Сто дверей

Лена Барски

«…ты входишь в раскрытые двери и твой взгляд теряется в витках винтовой лестницы, уходящей куда-то вверх. И ты понимаешь, что этот дом – огромный корабль, в котором есть место и для тебя».Сто рассказов о своём и о чужом, о прошлом и о настоящем, детстве и зрелости, детях и родителях, плохом и хорошем, добром и злом, о родине и эмиграции, о мёртвых и живых, о больших и маленьких, людях и животных, о книгах и музыке. Сто рассказов – сто дверей. И за каждой дверью скрывается своя история.

О БОМЖАХ

Какая удивительная штука человеческий голос! Голос может держать аудиторию, контролировать массы и регулировать эмоции. В нём содержится огромная сила, которая может стать оружием. Голос — это мощное средство, которое позволяет нам управлять людьми и властвовать над окружающим миром. И свободно самовыражаться.

Однажды я шла по гладкоасфальтированной пешеходно-велосипедной дорожке в направлении Бремена. Без определённой цели и не спеша. Навстречу мне шёл бомж. Перед собой он толкал большую товарную тележку, доверху забитую всяким барахлом. Он шёл и орал во всё горло. Вместо членораздельных слов издавал клокочущее-бурлящие звуки с хрипотцой и отхаркиваниями, при этом слюна разлеталась на все четыре стороны. Казалось, он ничего не замечает и проходит сквозь стены. Вокруг него как бы образовался круг неприкосновенности, нейтральная земля, переступить через которую не мог никто.

В доме, в котором мы жили в Берлине первые пять лет, на противоположной стороне внутреннего дворика-колодца много квартир стояли пустыми. Это было совершенно обычное явление для Берлина начала двухтысячных годов. Дома со стенами, изрешеченными пулями и снарядами ещё со времён взятия Берлина советскими войсками, ждали инвесторов и капитального ремонта, а в городе процветала практика незаконного заселения пустующих зданий, так называемых Hausbesetzungen, в которые самовольно заселялись люди без определённого места жительства, а также представители левой молодёжи, а также анархисты, феминисты и общенесогласные — все они принадлежат к образу Берлина.

Первые дома занимали в районе Кройцберга¹⁶ с начала семидесятых годов. Исторически это оставалась единственная возможность сохранить старые, ещё довоенной постройки здания от сноса и активно воздействовать на Берлинский Сенат, который намеревался уничтожить целые жилые массивы для строительства ветки автобана в направлении Ораниенплац.¹⁷

Эти дома видно было с первого взгляда — пёстрые графити фасадов, местами выбитые или повреждённые стекла на окнах, чёрные стены с облупившейся сажей на фоне бледного, как будто заплёванного неба, анархистские флаги, таинственные оккультные знаки, общая атмосфера весёлого распада, грязи и зарождения буйной новой жизни на развалинах старой и, прежде всего, самодельные плакаты на простынях, протянутые между этажами, с надписями «No cops, no problem»,¹⁸ «Kein Knast steht für immer. Freiheit für…»,¹⁹ «Solidarité avec la revolte en Tunesie».²⁰ В историю даже вошли самые знаменитые улицы с незаконно заселёнными домами: Rigaer Straße 94, Friedrichshain Nordkiez, Liebigstraße 14, Friedrichshain, Brunnenstraße 183, Mitte.

Вокруг таких домов всегда было много шума, толкотни, столкновений с полицией и представителями органов порядка, выяснения отношений, речи с импровизированных трибун, баррикады, движения сопротивления, альтернативных коммун и теорий заговоров. Несогласные и асоциалы занимали дома, жили в них без воды, отопления и прочих удобств и никакими коврижками их оттуда выманить было невозможно. Именно это и была картина совершенно аутентичного и неподдельного Берлина, которую не найти в стандартных туристических путеводителях.

В доме напротив нашего во внутреннем дворике-колодце пустую квартиру занимал бомж. Проживал он там с собакой. Мы знали его по голосу, но видели редко. А когда видели, не были уверены, что это именно он, высокий и неуклюжий, с копной склеенных рыжих волос, неровно стоявший на длинных ногах-циркулях, которые каждую минуту грозили поломаться или сложиться пополам, и бешеным неукротимым взглядом.

Бóльшую часть времени он проводил в квартире, а с внешним миром держал связь с помощью крика. В пять часов каждое утро будил двор громогласным: «Schei-ssse!» («Гов-но!»). Поговаривали, что так он реагировал на поведение пса, у которого по плану без десяти пять были побудка и подъём, оздоровительная гимнастика и короткая пробежка в близлежащем парке с отправлением естественных нужд.

Бомж же не совпадал с ним по ритму и в пять утра только готовился отойти ко сну. На что пёс жестоко ему мстил и делал свои дела прямо на матрац. Бомж кричал: «Schei-sse!!!» И это ёмкое слово, произносимое не менее ёмким голосом, произвело на меня неизгладимое впечатление.

А теперь много лет спустя мы шли навстречу друг другу — я и бомж — по узкой и гладкой пешеходно-велосипедной дорожке. Я — наблюдая и читая знаки, а он — толкая перед собой тележку и крича. Два человека — две вселенные. Каждый в своём измерении. Я присмотрелась к нему и увидела всадника, скачущего через степи, горы и луга. Вокруг ни души. Сплошная пустошь. И только крик несётся из глубины гортани, застывает и вибрирует, истончаясь в острую иглу. Всадник несётся, мается и пронзительным криком измеряет вёрсты расстояния. Его цель — путь. Его сила — голос и неприкаянность.

И мне показалось, что при своих индивидуальных различиях все бомжи имеют одну общую черту — громкий голос. И спросила себя: почему? Почему бомжи кричат? В одно мгновение вопрос разросся и накрыл меня, как колпак. К нему присоединились другие вопросы: почему волки воют на луну? Почему собаки громко скулят, если на улице кто-то умер? Почему в определённых ситуациях от человека или животного остаётся один только голос?

Может быть, бомж кричит, потому что ничего не ждёт? Он не ждёт помощи и не стремится выйти на контакт. Он уже давно прошёл эту фазу. И хорошо знает, что со стороны мира не последует реакции, если. Конечно, он не агрессивен. Он вдруг оказывается перед лицом чудовищной пустоты, которую пытается заполнить силой собственного голоса. И вся эта смесь страха, бесконечности, безответности, заброшенности и безвозвратности в атмосфере без души приводит к тому, что бомж кричит и надсаживает голос, и в целом ведёт себя с точки зрения нормального человека неадекватно.

И если очень захотеть, то между эмигрантом и бомжем можно увидеть много общего. Мы также, как и бомж, постоянно находимся в движении и не претендуем на определённое место жительства. В любой момент можем сняться, собрать свои пожитки и переехать жить в другое место. Место нас не держит. Это мы создаём миры.

Иногда нам остро не хватает дома, как в английском слове homeless,²¹ при этом у нас может быть дом — house,²² и даже иногда свой собственный. Наша жизнь — homeless — без домашнего уюта, но с крышей над головой. Как если бы ты жил в доме, но без права на домашнее. Без желания вернуться, без сладкой тоски, сжимающей сердце, без памяти, доведённой до совершенства.

Эмигрант не хочет принадлежать никому и ничему, и называет свой выбор свободой. Он мыкается по свету, проходит сквозь стены, бродит по пластиковым кишкам улиц, разодранным бриллиантовой рекламой, и возвращается в унылый дом, на который легла тень. В его жизни много вещей и очень много беспорядка. Она наполнена лицами равнодушных статистов, и никто из них даже не догадывается, в какой душераздирающей драме они играют.

Кроме всего прочего, эмигранты, как и бомжи, подвержены воздействию особых вихрей и стихий. Они знают, что такое нагота мира.

Иногда бывают моменты, когда ты оказываешься в полной темноте. Теряешь ориентиры. Вдруг просыпаешься и обнаруживаешь себя лежащим на узкой дощечке в открытом море глубокой ночью. Вокруг тебя непроницаемая чернота. Направо — ничего. Налево тоже ничего, а сверху только звёзды. Ты протягиваешь руку, и она тотчас же исчезает. Тело распадается на атомы. Ты таешь на глазах. Наблюдаешь процесс собственного исчезновения, сантиметр за сантиметром, ощущение за ощущением, капля за каплей. Как если бы ты переживала распад телесности.

В конце остаётся только голос. Ты собираешься с последними силами и начинаешь кричать. Так громко, как только можешь. Твой голос вырывается потоком горячего воздуха и опустошает. Ты напряжённо всматриваешься в темноту и представляешь, как он затихает, словно догорающее пламя спички. И после наступает долгое ничто. Цепляешься за волны звука, как за остатки смысла и собственного я.

Такое случается. И прежде всего, с теми, кто называет себя человеком мира, человеком без определённого места жительства, эмигрантом. Это есть цена за выбранную бездомность без корней.

Мы стараемся не привязываться и ищем неопределённость. И вдруг неожиданно она находит нас. Холодное солнце выходит на утреннем небе и раскрывается, подобно одному большому глазу, который смотрит на тебя сверху с неподдельным удивлением, неподвижно и со всех сторон.

Так однажды я надышалась пустоты. И эта пустота застигла меня врасплох. Раскидала на все четыре стороны. Я лежала плашмя и кричала в никуда, в прошлое, в самое лучшее, родное, посылая голос по сетям электронных коммуникаций по всем известным мне направлениям: «Почему ты мне не отвечаешь? Где ты? Скажи хоть что-нибудь! Отзовись!»

Как бомж. Без надежды. Зная, что ответа не будет.

Трудно создавать миры. Трудно держать мир в кулаке и заставлять его плясать под твою дудку. Трудно воскрешать мёртвых.

Но ты продолжаешь надеяться. И точно знаешь: чтобы вернуть всё на прежнее место, нужен всего лишь крик, неприличный и громкий, на выворот кишок. Как песни Орфея, которые открыли ему врата царства мёртвых. Или крик бомжа. И отклик, может быть, придёт откуда-то издалека.

И черта невозврата не будет пройдена.

И в этом вся драма.

Примечания

16

Kreuzberg — район в составе административного округа Friedrichshain-Kreuzberg в восточном Берлине.

17

Oranienplatz — площадь в районе Kreuzberg административного округа Friedrichshain-Kreuzberg в восточном Берлине. Часть исторического Luisenstadt, Луизиного города.

18

«Нет копов, нет проблем» (англ.).

19

«Тюрьмы не вечны. Свободу…» (нем.).

20

«Солидарность с восстанием в Тунисе» (франц.).

21

Бездомный (англ.).

22

Дом (англ.).