Земля Одиноких Странников

Леонид Моргун, 1989

Фантастический роман, посвящённый будням интернационального экипажа на далёкой инопланетной станции, затерянной в межзвёздном пространстве. Неожиданно у могущественных недругов просыпается интерес к этой мирной и захолустной станции и начинается интрига с преследованиями, слежкой, погонями и захватами ничего не подозревающих людей. Которые, сплотившись, сумели оказать врагам достойное сопротивление.

День первый

Сегодня утром опять не идет вода. Все злые, как черти. Громко ругают Стасика с Каином. Они вчера до трех ночи возились с конденсором, гремели ключами, и все впустую. Эдна Салливен громогласно заявила, что во времена ее работы в Бостоне, когда однажды в их квартал не подали воды, она позвонила на работу, — и ей разрешили в тот день не являться.

— Вам следовало бы пожить с полгодика у нас в Баку, — философски заметил Галиб Мусаевич, наш общий шеф и начальник экспедиции, — тогда бы вам пришлось отпрашиваться в те дни, когда вода появляется…

В это время Эдик привез снаружи два ведра снега. За ним приполз Гога с таким же грузом. Они поставили ведра на линолеум прихожей и заморгали фотоэлементами, ожидая дальнейших приказаний. Игорь Петрович Водяницкий, замначальника нашей станции, распорядился опорожнить ведра в бак и топать за новой партией. За полчаса они натаскали и растопили полную бочку. Так что более или менее привести себя в порядок мы смогли только к половине десятого. Но это, конечно, не решение проблемы. Вы не представляете, какое огромное количество воды требуется для комфортного обеспечения десяти взрослых людей. Я-то, конечно, могу прожить без каждодневного двухразового купания, а ведь другие не мыслят себе без этого жизни. Кроме того, чай из снеговой воды — пойло мутное и противное. Кто его знает, что там такое содержится в джейском снеге? Ламарк, правда, уверяет, что в нем нет никаких микроорганизмов и элементов, опасных для жизни. Но сам, тем не менее, вот уже третий день старается обходиться без чая и кофе и усиленно налегает на дефицитный «ананасный нектар», который раньше выдавался только по праздникам, так что с непривычки здорово пьется.

Когда за завтраком я осушал вторую банку, Галиб Мусаевич ни к кому не обращаясь, сухо заметил, что, возможно, скоро придется ввести рационирование напитков. Все сразу враждебно замолчали. Эдна демонстративно поставила свой почти нетронутый запотевший бокал на столик для грязной посуды и вышла, предварительно предложив свои услуги при распределении карточек.

Завтрак продолжался в полной тишине. Сэндвичи с курятиной были неплохими, но овсянка подгорела. Дежурила сегодня Алина, и вид у нее был очень несчастный.

Когда мы уже заканчивали завтрак, в кают-компанию (так мы на морской манер окрестили нашу столовую, она же гостиная) ввалились перепачканные с головы до ног, все в ржавчине и смазке, Стасик с Каином. Их старания восстановить водопровод оказались тщетными. Каин — острый нос, спутанные лохмы на лбу, через два слова «дэвл» — заявил, что проклятая джейская атмосфера за три года насквозь разъела все трубы и прокладки, что надо менять змеевики и вообще всю систему конденсирования, а на станции нет даже лерки. Стасик — рыжая гора добродушия — утвердительно замычал с полным ртом овсянки (он страстно мечтал похудеть и ел только постное, но в каких количествах!), однако «бабуля» погнала их мыться. Это мы ее так между собой зовем, а на самом деле она миссис Уиллс, в девичестве Сильва Адамовна Вартанян, почтенный физик-кристаллолог и магистр наук. И обращаться мы к ней можем разве что на «мэм».

Ламарк предложил связаться с геологами — может быть, у них найдутся запчасти. Но Игорь Петрович заявил, что наши коллеги настолько привыкли умываться снегом, что прекрасно обходятся без душа, а вместо чая по таежной привычке пьют хинин пополам с багульником, отчего проблемы вкуса и аромата их совершенно не волнуют. Сказал он также, что просить помощи у соседей с противоположной стороны планеты — это значит унижать мужское население станции, а до прихода «Босуорта» можно вполне обойтись с помощью Гоги и Эдика. Но тут рассвирепел Джон Кроуфорд и заявил, что не позволит гонять на мороз за водой роботов стоимостью по полмиллиарда каждый, а с ведрами по снежку вполне может пробежаться и молодежь.

— Слуга покорный, когда на дворе под восемьдесят — бегайте сами! — буркнул Каин с набитым ртом.

— Как вы можете так говорить с мистером Кроуфордом, мистер Каин! — всполошилась «бабуля». Она в общем-то неплохая тетка, но боготворит Кроуфорда, который приходится ей дальней родней по одному из мужей. Ему тридцать восемь лет, а он уже доктор наук и лауреат какой-то премии.

— Кому Каин, а кому мистер Эйбл Гаверел! — гневно заявил Каин и вышел из-за стола, демонстративно не убрав за собой посуду.

Счастливчик-Каин! Любого он может послать куда ему вздумается, кроме, разумеется, Галиба Мусаевича, но и сам шеф с ним подчеркнуто предупредителен, ибо занимает «мистер Гаверел» должность столь же почетную, сколь и независимую. Он техник по ремонту и обслуживанию станции, так что проблемы науки и субординации ему побоку. «Каином» же его окрестил Стасик за вздорный характер и паршивый язык, и это прозвище здорово к нему прилипло.

Рабочий день начался поздновато. Мы с Эдной сразу прошли на свои рабочие места за главным пультом. Там яркими огнями горели экраны, а на самом большом из них голубыми и серебристыми рафинадными глыбами отливал и искрился необъятный безжизненный зимний пейзаж планеты Джи-228, которую мы зовем просто Джей.

Джей чем-то смахивает на Антарктиду. Бескрайние иссиня-белые просторы, нагромождение снежно-ледовых торосов, насквозь промороженный и на редкость суровый мир, в котором, в отличие от Антарктиды, не пробудилось и не пробудится ни единого ростка жизни, ни лишайника, ни тем более пингвина. Тяжелый, густой, богатый кислородом воздух за миллиарды лет не породил ничего, кроме бесчисленных бурь с бродячими смерчами да ветров с поземками. На этой планете иногда встречаются странности, как, впрочем, и на любой уважающей себя недавно открытой планете. В частности, некоторых исследователей насторожили упоминания о так называемых Странниках, о которых я подробнее расскажу в свое время. Именно благодаря им нашу станцию снабдили полным комплектом боевого вооружения, с которым все мы более или менее знакомы, но в руки не берем от греха подальше. Но если откровенно, так все эти дробовики и карабины представлялись мне такой жалкой и ненадежной штукой по сравнению с леденящими душу россказнями об этой планете, что мы старались как-то не думать, есть у нас оружие или нет.

Особый интерес на Джей представляет гравитация. Тяготение здесь то выше нормы, то намного ниже, так что первые исследователи возвращались домой с отекшими конечностями. Однако мы все прошли неплохую подготовку, ежедневно по два часа проводим на тренажерах, поэтому нам здесь легче, чем другим. И тем не менее неприятно каждую минуту ожидать «уикэнд», как мы прозвали периоды особенно длительных перегрузок, или редких, но суровых «качелей», от которых не спасают ни ванны, ни терапия, а лишь мысль о том, что рано или поздно всем пыткам приходит конец. А однажды, в том году, тяготение упало так, что это была практически Луна — хоть летай.

Впрочем, на нашей станции, именуемой Джи-5, — припухлой оладье пятидесятиметрового диаметра — не особенно полетаешь. На ней и повернуться-то непросто, обязательно что-то зацепишь.

Несмотря на то, что планета практически бесперспективна для промышленного освоения, исследования на ней ведутся уже около тридцати лет. Эта сумрачная земля — рай для геологов, которые прочно засели на другом полушарии и с упоением бурят и взрывают ледники и мерзлоту, под толстым слоем которой должны таиться залежи редчайших элементов в чистом виде. Ведутся даже разговоры о постройке на Джей гигантского перерабатывающего комбината, городов и парков под куполами. Все это в том недалеком будущем, когда перевозка на Джей килограмма груза будет стоит дешевле, чем килограмм золота.

Но в научных и околонаучных кругах Джей чаще называют «физгрядкой» или «дис-огородом», ибо здесь особенно быстро созревают диссертации у физиков-электромагнитчиков, плазмовиков, гравитонщиков и полевиков.

Джей имеет две луны — небольшие, безжизненные и безатмосферные. У них есть какие-то свои обозначения, но мы их перекрестили. Одну прозвали Луной, другую — Мун. Луна светит помягче, матово, а Мун глазеет дырами кратеров и порой сверкает выбоинами кристаллических пород.

Эти спутники несложно отличить, несмотря на то, что они восходят то справа, то слева, часто повисают рядышком, меняются местами, будто исполняя изысканный менуэт со множеством позиций. А за ними время от времени воспаряет суровое солнце этого мира, голубой гигант с шестизначным индексом, который мы зовем просто Джаэнтом. Он удален от нас на 1,6 миллиарда километров, но тем не менее властно удерживает около себя нашу Джей, вращающуюся по очень вытянутой орбите. И когда Джаэнт удаляется, то на планете особенно часты бури и метели; когда же приближается, то без черных сварочных очков на улицу лучше но выходить — ослепнешь.

В стародавние времена возле планеты имелась еще орбитальная станция. На ней собирались основать обсерваторию, но года четыре назад станцию покалечило шальным болидом. У Управления до сих пор не доходят руки ее починить.

Мне самому до диссертации еще далеко. Пока что я — заштатный лаборант; впереди у меня еще два года аспирантуры, а за плечами честолюбивые институтские мечты о потрясении основ Эйнштейновой физики. Официально я закреплен за Галибом Мусаевичем, и отзыв о моей работе должен будет дать именно он. Но пока он занят собственными исследованиями, так что негласно перепоручил меня Эдне Салливен, которая тоже занимается полями, курит длинные черные соломины «моритца» и зовем меня «ма-ай бой», хотя и старше меня лет на пять, шесть, ну максимум на десять, но не больше. Она «чертовски хороша», как говорит Каин, обладает осиной талией и копной угольно-черных волос, не стесняет себя особенно строгими нарядами и держится со всеми, в том числе и со мной, очень приветливо н дружелюбно. Но когда однажды мой случайный взгляд залез за откровенный вырез ее блузки, она посмотрела на меня так, что я до кончиков ногтей ощутил всю глубину ее «ма-ай бой».

Каин что-то намекал насчет ее отношений с Кроуфордом, но я заявил, что это не мое собачье дело, и тем самым оградил себя от дальнейших сплетен, до которых Каин очень охоч.

Итак, в то утро, примерно часам к двум нашего станционного времени надо мной на экране голубел заснеженный антарктический пейзаж, а передо мной на экранах дисплеев плясали шеренги, эскадроны и полубатальоны синеньких цифр, которые поминутно менялись, смешивали ряд и перестраивались, повинуясь командам извне и изнутри. В двух километрах от нас работала установка. Мы посылали ей команды, а она согласно им изменяла, измеряла и сообщала нам плотность силовых полей в капризном гравитационном поле планеты. Таким образом, мы пытались уяснить закономерности этих капризов и вывести формулу переменчивости полей, которая обессмертила бы наши имена и внесла бы их в анналы мировой науки ныне, присно и во веки веков. Аминь.

Я, помнится, еще на первой неделе работы с юношеской самоуверенностью высказал мысль (а вернее, просто ляпнул), что изменения гравитации на планете находятся в прямой зависимости от расположения лун. На меня посмотрели снисходительно. И Ламарк, назидательно воздев увенчанный толстым золотым перстнем палец, улыбнулся и сказал:

— Вы, мон ами, рискуете вывихнуть себе челюсть на лакомом кусочке, о который сломали зубы многие львы.

— Если не проглочу его, — заявил я нахально. Сейчас, вспоминая этот разговор и сочувственные взгляды окружащих, я сгораю от стыда. И обоснование этой гипотезы стало для меня вопросом жизненного принципа.

Галиб Мусаевич разрешил мне оставаться после смены («Только прошу вас, юноша, не нажимать больше никаких кнопок», — добавил Кроуфорд). Поэтому теперь, когда по видео не крутят ничего особенно интересного или когда Алину неожиданно обуревает неистовая страсть к испанскому языку, когда нет работы во вторую смену н на душе особенно одиноко, я сижу за пультом и закладываю в машину свои расчеты, а она мне выдает такие ответы, что просто не хочется жить. Тогда мы начинаем играть с ней в «космический бой», и выигрыши (а играю я неплохо) возвращают мне утраченное было душевное равновесие.

А в половине третьего рядом со мной в кресло плюхнулся Стасик и со смертной тоской в голосе сообщил, что Каин поймал геологов, и те, «не знаю — врут, не знаю — нет, брешут, что, дескать, слышали с пьяных глаз позывные «Босуорта». Не знаю, что тут на меня нашло, но я подхватил Стасика и даже, кажется, немножечко подкинул, благо в отсеке кроме нас в тот момент никого не было. Ибо «Босуорт» — это здорово!

Так называется звездолет, зафрахтованный Управлением космических исследований. И появляется он на орбите не чаще одного раза в квартал. Он всегда везет с собой что-нибудь вкусненькое, посылки из дома, письма от мамы и братишек, мои кисти и краски, а сейчас, наверное, и кассеты с последним концертом «Астра-Плейерз», после которого их объявили «галактическим феноменом». Думаю, Мишка не забудет их положить. Прибудут также газеты за последние три месяца, ибо «Босуорт» — это наша единственная связь с Землей, к которой до сих пор не могут пробиться передатчики из-за экрана мощных излучений Джаэнта.

А три месяца назад к нам на «Босуорте» прибыла Алина. И по тому, как она сходила по трапу, бледная, с искрящимися глазами («сноу куин», — причмокнул Каин), и по тому, как расшаркивались с ней все, даже сам «кэптен» Шарт, я понял, что в полете она была самой настоящей королевой среди бесшабашного экипажа этого потрепанного фотонохода.

Эд «Киллер» Шарт, капитан «Босуорта», гордился своей кличкой. Он любил рассказывать, как получил ее от «пустотников» после одной из драк. А у них клички всегда превращаются во второе имя. Он был великим остряком, болтуном и записным рассказчиком. Стоило только послушать, как он трагическим голосом начинал: «В тот год мы шли на Офир с Шестой Лебедя с грузом серебристых чулок, дешевого виски-концентрата и очень дорогой травки на старом термоядерном корыте с интимным названием «Гордость Канопуса»…» — как сразу же хотелось расплыться в мечтательной детской улыбке и с упоением, до утра слушать фантастические россказни, в которых совершались таинственные превращения и жуткие преступления, фигурировали межзвездные вампиры и неотразимые красавицы, по уши влюбленные в лысого и пузатого коротышку Шарта. За два с лишним года у него почти полностью сменился экипаж, за исключением его первого помощника Айзека Суананга, высоченного малайца с черной бородой клочьями, никогда не снимавшего больших зеркальных очков и феноменально умевшего показывать карточные фокусы.

По пути на Джей я подружился с их пилотом, которого прозвали «Китом Карсоном». На самом деле его звали Кейтом Боулсом. Он показался мне добрым и веселым парнем, только глаза у него были какие-то отчаянно грустные. Он рассказал, что его отца в банке подвели под растрату и упекли на рудники отрабатывать недостачу. И тогда Кит бросил Высшие штурманские курсы и нанялся в пилоты, чтобы выкупить отца. Большую часть зарплаты он перечислял на счет банка, а остальное — на рудник, откуда ему недавно прислали сообщение, что его отцу улучшили содержание и назначили врача.

— А это значит, что он два года не получал никакой медицинской помощи, с его-то язвой… — сказал Кит, сжав кулаки. И столько гнева и горечи было в его словах, что я подумал: если бы вот так же сжали кулаки все молодые парни его мира, то он стал бы намного чище и лучше, и исчезли бы преграды, нас разделяющие, а уклончиво-холодное слово «сотрудничество» сменилось бы более простым, честным и ясным — «дружба». Но я об этом не стал ему говорить, ибо это тоже «не мое собачье»…

«Босуорт» близко, а это значит, что работы у нас прибавится. Во-первых, надо будет расчистить и привести в порядок посадочную полосу; во-вторых, настрочить с десяток писем, затем заняться энергичной разборкой кладовых, чтобы разместить новые съестные припасы и аппаратуру. Кладовка у нас большая, новая, мерзлота надежно защищает продукты от порчи, однако всякий раз, разгружая «челнок», я опасаюсь, что мы можем всего не уместить и придется копать новое помещение. Кроме того, надо будет снять последнюю информацию, уложить в опечатанные контейнеры дискеты с записями экспериментов и отправить на Большую Землю. Там их проглотит и переварит Главный Компьютер и, может быть, выдаст резюме, которое откроет нам дорогу в антимир, в четвертое измерение, в нуль-пространство, а может быть, вновь сошлется на недостаточность информации и, разинув пасти своих терминалов, будет еще несколько месяцев ждать новых поступлений.

Да, «Босуорт» на подходе, в зоне устойчивой радиосвязи, а это значит, что его надо ожидать не сегодня-завтра. В прошлый раз он первым разгрузился у геологов. Значит теперь его надо будет ждать у нас. И я улечу на нем на каникулы. И вернусь только через три месяца. Вот счастье-то!

Я вышел из отсека. На станции уже все все знали. Кругом царила веселая суматоха. Ламарк и Кроуфорд несли огромные охапки лент, исчерканных самописцами. Галиб Мусаевич о чем-то спорил со своим замом, который моментально зацепил меня и отправил с «мистером Гаверелом» чистить посадочную полосу под командой Стасика. И мы пошли одеваться.

Одежда для поверхности включает в себя теплое белье, нижний комбинезон, верхний комбинезон с электроподогревом, герметичный скафандр с гермошлемом, светофильтром, запасом кислорода и НЗ, рацией и аварийным передатчиком. И все это для того, чтобы пройти двадцать метров, открыть люк, сесть в кабину комфортабельного бульдозера и прокатиться три километра по укатанной дорожке, которую за это время и не успело основательно замести.

Но закон есть закон. Мы с Каином живо натянули скафандры поверх белья, но Стасик не торопился. Он любил одеваться серьезно и неторопливо, разравнивая каждую складочку и застегивая каждую пуговку, степенно, по словам Каина, как архиепископ Кентерберийский перед торжественной службой в честь тезоименитства ее величества. Облачившись в нижний комбинезон, он столь же важно и медлительно стал облачаться в просторную рубашку верхнего, и, пока он просовывал туда правую руку и голову, Каин успел завязать узел на его левом рукаве, задернуть молнию на воротнике и связать между собою шнурки на обоим тапочках. Стасик что-то завопил и запрыгал внутри своего мешка, изрыгая проклятья, пока не наткнулся на Галиба Мусаевича, вставшего на пороге со скрещенными на груди руками. Из-за его спины, пыша благородным негодованием, выглядывала «бабуля».

Вскочив с пола, на котором мы катались от смеха, мы быстро освободили Стасика и спустя пять минут были готовы покорять «суровые джейские просторы». Стасик с нами не разговаривал всю дорогу.

* * *

Экипировавшись, мы дали сигнал, вошли в шлюзовую камеру, а оттуда — на поверхность.

И сразу же обдало морозом. Скорее чисто психологически, чем на самом деле. Кругом на сотни километров простиралась ледяная пустыня, и снег непривычно пружинил под ногами (он здесь на удивление упругий), а где-то вдали смутно просматривался забранный зыбкой пеленой тумана горный хребет. Мы зовем его Тянь-Шанем.

Поземка намела большой бугор возле люка, а вокруг его обогреваемого отверстия густым частоколом наросли здоровенные сосульки, так что пришлось возвращаться за лопатой и ломом.

Голубой мечтой моей юности было изловить архитектора, проектировавшего нашу станцию, комиссию, утвердившую проект и строителей — и запереть их на этой станции. Ненадолго. На месяц-другой. За это время они вполне успели бы насладиться всеми достоинствами своей конструкции: от единственного туалета, в который приходилось маршировать через всю станцию и порой выстаивать очередь, до гаража и кладовки, куда приходилось собираться, как на Северный полюс.

Внутри нас ждали три железных мастодонта: прекрасный вездеход со сломанным редуктором, бульдозер со снегозаборником и платформа с катком и водяным баком. В принципе всю эту технику можно было запускать и без экипажа, задав нехитрую программу, но, памятуя, как в прошлом году один снегоход уполз чуть ли на за хребет, запутавшись в излучениях магнитной бури, мы предпочитаем не рисковать. Каин сел в кабину бульдозера, мы со Стасиком погрузились на платформу, по радиосигналу отворились исполинские ворота, и мы с ревом и скрежетом выползли на поверхность.

Посадочная полоса начинается в трех километрах от нас, но все равно, когда «челнок» заходит на посадку, у всех на станции начинает ломить в ушах, самописцы регистрируют двенадцатибалльное джеетрясение, а аппаратура начинает дрожать, как в лихорадке, и выдает она нечто несусветное, а порой и вовсе расстраивается. Поэтому на период приема гостей из космоса мы все приборы блокируем и укутываем одеялами. И на денек-другой у нас появляется возможность поиграть в снежки и насладиться «блаженным ничегонеделаньем».

По пути мы слегка привели в порядок дорогу, а выйдя на полосу, Каин опустил ковш, включил винт и принялся бросать снег за обочину. А мы медленно ползли следом за ним и трамбовали снег, сбрызгивая его водичкой. Таким образом, мы накатывали гладкое и прочное хоккейное поле, на котором могучие шестиметровые лыжи «челнока» будут стоять прочно и уверенно.

Взлетно-посадочная полоса имеет в длину четыре километра, а в ширину двадцать два метра. Чтобы как следует ее укатать, надо было сделать восемь ходок туда и обратно. С этой работой мы вполне смогли бы управиться часа за три, но Каина угораздило своротить фонарь и намотать кабель на винт. Поэтому еще два часа пришлось убить на ремонт. Окончили его к полуночи, когда начало светать. Взмокли — хоть выжимай!

Потом связались со станцией, они дали ток. Фонари нарядными гирляндами засияли по обе стороны полосы, правые красным светом, левые — зеленым, и отбрасывали при этом искрящиеся блики на сахарные изломы ледовых глыб, высившихся коридором по обе стороны дороги. Зрелище — феерическое!

По возвращении мы узнали не самую приятную новость. Оказывается, у геологов ледник вполз на посадочную полосу, а новый подходящий участок в тех местах трудно отыскать. Они стали просить «Босуорт» посадить «челнок» на проходящий мимо ледник, но капитан наотрез отказался. Так что им волей-неволей придется пожаловать нам в гости за восемь тысяч километров за своими контейнерами. Волею судеб Эдна оказалась в радиорубке и перехватила переговоры геологов со звездолетом. Она вышла оттуда слегка ошарашенная. По ее словам, за десять минут она значительно расширила свои представления о богатствах английского языка. Она потом попросила Алину расшифровать некоторые вставленные в разговор русские словосочетания. Алина весь вечер сидела красная.

За ужином разговор шел только о событиях сегодняшнего дня.

— Капитан Шарт безусловно прав, — заявил Кроуфорд, расправляясь с бараниной по-ньюбургски, которая сегодня Алине изумительно удалась. — Это полное безумие — сажать стотонный самолет на движущийся ледник или, хуже того, на равнины, усеянные подледными трещинами и кавернами.

— Но согласитесь, — возразил Водяницкий, — не меньшее безумие — гонять вездеходы через половину планеты и, может быть, не один раз.

— Неужели им так трудно отыскать где-нибудь три километра достаточно твердого грунта? — спросила Алина.

На нее посмотрели с сожалением.

— Да будет вам известно, мадемуазель, — изрек Ламарк, воздев в высь свой палец, — что нашу станцию поставили здесь именно потому, что смогли отыскать эти самые пять километров достаточно твердого грунта.

На десерт был «Киевский» торт. К сожалению, после того, как в детстве я на спор умял целую «Сказку», я не выношу кондитерских изделий, тем более кремовых. Тем не менее, сражение с этим куском приторного бисквита стало для меня принципиальным и жизненно важным вопросом. Поэтому я набросился на глыбу сладкого теста с маслом и орехами, как на дифференциальные уравнения седьмого порядка на госэкзаменах — с отчаянием обреченного и не глядя по сторонам. И, к собственному удивлению, расправился с ней раньше всех. На меня посмотрели и заулыбались.

— Мой Сонни в детстве точно так же кидался на сладкое, — с улыбкой проворковала «бабуля», — а потом ходил весь перемазанный кремом и старался облизать себе нос.

— Вам понравилось, Сережа? — робко прошептала Алина.

— Это было восхитительно, — тая, ответил я.

— Тогда я положу вам еще!..

Спас меня Каин, который, заметив мое состояние, перехватил тарелку и разразился возмущенной тирадой, обвинив Алину в том, что она лучшие кусочки скармливает любимчикам, а другим вообще ничего не остается, — и всучил торт Стасику, который хлебал пустой чай без сахара с выражением смертной тоски на упитанном добродушном лице. Подобно змию, искушавшему Еву отведать плодов запретного древа, Каин уговаривал его отведать хоть крошку этого великолепного блюда… И Стасик не устоял. Он через силу съел первый кусок, лихо расправился со вторым и потянулся было за третьим, но торт кончился.

По старинному, заведенному еще до нас обычаю, дежурному предоставлялось право комплектовать вечернюю видеопрограмму по собственному усмотрению. Мы уселись вокруг экрана, и Алина смущенно сказала, что хотела бы показать нам свой любимый фильм, привезенный ею из дому. Все с восторгом приняли это предложение. Этим фильмом оказался снятый на пленку балет «Анна Каренина». Зрелище было весьма волнующее, но приблизительно на восьмой минуте я понял, что оно слишком гениально для такого погрязшего в эстраде циника, каким был в то время ваш покорный слуга. Как можно тише я выскользнул из кают-компании и пошел на пульт.

Он, как обычно, жил своей спокойной, размеренной жизнью. Я послал «мозгу» «дважды два». Он ответил нулем в квадрате. Таково было наше приветствие. Компьютер уже знал, что пришел именно я, и настраивался на работу. Я просмотрел показатели работы установки за истекшие сутки и отметил, что имеются четыре пика повышения гравитации через каждые два часа. Что-то подобное мне встречалось и раньше. Компьютер извлек из копилки три аналогичных случая за последние шесть лет. Чаще попадались случаи из двойных и тройных пиков. Я записал даты и сверил местоположение лун. Что-то екнуло под сердцем, когда оказалось, что все эти разы луны затмевали… стоп, стоп… они затмевали друг друга и одновременно звезду… Однако все это они проделывают с удручающим постоянством, и это вовсе не означает, что гравитация от таких затмений должна нарастать. Моя наспех сбитая теория трещала по швам.

Глаза слипались. Во рту было сладко, и пальцы казались какими-то липкими и чужими. Хотел помыть руки — воды не было. Я попрощался с компьютером и пошел спать. По пути я решил зайти на веранду и посмотреть на луны. Они сейчас должны были висеть над горизонтом, над которым в скором времени ненадолго взойдет и снова скроется Джаэнт.

Верандой мы назвали небольшой закуток возле обсерваторий с большим скошенным потолком из сплошного стекла. Там было темно. Только сумрачный голубоватый лик Мун пробивался сквозь бегущие по небу тучи. Размытые очертания с темными пятнами кратеров придавали ей выражение упитанного и надменного женского лица. Внезапно за спиной я услышал шорох, обернулся и схватил метнувшуюся в сторону тень.

— Алина?

— Отпустите меня! — сказала она сквозь слезы. — Отпустите немедленно, вы слышите?

— Слышу, — пробормотал я, но не выпустил ее рук.

Она резко выдернула руки, закрыла ладонями лицо и, уткнувшись в угол, горько заплакала. Я тронул ее плечо. Она резко повернулась:

— Не смейте ко мне прикасаться! Слышите вы, «технарь»? Занимайтесь вашими гравитонами, полями, мюзиклами или рисованием, чем угодно, только оставьте меня в покое!

— Но я не понимаю…

— Да, не понимаете. И никогда не поймете, что танец может быть не только отдыхом или развлечением, но и средством познания мира, осмыслением собственного существования. Вы понимаете, когда полсотни герлс отплясывают канкан в разбитной оперетке, но не в силах понять, что танцем можно выразить любовь, боль, страдание, мечту, что трагический танец может стать гимном жизни… А я-то, дура, так готовилась к сегодняшнему дню, так… ох, что это?!..

У меня потемнело в глазах, колени подкосились, но я успел подхватить падающую Алину и прижать к стене. Несколько секунд длилось состояние дурноты, головокружение и мелкая дрожь в ногах, красная пелена залила глаза, невозможно было пошевелить даже мизинцем. Исполинский пресс начал плющить кости сверху донизу, сжимая тело одновременно со всех сторон. Хотелось лечь на пол и распластаться всем телом по его рифленой поверхности, но этого нельзя было делать ни в коем случае, любое резкое движение могло привести к перелому. Затем тело наполнила пьянящая легкость, все исчезло, и захотелось летать и кружиться в потоках ветра. Мне достаточно было оттолкнуться пальцами ног, чтобы взлететь под потолок. Я уже начал было приподниматься, но, зная, чем это грозит, притормозил о стену… И все снова стало на свои места.

Джаэнт залил равнину ярким, сине-серебристым светом, высветил всю веранду. Он походил на тощий полумесяц..Большая его часть была перекрыта тенью Луны, но мне показалось, что в нем светится что-то еще, какое-то пятно, яркая желтоватая точка… Или мне это только чудилось? На секунду показалось, что от меня ускользает что-то очень важное, нечто такое, что может иметь для всех нас огромное значение…

— Что это было? — спросила Алина.

— «Качели», — ответил я. — Ни разу не чувствовали? Они редко бывают.

В это мгновение мы обнаружили, что стоим обнявшись. Алина мягко и смущенно высвободилась из моих рук.

— Никогда ничего подобного не ощущала.

— Может быть, ощущали, но подсознательно. Обычно это случается в»предвесенние» ночи, когда все спят. И потому все переносится гораздо легче.

— В общем-то я сплю без снов, но однажды мне приснилось, что на меня упал потолок, и будто из меня вырывается душа, такая легкая и бесплотная, и парит над землею в облаках…

— Мне тоже иногда разное снится, — соврал я. Тогда мне еще ничего «такого» не снилось. — Правда, я не летаю, а езжу на спидкаре. А еще что вам снится?

— Мне? — она тихо вздохнула. — Еще мне снится, что я танцую. И если бы пять лет назад кто-нибудь сказал мне, что я стану математиком и буду жить на крошечном заснеженном шарике за сорок световых лет от Земли, я рассмеялась бы ему в лицо. — Она грустно улыбнулась. — Я мечтала стать балериной. Танцевала с детства. Танец был для меня всем. Я танцевала утром, днем, просыпалась ночью и снова танцевала, выбегала на луг, представляя себя лесной феей, русалкой, плясала в реке… Я репетировала до изнеможения. Экзерсисы были для меня радостью. Я отрабатывала каждый жест, каждый шаг. Меня называли «восходящей звездой отечественного бале — та»… Я это знала и была счастлива, сознавая, что буду танцевать как никто на свете. Настоящим триумфом было мое выступление на итоговом выпускном концерте. Мне дали целое отделение. Я танцевала Жизель. До сих пор все происходившее тогда помнится мне как в тумане. Помню лишь восторг, охвативший меня при виде переполненного аплодирующего зала, сияние рампы, музыку… Я танцевала так, будто это был мой последний танец перед смертью. Так это и случилось на самом деле.

— Что же произошло? — осторожно спросил я.

Она пожала плечами.

— Не знаю. Я вдруг почувствовала себя как при этих ваших «качелях», беспомощным крохотным щенком, летящим с кручи. Только летела я куда-то вверх. Словом, упала и повредила позвоночник. Вот и все.

— А потом?

— А потом больница. Много месяцев. И не хотелось ни двигаться, ни дышать, ни жить. Выздоровление шло мучительно медленно. Я знала свой приговор. Большая сцена была навеки для меня закрыта. Оставался путь в детский сад или в варьете… Скуки ради я занялась математикой. Она, как ни странно, и поставила меня на ноги. Попался институтский задачник. Я и решила задачку, за ней другую — прямо на полях. Знаешь, просто захотелось потягаться с хитрыми лысыми дядьками, придумавшими эти каверзные задачки. Я и принялась их щелкать. Отец послал пять томов этих задачников в университет и спустя два месяца показал мне приказ о моем зачислении на второй курс. За следующий год я одолела еще два курса (я присвистнул), но, несмотря на это, пришлось ждать еще два года, пока мне не разрешили полететь сюда, чтобы я могла на месте рассчитать орбиты этих дурацких лун и вывести математическую модель этой звездной системы. Хотя… зачем мне все это? Во мне уже пропало честолюбивое желание что-то кому-то доказать, самоутвердиться, прославиться. Ради чего я живу? Не представляю…

Она замолчала. И я вдруг почувствовал, что мне как никто другой нужна сейчас эта милая хрупкая девочка с огромными лучистыми глазами. Я мечтал защищать ее неведомо от чего, быть рядом в нею во всех передрягах, которые может подстроить ей жизнь, не разлучаться никогда, что бы ни случилось. И тогда я сказал:

— Алина! Выходите за меня замуж. Пожалуйста.

Она тепло улыбнулась, ласково погладила меня по щеке и взъерошила волосы.

— Милый-милый, глупый-глупый Сереженька… — прошептала она с легкой укоризной, — да ведь я уже третий год как замужем…

* * *

Вернувшись в каюту, я обнаружил, что под моей койкой кто-то возится, поблескивая карманным фонариком.

— Что вам нужно? — крикнул я, включая свет.

Под койкой раздался громкий стук и приглушенный стон. Из-под простыней, пятясь и стеная, показался Стасик. Он схватился рукой за затылок и, заискивающе улыбнувшись, промямлил:

— А я думал, что ты уже спишь.

— Чего ты там ищешь?

— Сережа, понимаешь, у меня э-э-э… ну, как бы это выразиться… заед у меня.

— Чего?

— Ну… Это вроде как запой, только наоборот. Раньше были такие люди — алкоголики, которые могли долгое время вообще никаких спиртных напитков не употреблять, но, лизнув хоть капельку, пьянствовали целыми месяцами. Ну… и у меня такая же болезнь, только в отношении пищи. Вот уже полтора года, как я не ем мучного и сладкого, хотя всю жизнь обожал пироги и бисквиты. Я, может быть, еще бы продержался, но этот негодяй заставил меня сегодня съесть торт и… Я больше не могу. Мне не спится. Перед глазами проплывают горы тортов, печений, пирогов, пирожков, пирожных, воздушные крекеры, легкие хрустящие тосты — все это кружится в какой-то дьявольской карусели и все вопиет: «Съешь меня!» Я так больше не могу. Я сейчас обязан что-нибудь скушать, и… Вот я и подумал, может быть, у тебя там что-нибудь осталось? Ну, печенье, скажем, или что другое, а?

— Нету, — ответил я. — Все вышло. Я ведь предлагал тебе мамино печенье, но ты отказался.

— Так ведь это когда было! — он замахал руками.

— Хочешь добрый совет? — доверительно сказал я. — Растолкай «этого негодяя». Он завтра дежурит. Может, выпишет тебе аванс в счет завтрака?

— К Каину? — побагровел Стасик. — Ни за что!

— Пойдешь, — с уверенностью заявил я. — Натура заставит.

После его ухода я лег и сразу заснул.