стекло в мелких, стекающих каплях. Скосила глаза в мою сторону и вдруг резко повернулась и впилась своими глазами в мои. Молча. В упор.

Так длилось несколько секунд; её зрачки в приглушённом освещении кафе казались огромными, невозможно огромными, глубокими и чёрными. Чернота казалась матовой, притягивала к себе, и невозможно было ни моргнуть, ни отвернуться от неё.

Я будто очнулся, будто мгновенно надо мной ужасающе вспыхнула молния и тут же оглушительно грянул гром. Такое испытал однажды в детстве, когда возвращался после неудавшегося грибного похода в ближайший лес недалеко от деревни, куда свозили меня к деду на каникулы родители. Возвращался один, до нитки промокший, дрожа от холода, почти бежал уже полем, и рядом с одиноким дубом это случилось. Молнией ствол раскололо надвое, и случай тот навсегда застрял в памяти. Сколько мне тогда было? Восемь, наверное. Иногда думалось — что, если не дуб, а что-нибудь поменьше росло у дороги, что тогда бы со мною случилось? И случилось ли?

Размышления были прерваны ею довольно неожиданно.

— У тебя есть возможность на один телефонный звонок.

— Ты это так произнесла, будто я в тюрьме, а меня лишили свободы, как преступника, и я добиваюсь связи с собственным адвокатом.

— Не на твой телефонный звонок мне, а на мой для тебя, и то, когда мне этого захочется. Сейчас ты сообщишь свой номер телефона, и будешь ждать моего звонка.

— И сколько ждать?

— Не знаю. Таково моё желание.

Я назвал ей свой номер, и как раз над нами послышался бой кафешных часов, огромного будильника, нелепого до невозможности, висевшего в простенке кафе.

— Ну вот видишь, как здорово, даже время со мной согласилось, а это — верный признак правильности выбранного решения. Пока. И не провожай.

Она взяла сумочку со скамьи и вышла, не обернувшись, в дождь. Я успел разглядеть через заплаканное от дождя огромное окно, как неожиданно скоро жёлтое такси остановилось против кафе и унесло её в темень.

За последние полгода у меня случилось несколько аналогичных встреч, одна из которых завершилась счастливо, и я забыл уже и полночное кафе, и октябрьский дождь, да и, признаться, сам образ той, кто диктовал мне телефонные условия. Но однажды в апреле высветился закодированный номер на моём мобильнике, и женский голос произнёс:

— Это я. Мы могли бы встретиться в том самом кафе, где такой огромный и смешной будильник.

Го́лоса я не узнал, но после слов о будильнике вспомнил всё, вспомнил до мельчайших подробностей, а вспомнив, просто сбросил вызов.

Что я мог ей ответить?

11. 07. 2019.