Волчий яр

Леонид Владимирович Дроздов, 2020

Октябрь 1905-го года. В Киеве, как и во всей Российской Империи, нарастает социальное недовольство. Представители различных профессий и сословий объединяются ради единой цели: революционной пропаганды и вооруженного восстания. Средоточием радикальных настроений служат подпольные ячейки РСДРП. К чему приведет эта опасная деятельность и как сложится судьба их участников?..

„Равенство существует лишь в рамках противоположности к неравенству,

справедливость — лишь в рамках противоположности к несправедливости“

Фридрих Энгельс

Глава 1

Комната, в которую никогда с утра не проникал солнечный свет, дремала тихим сном. Дети мирно сопели возле остывшей голландки, закутавшаяся в лоскутное одеяло жинка темной горою возвышалась над ними, словно князь Владимир над Днепром. Каким-то непередаваемым спокойствием веяло от этой картины, чем-то болезненно родным. Величайшая радость наполняла душу Филиппа в такие моменты. Хотелось елико возможно дольше сохранить эту идиллию, это чувство семейного очага и семейной сплоченности.

Тишина и безмолвие повисли в воздухе.

Половина пятого утра. К этому времени Филипп всегда просыпался и выключал заведенный загодя будильник. Делал он это для того, чтобы не потревожить сон любимых домочадцев, которым в такую рань еще спать да спать. Ему же нужно было собираться, чтобы к шести часам успеть на заводскую проходную.

Осторожно поднявшись с расшатанной и просевшей кровати, Филипп наощупь добрался до старого венского стула, на котором лежала приготовленная одежда. Холщовая рубаха, серая фуфайка, ладные справные помочи, крепко удерживавшие полинялые штаны, летом — кубовая жилетка и бостоновый пиджак — вот и весь скарб. Вот и весь гардероб токаря Бабенки.

Оросив лицо из рукомойника, мужчина потер шею, потянулся. В позвоночнике что-то хрустнуло — годы брали свое. К сорока годам уже не чувствовалось той легкости и того задора, который сопровождал его лет пять тому. Работа на заводе кого хочешь пополам согнет. Ладно еще инвалидом не остался, как Сидоренко, которому намедни ампутировали руку, захваченную вращающейся заготовкой вместе с рукавом халата. Вот где беда! Никакие выплаты по увечьям в нашем «заботливом» государстве не предусмотрены, живи далее как знаешь. А что у Сидоренки пятеро детей — никому дела нет. Сам-де болван, не проверил патрон и крепление зажимного приспособления к шпинделю.

Что интересно сейчас едят евоныя детки? Ох…

Нацепив смазные сапоги, юркнув в суконную куртку и нахлобучив помятый картуз, Филипп отворил дверь в мрачный коридор, взглянув напоследок на икону в углу. Грустно вздохнув, он подумал о том, что бога, вероятно, не существует, ибо за что он заставляет его каждое утро ни свет ни заря тащиться на осточертевший завод? Пока спускался по скрипучим ступенькам лестницы, думал о несправедливом устройстве жизни, где кто-то до гробовой доски вкалывает как проклятый, а кто-то всю жизнь ездит в белом ландо и кушает конфекты. Тьфу!..

Во дворе Филипп поежился от внезапно атаковавшего мороза. Октябрь — месяц капризный, переломный. С октября начинаются первые заморозки и первые стужи. Земля всё дальше отдаляется от солнца, наступает самое депрессивное и меланхоличное время.

На балконе второго этажа сушилось еврейское белье. Еврейское, потому как подавляющее большинство квартирантов дома, в котором жили Бабенки, иудеи. Здесь нашли свой приют ремесленники, приказчики, студенты, рыночные торговцы и прочие сомнительные личности, из-за которых с регулярной периодичностью, раз в две недели, полиция устраивала облавы. Многие в России не знают: несмотря на то, что Киев расположен в черте оседлости, постоянное жительство евреев в этом славном русском граде воспрещается. Жить здесь могут лишь те евреи, которые могут жить и везде, как то: вышеуказанные ремесленники, купцы и их приказчики, студенты, солдаты и некоторые иные группы лиц. Однако даже эти ограничения не могут повлиять на быстрый рост иудейского населения. Вот и приходится встревоженным властям осуществлять изматывающие и зачастую бесполезные облавы, о которых евреи, как правило, знают заранее.

Ничего плохого в евреях Филипп не видел. Его семья как-то сразу сдружилась со всеми обитателями лишенного излишеств трехэтажного дома в «кирпичном» стиле (это когда архитектурные украшения выполняются за счет фигурной кирпичной кладки). В сущности это были милые отзывчивые люди, несколько более зажатые и скрытные, в силу своей правовой ограниченности и законодательно установленной ущербности. Черту оседлости Бабенко считал бесчеловечным варварством, и всякий раз в разговорах с соседом Шлёмой указывал на эту гнусную несправедливость к вящему удовольствию последнего.

Сегодня иудеи будут спать долго — работать в субботу им запрещает религия, как нам, православным, она запрещает стоять у станка по воскресеньям. Хотя на государственном уровне табельные воскресенья узаконили лишь восемь лет назад. До того в нашем славном Отечестве о таких мелочах не заботились.

Выход из мрачной арки как всегда был заперт решеткой — пришлось будить дворника. И ведь сколько раз Филипп просил его отпирать поутру ворота. Как об стену горох. Потому, видать, и дворник.

На пустынной улице темно, как в аду. Ни одного фонаря. Заря подымется еще не скоро — примерно в половине седьмого, когда Филипп уже будет в цеху. Однако глаза быстро привыкают к темноте и вскоре начинают различать предметы, благо на зрение Бабенко никогда не жаловался, в отличие от своей жинки, которая в сумерках «ни зги не бачит».

Посреди плохо мощеной мостовой тянутся чернеющие рельсы. Скоро всех, а особливо тех квартирантов, окна которых выходят на самую Бульварно-Кудрявскую, разбудят железные чудовища — трамваи. Соседи с того крыла бают, что «колы така дура несется, ажно кровати ходуном ходют, да дитки пужливо вскакивают». Уж лучше б, ей-богу, на конях ездили…

Трамваев Филипп не любил. И не потому, что пяти копеек в одну сторону жалко, а потому, что пока есть здоровые ноги, надо их использовать по назначению, то бишь ходить. Вот когда невмоготу будет три с половиной версты до завода пешем пройти, тогда, пожалуй, и он запишется в пассажиры. А покамест пусть старики да лентяи катаются.

На другой стороне улицы расположился прекрасный четырехэтажный доходный дом с лепниной, пилястрами и маскаронами на фасаде. Классический образец богатства и зажиточности. Не чета их кирпичному «сараю». В тех хоромах едва ли кто-то из рабочих квартирует. Не иначе как чиновники или офицеры. Впрочем, этого Филипп наверное не знал, так как возвращался всегда поздно. И снова сделалось ему обидно за свое дрянное существование.

Хотя, сказать по правде, жаловался на судьбу Бабенко зря. Он и сам это в глубине души понимал, но неизменно желал себе лучшей доли, глядя, как не считают денег мастеровые-чехи, получавшие по сто тридцать рублей в месяц. Но и его, Филиппа, зарплата в тридцать целковых считалась по городу немаленькой. Иной чинуша столько не выслуживал. Денег сих вполне хватало, чтобы заплатить за маленькую комнатку с самоваром и дровами, чтобы прокормить жинку с двумя детками, чтобы починить прохудившуюся одежку или даже справить новую. Как правило, что-то еще сберегалось. Не больше «синенькой», кончено, но и то неплохо. В целом жить можно, от голода не помрешь, в обносках не останешься. Да и на черный день всегда скарбик припасен.

Вот уже и Галицкая площадь с ее торговыми рядами. По случаю субботы весь Евбаз отдыхает. Лишь самые отчаянные выйдут нынче за торговлей, чтобы сколотить копеечку. И всё-таки подобных богохульников набирается крайне мало. Здесь же высится своей неуклюжей пирамидальной колокольней Железная церковь — странная святыня из железа и чугуна, не пользующаяся авторитетом у паломников. Уже мало кто помнит ее правильное название: церковь Иоанна Златоуста. Тем не менее к этой завалящей церквушке было приписано ни много ни мало почти семь тысяч верующих и неверующих душ — самый большой приход по всему Киеву. Бывал в ней Филипп редко, только если с детками и жинкой. Правда, последний раз на Покров доводилось. Благоверная его всегда ревностно чтила бога и раз в неделю непременно ходила поставить свечку и замолить грехи, раз в месяц — на литургию причаститься.

На Бибиковском бульваре показались первые люди — рабочие заводских окраин. Вжавши голову в шею, они спешили на работу, с опаской озираясь по сторонам. Бабенко пытался узнать кого-либо со своего завода, чтобы завязать беседу и чтобы дорога не казалась такой скучной, но так никого знакомого и не отыскал.

От Триумфальной площади шла частная трамвайная линия до Святошина. Рабочие любили ею пользоваться, ибо не каждый желал шагать по холоду вдоль Брест-Литовского шоссе две с половиною версты. Именно столько оставалось Филиппу до завода Гретера и Криванека.

Киевский машиностроительный и котельный завод Гретера, Криванека и Ко был основан в 1882 году швейцарским предпринимателем и по совместительству бельгийским консулом Яковом Яковлевичем Гретером. В предместье Шулявке вырос крупнейший в городе завод по производству оборудования для сахарных заводов: паровых котлов, насосов, чугунной арматуры, рельс и подвесных мостов, а также кроватей, болтов, гаек и прочего. В основных цехах завода (чугунолитейном, токарном, монтажном, котельном, кузнечном и рафинадных форм) трудилось порядка тысячи человек. Под грамотным руководством чешского директора Иосифа Криванека завод получал выгодные заказы от Киевской, Воронежской, Николаевской железных дорог. Нехватка квалифицированных инженеров вынудила руководителей привезти из Австро-Венгрии чешских мастеровых, а инвесторов — способствовать открытию в Киеве Политехнического института. Амбициозный проект превзошел все самые скромные ожидания. К началу двадцатого века завод стал флагманом киевской промышленности и его гордостью. За весь неспокойный 1905 год (до самого октября) на заводе не было ни единой забастовки.

Между тем многие рабочие были ужасно недовольны своим положением, но опасаясь потерять престижное место, задвигали свои требования куда подальше. Росло всеобщее недовольство, которое рано или поздно обещало вылиться в грандиозную стачку.

Без четверти шесть Филипп уже подходил к проходной. За опоздание администрация могла наложить штраф, который ему был ни к чему. Каждый раз, когда Бабенко попадал на территорию завода, он думал о беднягах машинистах и смазчиках паровых машин, которые обязаны были приходить на час раньше и уходить на ½ часа позже остальных. Получается, эти несчастные вынуждены работать «по-старому» — почти по 14 часов в сутки, — тогда как нынче закон предусматривает лишь 11 ½ часов. Однако заказов у завода было много, поэтому на норму выработки здесь имели обыкновение закрывать глаза, как, впрочем, и на иных русских предприятиях.

Последние полгода в своем токарном цеху Филипп занимался тем, что снимал горизонтальный облой с чугунных рафинадных форм. К работе этой он приноровился не сразу, а потому сперва часто получал замечания и штрафы за брак от строгих чешских мастеровых. Злость на самого себя и на мастеровых привела к тому, что снимать облой Бабенко научился едва ли не лучше всех в цеху. Товарищи завидовали его умению и признавали его бесспорное лидерство. При этом многие из них получали на три-пять рублей больше, тогда как Филиппу повышать зарплату никто не спешил. Это его, конечно, расстраивало, но не угнетало.

Встретив в цеху товарищей, Бабенко повеселел и с охотой взялся за работу. Что ни говори, а работу свою Филипп исполнял добросовестно и качественно и даже успел ее полюбить.

За обедом ему в руки попала любопытная листовка, взывавшая к социалистической справедливости. Филипп готов был подписаться под каждым ее предложением, под каждым словом. Такие запрещенные прокламации с этого года особенно часто проносили в цеха. После питерского «кровавого воскресенья» революционное подполье активизировалось в разы, сторонников социал-демократической партии резко прибавилось. Симпатизировал им и Бабенко.

Товарищи по цеху это замечали и постепенно, планомерно начали подготавливать почву, завлекать правдолюбивого токаря в свой «кружок». В ту вторую октябрьскую субботу рокового 1905 года к Филиппу впервые вышли с предложением вступить в Партию. «Мы бачимо, Пилип, що ты вжэ созрив встать з нами в один ряд в боротьби супротив цей гидры» — сказали они ему.

Бабенко сперва растерялся, сконфузился, как барышня на первом свидании, наконец, поборов смущение, просиял, улыбнулся во весь рот, бодро кивнул и энергично пожал протянутую ему грубую и шершавую рабочую руку. Эс-дэки по-дружески похлопали его по плечу и поздравили с верным выбором, но при этом сообщили, что его кандидатура должна будет пройти утверждение всеми членами. На резонное замечание Бабенки, почему его позвали в Партию без одобрения всех членов, ему ответили, что действительные члены должны сперва на него поглядеть и поговорить с ним. Филиппа попросили подготовить к завтрашнему дню небольшую речь, в которой он коротко поведает о себе, своей семье и своем быту, а также расскажет собравшимся, почему он решил влиться в Партию. Токарь согласился, хотя и понимал, что оратор из него никудышный и что приготовить речь ему будет крайне тяжело. Затем ему велели завтра к четырем часам пополудни явиться без опозданий к воротам Старообрядческого кладбища в Лукьяновке. С собою никого не брать, дома о своем визите никому не болтать. «Жинка меня не пустит, не дознавшись куда иду», — заметил встревоженный Бабенко. Врать жене он не хотел, да и не умел. Он убежденно полагал, что горькая правда всегда лучше сладкой лжи. Товарищи сочувственно вздохнули и посоветовали поставить жену в известность, но только чтобы была нема как рыба. Иначе, не ровен час, разнюхают «фараоны». На том и сошлись.

Под вечер Филиппа стали одолевать сомнения. «А нащо воно ему трэба?» — как сказал бы его покойный батька, царствие ему небесное (Бабенко машинально перекрестился). На кой ляд ему в единственный свободный от праци день тащиться к черту на куличики, да еще и на кладбище? Да и что это еще за глупость: устраивать собрания на кладбище? Очень это всё показалось Филиппу подозрительным. В сознании поселилось и окрепло позорное малодушие, которое никак не желало вытравливаться. А что, если его арестуют шпики? Он ведь тогда всю свою семью под монастырь подведет…

Товарищи Филиппа по цеху (те самые эс-дэки) заметили его озабоченность и сочли необходимым еще раз с ним переговорить. На сей раз они в довольно наглой и жесткой форме заявили Бабенке, что коли он боится полиции или в чем-то не уверен, то ему не следует к ним присоединяться. Быть членом Партии достойны лишь самые честные и бесстрашные. Те, для кого знамя Свободы дороже теплой комнаты и сытного ужина. Те, кто ради лучшей доли крестьян и рабочих готовы на лишения и невзгоды. Те, для кого борьба с упитанными царскими упырями священна и неоспорима. Те, для кого Правда не пустое слово. Смелые, сильные и дерзкие — вот те, кто нужен Партии, а не сомневающиеся и сочувствующие.

Филипп отчаянно запунцовел и возненавидел себя за бабью нерешительность. Его, к слову, так и прозвали на заводе «Баба». Ему всегда хотелось думать, что это двоякое прозвище образовалось от фамилии, а не от его поведения. «Решай, Баба, — сказали ему. — Другого шанса мы тебе не дадим». «Двум смертям не бывать, одной не миновать», — подумал Филипп и уверенно подтвердил свое желание быть частью Партии. Ведь только Партия печатала в своих воззваниях к народу правду. Великую Правду того тяжелого времени, в котором ему, заводскому токарю, велено судьбой жить.

В шесть часов вечера Филипп закончил работу. В шесть с четвертью он уже шел по Брест-Литовскому шоссе по направлению к дому. И снова, как и утром, город пребывал во мраке — от зашедшего час назад солнца, которого Филипп за весь день так и не увидел, не осталось и следа. Всё погрузилось во тьму, которую отчаянно и безуспешно пытались разорвать крохотные островки тусклого света, источаемого редкими электрическими фонарями. В проезжавших мимо переполненных трамваях хмуро теснились недовольные и озлобленные рабочие.