Полуночное сияние звезд

Лева Воробейчик

Вы когда-нибудь писали письма? Подбирали ли такие слова, чтобы смысл их не терялся в веренице дней, чтобы стиль и события были поданы с ювелирной точностью, чтобы тот, кому это письмо было написано… запомнил такое письмо навсегда? Сумеете ли Вы, прочитав то письмо, остаться равнодушными? Успеете ли за полетом мысли влюбленного человека, увидите ли, как одна любовь способна изменить многие жизни вокруг? А, прочтя, зададитесь ли мыслью – умели ли Вы когда-нибудь писать настоящие письма?

6. Поезд «Цюрих — Тэш»

Колеса мерно стучали по рельсам; я помню, как открывал глаза и в первые секунды не видел ничего. Дорога была серой пеленой тумана, завесой дождя, бьющего прямо в стекло просторного купе, в котором ехал я совсем один. Что-то снилось мне, что-то по-настоящему летнее и солнечное, словно не было той погоды и неосязаемого ощущения безвыходности, заволокшего мою повзрослевшую за те годы голову. В такую погоду я не мог совсем думать ни о чем, кроме как о тщетности попыток моих изменить что-либо, о судьбе, разделившей нас, раскидавшей по свету, словно таинственные космические артефакты разметав по бескрайнему небу. Я поднимал к глазам часы, дешевые часы, купленные мною недавно, и думал о том, как долго уже ехал я навстречу своей судьбе. Я сел на поезд около двух часов пополудни, а путь составлял три часа и двенадцать минут. Минута сменялась минутой, и мой путь неуклонно подходил к Тэшу, где, спустя некоторое время, я должен был пересесть до деревни Церматт. Там мне предстояло первым делом поехать в контору, которую мне посоветовала та милая дама из Цюриха, занимающаяся недвижимостью. Я планировал свою жизнь, словно взрослый человек — и не мог не признавать, что мне это ужасно нравилось. Складывалось такое ощущение, что я бежал. Сам не знаю от чего, но бежал. В моем увесистом чемодане не было практически ничего, кроме денег. Там не было книг, других брюк или рубашки; предметы личной гигиены, правда, лежали в боковом отсеке. Он был заполнен, это правда, Оливия. Но тем ли, что мне было нужно? Я правда не знаю, до сих пор не знаю, хотя тогда мне казалось, что все идет точно намеченному плану. Прости меня, дорогая и далекая Оливия — иногда я забываю, что хочу сказать. Это письмо… оно сильно давит на мое мироощущение — вот я здесь, и сразу нет меня, потерян в мыслях и строках, в своей памяти и событиях, местах и датах. Я впадаю в состояние беспомощной горячки, и слова льются и льются, прокладывая путь между нашими душами. Понимаешь? Когда я пишу — я вновь вижу тебя перед глазами, и образ твой размытый и нечеткий, разбитый по временам и событиям — Церматт, Прага, Будапешт и квартира, наша квартира, дорогая моя. Ты сидишь прямо сейчас передо мной, в 1950м году, и лицо твое блестит сквозь пелену моих слез, хотя тебя давно уже нет рядом со мной. Это… это не передать словами. Я забываю, где я и что я, почему и для чего я всем этим занят… Но ты — ты поймешь меня, я знаю, знаю, знаю! Потому что только твое одобрение может принести покой мне, именно тогда, когда больше нет ни единого выхода. Извини, что отвлекся. Так вот, сидел в том купе, одинокий, разбуженный, под звуки летнего дождя, и пытался занять себя чем-нибудь. Тебе, наверное, интересно, как я тогда выглядел? Ох, Оливия, совершенно обычно. На мне был твидовый пиджак, торчащий немного, но тем не менее удобный, широкие брюки и начищенные до блеска так называемые «эурланские мокасины», набиравшие в то время популярность среди молодежи. Перед отъездом я побрил свои уже немного заросшие щеки, так что в пути они приятно зудели, заставляя меня довольно часто подносить руку к лицу. Я был еще молод, чтобы носить такой взрослый костюм, дорогая моя. Но я делал первые шаги навстречу своей жизни, и мое особое положение обязывало меня примерять атрибуты взрослой жизни.

–Ваш билет, пожалуйста! — Голос вырвал меня из транса, и, оборачиваясь к двери, я увидел в проходе контролера, пожилого уже мужчину, с недоверием косящегося на юношу, одетого не по годам. В глазах юноши он, наверное, видел усталость, не сумев не заметить большой коричневый чемодан, стоящий на кресле, предназначенном для пассажиров

— Да, конечно, все верно — ответил ему я, доставая билет. Он сверил его со своими записями, потом утвердительно покачал головой, и лицо его наконец расплылось в улыбке. Но уходить он не собирался — это бросалось в глаза, даже такие неопытные, как мои тогда.

— Молодой человек, вы не против ответить на пару вопросов?

Не против ли был я? Конечно, нет. Я старался быть вежливым, потому что становился другим человеком. Я старался быть вежливым не потому, что так хочет отец или мать, не потому, что так принято или заложено в качестве законов на камне Божьем — просто я старался выглядеть взрослее, дорогая. Именно поэтому я ответил ему, широко улыбаясь:

— Да, конечно.

Контролер еще раз внимательно осмотрел меня, прежде чем сделать шаг в мою сторону. Он оглядел сиденье, прежде чем сесть. Взгляд его был тактичен и вежлив, не задерживался на обстановке дольше двух секунд, и не блуждал, как обычно бывает у занятых людей. Он производил впечатление человека осмотрительного и вежливого, тщательно взвешивающего каждое свое, пусть даже самое незначительное движение. Он был немолод, толст, краснощек — но это не вызывало обычного моего раздражения, которое я испытывал к другим незнакомым мне людям. И тогда, усевшись и подготовившись, он плавно поднял руку с сидения, протягивая мне со словами:

Конец ознакомительного фрагмента.