Владек Шейбал

Лейла Элораби Салем

Владислав-Рудольф Шейбал, более известный как Владек Шейбал, родился в Польше в 1923 году в богемной семье художника. Пройдя трудный путь от пленника концлагеря до беженца, нашел свой путь на острове Великобритании, где построил международную карьеру актера и где закончил свой жизненный путь.

ЧАСТЬ 1

Глава первая

В большом доме, залитом ранними весенними лучами солнца, было много народу. Ожидали чего-то, волновались; мужчины отдельно, женщины отдельно. В гостиной на первом этаже, обогретой пламенем в камине, взад-вперед ходил хозяин дома — невысокий темноволосый мужчина тридцати двух лет с красивым лицом, на котором ясно выделялись большие светлые глаза, окаймленные длинными густыми ресницами. У камина в резном старинном кресле восседал с гордым видом старейший семейства и отец молодого хозяина Франциск-Ксавери. Строгое темное лицо его, в котором читались гордость и стойкость кавказских горцев, было словно выточено из камня: ни единый мускул не дрогнул с тех самых пор, как они спустились в гостиную с надеждой на новое чудо.

Станислав — хозяин и старший сын в семье, продолжал нервно отсчитывать шаги, то подходил к окну, вглядываясь в сырой еще, серый сад, то вновь обращался в сторону дверей, с замиранием сердца прислушивался. Его младший брат Адам — темноокий, с иссяня-черными волосами следил за ним, глубоко вздыхал. Из всех он был, пожалуй, единственный, кто скучал в данную минуту, потеряв интерес ко всему происходящему.

Франциск приподнял строгий взгляд на Станислава, проговорил:

— Сын мой, возьми себя в руки, присядь и просто помолись.

— Да что же они так долго? — воскликнул Станислав, теряя контроль над собой.

— Терпение, сын мой, терпение. Дитя родится в положенный ему срок и кроме наших молитв ничего не поможет, — он устало обвел гостиную пристальным взором, глянул то на одного сына, то на другого. — Когда Вильгельмина, ваша мать, рожала Адама, ты, Станислав, сидел на моих коленях, а твой двоюродный брат Юзеф Теофил читал в это самое время Евангелие, и когда я услышал младенческий крик, то…

Франциск не договорил. На втором этаже в опочивальне раздался долгожданный крик дитя. Станислав, а за ним отец и брат ринулись наверх в комнату, где Бронислава только что разрешилась от бремени. Ее мать Леокадия Котула держала на своих руках младенца, с радостной улыбкой протянула живой сверток отцу, молвила уставшим, но счастливым голосом:

— Сын! У тебя, Станислав, родился сын.

Яркий румянец спал с его щек, какое-то странное, непонятное выражение появилось на его лице. Пристально взглянул он в маленькое личико ребенка, в еще детские огромные глаза, произнес чужим голосом:

— Мама, вы шутите. Это не может быть сын. Посмотрите в эти огромные красивые глаза — такие не могут быть у мальчика, это дочь.

— И все же, мой драгоценный зять, вас стоит принять, что у вас родился еще один сын.

— Это ложь! — воскликнул Станислав, и от его крика вздрогнула Бронислава, на ее глаза навернулись слезы.

— Если вы не верите, то глядите, — сурово вторила Леокадия и одним движением руки развернула пеленки.

Станислав увидел подтверждение ее слов и с нескрываемым испугом и неким разочарованием молвил:

— Этот мужской орган слишком огромен для такого малыша… Я не ждал сына, думал, что будет дочь, — и, ни на кого не глядя, с отрешенным видом вышел из спальни, оставив родных в недоумении.

За ним последовал Адам. Нагнав брата, сказал:

— Станислав, что же ты творишь? Неужто не рад ты дару, посланному Богом? В чем же виновато это дитя? Зачем обижать жену?

— Тебе не понять, Адам. Мы так с Брониславой ждали дочь, готовили и одежду, и игрушки для маленькой принцессы. Мы и имя выбрали уже — Анжелика. И почему судьба с нами так пошутила? Это ведь шутка, не так ли?

К ним подошел Франциск с младенцем на руках. Грозное, суровое лицо было у старца. Адам раболепно отступил, Станислав же боялся поднять на отца взор — не мог сейчас вынести немого упрека в его очах. Франциск на вытянутых руках вручил молодому отцу плачущего младенца и ледяным голосом вопросил:

— Дай имя этому ребенку.

Станислав чувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Невыносимо стало все: и родные, и нежеланный сын, и он сам — за то, что не принял сердцем родное дитя, которое плоть от плоти его. Маленькое тельце младенца оказалось легким и каким-то теплым, нежным. Станислав взглянул на это маленькое личико, едва сдерживая слезы, чувствуя нарастающее раскаяние за несправедливый гнев по отношению к невинному человечку. Перекрестив сына с отцовским благословением, произнес тихим голосом, почти шепотом:

— Владислав, его имя Владислав.

Глава вторая

Минуло четыре года. Станислава Шейбала, профессора-искусствоведа и талантливого художника, перевели вместе с семьей в маленький городок Кременец на востоке Польши, расположенного в зеленой долине среди бескрайнего простора под голубым небом. Благословенная земля! На вольном воздухе европейских степей дети чувствовали себя словно пташки, выпущенные на волю. Маленький Владислав резвился под пристальным взором бабушек, матери либо старшей сестры Янки, полюбившая младшего брата всем сердцем.

Станислав часто всматривался в младшего сына, старался изо всех сил взрастить свою любовь к нему и всякий раз это заканчивалось тем, что он злился на Владека, почти ненавидел его, а мальчик — чистое, невинное дитя с большими светлыми очами — как у Станислава, не понимал гнева отцовского и оттого старался казаться лучшим сыном. Подбегая к Станиславу, мальчик обнимал его за шею своими детскими ручками, прижимался к отцовской груди, говорил:

— Хайр, хайр (папа).

Мужчина с суровым выражением лица отталкивал от себя сына, грозил пальцем:

— Мы пока что живем в Польше, потому и говори со мной на польском, а не на армянском.

Обиженный замечанием отца, его холодностью, Владислав со слезами на глазах убегал к бабушке, которая любила его больше, чем кого бы то не было и, зарываясь мокрым лицом в ее колени, находил подле нее успокоение. Тихим детским голосом, еще неправильно выговаривая твердые звуки, мальчик шептал:

— Татик, татик (бабушка).

Леокадия с нежностью гладила его темные короткие волосы, еще по-детски мягкие и пушистые, приговаривала:

— Ах ты мой медовый, цветочек любимый, не плачь, успокойся.

И Владек успокаивался на ее коленях, всем своим маленьким тельцем прижимался к той, которых больше остальных дарила ему любовь и ласку — все то, чего лишал его отец. Вскоре он засыпал у нее на коленях и Леокадия передавала мальчика Брониславе, а та уносила спящего сына в его комнату — тихую, светлую, уютную.

Владислав с рождения был какой-то чудной, отличный ото всех. Он редко играл с другими детьми, предпочитая оставаться подле круга взрослых, и удивляя их всех своими недетскими умными рассуждениями. В саду Владек прятался от пристального взора Хафии и французской гувернантки мадам Шоше где-нибудь в тени ветвистой ивы, как бы отдаляя себя и остальных непроницаемой стеной. Когда голоса, зовущие его, затихали где-то вдалеке, Владислав облегченно вздыхал, впитывая в себя, в каждую клеточку своего тела, упоительный приторный аромат трав и душистых цветов, а ветви ивы в зелено-белой дымке скрывали его, словно защищая. Владислав ложился на мягкую траву — сам маленький как птенчик, и вслушивался в разговор окружающих его растений, он знал и понимал их таинственный язык; укрывая ладошкой росший одинокий цветок, он наклонялся к его головке, обдавая горячим дыханием, шептал:

— Ты совсем один, цветочек. Давай я стану твоим другом, буду ухаживать за тобой, петь песенки и никому не позволю тебя обижать. У меня много игрушек, и самые лучшие я подарю тебе. Меня зовут Владислав, а как тебя, цветочек?

Мальчик пристально глядел на одинокий цветок, пытаясь почувствовать каким-то неземным слухом, что тот ответит. Но цветок молчал: по-видимому, он не знал и не понимал человеческого языка. Сердце Владека в такие моменты начинало биться все сильнее и сильнее, разгоняя по сосудам алую кровь. В некоем трансе, не видя себя в реальном мире, как бы спрятавшись под невидимым колпаком, ребенок гладил лепестки, тонкие, нежные, приговаривая:

— Я сам дам тебе имя. Тебя будут звать Лу, — назвал первое, что пришло в голову.

И как только имя впервой было произнесено, цветок приподнял головку и выпрямил стебель. И какая-то непонятная-приятная теплота заполнила душу Владека, разлилась в нем самом, словно лучи солнца над долиной.

В иную ночь Владислав не мог уснуть, уткнувшись лицом в подушку. Он плакал — тихо, без единого звука, боясь этим разбудить гувернантку. Он лил слезы оттого, что слышал в темноте, как плакала скошенная трава — страшно и в то же время жалобно, а ветви деревьев, словно вторив ее вою, скрипели по кровле дома. И тут неожиданно по комнате разлилось дивное сияние, стало в миг светло как днем. Владек почувствовал благоухающий неземной запах и перед ним возник дивный образ в длинном белоснежном одеянии в ореоле света. Вошедший склонился над кроватью мальчика и укрыл его своими большими сияющими крыльями. Мальчик с замиранием сердца все глядел на ангельский облик, не зная, но ясно осознавая некое таинство вокруг себя — вдалеке от остального мира, где-то по иную сторону реальности.

Утром во время завтрака вся семья собралась в столовой. По обычаю семейного круга день начинался с армянского наречия, продолжался на польском и вечером заканчивали беседы на немецком. Отдельным уроком шли рассказы Хафии на русском и украинском языках, а также уроки французского с мадам Шоше. Таким образом в богемной образцовой семье Шейбалов, гордящихся своей родословной от армянских дворян Польши, все трое: Янка, Казимеж и Владислав учились с рождения сразу пятью языкам. В том было желание отца и матери воспитать детей достойными наследниками.

И вот ранним летним утром, в теплой солнечной столовой, из окна которой открывался живописный вид на сад, Бронислава дала каждому вареные яйца. Все начали есть — кроме Владислава. Понюхав яйцо, он отодвинул тарелку и с важным видом проговорил:

— Я не буду это есть, яйцо плохое.

Все уставились на него, а мальчик продолжал сидеть, уставившись в пол. Наконец, Бронислава, взяв яйцо из его тарелки, повертела его в руках, понюхала и, пожав плечами, молвила:

— Яйцо хорошее, свежее. Поешь, мой родной.

— Дай я понюхаю, — с важным видом вторил ей Станислав, по-профессорски сдвинув очки на кончик носа.

Яйцо пошло по кругу: каждый член семьи принюхивался к его запаху и утверждал, что оно свежее и посему мальчик должен его съесть. Наконец, очередь дошла до грозной бабушки Леокадии, к мнению которой прислушивался даже Станислав. Повертев яйцо в руках и принюхавшись, женщина строго обвела дочь и зятя взглядом, ответила:

— Владислав прав: яйцо не свежее, не стоит его давать ребенку.

Владек был счастлив, услышав подтверждение своих слов. Он почему-то не мог довериться даже родным в том, что видит и слышит, ибо, поведав единожды о своих чувствах, связывающих его и растения, он наткнулся на ледяную стену непонимания и осуждения — не чужими людьми, но своими родными — теми, в ком он с такой надеждой ждал поддержки. Но родители, дяди и тети посмеялись над его рассказами. Отец махнул рукой, воскликнул:

— Хватит с тебя твоих шуток, Владислав! Нельзя постоянно придумывать и жить в вымышленном мире.

— Но я не вру! Все то правда, — со слезами на глазах отвечал ему мальчик, он обводил взором собравшихся, но никто — даже собственная мать, не желали вступаться за него.

— Сейчас уже поздно, тебе пора спать, — грозно говорил отец и тогда Хафия, по мановению его руки уводила плачущего Владислава в кровать, а в гостиной сгущалась давящая, зловещая тишина.

Глава третья

Ранним утром, по влажной от росы и оттого холодной, траве бежал, спотыкаясь, Владислав. Стебли травы переплетались между собой, между дикими цветами, а мальчик — слишком маленький для своего возраста, упорно прокладывал себе путь, то и дело раздвигая сплетения растений руками. Стебли скрывали его с головой, но дитя совсем позабыл о холоде утренней росы, об усталости; в голове была одна лишь мысль — дойти до конца, пройти тернистый путь, а там, на краю обрыва, узреть отца и брата. Владислав вышел на протоптанный пологий склон, карабкаясь, залез на вершину холма. Взору его открылась зеленая равнина — там где-то вдалеке внизу как на ладони простиралась от края до края долина, до самого горизонта, испещренная лентами речушек и зелеными лесами, а высоко — так, что захватывало дух — раскинулось над головой, над всем живым голубое небо, по которому плыли белые перистые облака. Мальчик расставил руки в стороны, будто собираясь взлететь, поднял лицо к небесам, зажмурив глаза от солнца: маленькая точка на фоне зеленого ковра. Сердце его учащено забилось, будто пытаясь вырваться наружу и взметнуть ввысь — туда высоко-высоко, парить-летать над всем, стать выше и дальше. И почувствовал тогда Владислав не чутьем внутренним, чем обладал сполна, а явственно — всем телом, кончиками пальцев, как свет входит в него, заполняет до краев нутро его, как растекается по жилам, насыщая кислородом каждую клеточку. Не сразу расслышал он голос брата, зовущего его, а когда очнулся от ощущений своих, увидел, как Казимеж, стоя подле отца, махал ему рукой, звал к себе.

— Влад, иди к нам, чего ты там один стоишь?

И вновь пришлось Владиславу спуститься в обычный-привычный мир людей, проснуться от мечтаний и неведомых дум. Медленно, переступая босыми ножками, он добрался до отца и брата, остановился чуть поодаль, как бы заранее очертив невидимую границу между ними и собой.

Станислав даже головы не повернул в сторону младшего сына: он был полностью погружен в работу, творчество — на большом белом листе, приколотым к мольберту, он старательно рисовал окружающий мир вокруг него. Казимеж с интересом, боясь пропустить даже малейшее событие, наблюдал за работой отца, Владислав же, отвернувшись от них, направился к обрыву, чувствуя, как сердце замирает от захватывающего духа.

— Влад, не подходи близко к обрыву, упадешь, — сказал ему отец, ни на секунду не прерываясь от работы.

Казимеж, понимая его и умея читать волю отцова без наказа, подошел к брату, за руку отвел от опасности. Владислав покорно двинулся за ним, мыслями оставаясь в своем — отличном от их мире.

Наконец, закончив картину, Станислав оставил в сторону кисти, устало сняв очки, проговорил:

— Пора возвращаться домой, завтракать, — помолчал, оглядывая сыновей, в особенности младшего, — ну что такое, Влад? — воскликнул Станислав, указывая на босые, холодные от росы детские ножки. — Почему босиком, без обуви? Ты же замерзнешь, заболеешь.

— Папа, — молвил Владислав, указывая куда-то в сторону, где росло дерево, — сейчас полетит стая птиц.

— О чем ты, Влад? Где же птицы? — воскликнул отец, начиная вновь злиться на видения сына.

— Смотрите! — только и смог вскричать Владислав, как по мановению его руки из-за высокой травы с криком взмыли в воздух белые птицы, пронеслись низко над землей и в миг поднялись высоко, к небу.

Владислав распростер руки: маленький, в белой длинной рубахе — сам как птичка, и вновь ринулся к обрыву, подражая их полету.

— И я с вами полечу, возьмите меня с собой! — закричал он в вышину, не боясь не услышать ничего в ответ.

К нему подошел отец, взял на руки, прижал к своей груди, стараясь укрыть от утреннего ветерка. С нескрываемой заботой, подсказанной неким родительским долгом, Станислав прикрыл ледяные детские ножонки, проговорил:

— Ах, ты мой маленький птенчик, пойдем домой, — и тут же обратился к Казимежу, — оставь мольберт, я позже за ним приду.

Все трое устремились с холма на дорогу, ведущую к дому. У ворот в немом ожидании стояла Бронислава. С улыбкой приняла она из рук мужа младшего сына, с материнской нежностью, в которой была заключена вся любовь ее, женщина покрыла детскую округлую щеку горячими поцелуями, сказала:

— Медовый мой, родной. Что же ты убежал один? — поглядела на Станислава, добавила, — а у нас сегодня желанные гости.

— Кто? — без удивления спросил мужчина, зная своих многочисленных родственников, что любили неожиданно приезжать в гости.

— Твой великий родственник Теофил Теодорович.

— Как? — всплеснул руками от радости Станислав. — И мы в таком виде стоим здесь? Дети, бегом в дом, обязательно поприветствуйте дядю!

Казимеж, Янка и Владислав — умытые, причесанные, в нарядных одеждах, робко, подбадриваемые матерью, прошли в гостиную, где напротив Станислава в почетном глубоком кресле восседал Жозеф Теофил Теодорович — великий архиепископ армянского собора во Львове и депутат польского Сейма. Бронислава подтолкнула стеснительных детей вперед, сказала:

— Вот, отче, наши дети. Янку и Казимежа вы знаете уже, а это младший наш, любимый Владислав.

Мальчик понял, что последние слова матери относились к нему. Он робко сделал шаг вперед навстречу дяди, но остановился, боясь чего-то. Теодорович встал с кресла, вытянул размашисто руки для объятий: высокий, широкоплечий, в длинной мешковатой рясе черного цвета, а для Владислава он показался великаном. Однако, ребенок не только не испугался, как бывало ранее с незнакомцами, но сделал шаг к архиепископу, потом другой и в единый миг оказался заключенным в его крепкие объятия, чувствуя себя так уютно, так хорошо в этих больших, сильных руках. Теодорович ощутил на своей шеи тепло детских ладоней, слышал, как бьется маленькое сердце. Усадив мальчика к себе на колени, архиепископ благословил его и затем окропил святой водой. Когда брызги попали на его лицо, Владислав даже ресницами не дернул, а все также спокойно продолжал глядеть в чужое, но родное лицо, и понимал он, что этот человек — большой, суровый, любит его и не сделает ему ничего плохого.

— Станислав, — первый нарушил молчание Теофил, — когда ты приведешь Владислава на крещение?

— Но он крещен в Згеже, — ответил с недоумением тот и мельком взглянул на Брониславу.

— Да, я знаю о том. Но Владислав наша кровь и должен быть крещен по нашему армянскому обычаю, дабы никогда не забывал бы о своем происхождении и о том, какому народу он принадлежит, — голос архиепископа был тихим и спокойным, но в тоже время твердым и строгим, спорить с ним Станислав не смел.

Во время обеда Казимеж и Владислав ушли наверх отдыхать. Выслушав новую сказку от няни, дети легли спать. Старший брат сразу же заснул, а Влад подошел к окну и глянул вниз; со второго этажа ему виделся весь двор. Он наблюдал, как отец и мать провожают дядю, как он благословляет их крестным знаменем. И сразу почему-то в его душе родилась тяжелая тоска. Он чувствовал, будто его обманывали, думал, что родители специально спроводили дядю, дабы он, Владислав, больше его не увидел. И не желал мальчик, чтобы дядя Жозеф уходил, чтобы покинул его, оставил. С трудом пересилил Влад желание выкрикнуть из окна слова прощания, лелея в сердце надежду вновь увидеть дядю.

Ручка двери повернулась, кто-то осторожно входил в комнату. Владислава бросило в жар. Забравшись под одеяло, он притворился спящим. В воздухе запахло сладким ароматом духов — то была его мама. Лишь ей одной, родимой и самой лучшей, доверился он, открылся. Бронислава медленно уселась на край кровати, с умилением взглянула на сына.

— Я знала, что ты не спишь, — прошептала она.

— Как ты догадалась? — недоверчиво, сузив глаза, поинтересовался Владислав.

— Я твоя мать и знаю все, что ты делаешь и о чем думаешь. Также я знаю, как ты любишь разговаривать с цветами и деревьями, понимая их язык.

— А папа ругается на меня за это. Он не верит мне, думает, что я обманываю, — печально отозвался мальчик и его красивые голубые глаза увлажнились от слез.

— Я тебе верю, — молвила Бронислава, пододвинувшись к сыну и обняв его крепко-крепко, — я верила, верю и буду верить тебе всегда, потому что люблю тебя больше всех..

Владиславу больше не хотелось плакать. С детским светлым чувством он прижался к матери, сел ближе к ее бедрам, слышал стук ее сердца, осязал, как горячая алая кровь струится по жилам. Музыка сердца матери — бум. бум, бум — была любимой для него, проходя невидимым потоком в его существо сквозь ее тонкую белую кожу.

Глава четвертая

В большом, заново отреставрированном армянском соборе во Львове, среди восточного великолепия и европейского барокко, в свете косых солнечных лучей и множества восковых свечей, от которых исходило легкое тепло, у алтаря на постаменте стоял семилетний мальчик с широко раскрытыми глазами. Над его головой свешивались блестящие хрустальные канделябры, окутывающие светом дитя. Владислав был одет в белоснежные роскошные одеяния, лицо бледное от страха неизвестного. Его уши отчетливо различали церковное песнопение на армянском языке и он понимал каждое слово, ибо давно еще — изо дня в день — заучивал наизусть армянские молитвы и Писание, повторяя их за своей бабушкой Вильгельминой.

Теперь Владислав был один: ни отца, ни матери не находились рядом. Лишь его великий дядя Теодорович в праздничной широкой сутане ходил вокруг мальчика, а за ним в великолепном величии одеяний шли семь священников — как на подбор высокие, широкоплечие. И Владислав казался на их фоне на удивление совсем маленьким — крохотная хрупкая фигурка подле темного золота и черного бархата. Балансируя между ним, Жозеф Теодорович произнес последнюю молитву и с именем Господа, полив ребенка святой водой, осенил его крестным знаменем, сказал:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

— Аминь, — вторили за ним другие священники.

— Господи, благослови Раба Твоего, чье имя станет Владимир, — Теодорович сверху вниз глянул на племянника, который вопреки всему восхищался красотой армянского собора под высоким, уходящим к небу куполом.

Отныне и впредь, до конца своих дней, новое имя Владислава перед Богом было Владимир.

Завершив таинство крещения, архиепископ вздохнул, устало улыбнулся племяннику. Теперь никто из их многочисленной армянской родни не посмеет сказать что-либо, упрекнуть родителей в том, что сын их, будучи армянином по крови, не унаследовал веру своих предков.

Владислав, хоть и был еще ребенком, но детским невинным чутьем своим многое понимал и осознавал, но выразить все это словами не мог. Он коснулся дядиной руки, с улыбкой поглядел на него снизу вверх. Архиепископ положил свою большую ладонь на голову мальчика, прошептал:

— Ну вот все и закончилось, мой родной. Тебе следует отдохнуть, ибо сегодняшний день выдался для тебя особенно трудным.

— Дядя, а ты останешься со мной? — с какой-то надеждой в голосе, едва сдерживая слезы, проговорил мальчик.

— Конечно, я буду рядом. Вы все останетесь на все последующие дни в моем доме. Мы еще поговорим.

В просторной вилле, больше напоминающий замок, архиепископ задал пир по случаю крещения племянника. За столом сидело много гостей — все армяне. Каждый поднимал бокал за здравие Владислава-Владимира, сидящего на почетном месте подле отца Жозефа. Чуть поодаль разместились Станислав и Бронислава. Мать с любовью, умилением глядела на сына, из ее больших прекрасных глаз катились слезы радости. Станислав сохранял на лице хладнокровие, но в душе ликовал от гордости за маленького сына, так стойко перенесшего вынужденное одиночество перед алтарем. «Молодец, сынок, — думал он, — какой ты все-таки молодец».

Пир закончился в полночь. Дети давно улеглись спать, взрослые по-тихому стали расходиться. Когда дом опустел, слуги открыли окна, чтобы пустить прохладу в залы. Теодорофич знаком пригласил Станислава и Брониславу выйти на веранду, под ночной прохладный ветерок. Оказавшись вдалеке от посторонних глаз, дабы никто не знал тайну их беседы, архиепископ наклонился к Станиславу, тихо сказал:

— То, что я вам скажу, должно остаться тайной между нами троими. Я давно присматриваюсь к Владиславу — с той первой встречи, как увидел его. Что за удивительный малыш! Ты, Станислав, часто бываешь несправедлив к нему, а между тем, именно его судьба выбрала для великих дел. Он один прославит весь род Шейбалов.

— О чем ты говоришь, Жозеф? — хотел было выкрикнуть Станислав, но осекся, проговорил эту фразу тихим голосом.

— Я не знаю, как объяснить. Но Владислав единственный из нас, на кого упал божий свет, он святой. Не обижай его, люби сильнее, — повернувшись к Брониславе, добавил, — береги его как мать, защищай и поддерживай во всем. Влад один лишь из нас, кто достоин этого.

А во сне Владислав вновь видел себя перед алтарем посреди великолепия собора, и здесь и там толпы людей в длинных мантиях, все они поют священные песнопения — на армянском языке. А в руках, под столбом падающего яркого света, Влад держит белого голубя — словно превознося его надо всей темной безликой толпой.

Следующим днем — прохладным еще, но по-весеннему солнечным, Станислав и Жозеф прогуливались по двору львовского собора. Некогда этот собор стоял долгое время в запустении, своды которого почти обрушились, а кирпичная кладка стены готова была вот-вот упасть на черную землю. Ныне, глядя на белоснежные толстые ряды колонн, подпирающие крыльцо и свод, на изящную позолоченную лепнину в стиле барокко, на стелу с молитвами, посвященную памяти погибших во время геноцида, от которой исходил какой-то непонятный могильный холод — в любое время года, посетители восхищались его убранством и не верили, что за короткое время собор возродился из руин.

Станиславу было не до молитв и не до лицезрения красоты. Он был зол на родственника, на жену, на сына. Придуманные слова благодарности вылетели у него из головы, заместо этого он произнес, обернувшись полубоком к архиепископу:

— Ну, Жозеф, теперь-то ты доволен свершенным?

— О чем это ты? — удивился тот.

— Ты понимаешь, все понимаешь. Заставил Влада крестить по армянскому обычаю. Как же!

— Разве то плохо?

— Я сам решил для своих детей, что им лучше жить в Польше, говорить на польском языке и сердцем, и душой быть поляками.

— То решил ты, Станислав. Но делают ли того же они?

— Я их отец и лучше знаю жизненный путь.

— Все может ведать лишь Господь, — Жозеф перекрестился, добавил, с упоением глядя на купол собора, — когда-то этот храм пустовал, дорога к нему заросла сорной травой, на кровле его голуби вили гнезда, а в стенах завелись мыши. Когда мой наставник назначил меня своим приемником, первое, что я сделал, то воссоздал из пепла этот собор. Сотни рук трудились над его убранством и я сам собственноручно и теми средствами, что имею, способствовал возведению места Господа. Я пригласил из Ближнего Востока армянских святых отцов, что ныне служат мессы здесь, я укрывал беженцев — голодных, обездоленных, с умирающими детьми на руках, что прятались, бежали от турок-мусульман, отнявших наши земли. И все же я остался преданным гражданином Польши, ежедневно на Сейме ли, во время проповедей ли представляю ее интересы и готов умереть за польский народ. Но я армянин и горжусь этим. Пусть Владислав живет в Польше, говорит на ее языке, но не заставляй его забыть о предках, о крови, что течет в его жилах, ибо человек, кто отрекся от своего происхождения и народа, уподобляется дереву без корней: нет в нем силы, нет и жизни.

Станислав слушал мудрые рассуждения Жозефа, глазами уставившись на залитые солнцем каменные плиты подворья. Святой отец говорил о Владиславе, но тайный смысл слов предназначался не сыну, а ему — Станиславу.

Глава пятая

В семье Шейбалов начались сборы. Неспешно упаковывались чемоданы: одни с одеждой, другие с многочисленными подарками. Как радостно сталось на душе! Они ехали в гости к родственникам, живущих в обширных поместьях на границе Польши и Румынии, там, где пролегают живописные вершины Карпат. Эта поездка до конца жизни легла в памяти Владислава как светлое, далеко-знакомое пятнышко, переплетенное в детском мозгу с дорогой по серпантинам, альпийским лугам, покрытых густой зеленой травой, белоснежными вершинами, где никогда — за столетия, не таял снег. Их поезд прибыл на станцию, откуда их забрал на машине дальний родственник отца Айваз. Через полчаса они подъехали к высоким воротам. У входа долгожданных гостей встретил дворецкий, галантным жестом пригласил входить. В огромном саду, похожем на парк, с мраморными фонтанами, ровной газонной травой с клумбами увитые виноградом беседки поражали своей изящной резьбой. В тени деревьев под белоснежными навесами уже выставлены столы, стулья вокруг покрыты белыми чехлами с бантами, неподалеку трое скрипачей во фраках наигрывали приятную мелодию.

Шейбалов окружила армянская родня: тети, дяди, их дети. Громкими разговорами приветствовали на армянском языке, женщины с длинными черными волосами и массивными золотыми украшениями с сапфирами, изумрудами и бриллиантами впервой напугали Владислава, который спрятался за подол матери от рук тетей, всей своей южной широкой душой старающихся обнять-поцеловать племянника. Вскоре мальчик привык к восточному колориту, громкому голосу родни — все то более не казалось ему пугающим и странным, Владислав понял только теперь, что горячие эмоции, армянские напевы для него куда милее и роднее, нежели спокойствие северных народов.

Слуги сменяли на подносах одно блюдо за другим. Музыканты на время ушли в тень деревьев. Захмелевший, счастливый Станислав, разгоряченный вином, вдруг схватил Владислава, посадил к себе на колени, крепко обнял и воскликнул радостным голосом:

— Вот мой младший и самый любимый сын Влад — гордость моя!

Лицо мальчика вспыхнуло маковым цветом — не привык он к похвале от отца. Он обвел всех смущенным взглядом, немного остановился на брате Казимеже: тот так и застыл с гранатовым соком в руках и во взгляде его — этом еще детском десятилетнем взоре — читались неизгладимые чувства ревности, зависти и ненависти к младшему брату — за явное превосходство последнего.

Не обращая внимания на старшего сына, Станислав, подбадриваемый женой и сестрами, продолжал:

— Представляете, Влад еще не пошел в школу, а знает многое: пять языков — это мы с Брониславой постарались, с трех лет ходит брать уроки фортепиано, рисует почти как я. Вот наш достойный наследник! Сам отец Жозеф отличил его пред остальными.

Под громкие возгласы и тосты тети, звеня браслетами, попросили Владислава что-нибудь сыграть. Под сливовым деревом на ковре стояло пианино — специально для оркестра поставленное. Недолгое время мальчик колебался, борясь с чувством стеснительности, но пересилил себя, сел за клавиши. Поначалу робость взяла вверх и ему никак не удавалось найти подходящие ноты. В воздухе повисло молчание, повсюду ощущался сладковато-приторный запах роз, смешанный с ароматами восточных духов. Присутствующие ожидали, наблюдая за мальчиком. И он, повинуясь неким невидимым силам природы, берущих свое начало от корней деревьев и трав, начал играть сороковую симфонию Моцарта. Музыка полностью проникла в него, во всем его существе растворилась, вошла во все клеточки организма. И теперь перед ним — вокруг всего мира, не существовало никого, лишь он один — в тени развесистого дерева под высоким голубым небом.

Когда симфония была сыграна, Владека встретили бурными аплодисментами. Родственники толпой ринулись к нему, высоко всплескивая руками, обнимали его, целовали. Одна из теть именем Арсине вручила Владиславу большой кусок бабурика — сладость из тонкого теста с ореховой начинкой. Он поблагодарил за угощение, но радости от комплиментов и восторгов не было: мельком Влад заметил Казимежа, с грустным лицом сидящего отдельно ото всех у пруда, и тогда он понял, почувствовал, что причина грусти брата в нем самом — разве мог он в этот миг быть счастливым?

Вечером, когда сероватый полумрак выполз из ущелий и окутал поместье тонкой темной вуалью, праздник закончился. Слуги расторопно убрали столы, унесли все в дом. Взрослые укрылись в беседке пить чай и кофе, а дети под пристальным взором гувернанток пошли почивать в теплые, мягкие кровати под воздушным альковом.

Владислав не спал. Он неотрывно глядел на Казимежа, лежащего на соседней кровати, и никак не мог понять, почивает тот или нет. Казимеж не спал: он то и дело закрывал веки, потом открывал их, блуждал взором по комнате, глядел в серый потолок, на котором в свете от уличного фонаря отпечатались глубокие тени деревьев. Владислав приметил, что брат что-то разглядывает, тихо спросил:

— Казимеж, Казимеж. Ты не спишь?

Тот отвернулся от голоса брата, кинул в ответ:

— Отстань.

— Почему? — не унимался младший.

— Я не хочу с тобой разговаривать и дружить с тобой не буду.

Тяжкий комок рыданий застрял в горле Влада, из последних сил он старался говорить спокойнее, не заплакать.

— Это из-за сегодняшнего дня? Из-за пианино?

— Я так и знал, что тебя любят больше! Я не хотел, чтобы ты родился, а сейчас я тебя ненавижу.

Недетские слова Казимежа больно ранили Владислава, и казалось ему, будто сердце его пронзило тысячи ржавых иголок. Крупные капли слез блеснули в его красивых глазах и, помедлив, он сказал:

— Казимеж, я завтра попрошу отца, чтобы он вновь полюбил тебя более меня. Прости, я все еще хочу дружить с тобой, потому что люблю тебя.

В коридоре раздались шаги — кто-то торопливо следовал к комнате мальчиков. Казимеж приложил палец к губам и закрылся с головой под одеяло, притворившись спящим. Влад последовал его примеру. Дверь открыла няня, до которой донесся слабый детский шепот. Она решила удостовериться, что мальчики спят, и когда она увидела закутавшихся в одеяла детей, со спокойной душой ушла. Казимеж и Владислав более не разговаривали друг с другом, обоим было тяжко: старший ревновал и завидовал, а младший никак не мог понять, за что к нему такая ненависть, что он сделал не так?

Следующим днем праздник продолжился. Теперь уже в большом зале, главным украшением которого явились мраморные колонны и большие зеркала в позолоченных рамах. Родственники Шейбалов танцевали армянские танцы. Играл патефон, женщины, мужчины и дети веселились. И вот хозяин дома — немолодой тучный мужчина с темным лицом и зелеными глазами именем Пасакис вышел в середину зала и громко объявил, что он приглашает всех мужчин, юношей и мальчиков на танец берд. Большинство с радостью поддержали эту идею и встали в один ряд; лишь Станислав, не любивший армянские танцы, остался сидеть рядом со своей родной сестрой Вандой.

— Почему ты не танцуешь с другими мужчинами? — поинтересовалась она.

— Потому что я поляк, — с нарастающим раздражением ответил он.

— Если ты родился в Польше, то это не значит, что ты поляк. Сам стыдишься своего народа и детей учишь тому же, — женщина взяла гроздь винограда и с гордым видом ушла к толпе других дам.

Станислав глядел ей вслед, в душе — про себя — споря с сестрой, но оправдания себе не находил. И тогда стало ему стыдно и неловко за свое поведение перед лицами родственников, перед двоюродным братом Жозефом, перед младшим сыном — все мысли о нем не принесли мужчине никакого утешения, с раскаянием и обидой на самого себя подумал Станислав, что лучше бы третьему не рождаться, и осекся: ребенок не виноват в неопределенности отца. Невольно взгляд его приковался к Владиславу, с задорным смехом так легко танцующего берд наравне со взрослыми дядями и двоюродными братьями. Ах, сын мой, думал Станислав, в душе любуясь и гордясь им, ты ни в чем не виноват, это все я. Владислав же не чувствовал смятения в душе отца, сейчас он танцевал, веселился, грмко смеялся — просто жил.

Глава шестая

Минуло несколько лет. Подросший, не по годам умный, рассудительный Владислав вступил в подростковый возраст. Отец его стал уважаемым человеком в Кременце: подумать только — один из лучших профессоров искусства, единственный фотограф города, чьи работы были представлены на собственной выставке — и фамилия Шейбал стала у всех на слуху.

Владиславу исполнилось двенадцать лет. Все такой же невысокий, крепкий, большеглазый, он отличался от других детей не только внешностью и восточным акцентом, но более своим непонятным, каким-то далеким-чужим для всех нравом. Детские игры и забавы были неинтересны ему, чаще мальчик проводил время в беседе со взрослыми: художниками, литераторами — кои ежедневно приходили к ним в гости, заполняя дом веселыми разговорами. Влад часто смеялся, вопреки установленному Станиславом правилу — ложиться детям спать после девяти часов вечера, он оставался за общим столом в гостиной, вступая в долгие диалоги с гостями. Непонятный, не принятый в кругу сверстников, Владислав жил без друзей, никто из одноклассников не желал иметь дело с ним. Несмотря на то, что в школе, где он учился, присутствовали три религии для каждого народа: католицизм для поляков и польских армян, православие для украинцев и русских, иудаизм для евреев, объектом насмешек оставался Владислав. Было ли то следствием его характера и рассказов о своих видениях, либо зависть к его творческим талантам не только как художника и пианиста, но даже проявления его актерского мастерства, когда Влад впервые выступил в школьном спектакле в роли гриба — то было в первом классе, и с тех пор он стал членом школьного театра благодаря брату Казимежу.

Его внутренние чувства и возможность видеть, слышать и ощущать то, чего нет, сыграли с ним злую шутку и в родной семье. Однажды, будучи десятилетним мальчиком, Владислав подбежал к родителям, радостный — глаза его так и сияли, воскликнул:

— Мама, папа, сейчас придет тетя София!

Родители переглянулись, Бронислава зажала рот руками, дабы не вскрикнуть: она давно ожидала сестру у себя в гостях, но не надеялась увидеть ее этим днем. Лишь Станислав оставался хладнокровным и недовольным к сыну. Грозно взглянув на мальчика, он говорил:

— Где она? Как так?

— Она рядом, тут — совсем скоро придет, — отвечал Владислав, весь съежившись от страха перед отцом.

— Владимир! — кричал выходящий из себя Станислав. — Ты всегда говоришь, что чувствуешь приход гостей. Впредь я запрещаю тебе говорить что-то подобное, потому что я не верю в это.

Владислав опустил глаза, чувствуя себя виноватым — виноватым в своем даре, о котором он не просил. Гордая кровь взыграла в нем вопреки воли, вопреки трепету перед отцом. Он молвил:

— Я… я просто чувствую запах духов тети Софии. Я не вру, правда.

И вдруг в дверь раздался звонок. Бронислава, встрепенувшись от неожиданности, побежала открывать гостям, и когда на пороге в синей блузке и черной юбке предстала София, женщина потеряла дар речи, а изумленный до глубины души Станислав бросил полный противоречивых чувств взгляд на Владислава, понимая, что неверием своим больно ранил его. А мальчик, ни на кого не глядя, убежал в другую комнату и спрятался за спинку дивана — в самом темном углу. Там он укрылся от посторонних глаз и горько заплакал, стыдясь открытости души своей и гнева родителей, которые не верили ему, не понимали. Обидно было Владиславу, в такие моменты он чувствовал себя одиноким и покинутым, ненужным никому, непонятным даже в собственной семье.

Если отец не доверял Владу, называя с крещения его новым именем — Владимир, то что говорить о школьниках? Его чурались и отказывались играть на переменах из-за всего: необычной для поляков внешности, странной труднопроизносимой фамилии — наследие от шотландского предка, но более всего из-за размера его мужского органа, которому завидовали другие мальчики, и тогда Влад вынужден был переодеваться в самых дальних уголках раздевалок, дабы не слышать насмешек в свой адрес, что так больно ранили его.

Поворотным событием стал приход новой девочки в класс. Учитель представил ее — это была русоволосая, почти белокурая полька с задорными веснушками на курносом лице и большими глубокими глазами серо-зеленого цвета. Девочка прошла на свободное место и, усевшись за парту, принялась разглядывать класс. Многие мальчики зашептались между собой, по достоинству оценив красоту новенькой. Но взгляд девочки был прикован к одиноко сидящему Владиславу на соседнем ряду. Но тоже глядел на незнакомку — в ее чудесные, необычайно прекрасные глаза. Вдруг щеки девочки вспыхнули от смущения и она робко отвернулась, стараясь больше не смотреть на одноклассника. Владислав, темный, со смуглым лицом, все глядел и глядел на нее, любуясь ее красотой, погрузившись в новое, доселе невиданное чувство так, что не сразу расслышал голос учителя, обращенного к нему. Выйдя из оцепенения, под смешки одноклассников, Влад в недоумении глянул на доску и побледнел. Учитель строго спросил:

— Владислав, встань с места и повтори то, что я сказал.

Мальчик робко поднялся. Сердце его бешено колотилось от волнения и еще одного — непонятного — чувства.

— Ну… когда… Простите, я не слышал.

Весь класс разразился хохотом, все — кроме той новой девочки. Учитель с негодованием и жалостью взглянул на Владислава, но все же проговорил:

— Если твоя фамилия Шейбал, то это не значит, что я просто так буду ставить хорошие оценки. Сегодня ты, Влад, разочаровал меня своим невниманием. Садись, два.

Мальчик с тяжким вздохом сел на место, остро чувствуя тугой комок, сдавливающий горло. Первая двойка — и так глупо полученная. Он еще раз мельком взглянул на новенькую девочку — та сидела с таким лицом, будто наказали ее, а не его, ясно понимая, что одноклассник пострадал из-за нее. Она бросила ему полный сочувствия и досады взгляд.

На перемене девочка подошла к нему, сказала:

— Прости за сегодняшнее, а меня Катаржина зовут.

— А меня Владислав, — ответил тот.

— Ты мне понравился, — продолжала девочка, нисколько не смущаясь откровенным чувствам.

— Это хорошо, а я боялся, что все будет наоборот, — Влад натянул улыбку, а взгляд его так и скользил по красивому лицу Катаржины, по ее светлым локонам.

На школьном дворе, почти у ограды высокого забора, Владислав столкнулся лицом к лицу с пятью своими одноклассниками. Каждый из них был выше его ростом и крупнее в плечах, и малорослый Влад понял, что встревать с ними в драку — безумие, одному с ними не справиться.

— Чего это ты, темнокожий, хочешь от наших девчонок? — подошел к нему вплотную лидер класса и главный подстрекатель Кшиштоф.

— О чем ты говоришь? — выдавил из себя Влад, стараясь до последнего держать хладнокровие, не выдавать страх.

— Разве тебе не приглянулась новенькая? — смеясь, отозвался другой мальчишка, стараясь угодить Кшиштофу. — Думаешь, мы такие дураки и не видели, как ты весь урок смотрел на нее?

— Я тебя последний раз предупреждаю, черный! Держись подальше от славянских девушек, — тихо, угрожающе сказал Кшиштоф, возвышаясь над Владиславом.

— Мы с ней лишь познакомились, — словно во сне, предугадывая развязку этой истории, молвил тот.

— Нет, не только познакомились.

— Бей жида! — крикнули четверо стоящих за спиной главаря, и не успел Влад вскрикнуть, как одноклассники повалили его на землю, стали пинать ногами по животу, спине, били кулаками по голове, разбили нос и губу, порвали пиджак.

Зажимаясь от ударов, корчась от боли, Владислав ожидал только одного — когда его закончат бить, убежать что есть сил домой, спрятаться в комнате, забыться сном. Избитого, с окровавленным лицом, оставили его одноклассники и с издевательским смехом удалились. Сплюнув на землю скопившуюся кровь, побрел Влад домой, сильно прихрамывая на правую ногу.

Бронислава при виде сына пришла в ужас. Смазав синяки и приложив вату к разбитой губе, заботливая мать сказала:

— Завтра в школу не пойдешь, а отец разберется с произошедшим.

Вечером в кабинете Станислава состоялся долгий разговор. Строгий отец вопреки чуждому отношению к Владу, почувствовал жалость. Как-никак, но он был сын его. Грозным взором посмотрел отец на Казимежа, сделал ему выговор:

— Как так получилось, что ты, учась в той же школе, не знал, не видел, как обижают твоего младшего брата, коего ты должен защищать? Владимиру пока двенадцать лет, он ребенок. Тебе же пятнадцать.

— Но, отец… — начал было оправдываться Казимеж, но вовремя осекся, чувствуя, как Станислав готов вот-вот разразиться громом.

— Молчать! — не выдержал, крикнул на любимого сына мужчина. — Теперь оба идите. А ты, Казимеж, до конца недели после школы никуда ходить не посмеешь.

Мальчики в задумчивости вышли в коридор. Старший брат взглянул на Влада таким взором, будто все из-за него случилось, тихо спросил над ухом:

— Кто тебя так? И за что?

— Одноклассники во главе с Кшиштофом избили меня на заднем дворе, и все из-за новенькой, которая обратила на меня внимание.

— Из-за девчонки, говоришь? Кшиштоф? — Казимеж про себя усмехнулся, в голове у него назрел план.

А тем временем Станислав, пользуясь привилегиями почтенного гражданина и именем родственника Жозефа Теодоровича, следующим днем позвонил в школу и договорился о встречи с директором. Разговор был долгим и тяжелым, а директор заверил, пообещал тысячами клятвами, что более никто не посмеет и пальцем тронуть Владислава.

Через неделю, когда синяки ушли, Влад вновь прибыл в школу. Страха перед обидчиками не было — по крайней мере он мужественно держался во время драки — не заплакал, не закричал. Кшиштоф не чувствовал ни вины своей, ни сожаления. Напротив, его авторитет еще больше вырос в глазах мальчишек, для которых он стал непоколебимым лидером, с которым лучше всего было дружить. На перемене хулиганы вновь окружили Владислава — он был недобитым врагом, которого нужно было уничтожить. Кшиштоф вплотную подошел к нему, с издевательской усмешкой проговорил:

— Как дела, еврейчик? Уже позабыл наши кулаки? Может, напомнить?

Он уже хотел было с друзьями отвести Владислава за угол, побить, но вдруг почувствовал сильную мужскую руку на своем плече, оглянувшись, увидел директора школы и краска залила его лицо. Мужчина молвил ровным, но твердым голосом:

— Кшиштоф, Тадеуш, Яцек — за мной в кабинет.

Те, покорно опустив головы, в молчании последовали за директором, а Влад глядел им вслед с пустым, каменным сердцем в душе. Он не сразу заметил, как к нему со спины подошла Катаржина — тонкая, стройная, на пол головы выше него, она тем не менее предпочла Владислава заместо высоких, светловолосых поляков.

— Ты уже выздоровел? — поинтересовалась она.

Влад вздрогнул от неожиданности. Сейчас он как никогда презирал себя за свою трусость, нерешительность и малый рост.

— Да я… немного простыл… Просто.

— Я слышала, будто ты подрался с бандой Кшиштофа: один, а их пятеро. Ты молодец, не каждый осмелится на такой шаг.

Всё внутри Владислава затрепетало. Новое чувство, доселе невиданное, до сей поры непонятное, родилось в нём. Он силился понять-узнать, что это такое, но вместо всего ощутил, как нежная волна окутывает его душу неизъяснимой пеленой и он, сам того не ведая, взял Катаржину за руку.

Глава седьмая

Была зима. Еще первые дни декабря — холодные, но не морозные. Днем шел дождь со снегом, а ночью, над землей за окнами взыгралась метель. Порывистый ледяной ветер гнал снежинки, завивал их в воронку, жалобно завывал через щели глухим страшным шепотом, словно десятки призраков вышли из заточения, дабы исполнить свой последний пляс.

В комнате, однако, было тепло. Откинув одеяло, Владислав почивал в мягкой, уютной кровати. Спал он плохо, то и дело постанывая и ворочаясь во сне. И видел он в сновидении своем дядю Жозефа, которого так горячо любил. Архиепископ виделся ему совсем молодым, стройным и статным. Как будто стояли они друг напротив друга под сводами старинного, давно забытого храма, подпираемый массивными белоснежными колоннами, уходящими далеко-далеко в небо, а сквозь щели его струился завораживающий яркий свет. Владислав так и стоял, не произнося ни слова, он наблюдал. А отец Жозеф раскрыл бархатную ткань, в ней оказалась золотая книга. И архиепископ, осторожно взяв эту книгу, подошел к юноше, отдал ее ему, а потом развернулся и стал удаляться в простор, раскрывшийся в лучах яркого света. Влад заплакал, он хотел было ринуться следом за дядей, но не мог даже пошевелить рукой, и тогда он закричал ему вслед:

— Не уходи, не покидай меня! — но сероватый силуэт медленно растворился в бескрайнем просторе.

Владислав резко проснулся. Вся подушка была мокрой от слез. Оказалось, он плакал наяву, не чувствуя этого. В каком-то полутрансе, не понимая до конца где находится, юноша машинально, повинуясь привычке, добрался до спальни родителей и без стука вбежал туда. Мать и отец почивали, но Бронислава чутьем материнским осознала, что сын рядом, пробудилась, а за ней и Станислав. Две пары глаз в недоумении глядели на сына — бледного, с покрасневшими от слез глазами, испуганного.

— Что случилось, Влад? — не своим голосом крикнул отец и это-то заставило юношу окончательно прийти в себя.

— Дядя… дядя Жозеф умер, — чужим, словно замогильным голосом ответил Владислав и посмотрел над головами родителей куда-то в пустоту.

«Господи», — прошептала Бронислава, перекрестившись, она всегда верила сыну, в глубине души смирившись с его избранной непохожестью. Станислав вскочил с кровати и, подбежав к юноше, затряс его за плечи, неистово воскликнув:

— Что за шутки, Владимир? Ты окончательно сошел с ума, да? Отправить бы тебя в сумасшедший дом, чтобы ты более не беспокоил нас такими выходками. Смотри, мать довел до слез.

— Станислав, прошу, не говори таких слов. Он же наш сын! — с мольбой в голосе промолвила женщина, всплеснув руками, золотые браслеты со звоном скатились до локтя.

— Молчи, Бронислава, теперь уж молчи. Это все твое воспитание. Лаской хотела учить сына, а он теперь издевается.

Владиславу стало несносно слышать обвинения в адрес матери, которую он горячо любил и которая являла ему чистый святой образ. Но он также понимал, что грех обвинять и отца, и посему сказал, дабы не обидеть их обоих — самых дорогих сердцу людей:

— Папа, не злись на маму. Я видел, мне приснился сон, как дядя Жозеф ушел… ушел навсегда.

— Что ты хочешь этим сказать? — Станислав резко почувствовал тревогу, будто холод пробежал по всему телу. Отвернувшись от сына, мужчина глянул на жену, тихо, почти шепотом, проговорил:

— Звони племяннице моей матери. Кажется… — он не договорил, боясь молвить что-то не то, махнул рукой, — звони прямо сейчас.

Бронислава, накинув на плечи халат, собралась было спуститься на первый этаж к телефону, но ее опередили: все трое услышали звонок, Янка взяла трубку, наступила тишина. Торопливые шаги раздались по лестнице, Янка вбежала в спальню родителей, по ее щекам текли слезы. Совладав с собою, девушка набрала в легкие воздуха, произнесла:

— Мама, папа… дядя Жозеф умер… Сегодняшней ночью.

В молчании — гнетущем, зловещем раздавался скрип голых веток об окна и крышу дома, вой ледяного зимнего ветра. Один лишь Владислав, как-то весь ожившись, подошел к окну и взглянул в ночное небо, в котором тускло белела луна. «Ты отдал мне волю, ты вручил ее лишь мне одному», — про себя говорил он, ожидая немого ответа.

Весь Львов, все католические святые отцы и пасторы хоронили архиепископа и политика Жозефа Теофила Теодоровича. Сам Папа Римский послал делегацию людей, дабы отдать должное памяти великого проповедника.

Затерявшись в толпе граждан из мирян, Владислав отстал от родных, силился продвинуться в первый ряд. У него почти получилось, но диаконы не пустили его, оттолкнули.

— Тише, мальчик, сюда нельзя, — сказал один из них.

— Пустите меня к архиепископу, он был моим дядей, — не унимался Владислав, порываясь прорваться сквозь цепь священнослужителей.

— Да не положено вам, молодой человек, — подошедший один из молодых клириков оттолкнул юношу в толпу мирян.

Началась давка. Он оступился, задел пожилую даму, та стала голосить:

— Несносный мальчишка! Не путайся под ногами.

Даме на помощь пришел дородный мужчина с густой черной бородой, большой как медведь. Одной рукой он сгреб испуганного Владислава за ворот пальто и бросил подальше — в конец толпы. Обозленный на невежество люда, несчастный от смерти дяди, Влад сдвинул шляпу на лоб и в бессилии выбрался к столбу, опустив глаза. В душе было также пусто, холодно и печально.

Ночью ему не спалось. Невидящим взором он глядел в потолок, о чем-то думал. Все так быстро случилось — как перевернуть страницу книги. Не успел свыкнуться с одним периодом жизни, как на пороге стоит другой. Ему не известно было, какие перемены ожидали его, всю семью, родных, но внутренним чутьем ведал: жизнь обернется иной стороной, вот только какой?

Под утро ему удалось заснуть. Уставшее тело, тяжелый от различных мыслей мозг просто отключились. Сквозь явь и полузабытье Владислав расслышал знакомый, почти позабытый голос, сквозь туман зовущий его. Юноша открыл глаза и заметил, что находится в соборе — том самом, где его крестили восемь лет назад. Посреди зала стояли два кресла: резные, с дорогой обивкой. Не долго думая, он сел в одно из них и тут же перед ним возник Жозеф Теодорович — таким, каким запомнил его Влад в детском возрасте. Оба сидели молча друг напротив друга, а вокруг более ничего не было.

— Ты хотел видеть меня, Владимир, и вот я здесь, — первый заговорил архиепископ, — я так соскучился по тебе.

— Дядя, не уходи, не покидай меня, — ринулся со слезами к нему Владислав, прижался лбом к его деснице.

Жозеф провел ладонью по его голове, жалея по-отцовски, ответил:

— У меня много работы, я не могу остаться здесь. Но когда я закончу свои дела, то приду за тобой.

— Когда?

— Не скоро. Помнишь, я тебе книгу дал? Не теряй ее, она твоя сила и твоя ноша. Справишься ли ты?

Владислав поднял на дядю глаза, прошептал:

— Справлюсь.

Архиепископ улыбнулся, перекрестил племянника:

— Я благословляю тебя, а теперь возвращайся назад, тебя там ждут.

Владислав пробудился. На часах было уже одиннадцать утра. День выдался пасмурным, холодным. В груди под ребрами, там, где билось сердце, лежала давящая пустота. Какое-то непонятное чувство волнения разом охватило его. А через двадцать дней все будут праздновать Рождество.

Глава восьмая

Минул год. Стоял теплый, еще по-летнему солнечный сентябрь. Листья деревьев только тронуло золотистой пыльцой. В безоблачном голубом небе кружилась стая голубей, где-то вдалеке в воздухе прозвенел колокол православного храма.

По длинной узкой аллеи городского парка, радостно задорно переговариваясь, шла пара: юноша и девушка, оба в школьной форме, немного уставшие, но довольные, что еще один учебный день подошел к концу. То были Владислав и Катаржина. Их чувства и симпатия друг к другу с возрастом переросли в нечто иное, более глубокое и серьезное. То была любовь. У пруда они остановились. Девушка достала кулек сухарей, бросила горсть в воду лебедям. Влад с упоением наблюдал за ней, необычайно красивой в лучах солнца. Он приблизился к ней, сжал в объятиях, тихо проговорил:

— Когда окончим школу, я попрошу отца и мать прийти к твоим родителям свататься.

— А разве мы не можем решить наши судьбы вдвоем?

— По нашим обычаям нельзя идти против воли отца и матери. Родительское благословение для нас, армян, очень важно.

Катаржина серьезно посмотрела на него, несколько смущенная. Владислав прижал ее к себе, водя рукой по ее белокурым волосам. Девушка теперь была ниже него, ненамного, но ниже. Она коснулась его лба, провела пальчиками по скулам, еще детско-округлому подбородку с ямочкой. Она любовалась Владом, с восторгом глядела в его красивое смуглое лицо с необычно огромными зеленовато-голубыми глазами под черными дугообразными бровями. Влад слегка дернулся телом, что-то новое, странное почувствовал он, будто жар разлился по жилам. Щеки его покраснели в смущении, он прошептал:

— Поцелуй меня, пожалуйста.

Он наклонился. Катаржина, сама смущенная и в то же время гордая собой и им, коснулась его губ, после чего резко отодвинулась, испугавшись.

— Почему ты отстранилась от меня? — в недоумении вопросил Владислав.

— Не знаю… я смущаюсь, боюсь. До этого никогда не целовалась.

— И я тоже, Катаржина. Я тоже. А теперь иди ко мне, — он широко раскрыл руки для объятий и девушка ринулась к нему, прижалась к его груди, подушечками пальцев гладя выпирающие его ключицы.

— Влад, — прошептала девушка, поглядев на него, — а как будет по-армянски «я тебя люблю»?

— Ес кез сирумем. Ес кез сирумем, — дважды повторил он.

— Ес кез… сиру… — Катаржина рассмеялась своей неловкости в произношении чуждого языка.

— Давай вместе, — предложил Владислав и медленно произнес, девушка за ним, — ес кез сирумем.

— Ес кез сирумем, Владислав, — прошептала Катаржина.

— Ес кез сирумем, Кати, — тихо вторил он в ответ.

Держась за руки, они уселись на мягкую траву — как легко, как свободно и радостно находиться вот так рядом, ощущать прикосновение кожи, слышать горячее дыхание! Владислав прижал Катаржину к своей груди — из-под рубахи ясно ощущалось быстрое биение сердца. Он не хотел ни о чем говорить, только просто сидеть в молчании, наслаждаясь близостью с любимой. Девушка нарушила тишину первой:

— А ты правда знаешь армянский язык?

— Конечно, с самого рождения я говорю на нем. Помимо прочего отец и мать общались с нами на польском и немецком. Были у нас и две гувернантки: украинка и француженка — обе они учили нас своим языкам.

— Получается, ты знаешь пять языков?! — восторженно ответила Катаржина. — Тебе повезло родиться в такой семье.

Владислав потупил взор. Былая радость от первого поцелуя сменилась грустью. Глубоко вздохнув, он потеребил траву, собираясь с мыслями, проговорил:

— Да как тебе сказать: повезло или нет? Моя бабушка по отцовой линии происходила из знатного дворянского рода польских армян, она была родственницей великого архиепископа Жозефа Теодоровича — моего двоюродного дяди, который и крестил меня, семилетнего мальчика. А сам наш дворянский род восходит далеко, в глубину веков — к древним царям Армении.

— Получается, ты царского рода?! Ты принц Армении, мой прекрасный принц! — она еще крепче прижалась к его плечу, из последних сил стараясь развеселить его, но Влад все также с грустью глядел на пруд, на тени от деревьев, продолжил рассказ:

— Да, я принц без владений. Царь без царства, с незавидной судьбой, не понятный всеми. Я никому не говорил, а тебе лишь скажу, — юноша обернулся к Катаржине, в его красивых глазах блестели невыплаканные слезы, — я шутка, всего лишь шутка — так называет меня родной отец. Я разочарование в семье, никем нежданный. Еще до моего рождения, когда я находился в материнском утробе, родные мои ожидали девочку, готовили платьица, кукол, банты — все для маленькой принцессы, и какая была неожиданность для всех, когда бабушка — мамина мама, приняла меня впервые на руки, воскликнула: это мальчик! Отец не хотел сына, он мечтал о младшей дочери, ибо у меня уже был брат Казимеж — его-то все обожают. А я лишь шутка с необузданной фантазией. Но я как-никак благодарен отцу, он столько многое дал мне. С рождения я не нуждался ни в чем; родители, тети, дяди уделяли должное внимание моему образованию. Помимо языков с трех лет я обучаюсь музыке и изобразительному искусству, мировой литературе, философии — все как и принято в дворянских семьях. Отец сейчас немного обучил нас с братом искусству фотографии, но мне более по душе кисть и краски. Но из-за отца я так и не научился читать и писать по-армянски. Никогда не забуду долгие уроки с тетей Вандой — по отцу; она часто оставалась со мной в отдельной комнате и рассказывала об Армении, ее истории. Ты знаешь, наш язык самый древний, остальные древние наречия исчезли, умерли, а наш жив — благодаря христианству, ведь это мы, армяне, первыми перешли к Христу единым народом, за что и расплачиваемся по сей день. Мы бы и уехали на нашу родину, да только нет ее ныне. Турки отняли ее у нас, изгнали из наших домов, убивали, вырезали, не жалея ни детей, ни стариков, ни женщин — за то лишь, что мы верим во Христа, а те в Аллаха. Но мы не отреклись от нашей веры, живем в разных странах. Нас, армян, осталось мало. Как когда-то иудеи разбрелись по миру, так теперь и мы.

Владислав замолк на короткое время, оглянулся по сторонам. Над головой качались кроны деревьев, сквозь их листву и ветви на землю падали косые лучи солнца. Юноша улыбнулся Катаржине какой-то виновато-измученной улыбкой, продолжал:

— Тетя Ванда многое говорила, потому что много знала. Именно она решилау чить меня армянской письменности — красивой, не похожей ни на одну другую. Но тетя не успела обучить меня всему, что знала сама. Однажды в комнату вошел отец, лицо его было строго-холодным; он поглядел на нас и крикнул тете Ванде: «Хватит всей этой чепухи! Я не желаю, чтобы ты путала моего ребенка родословной, оставь это себе. Он родился в Польше и будет жить как поляк!» После ссоры родных мои уроки о нашем народе прекратились, а я так скучаю по ним. Это был мой рай: мой детский, крошечный рай.

Катаржина слушала его, не перебивала. Ей было интересно. Она подумала, как важно для Влада высказаться, излить все, что накопилось у него в душе. Вопреки всему, девушка увидела сидящего перед ней человека — совершенно иного, нежели прежде, не того, кого она до этого. Владислав сидел рядом с ней: невысокий, крепкий, хорошо одетый, с благородным отчетливо выточенным лицом, а в душе — где-то там в глубине жил иной человек с другим взглядом на жизнь: добрый, мягкий, эмоциональный. Девушка плотнее прижалась к нему, поцеловала в смуглую щеку.

— Какой же ты у меня хороший, Влад! — Катаржина слегка улыбнулась, сжала его пальцы рук.

— Для тебя я всегда останусь таким, только обещай, что будешь рядом, не бросай меня.

Вместо ответа она поцеловала его в губы — второй раз, и поцелуй этот сказал больше тысячи слов.

Домой Владислав вернулся после обеда. Уставший, голодный, но счастливый, он быстро съел свой обед, приготовленный заботливыми руками Брониславы, и отправился через поле, дальше вверх по холму туда, где иной раз любил работать Станислав, черпая вдохновение в окружающей красоте. Жесткая трава приятно колола руки, когда Влад уселся, опершись ладонями в землю, жмурясь, глядел на ясное голубое небо, по которому плыли перистые облака. Также тихо, безмятежно сталось и в душе его, он любит — его любят. Всегда чуждый людям, непонятый ими, далекий от них, юноша, наконец, осознал, что кому-то сейчас он действительно нужен, что он не зря живет на этом свете. Когда-то Казимеж в сердцах высказал, что лучше бы ему вообще не рождаться, что даже в семье он лишний. Потом, конечно, брат искренне извинился за столь богомерзкие слова, чувствуя вину за собой. Владислав простил Казимежа, но эти слова все равно остались у него в памяти и, хуже всего, была в них горькая для него правда.

Сейчас ссора с братом вновь предстала перед его мысленным взором. Владислав глубоко вздохнул, он носом вбирал в себя душистый запах полей, где-то там — у горизонта, сливающихся с южной русской степью. Он наблюдал, как окрестные холмы и леса вдалеке окрашивались золотисто-красноватым сиянием заходящего вечернего солнца. Но не окрестности Кременца виделись ему. Словно по волшебству открылась невидимая дверь — как за кулисы в театре, где он проводил время будучи мальчиком: тетя София была оперной певицей и часто брала любимого племянника на свои концерты, чему он был несказанно горд. Ныне не в пьесе, а вот — наяву, в жизни, Влад узрел новую картину: видел доселе незнакомую, но понятную землю, окаймленную покрытыми снегом горами. Повсюду, на сколько хватало глаз, простирались точно волны горные сопки: высокие, средние, низкие. Владислав не знал, но чувствовал — это не Польша, не Австрия и даже не Шотландия, откуда происходил его предок, оставивший после себя лишь фамилию, растворив свою шотландскую кровь в армянской. Так вот, что это за страна — Армения! В жилах его закипела кровь от радостного возбуждения. Он дома, он вернулся на свою родину, он любуется ею, вдыхает ее чистый горный воздух. Где-то вдали, в ущелье меж скалами, виднелся монастырь, от которого донесся колокольный звон. Владислав замер, почувствовав на плече легкое касание. Кто-то тихо, осторожно подошел к нему сзади, позвал по имени. Этот голос узнал он сразу — дядя Жозеф! Влад силился обернуться, сказать что-нибудь в ответ, но язык словно прилип к нёбу, все тело затвердело, стало каменным, а дядя продолжал настойчиво повторять:

— Владислав, Владислав! Очнись!

Голос становился все настойчивее и настойчивее, он уже не говорил, а кричал. Влад сделал над собой последнее усилие, резко повернулся и… очнулся. Было уже темно, на небе горели звезды. Подле него на корточках сидел Казимеж: это он пытался разбудить младшего брата. Испуганный, почему-то весь вспотевший, Владислав удивленными глазами посмотрел на Казимежа, пытаясь разглядеть что-то в темноте. Тот понял смятение брата, сказал:

— Наконец, ты очнулся, Влад. Пойдем со мной, уже поздно.

— Где я? — словно в трансе прошептал юноша, вставая с помощью Казимежа на ноги.

— Ты замерз, устал. Я отведу тебя домой. Ну же, пойдем.

— Мне страшно, Казимеж, — вторил свое Влад, еле переставляя ноги, следуя за братом, — здесь все по-иному, все изменится. Я боюсь оставаться в Кременце, боюсь.

Никто не воспринял его слова всерьез, да и сам Владислав не мог понять, объяснить свои видения и пророчества.

Глава девятая

Владислав не знал, не видел внутренним взором, что произойдет, но ясно понимал — случится важное событие, изменившее столько судеб и ход истории. И это произошло.

Он тогда гостил у дяди Адама во Львове. Юноша любил тихую, мирную жизнь в семье младшего брата отца, ему нравилась и супруга Адама — Мария, тихая, кроткая молодая дама, невысокая, хрупкая. Дядя был майором польской армии, фотографом, решив пойти по стопам Станислава. И все же эти два брата являли собой две противоположности: старший — голубоглазый, темноволосый; младший полностью походил на мать — жгучий брюнет с большими карими глазами, смуглокожий. Также они разнились по характеру: Станислав — властный, строгий, не терпящий пререканий; Адам же был мягок и спокоен, ведомый. У Владислава с ним установились родственно-дружеские отношения, молодой человек чаще чем с отцом делился с дядей тайнами и мечтами, зная, что тот всегда поддержит и даст верный совет.

Однажды в один из дней — погожий, солнечный, Влад и Адам прогуливались по Львову. По дороге они шли мимо дворца, некогда принадлежащего отцу Жозефу. Почему-то сегодня Владиславу не хотелось идти по той улице, чувствовал он, как тугой комок сдавливает горло. Не успели они подойти к воротам, как услышали доносившиеся со двора истошные крики и удар ломающейся мебели. Несколько человек в неизвестной форме держали ворота нараспашку, остальные грузили в машину все самое ценное, что было в доме. Из дворца с воплем и проклятием выбежали двое слуг, пытающиеся остановить мародеров, но те сделали знак кому-то, из машины вышли двое с пистолетами в руках. Направив дуло в сторону испуганных слуг, неизвестные громко крикнули тем что-то на русском, после скрылись во дворце.

Широко раскрытыми очами, весь бледный от злости и испуга, Владислав хотел было кинуться с кулаками на вооруженных неизвестных, не дать поругать память дяди, но Адам вовремя схватил племянника за локоть, потянул в безопасное место. Сидя в укрытии, мужчина прошептал:

— Оставайся пока здесь и наблюдай, не лезь на рожон.

— Зачем? Они не смеют, не должны так поступать! Какое они имеют право осквернять светлую память дяди Жозефа? — хотел было крикнуть, но зашептал Влад.

— Жди. Когда они уйдут, мы все и узнаем.

Неизвестные, доверху нагрузив кузов необычайно дорогими вещами, уехали, оставив у распахнутых поломанных ворот испуганных, ошеломленных произошедшим слуг. Владислав и Адам вышли из укрытия, на одеревенелых ногах приблизились к дому покойного родственника. Слуги их узнали, пригласили входить. Сердце Владислава ёкнуло: страшная, ужасающая картина предстала перед его взором. Все самое ценное, что с таким трепетом собирал Жозеф Теодорович, было разграблено, а все ненужное им — поломано. Окна разбиты, двери вышиблены, на полу лежали осколки посуды и щепки от мебели. Жуткая картина апокалипсиса. Адам и Владислав уселись на уцелевшие стулья, со страхом и болью осматриваясь по сторонам: давно ли здесь царили мир и покой христианского бытия? Ныне не осталось ничего.

Владислав силился не закричать, не заплакать от отчаяния, тяжелое, тревожное предчувствие вновь родилось в его душе. Один из слуг принес гостям чай, поведал о случившимся:

— Коммунисты, прельщенные дьяволом, поначалу расправились с царем в некогда великой Российской Империи, ныне явились словно бесы сюда, дабы забрать эти земли под свою руку.

— Какого черта им понадобился дом отца Жозефа? — воскликнул разозленный Адам, отставив чашку чая в сторону.

— Им нужен был не этот дом, а тело нашего архиепископа. Прошлой ночью враги явились на кладбище, при свете фонаря рылись в могиле святого отца. Как огромные страшные крысы под покровом ночи вскрыли гроб, но не нашли святых останков. Благо, ученики отца Жозефа из числа монахов, ранее предупрежденные, в тайне перезахоронили тело в чужой могиле, чтобы враги не смогли отыскать его.

Влад молча слушал слугу. Страшные слова его горькими каплями падали на его сердце, жгли, причиняя боль. Вечером того же дня юноша поспешно засобирался домой, томимый каким-то непонятным странным предчувствием. В Кременце его поджидали отец и мать, сестра и брат. Они рассказали, что коммунизм ворвался словно ураган — порывистый, смертельный на эту землю и теперь город да и вся восточная Польша присоединена к Украине, а Украина вошла в состав Советского Союза. По указу большинство поляков будут перенаправлены в Сибирь и Дальний Восток, на русский север, но так как Шейбалы армяне, их не тронут, но получить паспорта другого государства нужно как можно скорее.

Рано утром вся семья отправилась в паспортный стол — менять старые документы на новые, советские. Полдня они простояли в очереди, в душном коридоре. Люди как дикие звери ругались, чуть ли не дрались за место в очереди; кто-то ушел, кто-то пытался ложью пробраться без ожидания. Владислав глядел на все это со стороны и ему почему-то стало страшно, он томился, устал, ему хотелось есть, но вместо этого юноша остался дожидаться своей очереди. Наконец, через три часа он вошел в кабинет, в котором стояли два стола, полки в углах были завалены кипой желтых бумаг, каких-то коробок, папок. Владислав робко прошел к столу, за которым сидела темноволосая тучная женщина в очках, ее грозный, недовольный взгляд скользнул по вошедшему, грубо кинула:

— Садитесь, молодой человек. Документы.

Трясущимися руками, разволнованный под строгим взором женщины, Владислав протянул польский паспорт, та так и вырвала без совести документ, а открыв, ехидно усмехнулась, спросила:

— Шейбал Владислав-Рудольф, ну и имя. Кто хоть по национальности? Еврей?

— Армянин, — ответил юноша, сжав в волнении пальцы в мокрых ладонях.

— И чего к себе на родину не уезжаешь? В Европе лучше?

— Это не я решаю, а отец.

— Отчество какое у вас?

— Что, простите?

— Отчество, имя отца назовите.

— Станислав Шейбал.

— Хорошо. В советстком паспорте у вас будет записано так: Шейбал Владимир Станиславович, национальность — армянин, год рождения 12 марта 1923 года. Распишитесь, — она подала ему бланк, он быстро поставил свою подпись, желая поскорее выйти из кабинета. Перед уходом он услышал голос паспортистки:

— В течении месяца паспорт будет готов, об этом узнаете на стенде.

— Спасибо, до свидания, — Владислав чуть ли ни бегом вышел из кабинета, радостный, что, наконец, все решено.