Ясновельможный пан Лев Сапега

Леонид Дроздов

С именем Льва Сапеги (1557—1633) связывают множество мифов. Его называют врагом России №1 и крестным отцом Смуты. А знаете ли вы, почему ему дали такое имя? Что означает его фамилия? Как он попал в Лейпцигский университет? Кто способствовал его карьере? Что помешало ему встретиться с Иваном Грозным? Какая должность в его карьере наивысшая? Почему угас весь его род? И наконец, кем он былна самом деле: интриганом с чернильницей в руках или защитникомсвоей страны? Ответы – в этой биографии. Книга содержит нецензурную брань.

Часть 2. Время замыслов, время свершений

Глава 2.1. Трибунал обывателям Великого княжества

Во главе государственной канцелярии ВКЛ в 1579—1587 годах стоял Астафий Волович. Он занимал должность канцлера великого, его заместителем был подканцлер Криштоф Радзивилл Перун. Именно эти люди определяли обязанности молодого Льва Сапеги, который рвался в бой. Наиболее сблизился Сапега с Астафием Воловичем. Старый политик не только стал для него другом и духовным советником, но и в некотором смысле заменил отца. Не надо искать каких-то особых подтекстов, пытаясь объяснить внезапно возникшую симпатию между одним из высших должностных лиц Княжества, Астафием Воловичем, и только что назначенным писарем государственной канцелярии. Объясняется все очень просто: Волович был женат на Федоре Павловне Сапеге [44, c. 66]. Клановые интересы в Княжестве всегда были очень сильными. Именно данное обстоятельство, а не какие-то иные, должно быть принято во внимание в первую очередь. В том числе по этой причине молодой Сапега начинает быстрое вхождение во власть.

Уже в первый год работы в канцелярии Лев Сапега достаточно четко определяет свое жизненное кредо и смысл всей будущей деятельности. Он становится борцом за независимость Великого княжества, ежечасно заботясь об усилении его экономической и политической мощи [52, с. 12].

Боевым крещением Льва Сапеги на политической арене следует назвать создание в 1581 году регламента Трибунала Великого княжества Литовского (высшего апелляционного суда). В Королевстве Польском, претендовавшем на лидерство в конфедеративном государстве Речи Посполитой, подобный государственный орган существовал уже около трех лет. Образование Трибунала в ВКЛ было необходимо не только для усиления роли судебной власти, но и из соображений престижа. Трибунал демонстрировал мощь государства, его способность обеспечить судебную защиту прав своих граждан. Принятие Трибунала должно было улучшить правовую ситуацию в стране, где после побед Стефана Батория над войсками Ивана Грозного возрождалась экономика.

Во второй половине ХVI — первой половине ХVII века количество цехов в Минске увеличилось с трех до девяти, в Слуцке — с пяти до семнадцати, в Могилеве — с семи до двадцати одного, в Бресте — с двух до четырнадцати. Развитие ремесла сопровождалось расширением торговли между городом и деревней, отдельными землями и другими странами. Во всех городах и местечках налаживались торги (один-два раза в неделю), а в крупных городах — еще и ярмарки (один — три раза в год), на которые съезжались не только местные, но и иностранные купцы. Несмотря на перманентные войны и периодическое обострение отношений с соседями, торговля не приостанавливалась. Полоцк, крупнейший торговый центр Европы, вел торговлю с Ригой, Новгородом, Псковом, Москвой. Брест торговал с Варшавой, Торунем, Гданьском, Познанью, Аугсбургом, Люблином, Краковом, Львовом. Гродненские купцы поддерживали постоянные связи с Польшей [77, с. 60, 61].

Сапега должен был выполнить всю черновую работу и подготовить регламент. Образцом для создания Трибунала Великого княжества был взят польский вариант, разработанный канцлером коронным Яном Замойским. С первым серьезным поручением талантливый правовед справился быстро. Подготовленный им Трибунал был утвержден 1 марта 1581 года, однако действовать начал только в 1582 году.

Согласно положениям регламента Трибунал состоял из сорока шести судей-депутатов. Они выбирались на уездных сеймиках из шляхты по два человека от каждого уезда. Срок службы депутата в качестве судьи ограничивался годом. Трибунал ВКЛ (или Главный литовский трибунал) рассматривал апелляции на решения земских, замковых и подкоморских судов, а также жалобы на решения уездной администрации, а в первой инстанции — дела о ненадлежащем исполнении старостами и замковыми урядниками своих обязанностей при судопроизводстве. К юрисдикции Литовского трибунала относились также дела духовных лиц, в рассмотрении подобных дел участвовали депутаты от духовенства.

Сессии трибунала проходили под председательством избранного депутатами председателя, постановления принимались большинством голосов на основе Статута ВКЛ, сеймовых конституций и правовых обычаев.

Местом проведения сессии Трибунала были Вильно (ежегодно), Минск и Новогрудок (поочередно через год).

И самое главное — постановления Трибунала имели силу постановлений Сейма.

Работая над Трибуналом, Сапега получил колоссальный опыт, сделался настоящим мастером. Тем не менее, как справедливо заметил один из его биографов, в мастерской политических дел Литвы он пока еще оставался подмастерьем [71, с. 352].

Порой удивляет та уверенность, с которой некоторые исследователи утверждают, что в 1581 году Лев Сапега выступал основным создателем Главного Трибунала ВКЛ [43, с. 2]. Для подобного заключения нужны хоть какие-то аргументы. Но их никто не удосуживается привести. Скорее, настоящими создателями Трибунала нужно назвать канцлера Астафия Воловича и Криштофа Радзивилла Перуна, которые выступали учителями Сапеги.

Однако под чьим бы руководством ни работал Сапега, дело было сделано. И пока во главе государства стоит Стефан Баторий, который благосклонно относится к литвинам, надо пользоваться удобным моментом. В планах Астафия Воловича — отказ от Люблинской унии и возрождение полной самостоятельности Княжества. Эти намерения импонируют и Криштофу Радзивиллу Перуну, который также мечтает вернуть времена, когда вся власть в Княжестве была сосредоточена в руках его отца — Николая Радзивилла Рыжего. Таким образом, в государственной канцелярии собрались практически единомышленники.

Планы патронов разделяет и Сапега. Но защищать Княжество от московских бояр на поле боя, когда абсолютно ясно, кто твой враг, — одно дело, и совсем другое — перехватить инициативу из рук сильного и более наглого компаньона по конфедерации — поляков — в свои руки в мирное время. Здесь нужны не только знания, политическая воля и большие деньги, которых всегда не хватает. Рассуждать о полной самостоятельности Княжества можно, только имея значительный запас мощи.

Тем не менее Сапега уже в юношеские годы вспоминает о былых временах. В письме Криштофу Радзивиллу Перуну он пишет: «Хорошо известно, как нам эту преподобную унию навязывают: с радостью сделали бы из нас новую Волынь…» [71, с. 353] (пер. наш — Л. Д.).

Таким образом, программа действий четко обозначена. Позорную Люблинскую унию нужно пересмотреть, а еще лучше — отменить навсегда. Тем более, подходящий повод для этого есть, и он дает правовые основания для дальнейших последовательных шагов в укреплении независимости ВКЛ.

Пересмотр устаревших положений основного законодательного акта ВКЛ — Статута 1566 года диктовался не только стратегической целью, которую поставили перед собой Астафий Волович и Лев Сапега. Этого требовали изменения в жизни и судебная практика. Образование Трибунала в 1581 году обусловливало немедленное внесение принципиальных изменений и дополнений в статьи Статута 1566 года, регулировавшие государственное и процессуальное право ВКЛ. К этому вынуждало и общественное мнение. В публицистике 1580-х годов развернулась широкая дискуссия о сущности государства, назначении светской власти и других важнейших вопросах организации государственной жизни. Многие протестантские деятели требовали ликвидировать существующие государственные структуры, считая их противоречащими учению Христа. С анархистами спорили Сымон Будный, Станислав Кашуцкий, Андрей Волан, Станислав Рудинский и др. Однако этого было недостаточно, нужны были авторитетные государственные акты, которые бы твердо и однозначно закрепляли ту или иную концепцию государства и права. Таким законодательным актом, конечно же, мог быть только Статут ВКЛ. На общем съезде шляхты ВКЛ в Вильно в 1586 году возобновились острые дискуссии по поводу финансово-налоговой политики государства. Наболевшими, требующими скорейшего решения оставались вопросы организации торговли, отношения к ростовщикам, ростовщичеству как таковому и т. д. Уездные сеймики шляхты со своей стороны поднимали множество других проблем, которые требовали юридического оформления. Например, Волковысский сеймик в 1584 году вносил дельные предложения по совершенствованию взаимоотношений между светскими и духовными панами-радой [71, с. 336, 337].

Было очевидно, что действующее законодательство ВКЛ, Статут 1566 года, должно быть пересмотрено. Лев Сапега четко понимал, в каком направлении нужно двигаться. Но Статут — это не письмо к Криштофу Радзивиллу Перуну, а основополагающий законодательный акт, насчитывающий сотни статей, и работать над ним нужно скрупулезно и неторопливо. С чрезвычайной тщательностью молодой Лев изучал, анализировал, редактировал. Был в этом и личный интерес: он хотел создать самый совершенный свод законов своей страны. Первые два Статута (1529 и 1566 годов) довольно быстро утратили соответствие требованиям времени. Наверняка готовившие их правоведы были не слишком честолюбивы. Возможно, поэтому история не сохранила их имена. И, конечно же, он не мог упустить возможность подчеркнуть свое участие в создании нового свода законов.

Сапега занимался Статутом около пяти лет с небольшими перерывами. Отдаваться этой работе целиком ему не позволяли другие дела, ибо правление Стефана Батория — не только пора возврата ранее утраченных территорий, процветания торговли и ремесел, подъема культуры, это еще и время обновлений во многих областях жизни, яркий пример которых — реформа летоисчисления.

Григорианский календарь, введенный привилеем Стефана Батория, был далеко не однозначно воспринят народом. Благосклонно принятый католическими кругами, он встретил резкий отпор православного духовенства: в 80—90-е годы ХVI века это нововведение вызвало серьезные конфликты в Полоцке, Вильно, Львове, поскольку затрагивало религиозные чувства и экономические интересы людей. Например, автор Баркулабовской летописи сравнивает перемену сроков проведения христианских праздников и ярмарок с почти что началом пришествия Антихриста [6, с. 223, 224]. «В то время большая смута была посеяна среди господ, духовенства, среди простого люда. Увидев, как устанавливают новые даты праздников, как старые отменяют, как закрывают торги и ярмарки, люди много плакали, ссорились, угрожали, жаловались, грабили, проклинали» [39, с. 5] (пер. наш — Л. Д.). Некоторые белорусско-украинские идеологи православия в стремлении защитить свою веру от наступающего католичества резко выступили против реформы календаря, хотя сознавали необходимость его исправления. Наверное, нигде больше борьба вокруг нового календаря не приняла таких острых форм, как в Речи Посполитой. «Календарные» волнения заставили правительство узаконить право православных пользоваться старым летоисчислением и отмечать свои праздники по традиции. Но полностью стабилизировать ситуацию было очень трудно: сыпались жалобы, шли разбирательства, продолжались «календарные» беспорядки.

Однако все эти проблемы казались мелочью по сравнению с внешней угрозой. Осенью 1583 года, когда Лев Сапега находился в Кракове при дворе Стефана Батория, объединенные орды Османской империи и крымских татар напали на южные земли Речи Посполитой. «От пана старосты каменецкого из Каменца-Подольского, — спешно сообщал Лев Сапега Криштофу Радзивиллу Перуну в Вильно, — примчался гонец с известием, что турки переправились через Дунай и стали лагерем возле Каменца» [52, с. 13] (пер. наш — Л. Д.).

Власти Великого княжества и Королевства Польского начали собирать посполитое рушание (народное ополчение). Чтобы избежать военных действий на два фронта, правительство конфедеративной страны приняло решение любой ценой подписать мирный договор с Московским государством.

Мотивация посольства в Москву, которая была впервые озвучена в новейшей белорусской исторической литературе И. Саверченко и с которой читатель только что познакомился, механически повторена и в других работах. Но верной ее назвать сложно. Во-первых, с Московией 15 января 1582 года был заключен Ям-Запольский мирный договор сроком на 10 лет. В таком случае зачем нужно было направлять новое посольство за новым мирным соглашением? Во-вторых, в исторической литературе широко распространено мнение о том, что король Стефан Баторий сам являлся ставленником Османской империи. Подтверждение этой мысли встречается в мемуарах весьма осведомленного современника. Николай Радзивилл Сиротка, который планирует поездку в Святую землю к Гробу Господню, уверяет нас, что король Стефан Баторий дважды советует ему ехать именно через турецкие земли. Он убеждает: «Во избежание случаев различных на море да во избежание разбойных нападений по суше шел к Константинополю, а оттуда до Алеппо (взяв себе проводника и янычар у Турецких ворот, которые из всех других наиболее верны). Богобоязненный король заботился и о том, чтобы я никоим образом затеряться не мог, если бы мне опасность угрожала, ради чего лучше с ведома турецкого султана действовать, взяв у него паспорт, ехать дальше. Обещал он притом султану как наилучше написать и гонца своего выслать, который бы в этом деле посодействовал» (пер. наш — Л. Д.). Как видим, Стефан Баторий прямо говорит о хороших отношениях между ним и Муратом III, турецким султаном.

Поскольку от первоначальных намерений Радзивилл Сиротка отказался, в августе 1582 года Стефан Баторий вновь настойчиво предлагает свои услуги: «Он как мог уговаривал меня, чтобы я через Константинополь ехал, обещая всячески стараться о том, чтобы я безопасно мог намерение свое выполнить» [49, с. 167, 173] (пер. наш — Л. Д.).

Отчего же султан посылает войско против своего союзника? И почему ничего больше не слышно о военных действиях между Королевством Польским и Османской империей?

Перед послом, скорее всего, стояли другие задачи: во-первых, досконально изучить положение в Московии накануне предполагаемого продолжения войны на ее территории, а во-вторых, провести переговоры об освобождении граждан Королевства Польского и ВКЛ, находящихся в плену в Москве.

Глава 2.2. Лев против Андрея

Несмотря на внутренние волнения в Речи Посполитой, Стефан Баторий не отказался от намерения нанести решительный удар по Московскому государству. Задача-минимум — отнять у нее (точнее, вернуть обратно) Смоленск и Северскую землю.

Король решил отправить в Московию посольство. Он не раз говорил, что выдающийся полководец тот, кто лучше всех осведомлен о делах врагов, но вместе с тем отчетливо понимал, что московиты не столь просты, чтобы выдать истинное положение. Не зря же московские князья объявили себя наследниками византийских императоров. О тайной дипломатии Восточной римской империи уже в ту пору ходили легенды. Иностранцы свидетельствовали, что и в Москве на каждого жителя приходится по два шпиона. Задача перед послом стояла чрезвычайно трудная. Выполнить ее под силу только очень ловкому дипломату.

Кандидатуры посла отпадали одна за другой. Один медлителен в действиях, излишне осмотрителен, боится брать на себя ответственность. Другой как будто и решителен, но не дипломат, рубит, как говорят, с плеча. Третий ни в коем случае не отступит от заранее согласованного плана, в нужный момент не проявит инициативы [40, с. 100]. Король все более склонялся к мысли, что посольство в Москву должен возглавить хитрый лис — Лев Сапега. Возможно, нелегким было это решение для Стефана Батория: Сапеге шел всего двадцать седьмой год. Да и наверняка далеко не все восторгались тем, что старый Астафий Волович продвигает своего ставленника. Однако Радзивиллам было не до споров. Николай Радзивилл Рыжий, великий гетман и воевода виленский, уже некоторое время не оказывал влияния на ход событий, хотя раньше без его разрешения нельзя было и шагу ступить: преклонные лета и болезни добивали славного властителя. Его смерти ждали со дня на день. Сын Николая Радзивилла Рыжего, подканцлер Криштоф Радзивилл Перун, зарекомендовал себя как военачальник, а не как дипломат. Сам Волович был слишком стар, чтобы отправляться в опасное и далекое путешествие. Нужен был новый человек, чье внезапное появление не испугало бы слишком осторожных московитов, не заставило бы их заподозрить какую-либо интригу. Причем человек достаточно умный, способный безукоризненно выполнить королевский наказ.

Так новое испытание на зрелость выпало молодому Льву. Король предупреждал: «С москалем дружи, а камень за пазухой держи». Лев понял, что Стефан Баторий заметил его способности и дает ему шанс. В одном из своих писем Сапега на этот счет писал: «Хотел того король, о чем сам мне говорил, чтобы я взглянул в глаза деспоту (Ивану Грозному) и напомнил ему о королевских победах. Были времена, когда послы монархов, став перед ним, немели; долг мой — уважение к победителю пробудить, может, тогда найдет успокоение его природная дикость и жестокость» [71, с. 354] (пер. наш — Л. Д.).

Неизвестно, что получилось бы, если б молодой Сапега начал наставлять Ивана Грозного. Мы помним: с подобного рода делами неплохо справлялся его двоюродный дед, но Иван III имел характер более терпимый, чем внук. Однако судьба избавила Сапегу от необходимости вести переговоры с восточным деспотом.

Около Можайска посольство вдруг задержали. Что такое? Таинственность поведения московитов порождала разные догадки. От Ивана Грозного можно было ждать чего угодно. Несколько дней прошло в неведении. На душе стало легче, когда один из московских стражников проговорился: «Умер великий князь». На самом деле стражник сообщил Сапеге полуправду — всей правды он не мог знать. Ивана Грозного уже не было в живых, но умер он не своей смертью. Ему помогли уйти в мир иной. Как пишет современник, англичанин Джером Горсей, лично знавший царя, скорее всего, в марте 1584 года произошел дворцовый переворот. Его целью было заменить на троне тяжелобольного и смертельно опасного по этой причине великого князя Ивана Грозного его сыном. Возглавлял заговор фаворит московского царя Богдан Бельский. Физическое состояние Ивана Грозного способствовало этим намерениям заговорщиков. Летописцы отмечали, что после смерти первой жены царь погряз в блуде и насилии. «Он сам хвастал тем, что растлил тысячу дев, и тем, что тысячи его детей были лишены им жизни» [85, с. 85]. И неотвратимым наказанием похотливому монарху был сифилис. Его тело распухло и стало издавать сильное зловоние. Согласно утверждению Джерома Горсея Богдан Бельский и Борис Годунов готовили заговор для того, чтобы самим избежать смертельной опасности. Было очевидным, что, стоя на краю могилы, Иван Грозный способен потянуть вслед за собой бесчисленное множество людей и разрушить государственное устройство Московии. Переговоры тяжело страдающего французской болезнью Ивана IV с английским послом Джеромом Баусом были ярким тому доказательством. Как считает Джером Горсей, если бы сэр Джером Баус знал меру и умел воспользоваться моментом, Иван Грозный, охвачененный сильным стремлением достичь своей цели, пошел бы навстречу во всем, что бы ни было предложено, ведь пообещал же он, если его женитьба с родственницей английской королевы устроится, закрепить за ее потомством наследование короны. Князья и бояре, особенно ближайшее окружение жены царевича (Федора Ивановича) — семья Годуновых, были сильно обижены и оскорблены. Они изыскивали секретные средства и устраивали заговоры с целью не допустить этого и опровергнуть все подписанные соглашения [85, с. 84]. Царь был в гневе и не знал, на что решиться. По его приказанию привезли множество колдунов и знахарок. Ежедневно царский любимец Богдан Бельский, единственный, кому царь доверял, узнавал и доносил их предсказания недоверчивому монарху. Чародеи поведали, что самые сильные созвездия и могущественные планеты небес — против царя, они предрекают его кончину 18 марта 1584 года. Но Богдан не осмелился принести самодержцу такую новость. Тем не менее царь узнал о предсказании и, впав в ярость, пригрозил, что в этот день все они будут сожжены, если пророчество не исполнится. В окружении Грозного, как это обычно случается с каждым деспотом, не осталось людей, которым он мог полностью доверять.

18 марта 1584 года в полдень самодержец пересмотрел свое завещание и назначил опекунский совет над своим слабовольным сыном Федором из четырех знатнейших мужей государства. В него вошли И. Ф. Мстиславский, И. П. Шуйский, Н. Р. Юрьев, Б. Я. Бельский [118, с. 11]. Ближе к трем часам дня царь пошел в баню, там ему полегчало, около семи часов после полудня он вышел значительно посвежевший, приказал принести шахматы. Его окружали слуги, главный фаворит Родион Биркин, Борис Федорович Годунов и другие приближенные. Царь был одет в распахнутый халат, полотняную рубашку и чулки; вдруг он ослабел и повалился навзничь. Поднялся крик, одни побежали за водкой, другие — в аптеку за ноготковой и розовой водой, позвали его духовника и лекарей. «Тем временем он был удушен и окоченел» [85, c. 86, 87]. Ивана Грозного не стало, но опасность для ВКЛ устранена не была.

Чтобы избежать волнений, московские власти попытались скрыть правду о смерти монарха, даже сообщили, что есть надежда на выздоровление великого князя. Тем временем Богдан Бельский приказал закрыть ворота и поставить стражу на стенах Московского Кремля. Несмотря на усилия властей, весть о смерти Ивана IV быстро разнеслась по столице и вызвала волнения в народе. Страх перед вооруженным восстанием заставил бояр поспешить с присягой наследнику грозного царя. Глубокой ночью была принесена присяга Федору Ивановичу.

«Удивительно много успели сделать за шесть или семь часов: казна была вся опечатана и новые чиновники добавились к тем, кто уже служил этой семье. Двенадцать тысяч стрельцов и военачальников создали отряд для защиты стен великого города Москвы; стража была также дана и мне для охраны Английского подворья», — свидетельствует Джером Горсей [85, с. 87]. На наш взгляд, именно это обстоятельство — предварительная готовность и быстрота — указывает на наличие заговора, все необходимые меры были приняты заранее.

Тем не менее английский посол сэр Джером Баус, со слов Горсея, дрожал, каждый час ожидая смерти. Вспоминая это время, сам Баус писал: «Кончина Иоаннова изменила обстоятельства и предала меня в руки главным врагам Англии: боярину Юрьеву и дьяку Андрею Щелкалову, которые в первые дни нового царствования овладели Верховною думою. Меня не выпускали из дома, стращали во время бунта московского, и Андрей Щелкалов велел сказать мне в насмешку: царь английский умер» [92, с. 14].

Главные заговорщики — Богдан Бельский и Борис Годунов — вышли на крыльцо в сопровождении родственников и окружения. Митрополиты, епископы, иная знать собирались в Кремле, отмечая, так сказать, дату своего освобождения. Это были те, кто первыми на святом писании и на кресте желали принести присягу и поклясться в верности новому царю — Федору. Два других боярина-опекуна, Никита Романов и Иван Мстиславский, отбывшие из дворца на обед, узнав, что случилось, поспешно появились в Кремле в окружении вооруженных людей. Стрельцы отказались открыть ворота опекунам, но потом пропустили их через калитку (правда, без вооруженной стражи). Начал собираться народ. Стрельцы схватились за оружие. В случае успеха Бельский мог ликвидировать регентский совет и царствовать от имени Федора единолично. Над Кремлем нависла угроза новой тирании.

Однако Бельский и его сторонники не учли важного фактора, каковым был народ. Столкновение около кремлевских ворот вылилось в открытое восстание. Его датируют 2 апреля (по другим данным — 9 апреля) 1584 года. Захватив пушки на Красной площади, повстанцы повернули их в сторону Фроловских ворот. Стрельцы попытались разогнать толпу. Во время перестрелки было убито около пятиста двадцати и ранено около ста человек. Такой нежелательный поворот событий заставил выслать на площадь бояр для переговоров. Людская толпа решительно требовала на расправу Бельского, который олицетворял жестокие порядки, установившиеся при последнем самодержце, так что Федору и его окружению пришлось проститься с этой одиозной личностью. Народу было сообщено о высылке Бельского, после чего волнения в столице улеглись.

Отставка Богдана Бельского радикально изменила расстановку политических сил в Московии. Прежде всего, она способствовала усилению власти Бориса Годунова и Андрея Щелкалова. Оба они давно готовились к захвату всей власти в стране, потому как знали: наследник Ивана Грозного совершенно не способен к самостоятельному правлению. Несмотря на то что беспокойство и волнения немного утихли, новый мятеж мог вспыхнуть в любую минуту.

Тем временем собирались делегаты на Земский собор. На нем должны были объявить Федора новым правителем. Андрей Щелкалов и Борис Годунов старались избегать всевозможных непредвиденных ситуаций. Было решено закрыть границы государства. Чтобы нейтрализовать рвавшегося обратно домой с важной информацией литовского посла Льва Сапегу, Щелкалов попросту посадил его в тюрьму, а через некоторое время послал в Речь Посполитую Андрея Измайлова с сообщением о воцарении на престол Федора [110, с. 84]. В заточение вместе с Сапегой попали все члены посольства. А вместе с ним в Москву ехало еще двести семьдесят пять человек, из них двадцать девять купцов [40, с. 100]. Это были глаза и уши Льва Сапеги, но, увы, все они были нейтрализованы. Но, собственно, необходимость в глубоком изучении состояния дел в Московии отпала сама собой, ведь произошло главное: Иван Грозный умер. Более благоприятную ситуацию трудно себе представить. Государство осталось без главы — лучшего не придумаешь. Но вместо того, чтобы в скором времени направить уведомление королю, все члены посольства вместе с Сапегой сидят в тюрьме, как в той белорусской пословице: «Трапiў у нерат — нi ўзад, ні ўперад». В Москве послов закрыли на посольском дворе — шагу не сделать. Высокий забор отгородил их от всего мира. Не только человека нельзя увидеть, но и ветру повеять неоткуда. Личность посла не внушала хозяевам особого почтения. «Здесь меня держали как некоего заключенного, даже дырки в заборе законопатили, да вокруг двора поставили стражу, чтоб следила за мной днем и ночью», — так обрисовывает сам Сапега ситуацию, в которую попал в Москве [71, с. 354, 355]. Но он все-таки смог через своих людей сообщить Стефану Баторию московские новости, воспользовавшись дипломатическими формальностями. Грамоты и послания, которые привез Сапега, были адресованы персонально Ивану Грозному, поэтому требовалось заменить их новыми бумагами на имя Федора Ивановича. Для этого нужно было вернуться на родину. Однако сделать это самому не удалось. Пока не был избран новый великий князь, на отъезд посла бояре не соглашались. Им было важно иметь его в качестве заложника.

На первой аудиенции, которая проходила 12 апреля 1584 года, Лев Сапега стал свидетелем противостояния между боярскими группировками. На его замечание о неподобающем отношении к посольству никто из бояр не обратил внимания. Их мысли были сосредоточены на борьбе за власть. Впечатления Сапеги от встреч с московскими боярами были не из лучших. Он воочию познакомился с нравами, царившими в Кремле, стал свидетелем возмутительного поведения бояр, между которыми с восхождением на престол нового великого князя еще более возросла конкуренция и взаимная неприязнь. Каждый старался как можно выше подняться по иерархической лестнице, приблизиться к трону, приобрести новые привилегии и земли.

Перед аудиенцией московские бояре, несмотря на присутствие иностранных послов, потеряв всякий стыд, а может, и разум, чуть не поубивали друг друга из-за места в ходе переговоров. Так и не придя к соглашению, многие из них после непристойных споров со злыми ругательствами и непередаваемыми взаимными оскорблениями уехали из Кремля [52, с. 15]. Надо сказать, что биограф Льва Сапеги рисует московскую политическую элиту в самых черных красках. На самом деле нечто подобное происходило и в других государствах, в том числе в Речи Посполитой. Сапегу ничуть не смутило то, как московиты борются за власть. Прием иностранного посла — это как раз та сцена, где и должны быть получены ответы на вопрос «кто есть кто в Московском государстве?». Он, один из первых иностранных послов, понял, что вся реальная — исполнительная власть — сосредоточена в руках трех царских чиновников не самого высокого происхождения: Бориса Годунова да братьев Щелкаловых — Андрея и Василия. Именно они да князь Федор Михайлович Трубецкой остались вести переговоры с послом Стефана Батория.

Как уже указывалось, к концу первого дня переговоров было решено отправить посыльных к королю в Речь Посполитую за новыми грамотами. После долгой волокиты бояре все же согласились на это, хотя и без большой охоты [52, с. 15]. Следует отметить, что в первый же день Сапеге удалось на равных вести разговор с человеком, управлявшим московской внешней политикой долгие годы, — Андреем Щелкаловым. Литовский посол не только не уступил ультимативным требованиям московского «канцлера» «править посольство» к великому князю Федору, но смог убедить его, что это было бы нарушением дипломатической практики. Более того, договоренности с Федором не имели бы юридической силы, так как на переговоры с ним Сапега не был уполномочен.

Тем временем в Речи Посполитой объявились посыльные Льва Сапеги. Они доложили королю о состоянии дел в Московии, о трудностях посольства, и это позволило молодому послу с честью выйти из сложной ситуации. Но хоть новости Баторий узнал вовремя, фактор внезапности, безусловно, был потерян, да и король не мог начать военные действия против Московии в наиболее подходящее для этого время — когда не было монарха и царили беспорядки.

В Москве же очень активно готовился Земский собор. Кандидатура Федора на нем была поддержана, тем самым были подтверждены и полномочия правительства во главе со Щелкаловыми и Годуновым, стоявшими за спиной Федора Ивановича. 31 мая 1584 года состоялась торжественная коронация Федора в Успенском соборе Кремля. Сапега на ней не присутствовал, а потому был лишен возможности насладиться этим действом, которое, как и следовало ожидать, не обошлось без скандала. Не дождавшись окончания церемонии, уставший от ее продолжительности Федор передал шапку Мономаха князю Мстиславскому, а тяжелое золотое яблоко (символ государства) — Борису Годунову, чем привел всех присутствующих в крайнее замешательство.

Наконец гонцы вернулись из Речи Посполитой. По их словам, Измайлов, посол московского двора, который отправился вместе с ними, на приеме у короля вел себя очень скромно, уступал требованиям относительно церемониала, беспрестанно подчеркивал, что московские властители всегда желали мира между странами. И, что стало неприятным сюрпризом для Сапеги, предлагал Измайлов грамоты, гарантирующие неприкосновенность новому послу в Московию. Не заслуживающим доверия юнцом показался Лев Сапега Андрею Щелкалову. Поэтому последний и потребовал «великих литовских послов». Литовские паны-рада, а прежде всего Николай Радзивилл Сиротка, отвечали Измайлову: «Король к государю вашему послов своих слать не хочет, потому: государя нашего посол Лев Сапега и теперь у государя вашего в Москве, а теснота ему великая… с двора литовского человека никакого не спустят, корм дают дурной; литовского посла держат хуже других всех послов: в такое государство никто ни захочет идти в послах, а государь наш силой никого не пошлет… Государя нашего посол теперь на Москве и государь бы ваш отпустил его, да за ним бы своего посла к королю прислал, и государь наш станет советоваться со всею радою и землей, как ему с государем вашим вперед быть, — продолжал с горячностью Сиротка. — Государь ваш молод, а наш государь стар, и государю вашему пригоже к нашему государю писаться младшим братом, да и Смоленска и северских городов государь ваш поступился бы» [123, с. 197, 198]. В этих словах был неприкрытый план действий: вернуть посла, провести сейм и принять решение о войне. Такой поворот событий московитов никак не устраивал.

Лев Сапега тем временем обдумывал, как ему держаться на официальном приеме, который вот-вот должен был состояться. Взвесив все за и против, молодой дипломат пришел к выводу, что нужно быть решительным, даже дерзким. Только такая тактика может привести к победе. Во-первых, пусть он и не очень знаменит, личность посла священна, поэтому немного нахальства не помешает. Во-вторых, судя по всему, московиты сейчас чувствуют себя неуверенно. Желания воевать со Стефаном Баторием у них нет, и об этом свидетельствовала угодливость Измайлова в Варшаве. В-третьих, между московскими властями предержащими по-прежнему нет согласия. Лев Сапега писал в донесении королю: «Вот и сегодня я слышал, что между ними были большие споры, которые едва не вылились во взаимное убийство и пролитие крови» [116, с. 25].

Враждебность между московскими боярами была обусловлена действиями Андрея Щелкалова. Накануне официального приема Льва Сапеги, беспокоясь о решении финансовых проблем Московского государства, на заседании Боярской думы он добился утверждения закона об отмене налоговых льгот крупных землевладельцев. Князья церкви и состоятельные землевладельцы должны выплачивать налоги на одном уровне с другими. Покушение на боярские привилегии и стало основой боярского возмущения. Борьба в Думе приобрела драматический характер. Власти ждали нового мятежа. Поэтому было решено как можно скорее отправить посла Речи Посполитой из Москвы. 10 июля 1584 года Федор Иванович дал официальную аудиенцию Льву Сапеге.

«На престоле, расположенном на возвышении в три ступени и украшенном сверху донизу золотом, жемчугом и драгоценными камнями, сидел великий князь в царском убранстве: на голове у него был золотой венец, выложенный алмазами, притом очень большими; в руке он держал золотой скипетр, тоже убранный камнями; кафтан на нем был красный бархатный, сплошь шитый крупным жемчугом; на шее висело несколько дорогих камней, оправленных в золото и расположенных в виде цепи или ожерелья. На двух пальцах левой руки его было по большому золотому перстню со смарагдом. Впереди у него на каждой стороне стояли два благородных мальчика с московитскими секирами в белых бархатных платьях, по которым крест-накрест висели золотые цепочки» [103, с. 151]. Выше почетного караула стоял боярин и окольничий Борис Федорович Годунов, а рядом с охраной — «канцлер» Андрей Щелкалов. Все иные вельможи сидели поодаль [92, с. 17]. Посол сразу понял, что именно эти два человека и есть настоящие владыки Московии.

Вся эта обстановка Сапегу нисколько не смутила, он хорошо помнил, зачем сюда пришел. «От имени польско-литовского правительства Сапега заявил, что со смертью Ивана IV мирный договор, заключенный в 1582 году сроком на десять лет между Московией и Речью Посполитой, считается прекратившим свое действие. Если русское правительство хочет мира, то договор будет заключен при условии, что к Речи Посполитой отойдут Северская земля и Смоленск. В случае отказа признать права Речи Посполитой на эту территорию Московию ожидает война» [110, с. 84]. И, чтобы сильнее надавить на новое московское правительство, посол добавил, что султан готовится к войне с Московией; потребовал, чтобы великий князь дал королю сто двадцать тысяч золотых за московских пленников, а литовских освободил без выкупа на том основании, что у короля пленники все знатные, а у великого князя — простые; чтобы все жалобы литовских людей были удовлетворены и чтобы Федор исключил из своего титула название Ливонский [123, c. 196].

Чтобы увеличить свои шансы на успех, Сапега использовал старый, но по тем временам чрезвычайно действенный в международной политике способ: намеренно сообщил великому князю, что турки готовятся к войне с Московией и султан ищет поляков и литвинов в союзники [40, с. 102]. Не знаем, вырвался ли у Федора крик: «Что? Воевать с нами?», как об этом рассказывает один из биографов Льва Сапеги, но среди бояр тревога была посеяна. Сапега с явным удовольствием наблюдал за тем, как московские власти в присутствии Федора вступают в серьезные противоречия друг с другом, не проявляя к нему должного уважения.

Это заставило литовского посла внимательнее присмотреться к личности самого Федора: «Великий князь мал ростом, говорит тихо и очень медленно. Рассудка у него мало, или, как говорят иные и как я сам заметил, вовсе нет. Когда он во время моего представления сидел на престоле во всех царских украшениях, то, глядя на скипетр и державу, все смеялся» [123, с. 196, 197]. При этом некоторые биографы делают выводы, что Федор показался Сапеге клоуном. Примерно так полагали и другие современники, которые имели возможность общаться с Федором Ивановичем. Джером Горсей писал, что «царевич (Федор) был прост умом» [85, с. 75]. Шведский король говорил, что русские между собой называют его durak. Но некоторые все же сомневаются в слабоумии Федора: «Действительно ли Федор был таким, каким описал его Лев Сапега? Неизвестно, так как согласно другим историческим сведениям сын Ивана Грозного своей хитростью и авантюризмом превосходил даже отца, а его поведение во время официальных встреч — это не более чем игра и специальный маскарад» [52, с. 17]. (пер. наш — Л. Д.). На наш взгляд, такая постановка вопроса не совсем корректна. Выражая подобное мнение, этот исследователь на повестку дня ставит и другой вопрос: если Федор был настолько умен и способен на разные ухищрения, то, видимо, слабостью ума страдал сам Сапега? Надеемся, такая формулировка позволяет понять ошибочность мнения, высказанного одним из биографов Льва Сапеги.

Слабоволием Федора Ивановича и боярским несогласием хотел воспользоваться Стефан Баторий, чтобы развязать с Московией войну. Донесения Сапеги, кстати, поддерживали короля в его планах: «Ненависть и несогласие царят между самыми знатными лицами, а это свидетельствует об упадке. Самое время покорить это государство, и о том здесь уже думают и открыто говорят, что ваша королевская милость использует этот случай. И, как я слышал от местных бояр, они мысленно уже присоединяют к вам оба княжества, Смоленское и Северское, а князь Бельский даже предрекает (дай бог, чтобы оправдалось), что ваша честь скоро будет в самой Москве». Письма Сапеги зачитывали сенаторам как доказательство легкой победы.

Однако планы короля неожиданно для него встретили сопротивление именно со стороны литовско-русских шляхтичей ВКЛ. Ради чего снова воевать? Разве что королю ради своей чести. Предыдущие войны обессилили Литву. Неурожай грозил стране голодом. И как бы новая война не принесла только беды [71, с. 357]. На сейме Великого княжества в Волковыске Стефана Батория не поддержали. Против войны выступала и польская шляхта. Такая позиция помешала Баторию воплотить в жизнь воинственные намерения…

Еще один вопрос был для Сапеги принципиальным. В Москве держали под стражей пленных соотечественников. Они передали Сапеге записку с просьбой о помощи. «Ежедневно мое сердце сжимается от боли, когда слышу их мольбы, хотя и далеко от них нахожусь», — говорил он.

После непродолжительных рассуждений бояре дали ответ. Новое московское правительство выражало сильное нежелание воевать, и поэтому решено было приложить усилия, чтобы продлить перемирие. Великий князь с боярами решил еще во время коронации: литовских пленных, всех что ни на есть, отпустить в Литву бесплатно, а судьбу своих пленников предоставить решить королю Стефану Баторию. «Если Стефан-король московских пленных не освободит, то правда государя московского будет на нем и очевидной будет для всех приграничных государей, а захочет Стефан-король пленных продать, то их выкупим» [123, с. 196]. Сапеге объявили это решение и сообщили, что девятьсот пленных уже освободили и ожидают такого же шага от Батория; что новые жалобы литовских подданных будут удовлетворены, что касается жалоб, которые датированы временами Ивана Грозного, то это дела старые, о них вспоминать некрасиво, были в те времена и обиды русским людям от Литвы, но о них государь (московский) не вспоминает. Сапеге объявили также, что наименование Ливонский Федор унаследовал от отца своего вместе с государством.

В итоге литовский посол отбыл, заключив перемирие на десять месяцев, и от привезенных им новостей король не стал миролюбивее. Непродолжительный срок перемирия в данном случае принципиальная позиция ВКЛ. Перемирие — не мир, а лишь отсрочка войны, и Стефан Баторий хорошо это понимал. На наш взгляд, заключение такого короткого перемирия максимально отвечало интересам короля, но, скорее всего, не в полной мере соответствовало потребностям ВКЛ.

Московским боярам, и прежде всего Андрею Щелкалову, Лев Сапега показался не серьезным государственным мужем, а юношей, который только-только начинает путь в политику. Поэтому послу оказали честь без ласки: он, не приглашенный Федором к прощальному обеду за царским столом, с обидой поехал домой и не пустил к себе чиновника с блюдами с великокняжеского стола [92, с. 17].

В белорусской исторической литературе господствует следующее мнение относительно результатов первого посольства Льва Сапеги: «Неслыханный успех посольства, особенно сенсационное решение Федора отпустить на волю пленных без выкупа, породило в политических кругах Европы противоречивые слухи и стало причиной самых различных предположений. По утверждению одних, новый московский великий князь был жалкий политик и даже не при своем уме… Но, как бы то ни было, положительные результаты были бесспорны… Удачные переговоры принесли Сапеге славу выдающегося дипломата» [52, с. 17] (пер. наш — Л. Д.).

Эту точку зрения разделяют и другие белорусскоязычные биографы Льва Сапеги. Но нужно добавить, что руководил внешней политикой в Московском государстве не слабоумный великий князь Федор, а один из самых опытных дипломатов своего времени — Андрей Щелкалов, о котором уже тогда шла молва как о хитрейшем из людей, живших на свете [85, с. 169]. Выдвигая в своих работах на первый план сына Ивана Грозного, эти биографы, на наш взгляд, тем самым умаляют значимость достижений молодого Сапеги в первом его посольстве в Москву — будто бы выиграл, ведя переговоры с полудурком. На самом деле Сапеге противостояли первоклассные дипломаты российского государства во главе с Андреем Щелкаловым, который прошел отличную школу во время властвования Ивана Грозного. Разведка боем, как понимал цель посольства Стефан Баторий, Сапеге полностью удалась. Он вовремя проинформировал своего монарха о реальной ситуации в стане противника, но король и страна были не готовы к началу военных действий.

Стефан Баторий остался доволен работой Льва Сапеги, а всякая хорошая работа должна быть соответствующим образом вознаграждена. Король пожаловал ему Слонимское староство (пожизненно), а со 2 февраля 1585 года — должность подканцлера Великого княжества Литовского [52, с. 17].

Глава 2.3. Новые переговоры с Москвой, свадьба Сапеги и внезапная смерть короля

В жизни Льва Сапеги 1586 год был отмечен по крайней мере тремя крупными событиями. Одно из них было радостным: Лев впервые связал себя узами брака; другое — печальным: в конце этого года умер король, который поспособствовал его невероятному восхождению по карьерной лестнице, а третье, тесно связанное с первым, — вероятнее всего, конъюнктурным: Сапега в очередной раз изменил вероисповедание.

В возрасте двадцати девяти лет Лев Сапега женился на Дороте Збаражской, дочери люблинского каштеляна Андрея Фирлея. Их свадьба состоялась 1 сентября 1586 года. Для Дороты это был не первый брак. Раньше она была замужем за шестидесяти трехлетним стариком Стефаном Збаражским, воеводой трокским, родила ему дочь (к слову, Дорота стала третьей по счету женой Стефана Збаражского). Естественно, что их брак не мог быть долгим. Любвеобильный трокский воевода умер в 1585 году. Крещенный по православному обряду при рождении, убежденный протестант в сознательном возрасте, перед смертью он успел принять католичество — история, типичная для того времени.

Будущая жена Сапеги, наследница большого состояния, — католичка, а он — протестант. Чтобы стать мужем Дороты, в 1586 году Лев переходит в католицизм [18, с. 222]. В данном случае изменение вероисповедания было продиктовано чисто прагматическими целями, а именно женитьбой, и никакой моральной подоплеки, как, скажем, у Николая Радзивилла Сиротки, под собой не имело.

Чтобы сыграть достойную свадьбу, Сапега вынужден был продать одно из своих имений за пятьсот коп грошей. Однако пустить пыль в глаза и заставить молчать недоброжелателей (о его жене отзывались весьма нелестно) пышной свадьбой все равно не удалось.

Этот брак был недолгим: через пять лет, в 1591 году, Дорота ушла из жизни. Однако она успела родить Сапеге сына Яна Станислава и еще троих детей, которые, впрочем, умерли во младенчестве. По утверждениям некоторых биографов, свою падчерицу Барбару Збаражскую Лев Сапега также воспитал как родную дочь.

Получив должность подканцлера литовского, Сапега стал вторым человеком в государственной канцелярии. Перед ним открылись исключительные возможности для претворения в жизнь давней мечты — создания мощного белорусско-литовского государства, способного экономически и военно-политически противостоять врагам, не зависящего от союзной Польши [52, с. 17]. Чего еще должен желать молодой мужчина, легко взошедший на вершину власти? Продолжать свой путь, стремясь достичь вожделенной цели. Астафий Волович, великий канцлер и виленский каштелян, не мешал ему в этом. Однако далеко не все сразу получалось так, как хотелось. Успехи молодого и не слишком родовитого Сапеги вызывали раздражение у литвинской знати, недолюбливавшей не только короля Стефана Батория, но и его удачливого протеже.

Однако интриги магнатов были незначительными по сравнению с очередной политической авантюрой, в которую пустились старые знакомые Льва Сапеги — Андрей Щелкалов и Борис Годунов. В начале 1585 года переводчик Посольского приказа Яков Зборовский, принимавший непосредственное участие в русско-австрийских переговорах, находясь в Польше, довел до сведения поляков исключительно важную информацию о положении в Москве. С его слов, русские окончательно договорились между собой, управление всем государством Московским сосредоточено в руках двоих — Бориса Федоровича Годунова и Андрея Щелкалова. Причем Щелкалов занимает более прочное положение, нежели зять великого князя (Б. Годунов) [116, с. 28].

В начале 1585 года Б. Годунов направил в Вену несколько доверенных лиц. Переговоры с императорским двором держались в строжайшей тайне. Но польско-литовские дипломаты все же узнали о них: щедрое вознаграждение способно развязать любые языки.

Разоблачения тайной московской политики, сделанные Яковом Зборовским, носили сенсационный характер.

Не рассчитывая на то, что Ирина Годунова удержит трон после смерти Федора, Борис Годунов тайно предлагал Вене договориться о заключении брака между ней и австрийским принцем и о последующем возведении принца на московский престол. Федор Иванович имел слабое здоровье и ему предсказывали короткую жизнь. Он чуть было не умер в первый год своего правления. Борис Годунов понимал, что кончина Федора привела бы к крушению его собственной карьеры, и лихорадочно искал выход.

Но сватовство завершилось неслыханным скандалом. Великий князь Федор выздоровел, а переговоры получили огласку. Литовский посол Михал Гарабурда, направленный в Москву Львом Сапегой, заявил решительный протест по поводу венских переговоров. Инициаторы венской интриги выступили с неловкими оправданиями. Цель, поставленная Сапегой, была достигнута. О переговорах узнали политические противники Бориса Годунова и Андрея Щелкалова. В первую очередь сам великий князь Федор, женатый на Ирине Годуновой, родной сестре Бориса. С этого момента безоблачные отношения между двумя родственниками омрачились. В дальнейшем с виду кроткий, недалекого ума великий князь Федор не раз потчевал палкой своего хитроумного шурина Бориса Годунова.

Литовская дипломатия оказалась на уровне, ведь если бы это дело удалось, Речи Посполитой грозило бы оказаться меж владений Австрийского двора. В случае смерти Стефана Батория она невольно должна была бы избрать на трон кого-нибудь из принцев этого дома, чего не хотели ни сам Стефан Баторий, ни коронный канцлер Ян Замойский, ни Лев Сапега.

Когда Стефану Баторию сообщили, что этим делом озабочен не только Австрийский двор, но и в замке Регенсбург собрались курфюстры немецких княжеств для совещания о помощи Максимилиану в борьбе за престол московский, король почувствовал угрозу для Речи Посполитой.

Решено было направить в Москву уже известного и хорошо принятого там, притом еще и православного, Михала Гарабурду, минского каштеляна (военный комендант минского замка). Старик Гарабурда был уживчивым и всеми уважаемым дипломатом и к Московии относился с симпатией.

Он вез московскому правительству предложения, которые должны были противодействовать предложениям австрийцев. Новая инициатива панов-рады Великого княжества — проект польско-литовско-московской унии, которая породнила бы эти три славянских государства [71, с. 357]. Участвовал в разработке этой идеи и Лев Сапега. Суть нового проекта заключалась в следующем. В случае смерти Стефана-короля и отсутствия у него потомков Королевство Польское и Великое княжество Литовское соединить с московским государством под одну государственную руку великого князя Федора: Краков против Москвы, а Вильно против Новгорода. В случае смерти великого князя Федора московскому государству быть «под рукой нашего государя — Стефана Батория, а другого государя московитам не искать» [123, с. 202].

Московские бояре не приняли такого предложения литвина. Однако тот твердо вел линию Сапеги, предлагая разные варианты: «Если пошлет бог по душу господина вашего, то государство Московское соединить под рукой господина нашего; государства разные, а голову одну бы над собой имели. Если же Стефана-короля не станет, то нам, полякам да литвинам, вольно выбрать в государи вашего князя, а вольно нам его и не выбирать» [123, с. 202].

Видя такую настойчивость, бояре московские заявили следующее: «Ты, посол великого государя, пришел к великому государю нашему и такие некрасивые слова говоришь об их государевой смерти? Кто нас не осудит, если мы при живом государе, видя его здоровье, будем такие переговоры вести?»

Услышав такой ответ, Гарабурда понял всю тщетность своих усилий, удобный момент был упущен, Федор выздоровел. Литовский посол на месте убедился, что скорая смерть Федору не угрожает, поэтому вести наступление на бояр не имеет смысла. Тем не менее он выдвинул новое предложение — созвать на границах государств съезд государственных людей для утверждения вечного мира между странами. Бояре, имея целью выиграть время, соглашались на съезд, но с условием продолжения срока перемирия. На это Гарабурда возразил, что ему такого поручения не давали. Тогда бояре ответили: «Но что за дело с собой привез? Приехал с мелочью, с тем и уедешь» [123, с. 203]. Славянский союз и вечный мир, со слов московитов, ничего не значащая мелочь.

Гарабурда действительно уехал ни с чем. А зря московские бояре не согласились обсуждать проект персональной унии. В скором времени они вспомнят об этом предложении Сапеги.

Вслед за Гарабурдой в Литву двинулся московский посол — князь Троекуров. Андрей Щелкалов не придумал ничего лучшего, как в другой раз направить к Стефану Баторию своего не слишком удачливого дипломата. Продлить перемирие любой ценой — такая задача была поставлена перед Троекуровым. Князь понимал, что убедить польско-литовское правительство будет не просто. Он лучше сразу бы отправился в ад, чем к Стефану Баторию в Гродно.

Предчувствия московского князя полностью оправдались. Встречен он был отборной бранью. Господа, прежде всех Лев Сапега, очень разозлились, что бояре московские отказались принять предложение о союзе государств. Сапега не был злопамятным человеком, но сейчас ему выдался хороший случай отвести душу, вспоминая несколько месяцев заключения в Московии.

Разговаривал он с князем Троекуровым с позиций сильного. «Потомков у вашего государя нет. А что из себя представляет ваш повелитель от природы, мы знаем: благочестие в нем есть, а против врагов драться не станет. На Москве что делается, мы также знаем: людей нет, а кто есть — то и те худы, строения людям нету, и во всех людях рознь. Бояре думают, что себе пособляют, а они только дело портят: в нашей земле давно ведомо, что бояре ваши посылали к брату императора посла. Но у императора с вашим государством что сошлось? Император сейчас и сам себе пособить не умеет. Глядя на эти переговоры с братом императора, многие государи домогаются и помышляют о вашей земле, а турецкий султан у вас же требует Астрахань и Казань, а крымский хан всегда с вами же борется и дальше воевать собирается, а ваши союзники черемисы же вам враги… И где ум бояр?» [123, с. 204] Закончил свою речь Сапега и вовсе воинственно: «А вы с чем приехали, с тем вам и уезжать» [123, с. 204]. Эти слова буквально повторяли ответ московских бояр Михалу Гарабурде, который он, очень старый почтенный человек, близко принял к сердцу. Настолько сильно, что через несколько дней после возвращения из Москвы слег. Дипломат уже не смог прийти к королю и взглянуть ему в глаза. Он плохо выполнил государев приказ. Вскоре старый дипломат умер.

Конец ознакомительного фрагмента.