Лёня Алеев в школе и дома

Леонид Алеев

В этой повести автор погружает читателей в непосредственную атмосферу той «далекой» жизни, когда под звуки горна и барабана пионеры ходили на линейку. Простая бесшабашная жизнь, увиденная детскими глазами рассказчика, без прикрас и лишних выводов, отражает заботы школьных дней и будни в удивительном месте – советской коммуналке, сегодня многим неизвестной. Книга содержит нецензурную брань.

Коммунальная квартира

Многие люди, приезжающие в Москву жить и работать, считают, что мы, москвичи — избранные, у нас все запрограммировано от рождения, и есть все условия для хорошей жизни. Не скажу, что у меня было советское трудное детство, деревянные игрушки и заношенное пальто, но, если говорить о жилищных условиях, я не особо выделялся из массы других детей строителей коммунизма. Да, мы жили всего в одной остановке от Красной площади. Да, в квартире, где я родился и вырос, у нашей семьи было три комнаты, но коммуналка есть коммуналка. А мажоры тогда проживали на Тверской (тогдашней улице Горького) или в сталинских высотках. В нашей же квартире жили вот какие люди…

Исключительный и непредсказуемый дядя Слава Морозников со своей семьей — женой и Дудулей (так мы с братом звали его дочку, которая была младше меня на пару лет). Дядя Слава любил крепко выпить, как правило — после зарплаты. Но в такие дни он был сама доброта не только по отношению к своей семье, но и ко всем детям нашей квартиры, коих, кроме меня и моего старшего брата (ему тогда исполнилось 15), было еще двое. Дни его зарплаты знали все соседи. Мы ждали дядю Славу, считая минуты до его прихода, потому что он всегда появлялся в квартире нагруженный подарками для всех. Естественно, жена его была недовольна растратой и без того скудного бюджета — дядя Слава работал грузчиком. Да еще и перекраивать приходилось остатки для нужд самого дяди Славы, который в эти дни возвращался зачастую без некоторых элементов одежды, а однажды даже без одного ботинка. На следующий же день вся его доброта растворялась в абстинентном синдроме, из их комнаты раздавались крики, сопровождавшиеся грохотом падающих стульев. Среди массы неизвестных мне тогда ругательств я запомнил только: «Овца!» На мгновение шум семейной ссоры вихрем врывался в коридор, заставляя прислушиваться всех соседей. Это Дудуля в слезах выбегала из комнаты, волоча по натертому паркету своего мишку.

Напротив дяди Славы жила одинокая малограмотная бабка Евдокия Прокофьевна Кокеткина, бывшая прачка, родившаяся в провинции и перебравшаяся в Москву к родне, состоявшей в услужении у господ. Как известно, на заре советской власти из подвалов и цокольных этажей таких людей переселяли в освобождающиеся буржуйские квартиры. А в нашей квартире до революции вся правая сторона коридора была для господ, вся левая — для слуг. Окна комнат правой стороны, не меньше двух в каждой, выходили в переулок, а некоторые комнаты были с балконом. Окна с левой стороны выходили во двор, с видом на помойку. В результате удачных комбинаций с переездами Евдокия Прокофьевна оказалась на старости лет в отличной светлой комнате двадцати пяти метров по правой стороне. Исправно посещала церковь, где на воскресной исповеди всегда просила отпустить ей страшный грех — любопытство. Экономила она на всем и всех, никогда не включая оставшуюся с прежних времен большую люстру, предпочитая свечу или лампочку в 25 ватт. Но свою патологическую жадность Кокеткина грехом не считала. Были у нее совершенно невообразимые, чуть ли не деревянные шлепанцы, в которых она шаркала по коридору туда-сюда с одной и той же кастрюлей в руках. Только лишь для того, чтобы постоянно владеть ситуацией в квартире, даже если ровным счетом ничего не происходило и все сидели по своим комнатам. В такие минуты Кокеткина застывала у одной из них, опираясь костлявой рукой о стену, наклоняла голову и прислушивалась, пытаясь понять, что происходит внутри. Или просто сидела часами на огромной кухне, которая, как вы понимаете, была общей.

Про кухню вообще стоило бы написать отдельную главу. Советская коммунальная кухня представляла собой огромное пространство с расставленными по углам столами жильцов, с двумя газовыми плитами и одной большой раковиной в углу. Верхом неуважения к соседям и откровенным вызовом было наличие чьей-нибудь посуды на ее дне. Справедливости ради отмечу, что за раковиной следили — сначала мыли посуду и кастрюли, затем старательно отмывали раковину.

Непременный атрибут коммунальных кухонь — наличие обязательного «черного хода». Он выводил во двор по лестнице с маленькими, узкими ступеньками, и, я думаю, наличествовал во всех больших домах, спроектированных и построенных до революции. Всегда было парадное (заметьте, не подъезд) и всегда был «черный ход». Сразу за дверьми, ведущими из кухни, располагался бак для пищевых отходов. И если мусор был у каждого жильца коммуналки свой, то бак был общим. И вот эту-то дверь «черного хода» однажды и оставил открытой настежь татарин Тагир, выпустив на улицу нашего кота, который так и сгинул.

Тагир был главой семейства Гайметдиновых, проживавшего в следующей комнате. Как раз под Андрюшей Фадеевым, с его кружками и грузовиком. У них было двое детей — дочь и сын Ильдар. Жена Тагира, Гуля, почти каждый день готовила беляши и угощала всех детей в нашей квартире. Вообще, все, что делалось для своих детей, распространялось и на соседских. Моя мама поступала точно так же. Готовя что-то вкусное, например пирожки, она потом разносила их по комнатам. Впрочем, в ожидании вкусненького мы и сами околачивались рядом. Дети с удовольствием брали угощение, взрослые тактично отказывались. Особенность семьи Гайметдиновых состояла в том, что на татарские праздники к ним приезжала вся Горьковская область, откуда они были родом. В такие дни татар в квартире действительно собиралось очень много. Они шумели и галдели, непрерывно звонили по телефону, чем бабушка бывала весьма озабочена. Зачастую они просто терялись в огромном пространстве квартире и забредали в чужие комнаты.

Однажды мы обедали, сидя за нашим большим столом в гостиной. Дверь комнаты отворилась, вошел татарин на костылях и довольно медленно двинулся к столу, как пьяный или слепой. Дойдя до стола, он, аккуратно прислонив к стене костыли, попытался отодвинуть стул и сесть. Все происходило настолько завораживающе, что мой папа даже не возмутился, и лишь непонимающе смотрел на татарина-инвалида. Наконец, калека «прозрел» и, ошарашено оглядевшись, пробурчал: «Ой, извините». Тем же путем очень медленно покинул гостиную. Бабушка сказала: «Опились уже». Папа возразил: «Ну почему, думал человек о своем». Потом Гуля долго извинялась за недоразумение и принесла нам кастрюлю беляшей в качестве компенсации.

Как вы уже поняли, комната напротив татар принадлежала нашей семье. Это была огромная гостиная с дубовым паркетом, с кованым сундуком в углу, с двумя окнами. На подоконниках бабушка выращивала алоэ. Справа возвышался тяжелый буфет с толстыми стеклянными дверцами, в котором стояли чашки (а не кружки, как у некоторых). Посреди комнаты — стол, за ним мы всей семьей обедали по выходным дням, а в углу — радиола, два кресла и изящный журнальный столик. В противоположном углу находился телевизор «Весна-302», а возле него — еще одно продавленное кресло. Чуть поодаль — бабушкина кровать с красивым гобеленом над ней. Это была главная комната, где происходила вся жизнь. И не только потому, что в ней стоял телевизор. Две другие комнаты, смежные, находились в противоположном от гостиной конце коридора. Они, впрочем не представляют никакого интереса для подробного рассказа. Скажу лишь, что в одной комнате жили мы с родителями, другая комната, с диваном и этажеркой, целиком принадлежала брату.

И последнюю жилплощадь в нашей квартире №9 занимала пожилая пара. Соседей звали Верванна и Эмиль Рейнович. Верванна в действительности была Верой Ивановной, но никто и никогда не утруждал себя отчетливым произношением гласной «и» в отчестве, отчего соседку, как подозревала моя мама, довольно сильно коробило. Она была хорошо образована, исключительно воспитана, всегда улыбалась. И, как бы в подтверждение своего несоветского происхождения, имела взрослую дочь, вышедшую за чеха и проживавшую в Праге. Ее муж Эмиль Рейнович был эстонец, молчаливый угрюмый тип, кажется, представлявший всех обывателей мишенями в тире. Нас, детей, он не любил и избегал с нами любых контактов. В мой адрес он вообще не произнес ни единого слова до самой смерти, а умер Эмиль Рейнович у себя в комнате, из которой почти и не выходил. Сама же Верванна была исключительно добра и отзывчива, причем особенно благоволила к бабушке, потому что без согласования председателя домкома она не смогла бы поехать в Прагу к дочери. Такое согласование с официальным лицом на выезд за границу требовалось в подтверждение честного образа жизни советского человека, правильно понимающего программу партии. Подпись гарантировала, что отъезжающий жилец квартиры такой-то не ведет аморальный образ жизни и не тунеядствует. Что и говорить, отношения Верванны с бабушкой были для нее очень важны. На всех собраниях, как стихийных на кухне, так и официальных среди жильцов дома или даже района, Верванна всегда и беззаветно поддерживала бабушку, всячески ей поддакивая и вторя. Зато, когда она приезжала из ЧССР, первым делом она шла к Руфине Васильевне (так звали мою бабушку), дарила привезенные конфеты с ликером и воздушные шали, по виду весьма недешевые. В такие минуты бабушка всегда напрягалась, потому что была человеком старой закалки. До пенсии она работала в Госплане СССР. Несмотря на обилие руководящих должностей в ее жизни, к такому вниманию относилась осторожно и подачки, как она это называла, не любила. Про взятки вообще речи нет. Бабушка искренне ненавидела взяточников и всегда их осуждала, в свете решений прошедшего съезда, разумеется. Только мамины уговоры и пояснения помогли бабушке сделать правильный вывод в отношении презентов Верванны и все же она принимала их неохотно.

Раз уж я хотел написать целую главу о кухне (а в итоге ограничился абзацем), то не упомянуть коммунальную ванную я просто не в праве. Общая ванна, умывальник, стиральная машинка «Эврика», принадлежавшая нашей семье, ну — ничего особенного, вроде бы. Но само присутствие наше в ванной комнате было равносильно нахождению возле каких-нибудь святых мощей — подошел, склонился, припал, отошел. Потому что другие желающие подпирают. Так и тут. Зайдя в общественную ванную и накинув крючок, ты должен отдавать себе отчет в том, что кому-то может потребоваться срочно помыть голову, кому-то надо налить воды в таз, а кто-то забыл часы на умывальнике. И нетерпеливое топтание возле двери ясно указывает тебе на это. А если, простите, сравнить с матрицей Эйзенхауэра, то налить воды в таз — это как минимум третий пункт: срочное, но не важное. Что-нибудь важное, но не срочное — потерпит пока. Однако, если вдруг приспичит в туалет, то потянет это уже однозначно на первый пункт по матрице — срочное и важное.

Правда, сравнение этих двух помещений, я думаю, все же не совсем корректно. Туалет, правила пользования которым такие же, как и у коммунальной ванны, по важности своей превосходит последнюю намного. И туда крайне важно попадать вовремя. В наш туалет — я плавно перехожу к завершающему штриху главы — не было принято приходить со своим сиденьем, как это показывают в фильмах. Действовало другое негласное правило: если истратил газету, нарезанную и наколотую на гвоздь — пойди, нарви, нарежь и наколи! Это и есть забота о следующем посетителе, который может оказаться жертвой обстоятельств и оказаться неподготовленным, а то и вовсе беспомощным. Мы и Верванна с Эмилем Рейновичем пользовались туалетной бумагой, которую приносили с собой, но остальные жильцы — нет. Газета! Только прочитанная газета использовалась на соответствующие нужды!