Клуб «Апатия». Роман

Леонид Левкович

Казалось, что я нашел свое место и время в жизни. Время бодрствования сильно сместилось в сторону ночи. Интересы – в сторону сумрачного пространства, далеко отстоящего от обычного мира, того, где люди утром встают, завтракают перед телевизором, по которому показывают новости их большого разнообразного мира, идут на работу, вечером возвращаются домой, заходят по пути в магазины, делают покупки, потом как-то проводят досуг. Господи, каким этот мир мне казался далёким! Почти несуществующим Книга содержит нецензурную брань.

II

Пока я сидел на диване и размышлял, за окном стемнело. Я встал, включил верхний свет, прошел на кухню и там тоже включил свет. Наполнил чайник, поставил на плиту и зажег огонь. Прошел в прихожую к холодильнику, открыл его, дверца скрипнула, достал кусок докторской колбасы, банку концентрированного молока, брикет сливочного масла и принес все это на кухню. Ополоснул кружку и поместил в неё пакетик чая на ниточке с ярлычком. Ярлычок свесился за край кружки. Тут же на столе лежали три пакета лапши быстрого приготовления: один со вкусом бекона, два других со вкусом курицы. Я взял тот, который со вкусом бекона, разорвал и положил брикет сухой лапши в глубокую тарелку. Выдавил на лапшу растительное масло из одного небольшого пакетика, посыпал специями и солью из другого. Залив все это кипятком, я закрыл тарелку блюдцем и оставил запариваться. Пакетик чая в кружке, когда я туда налил кипятка, вздулся и всплыл, потом утонул. За окном темнела синева, окна многоэтажки вспыхивали золотом, слышались какие-то вскрики.

Мне очень не хватало в последние дни квашеной капусты. Я её не покупал, а привозил из деревни от родителей. Родители заквашивали её осенью в большой эмалированной кастрюле и оставляли на веранде. Ничего особенного — обычная квашеная капуста с морковью и без лишних приправ. Однако я всегда любил её, а в последнюю зиму я пристрастился к ней настолько, что даже пару раз видел её во сне. Жажду по капусте я обнаружил еще в сентябре, именно тогда она впервые мне приснилась — деталей сна не помню, помню только, что с удовольствием хрустел квашеной капустой вприкуску с какими-то другими блюдами.

Когда кастрюля была заквашена, я увез в город сразу полтора литра в полиэтиленовом мешочке и еще трехлитровую банку другой капусты, не из кастрюли — она была немного другого вкуса, сладковатая, но тоже ничего. Каждый свой прием пищи, что бы я ни ел, ко всему я добавлял капусту. Часто я делал из неё салат: шинковал репчатый лук, добавлял в капусту и заправлял всё растительным маслом, только обязательно нерафинированным, ароматным. Такой простейший салат мог служить самостоятельным блюдом, я уплетал его с большим количеством хлеба (лучше белого) целыми тарелками и запивал чаем. Каждый раз, когда я ездил в деревню к родителям, я привозил от них запас квашеной капусты. И, странно, она мне не надоедала — без неё, как без хлеба, я уже не мог есть все остальные блюда. Домой я ездил последний раз месяц назад, и запас капусты уже неделю как кончился. Я где-то слышал, что в квашеной капусте содержится больше витамина «с», чем даже в бруснике. А молочнокислые бактерии, содержащиеся в ней, способствуют пищеварению и поддержанию здорового бактериального баланса организма, что укрепляет иммунную систему. И это хорошо. Данный продукт не только вкусен, но и полезен. А китайцы открыли, что если есть квашеную капусту каждый день, то это неплохая профилактика птичьего гриппа. Сначала они вообще-то открыли это для какого-то своего острого китайского блюда из моркови и капусты, а потом экстраполировали и на вообще любую квашеную капусту.

Домой, то есть к родителям в деревню, я решил съездить через неделю, а пока возместить недостаток капусты в организме обыкновенным кефиром.

Поужинав лапшой, колбасой, чаем, я покурил — курил я на кухне, открыв форточку, — и вышел из квартиры в коридор, мне надо было сходить в туалет. В коридоре было темно, видимо, лампочка опять перегорела.

Когда я вышел из туалета, справа по коридору я заметил какой-то желтый колыхающийся свет и остановился заинтересованный. Медленно из-за поворота выплыла (она всегда ходила очень плавно и осторожно) Старая Мышь со свечой в руке. Свеча была установлена в чайную чашку. Желтый свет от огонька освещал верхнюю часть женщины, серую шаль на узких плечах, туго стянутую на впалой груди, небольшую головку с прилизанными пепельно-седыми волосами, собранными в тонкую, как крысиный хвост, косу на затылке, отблески огонька сверкали в стеклах старомодных очков. Старая Мышь медленно, заворожено плыла по направлению ко мне. Я никогда еще за все время проживания в этом доме близко не сталкивался со Старой Мышью и, честно говоря, не желал сталкиваться. Эта пятидесятилетняя маленькая женщина, одинокая и до ненормальности тихая, представлялась мне серой печальной тенью, иногда показывающейся в коридоре и тут же исчезающей за толстой дверью своей квартирки. Странно сказать, но я даже голоса её никогда не слышал. Всё, что я знал о ней, было рассказано Мусей Владимировной (моей квартирной хозяйкой) в трех словах: уже давно живет в этом доме и работает на почте, крайне одинока, раньше была молодой, — Муся Владимировна помнит это, — но не слишком изменилась, постарев. Жила с матерью, пока та не умерла 15 лет назад.

Какая-то тайна, возможно, даже роковая, скрывалась в судьбе этой старой женщины, похожей на тень. Старой женщины — не совсем точно, вернее будет сказать: состарившейся девушки. Как это печально звучит! — состарившаяся девушка.

Огонек свечи в её руках колыхался слабо. Она уже достаточно приблизилась ко мне, чтобы осветить меня. Я отвернулся и собрался, как говорится, идти до своей хаты и тут услышал её слабый голос:

— Постойте, Никита.

Надо же! Она знает, как меня зовут.

Я обернулся. Она подошла, маленькая, тщедушная. Запахом пережаренного кофе повеяло от неё. Впервые я рассматривал её вблизи: мелкие черты лица, острый носик, тонкие бледные губы, от которых лучиками расходятся морщинки, серые усики над верхней губой, чистый, несколько большеватый лоб, плавно переходящий в общую округлость головы, доверчивые, по-моему, светло-серые глаза за стеклами очков — какие-то наивные, испуганные, без ресниц. Я был прав, когда назвал её состарившейся девушкой. В молодости она не то, что не была симпатичной — она не была яркой, способной привлечь к себе внимание. Блеклость внешности усиливалась блеклостью поведения. Мужчинам она всегда казалась чересчур тщедушной, слабой, трусливой, бесхарактерной, короче, никакой. Она была молью или мышью. И её голос, тихий до болезненности, выдавал всю её застенчивость. Даже сейчас, старше меня на 25 лет, она робела передо мной, как перед большим влиятельным человеком, хотя я всего-навсего дворник.

— Вы… вы… не поможете мне? — спросила она.

«Чем же я могу помочь тебе, грустная девушка? — подумал я. — И не поздно ли теперь искать помощи? Двадцать лет назад еще можно было попытаться что-то сделать. Но сейчас… боюсь, что слишком поздно». Мысли были какие-то не мои — на самом деле, всерьез, конечно, я так не думал — наверное, это я так сам про себя мысленно шутил.

— А что нужно делать? — участливо склонив голову набок, спросил я.

— Нет… если вы торопитесь, то я сама… тут не долго… Вы извините меня. Я, наверное, отвлекаю.

— А что надо делать? — повторил я и улыбнулся.

Я смотрел в её очки, в её неадекватно растерянные глаза, и тут мне показалось, что она словно бы находится в каком-то бреду, ум её укутан туманом, она больна, и вообще скоро у неё начнётся лихорадка. Я не почувствовал жалости. Даже при виде нищих, калек, сирых и убогих во мне почему-то не возникает чувства жалости к ним, а только осознание жестокости этого мира. Жалость я испытываю, например, когда вижу, как сильный взрослый человек, женщина или мужчина, работающий, имеющий семью, бьющийся об эту жизнь и за эту жизнь, вдруг по какой-то причине ломается, и в этот миг видно, как он беззащитен, насколько устал. Минуты слабости сильного человека и отчаяния веселого человека — непереносимое зрелище.

Старая Мышь помялась, помялась и выдала:

— Вы не могли бы поменять лампочку?

— Где? У вас в квартире?

— Нет, что вы. Здесь в коридоре, глядите, как темно.

Небольшим движением руки она указала мне на окружающую темноту и тут же, чего-то испугавшись, добавила:

— Лампочка у меня есть… только она в квартире. Но я сейчас принесу.

Она робко снизу вверх смотрела на меня, я — на неё. Она искала в моем лице согласия на помощь, но просительности и какой-то проникновенной жалостливой доверчивости в её глазах было несоизмеримо больше, чем нужно. Меня это озадачивало. Неужели она хотела от меня чего-то большего, чем просто поменять лампочку? Или лампочка — это только повод?

Да она вела себя неадекватно, может, просто редко общается с людьми, и поэтому все её эмоции даже при простейших контактах сильно увеличиваются.

— Принесите, — сказал я.

Она попятилась, попятилась, все еще смотря на меня, будто не веря, что я согласился, и плавно удалилась. Все погрузилось во тьму.

«Бред какой-то», — подумалось мне.

Когда я поменял лампочку и спустился с табурета, Старая Мышь щелкнула выключателем, тусклый желтый свет равномерно осветил весь наш убогий коридор, обшарпанный пол, болотно-зеленые стены, хлам в углах. Со свечой было гораздо лучше. И сама Старая Мышь при свете свечи выглядела как-то необыкновенно, таинственно, что ли. Сейчас она снова стала полинявшим, тоскливым, престарелым существом.

— Спасибо вам, Никита, — опять с какой-то преувеличенной интонацией сказала она, как будто я не лампочку поменял, а как минимум спас её от смерти.

— Пожалуйста, — ответил я как можно проще, стараясь своим простецким тоном сгладить её преувеличенность.

Она улыбнулась, и вдруг — я уверен, что она сама не ожидала этого от себя — выпалила:

— Заходите в гости, чай пить!

И слегка покраснела.

— А вас как зовут? — по-простецки спросил я.

— Софья… Софья Сергеевна, — ответила она и задорно, по крайней мере у неё это можно было назвать задорным, улыбнулась.

Так я познакомился со Старой Мышью.

Чуть позже от Муси Владимировны я узнал следующее: Старая Мышь, то есть Софья Сергеевна, по природе своей весьма недоверчивый человек — в доме она практически ни с кем не общается и никого не приглашает в гости. Она вежливо всех держит на расстоянии, и даже Мусю Владимировну. За такое поведение её могли бы счесть гордячкой, но она всегда выглядит настолько робко и стеснительно, что о гордости мыслей не возникает. Муся Владимировна намекнула на какую-то катастрофу личной жизни, произошедшую с Софьей Сергеевной в молодости, возможно повлиявшую на всю её последующую жизнь.

«Видно ты ей приглянулся», — заметила Муся Владимировна.

«В каком смысле?» — не понял я.

«Ну тебе она доверяет, раз на чай пригласила. Однако я бы не стала связываться с ней… Несчастная она какая-то».

«Может, просто из вежливости пригласила. Я ведь помог ей лампочку поменять».

«Вообще-то, это твоя прямая обязанность, как дворника, — лампочки менять», — сказала Муся Владимировна и затянулась папиросой.

Мусе Владимировне — 80 лет; во всяком случае, не меньше. У неё вставные челюсти, острый нос, острые глаза; на одно ухо она почти не слышит, зато вторым слышит всё, что происходит в доме. Она уже много лет живёт одна, носит чепцы и капот, курит папиросы. Я по знакомству снимаю у неё квартиру за сущие копейки; квартиру под номером шесть, известную как квартира с привидениями, в доме №37 по улице Южный Бульвар. Привела меня в этот дом Лариса. А уже потом я устроился здесь дворником. Весь дом этот называется домом с привидениями.

Довоенной (если не дореволюционной) постройки двухэтажное здание, выкрашенное поверх штукатурки бледно-розовой краской, прячется среди буйно разросшихся ив и кленов. Деревья и кустарники плотно обступают дом со всех сторон, сзади располагается тенистый двор со старыми скамейками и изломанными качелями, а спереди — запущенный сквер. Дом вечно находится в тени.

На стенах дома имеются барельефы, изображающие серп и молот в обрамлении колосящегося венка. Следовательно, здание построено после революции. Хотя кто его знает? Могло быть и так, что построили-то до революции, и принадлежало оно некоему князю или графу, владельцу доходных домов. Потом графа выгнали, а здание отремонтировали, на барельефах обнаженную девушку, льющую из кувшина воду, или пухлого амура со стрелами и луком, заменили серпом с молотом, и всё покрасили в розовый цвет. Потом перед Великой Отечественной войной еще раз покрасили — в грязно-желтый. И после войны в 50-х годах опять покрасили в ярко-розовый, который к нашему времени стал бледно-розовым. Барельефы никто не менял — серп и молот на них так и остались, как остались дорические колонны перед входом, высокие окна, а в комнатах — потолки со скругленными углами.

В доме раньше находились коммунальные квартиры. Они и сейчас с учетом некоей перепланировки здесь остаются. Правда, вот, прежней шумной веселой с сушением белья на общей кухне, готовкой, ссорами и бранью, жизни больше не наблюдается. Здесь, вообще, кажется, больше никакой жизни не наблюдается.