Клуб достопочтенных шлюх

Лева Воробейчик, 2015

Когда ты – шлюха, сбежавшая из родного дома, когда твое молодое тело – единственное, что ты можешь противопоставить целому миру, когда твою невинную некогда душу неотвратимо пожирает разврат, а разум – безумие, ищи клуб достопочтенных шлюх. Помни, только так ты сможешь спастись, став живой легендой, иконой самого таинственного и могущественного клуба в истории всего человечества.

Митчфилд

1

Зима пришла в Митчфилд спонтанно, даже слишком: сначала был сильный ветер, уносящий зажухлые листья. После — дожди и быстро тающий снег. Всего несколько дней прошло — и городок утонул в одном большом и белоснежном сугробе, похоронившим не только прошедшее, но и настоящее — и никто даже не посмел сказать слово против.

Сьюзан Доус шла по улице, а снег падал на ее темные волосы, приминая и лаская их вьющиеся пряди; ветер же шептал ей такие непристойности, которых отродясь не слышала и Аннета Боунс. Мимо пробежал Марио, повзрослевший сын ее итальянца — соседа, а лицо его являло ту беззаботную детскую радость, которую уже не встретишь на лице его сверстников из городков побольше. Он блестел, нет, сиял — и сияние его улыбки распространялось на все кругом, даруя краски ужасающе серому миру, вдохновляя его на новые свершения и уж точно отдаляющие его конец.

Митчфилд был мал, невелик, знаком в каждом сантиметре своего пространства; оттого — то Сьюзи и вздыхала, словно старуха — слишком со многим ей пришлось попрощаться, уехав оттуда в свои семнадцать лет.

Митчфилд был раем, богом и двенадцатью апостолами, перемешанными в одном флаконе — и оттого так щемил ее сердце каждый раз, стоило ей только о нем подумать. О площади виконта Беррского, например — той, на которой она стояла и дышала выхлопными газами малолитражек, или же о католическом соборе, который чета Доусов посещала каждое воскресение. Проповедник Кристенсен говорил о Боге и о смирении в делах, о величии Господа нашего и о войнах, неугодных ему — а Сьюзи, находясь там, отчего — то скучала, отчего — то ее сердце томилось и искало приключений, сокрытых во тьме больших городов — и, не даст мне соврать никто из моих читателей, оно нашло их в большей мере, чем способно было принять.

Сьюзан Доус чуть не заплакала, выйдя из автобуса. В душе защемило что — то, что — то подсказало ей: «Ты там, где должна быть, дорогая. Это твой дом. Твой Митчфилд». Впервые за долгое время ей не хотелось ничего искать. Ничего и никого. Впервые ей захотелось сжечь свой чертов Список.

Аннета Боунс осталась в Спрингтауне, там, где осталась на распутье между Списком и Клубом. Сьюзи Доус, отсутствующая два года, пропадавшая и дремлющая внутри, наконец — то вернулась домой.

Ее узнали сразу же. Стоило ей только выйти, как женщина на вокзале воскликнула:

— Сьюзи? Сьюзан Доус?! Это правда ты? Глазам своим не верю!

И она действительно не верила. Потому что из Митчфилда уезжал совсем другой человек. Сьюзи родилась здесь, прожила до семнадцати лет. После был Майк — Мик — Митч. Потом была черная коробка, ссора, и спешное собирание сумки с вещами, сдобренного лошадиной дозой мольбы и слез. Потом с ней случилась Аннета Боунс. И вот, спустя долгое время — она возвращается домой, инкогнито — не оповещая никого, не делая из этого шумихи; отчего — то люди всегда словно бы ищут застарелых встреч: так вот случилось и с ней.

— Боже, как переживали твои родители, дорогая! — верещала грузная женщина, размахивая толстенькими ручками. — Сначала переживали, а потом как будто бы забыли — но учти, я этого никогда тебе не говорила, хоу!

Сьюзен нравилось слово «хоу», служившем в Митчфилде чем — то вроде общеупотребительного «да» — она даже использовала его какое — то время. Аннете, правда, оно не нравилось — но и черт с ней, верно? Ведь рассказ не о ней. Так что «хоухоухоуХОУ», Аннета Боунс, раздражайся сколько захочешь! Раздражайся — ведь тебя здесь больше нет. Ты осталась там, за въездом в город, и тревоги наряду с проблемами твоими не интересуют нас до поры до времени.

— Мисс Дорм, это вы? Ох, как я рада! — пересилив себя, закричала Сьюзи, бросаясь навстречу необъятной женщине с рыжими волосами. Раньше она даже дружила с ее дочерью, поэтому раз она начинала ломать комедию, то ей приходилось идти до самого конца. — Как у вас дела? Что у вас нового? Я так скучала, так скучала! — наперебой говорила она, пока лицо ее освещала детская улыбка. Фальшивая, неискренняя — но детская, знаете ли.

— Сьюзи, ох, Сьюзи, — приговаривала Кэсси Дорм, приглаживая ее волосы на своих плечах. Ее сумки стояли рядом — и любой воришка мог бы запросто убежать с ними, но, к счастью, в Митчфилде такое было редкостью. — Ты… ты так изменилась, кроха! Ты уже не та простушка из окраины вроде нашей, хоу, уверяю! Уже настоящей женщиной стала, кроха Сьюзи Доус! Ты… поверить не могу, что ты вернулась! Нагулялась, верно? Меня не проведешь, хоу, по глазам вижу…

Про себя Сьюзи подумала мрачно, что толика истины была в словах Кэсси Дорм. «Нагулялась». Как мало и как много в этом слове, что вырвалось из ее необъятного рта. Она бы готова была произвести необходимый расчет и анализ того, как сильно это слово отображало ее суть; почти уже начала, как Кэсси прервала наклевывающуюся меж ними паузу. Она молча улыбалась и кивала головой, ожидая ответа от Сьюзи — но та, без особого сожаления, прослушала заданный ей вопрос. Но Кэсси не отчаялась.

— Н… нда, хорошо. Ты… так похорошела! Наверняка твои родители удивились, когда…

— Нет, мисс Дорм, я только с автобуса и они пока…

— Как? — изменилась в лице Кэсси. Толстая рябь ее кожи даже содрогнулось, когда она удивленно распахнула глаза. — Еще нет?! Тогда беги домой, хоу, беги домой, дурочка! — отстранила ее Кэсси, грозно заглянув ей в лицо. — И расцелуй своих родителей тут же, как увидишь — могу поклясться, что они ждут этого уже который год!

К своему великому удивлению, Сьюз улыбнулась. Она стояла и улыбалась этой женщине, престарелой и толстой, в некоторых местах даже отвратительно толстой — но улыбка ее была честна даже перед самой собой. Она ни за что бы не поверила в это раньше — но именно в тот миг она поняла, что любила ее — любила так, как и всех соседей, родных и знакомых, тех, с кем она вместе росла и тех, на кого так старалась стать похожей во времена ее беззаботной юности! И пусть ей было всего девятнадцать — но мир уже был разделен на этапы и секции, где Митчфилд был не только точкой отсчета — но и чем — то с отливом счастья и щемящей ее сердце грусти, тем, о чем многие предпочитают забыть. Митчфилд был ее домом — всего лишь домом.

Она удивлялась своему противоречию. Встретив эту женщину, старую, безобразную, она хотела поскорее от нее избавиться. Но то ли особая митчфилдская атмосфера, то ли солнце, показавшее всего на мгновение свой ослепительный луч, сыграли роль — ей отчего — то захотелось никуда не уходить с этого места. После двух лет случайности и порока, после грязных мотелей и ослепляющих в ночи фар ей наконец — то улыбнулась удачи. Теплота была повсюду — в объятиях, взглядах, оханьях и аханьях этой женщины; а ведь прошло всего только с полчаса после ее приезда. Это было схоже с мнимой сентиментальностью, на поверку оказавшимся настоящим чувством; пусть и сокрыто оно было тем глубже, чем считала она, забывая привычные для взора снежные поля.

— Рада была повидать тебя, Сьюзи! — улыбалась мисс Дорм, пока Сьюзан стояла и почти даже смущалась. — Твои родители будут так рады тебя увидеть, так рады! Твоя мать только и говорит, что о тебе, хоу, говорит… и вот ты здесь! И я говорила и думала, и твои друзья — Мела вообще часами тебя вспоминает, хоу! Вы ведь были такими подругами, что…

— Самыми лучшими! — улыбнулась Сьюзи, немного покривив душой. Мела Дорм была жадной и завистливой девочкой — еще более одинокая в то время, чем сама Сьюз, однако хорошая. Открытая. Честная во всем, кроме самоанализа. Но нельзя же об этом говорить ее матери? Впрочем, от этой маленькой лжи никому не стало хуже. Просиявшие глаза Кэсси говорили то же самое. — Я обязательно зайду к вам, принесу свои…

— Глупышка, зайди — ка сначала домой, хоу, — весело произнесла Кэсси Дорм. — а не то я не пущу тебя за порог! — и, раскинув руки, чуть ли не набросилась на нее, расцеловывая ее в щеки.

А, попрощавшись, Сьюзан Доус отправилась домой.

Зима подкралась в Митчфилд незаметно. Хлопья снега падали с неба, шелестящий пепел и скорбь былой синевы, пока девушка из большого города шаркала ногами навстречу нарастающему под вечер ветру. В ее мыслях больше не было лета и лугов, Клуба и Списка, 38 ее бывших и еще с десяток возможных новых, Аннеты Боунс и торжества бесклубной шлюхи в поисках сокровенного, того, за что можно было зацепиться. Вспоминала ли она о доме за те годы, что провела в Спрингтауне? Нет. Лишь суматоха и пыль, пороки и сон, перетекающий в разноцветную явь. В ее мыслях не было ничего — ни планов, ни расчета, ни хитроумно запланированной пьесы, которую бы она разыгрывала перед людьми. Ничего. Лишь умиротворение — да белые хлопья, падающие на ее улыбающееся лицо.

Вот ей на щеку упала снежинка. Холодная, обжигающая — та, что знаменовала собой начало целой бури, той, которую встречаешь с улыбкой, обернувшись по направлению к ветру и распахнув в разные стороны руки. Снежинка таяла, а Сьюзан жмурилась — жмурилась и улыбалась, ведь в душе ее этот загадочный снегопад не прекращался с того момента, как взор остановился на первом знакомом здании городка. Сьюзан приехала домой — и не было в тот момент никого счастливей! Потому что на белом свете была лишь она — Сьюзи, Аннета, человек, да как угодно. Ее волосы развевались на ветру — а душе хотелось запеть.

Родители сначала не поверили — а после тоже засыпали ее бурей; правда, уже поцелуев.

2

— Почему я такая идиотка, Эрик? — пьяно плакала спустя вечер Сьюзан, обнимая своего лучшего друга и не испытывая ни малейшего наслаждения от столь близкого присутствия его почти сильных плеч. — Как мне жить… жить теперь со всем этим?

Эрик был старше ее. Ему было двадцать три — и в глазах женщины, бывшей некогда влюбленным подростком, — он навсегда оставался старшим товарищем, объектом иссыхания и страстных ночей под пуховым одеялом. Давно это было! Но теперь все было немного иначе — прошло, словно сходит талая вода. Он знал ее с детства — и она не знала никого другого, кто бы мог помочь ей разобраться со всем этим, накопившемся, тянущем ее вниз. Она доверяла ему все свои страшные тайны — и он никогда и никому не говорил их, даже перебрав спиртного через край; словом, Эрик был парнем порядочным — и никогда не делал даже попытки перевести их дружбу в разряд чего — либо совершенно иного.

Эрику было двадцать три. Он писал, по его же словам, «отвратительные романчики и повести», был нигилистом или кем — то там еще, тем, в кого особенно легко влюбиться, когда тебе едва исполнилось девятнадцать лет. Но Эрик был другом. И теперь, сидя в набитом доверху людьми домике какого — то доброго человека, Сьюзан изливала свои мысли, запивая отвратительным кубинским ромом. Со стороны казалось, будто ему все равно. Сидел, уставившись в пол. В его голове немного шумело после двух или трех стопок; историю своей внезапно вернувшейся подруги он слушал уже в третий раз.

— Я… я смотрю на свою жизнь и говорю себе: эй, прекрати вести себя как шлюха, ты же хорош… — ик! — хорошая девочка, Сьюзи! Ты достойна быть любимой и любить, а они, они все… я не знаю, почему та… — ик! — почему так, Эрик! Я могу добиться успеха, могу любить и быть любимой, а мне уготовано спать с этими старыми… всякими. Запуталась теперь, приехала, не думала совсем, а тут напилась… — ик! — …и все снова в голове!

Монолог шел по третьему разу. В первый раз Эрик промолчал. Во время второго решил выпить и он. Кое — что из этого было ужасно ему не по нутру — но разубеждать ее он даже не пытался. В конце концов, это он притащил Сьюзи на эту вечеринку, это он пригласил всех ее старых друзей и знакомых, и, черт, это же он рисовал зеленую вывеску на плакате! Плакат гласил: «Мы заждались, малышка Сьюзи». Стоит ли говорить, что все пришли на ту вечеринку? Но для нее это ровным счетом ничего не значило: все эти друзья были друзьями скорее Эрику, нежели ей.

Он любил Сьюзи — по — своему, конечно, но любил. Сердце сжалось, когда он слушал это в первый раз; в последующие было уже проще. Он знал что сказать, знал, как помочь — однако что — то подсказывало ему, что момент был совсем неподходящий. Вот он и пил, пожимая плечами — трезвость была лишней в такого рода признаниях; пусть даже и ушел он не так далеко от той самой трезвости.

— Эрик, Боже, я спала с ребе… — ик! — …нком! Он был палестинцем, или арабом, или евреем, быть может, но мне было все равно, — продолжала Сьюзи, разглядывая свое отражение в бутылке. — Он был последним у меня, а я… не смогла. Отказаться, знаешь,… — ик! — … и подумать до того. Ну, как вела его к себе. Понимаешь, кто я? — горько спросила Сьюзи, качая головой. — Я вот нет. Мне страшно становится, Эрик, когда я смотрю на себя со стороны! Страшно и паршиво — но продолжаю, черт… и не знаю, как мне жить дальше и зачем и для чего и для кого — я может хочу любить и быть….

— Достойна, Сьюз. — подсказал Эрик, переводя взгляд с пола на стену. Сьюзи удивленно посмотрела на него; последние полчаса говорила лишь она. Он кивком попросил ее продолжать. Не забыв при этом громко икнуть, почти так же, как и его подруга — надеялся, что она не будет чувствовать себя среди тех, кто избрал своим жизненным кредо двенадцать шагов. Ну, или больше.

Она не придала этому особому значения. Что и говорить — пьян он или нет, ей было по сути плевать. Но и думать ей было некогда — поймав его взгляд, она продолжила.

— Да, да. Я… я ведь была счастлива, веришь?

Горькая усмешка, и поджатые губы в полутемной комнате какой — то молодой особы.

— Счастлива, как никто. Когда они… — ик! — … смотрели на меня так, знаешь. Как на королеву. А не на рабыню, которая вытирает пыль, они на меня… не боялись смотреть. А теперь мне стало страшно. Чем больше пью… ты понимаешь, да?! В душе я до сих пор боюсь, увидеть себя, знаешь, Эрик, увидеть и не узнать! Вижу себя снаружи и не понимаю, что внутри. Ха! — закатила глаза, которые, впрочем, и не смеялись. — Это больно. Никто не знает, никто не любит… только ее, за ее фигуру и взгляды и улыбку и, знаешь, за…

— Эй, тише. — попытался прервать ее Эрик, видя, как она все больше распаляется. Было даже глупо надеяться, что эта попытка возымеет эффект; как не можем мы остановить катящееся со склона колесо, так и мужчине сложно остановить разохотившуюся до пьяных слов женщину.

— Была счастлива почти два года, дурак, пока сюда… — ик! — …не приехала! Тут ты, и… а, ладно. Пью вот и не понимаю, почему. Не понимаю, кто пьет и чего он хочет! Зачем? — пьяно посмотрела на него со злобой. — Зачем, Эрик? Я была та — а—ак счастлива, Эрик! До этой вечери… — ик!..нки, до этого рома и тебя, друга моего проклятого! Зачем, Эрик? Зачем? Скажи мне…

Он молча пытался заглянуть ей в глаза; бледную синеву скрывала пелена чего — то таинственного. Наверняка женского — куда ему, с его мужской прямотой и мужской же логикой соваться? Она смотрела на стену, на пол, изредка переводила взгляд на потолок; под зрачками он видел красные прожилки, что знаменовали собой предслезное состояние, коего в своей жизни он насмотрелся. Вопрос повис в воздухе — но он очевидно был: Сьюзи перестала произносить, но одними губами шевелила простое слово, даже слишком простое в этой выкрашенной в темно — розовый цвет комнате. Словом этим было одно, странное: «Зачем». Эрик на секунду задумался, как глупо оно звучит — но тут же спохватился. Попытался что — то объяснить ей; получалось плохо. Она попросту не слышала его — как де Гойя наверняка не слышал тех людей, что винили его холсты. Не искала исцеления, и, наверняка не читала псалмы Исаии о божьем всемогуществе; ее безразличная глухота даже возвышала ее в этой комнате. Жаль, что она не понимала скрытых смыслов — скорее всего, она напилась настолько, что попросту прослушала его жалкие потуги к разговору.

Разрывалось ли у него сердце от увиденного? От осознания ее дьявола, бывшего молчаливым третьим собеседником в этой прожженной насквозь тишиной комнате? Наверное, нет. Разумеется, это страшило его. Но не так сильно, как должно было; при всем при том Эрик Бекс оставался человеком хорошим, даже очень. Когда после того случая она исчезла, он чуть ли не впал в отчаяние. Опрашивал всех знакомых — а после, удрученный, закрылся у себя в комнате. Так справляются ли сильные? Неизвестно. Он искал ее по окрестностям спустя всего две недели, обзванивал потенциальных знакомых, что могли ее приютить, даже чуть не начал частного детектива, а потом… смирился. Да, смирился! В один день просто решил думать о чем — то другом. И жизнь, как бы безумно это не звучало, продолжилась; но в ней больше не было Сьюзи — так банально и просто, словно бы никогда и не было вовсе.

Но спустя некоторое время она продолжила. Слезы стояли в ее глазах, а голос был глухим, словно бы доносился откуда — то снизу.

— Я… думала, что, спра… — ик! — …справлюсь, что не будет всего этого, — качала головой бедная Сьюз, а ее слезы уже капали на ее же колени. — что не плакать мне придется рядом с тобой, дорогой мой… — ик! — …друг.

Он запротестовал, но она не слышала. Продолжала, неся только одной ей понятную мысль.

— Черт, я даже посмотреть на тебя не могу — лишь догадываюсь, слуша… — ик! — …слушаешь ли еще меня или просто спишь. Я… а, к черту. Неважно. Я приехала сюда, потому что достало меня все это, нашла там что — то, а потом не вышло, и вот я дома, но я не понимаю, не понимаю, не… — ик! — …понимаю! Я… мне не следовало сюда. Не нужна я никому, Эрик, никогда, просто здесь я надеялась будет…

Она уже чуть ли не захлебывалась своими слезами. Он не знал, о чем она, не подозревал, как сильно и как долго терзала свою душу этими бессмысленными и бесконечными вопросами; по всему получалось, что он, Эрик Бекс, отчего — то был к этому причастен. Это осознание пришло к нему сквозь ее слог: он был Меценатом, возвышенным, добрым и отчего — то жестоким, она же была поэтессой, что не глаголом жгла разум его, но пьяным бредом. Что же, с этим можно было смириться — античные методы попросту устарели; день и вино уже никем давно не котировался. Виски, ром или водка, сдобренные таинством ночи — вот чему отдавали дань все великие и пропащие времени Эрика Бекса.

Он преодолел расстояние в два шага за мгновение и обхватил его плечи. Она склонила голову и звучно хмыкала, пока он шептал ей. Теперь она слышала, почему — то решил он. Сьюзи не смотрела на него, лишь изредка кивала головой. Он говорил следующее:

— Эй, эй, Сьюз, тише, тише. Я тут, здесь, рядом, слышишь? Вот моя рука, которая обнимает тебя. Она настоящая — и черт бы меня побрал, если бы и ты не была такой же настоящей! Сьюз, эй, Сьюз, слышишь, — кивок головой. — мы справимся со всем этим. Как все те годы справлялись. Как я поддерживал тебя, помнишь? Всегда рядом был, да, и сейчас тоже. Ты запуталась. Черт, конечно, так, как никогда прежде — но ты приехала сюда. Не к семье, ко мне. За советом и за будущим, Сьюзи! Эй, Сью — юз, — потормошил ее Эрик. Она качнула головой. Во время его речи она только и делала, что кивала и икала — такова была ее судьба в этот наполненный алкогольными парами и признаниями вечер. — я все еще здесь, видишь, нет? А ну, чувствуешь? Так вот, не нужно. Всего этого тебе не нужно. Тебе нужно спать и видеть розовые сны, вроде тех, что были раньше. Полезла, глядите. В самую грязь. Знаешь, Сьюз, — продолжал он. — я бы никогда не поверил прежде. Если бы ты даже такое выдумала. Но ты… ты же не выдумываешь, нет? — Слабый удар по ноге означал отказ; Эрик улыбнулся. — Узнаю тебя. А то приехала тут какая — то девушка и утверждает, что спала чуть ли не с каждым в другом городе. Я ей не поверил. А вот теперь вижу, что ты запуталась. Сьюз, слушай меня, прошу, ты слышишь? Тебе правда нужно спать. — Она икнула, что, впрочем, нельзя было принять за ответ. — Поспи, а завтра все обсудим. На трезвую, да. Я тебя выслушаю, потому что хочу, правда! Ты все мне расскажешь и мы примем решение. Да, верно? Как всегда принимали, как раньше. Ты же за этим приехала, знаю, за этим. Эй. Сьюзи Доус, ты слышишь…

Она слушала его очень внимательно, хоть и виду не подавала никакого. Этот ровный голос, эти теплые руки… те атрибуты лучшего друга, что вступают в дело в самом нужно месте. Если бы у нее было развито воображение, то она сравнила бы понятие Эрика Бекса с понятием оркестра: его голос, руки, разум были лишь музыкальными инструментами, вступающими в определенный момент и протягивающие свою, отличную от других партию. Тогда как сам Эрик был дирижером — ловко владея ситуацией, подключал то один, то другой инструмент. Сейчас было время для виолончели — и своим голосом Эрик доказывал несхожесть этого инструмента со всеми прочими.

— Плачешь, сидя в чужой комнате, на вечеринке в честь тебя. Да уж, Сьюз, — ты слышишь? Те ребята внизу удивятся, когда ты, заплаканная, сбежишь. И я, и я, Сьюзи. Слышишь? Тебе же всего восемнадцать…

— Девятнадцать. — тихо поправила она.

–…девятнадцать, а не восемьдесят. Чего грустить и убиваться? Знаешь, я завидую. Принять это все… и приехать домой — это здорово. Ты пересилила себя и свои обещания, хотя мне больше кажется, что переросла. Я горжусь этим, Сьюзи, слышишь? — честно сказал Эрик, смотря на стену.

— Я-ничтожество. — прошептала она, вперившись взглядом в то же место, что и он.

После этого они сидели молча какое — то время. Минут десять или пятнадцать — но на поверку они чуть не прожили целую жизнь, молчаливую, позднюю. Они сидели недвижимо: она, прямо на полу, с глазами, опухшими от слез и он, обхвативший ее руками и размышляющий о том, как это молчание прервать. Двое старых друзей в паутине сомнений, сплетенных вокруг них в тугую нить — надеясь, что эта нить не окажется удавкой.

Она только спросила:

— А я… — ик! — …я похожа на героиню одного из твоих романов, Эрик?

Поразмыслив, он честно ответил:

— Только если самого худшего из них, Сьюз.

3

— Тебе здесь не нравится, Сьюз? — спросил Эрик заботливо, вырывая ее из собственных мыслей, словно бы рыболов вырывает рыбу из привычной ей среды. Уже в третий, к слову, раз.

— Да нет, почему. Милое место. А она что, похудела? — спрашивает Сьюзан, указывая пальцем на Розу, хозяйку и главного повара своей же закусочной.

— В Спрингтауне другие понятия о зрении или что? Боже, она же стала еще больше, — улыбнулся Эрик. — Но я вообще не об этом. Здесь, в Митчфилде — тебе как будто не нравится. Нет, я помню все, и все понимаю, но… — Он на секунду замялся. — сидишь тут вся в своих мыслях, хотя договаривались все спокойно обсудить. Ты же не здесь, Сьюз — а где — то там. Жаль, что не знаю, где.

— Да здесь я. — Помолчав с пару секунд, ответила Сьюзи. — Просто не знаю. Честно, не знаю, где я. Отвыкла от всего этого — от посиделок в кафе и искренности, от кофе и знакомых лиц. Тут слишком… тихо, слишком спокойно. Я не знаю, что говорить, так, чтобы не услышали. Не знаю, как сказать все это, и… и, — она поморщившись, подбирала нужное слово. Эрик не удивился, когда у нее не вышло. — а, к черту. В общем, здесь все по — другому — и я не знаю, хорошо это или нет.

— Там зато жизнь кипит, в отличии — то от нашей провинции, — усмехнулся Эрик. — в отличии от этой деревни. Не понимаю, что ты там нашла. Почему уехала именно туда — ведь существуют сотни других, а ты выбрала этот засушливый, пыльный клубок грязи. Разве там твоей душе спокойнее? Брось ты! — раскрыл широко глаза он. — Знаешь, Сьюз, я бы на твоем месте тут бы и остался. Правда остался бы. Не думал бы хоть раз в жизни о том, что будет дальше — а остался бы, наплевав на все. Ты же родом отсюда. Это же дом твой, глупая. — Уже мягче сказал он, снова улыбнувшись. Сьюзи с нежностью подумала о том, что он действительно был хорошим человеком. — Но, возможно, я говорю глупости. Это же я. Я, например, люблю это торжество зимней стужи — хоть и примерзал пару раз губами к бутылке, да. Здесь классно, по — настоящему. Я был в Брэддли, Мигнайте, Досселайн-Спрингс, но здесь, Сьюз… это сложно объяснить. Митчфилд завораживает. Меня, по крайней мере.

Сьюзи, всегда относившаяся к Митчфилду более чем равнодушно, немного удивилась. За все годы знакомства с Эриком они не разу не обсуждали свой дом — глупостью ли было это или молчаливым соглашением? Неясно; однако сейчас она слушала, напрягая свой слух — потому что нет ничего для человека важнее, чем узнавать что — то новое о том, о котором, казалось, ты знаешь все.

— Действительно? И давно ли, Эрик? Раньше я такого от тебя не слышала никогда.

— Ну, да. Разве я не говорил? Странно. Так вот, Митчфилд. Он… он прекрасен, на самом — то деле. Я не уверен, что твое решение было напрямую связано с отъездом, но, слушай, — разве тут ты подобным занималась? Здесь бы этого попросту не случилось. Жила бы сама по себе, влюбляясь и тихо угасая. Но это было бы не потому, что здесь плохо — сама же знаешь, что нет. Здесь, — Эрик сделал паузу; про себя Сьюзи отметила, что этот монолог он наверняка готовил заранее. Точно сказать она не могла — из друзей — писателей у нее был только Эрик: вполне могло было оказаться так, что они разговаривали как литературные герои и в повседневной речи. — Здесь все по — настоящему. Нет трагедий и комедий. События — слишком незначительны для взора,…«и город этот рад, что он живет». Вот ты мне про свой этот Спрингтаун рассказывала, про список свой и этот клуб — а у нас такого нет. И не потому что мы несовременные или глупые, даже не совсем деревенщина — просто нет такого, понимаешь? У нас если какая девушка переспит с тридцатью восемью мужиками — ее же в смоле обваляют, да сожгут, так что… так что хорошо, что ты уехала до этого момента.

— Тридцать шесть. У меня было две женщины.

— Сожгли бы тем более. Знаешь, Сьюзи, — продолжал он, бросив взгляд на ее улыбку. Настоящую, не ту, о которой он не знал; полуулыбки шлюхи из Спрингтауна не было на ее лице уже несколько дней. — я понял это не так давно.

— Ты уехала, а я же… стал проводить гораздо больше времени один. На улице, знаешь, на воздухе — там ко мне и приходило это осознание. Меня успокаивало все окружающее меня — люди и дома, клены и снег, холодное лето и снежные зимы. Вот я и решил, что ты тоже такая, а ты… сидишь тут в своих мыслях, думая о чем — то наверняка неинтересном.

— У меня вообще — то жизнь тут запуталась, друг.

— И кто этому виной? Ты не видишь ничего вокруг. — повысил голос Эрик. — Не видишь, как прекрасен Митчфилд, и как прекрасны люди вокруг. Черт, ты же в церковь ходила, помнишь? Сидела в двух рядах от моей семьи и те же псалмы и песни пела — и вот уже сидишь сейчас напротив, сожалея о годах. В девятнадцать, Сьюз! Я вижу о чем ты думаешь — твои мысли тебя выдают. Знаешь, я, как почти половозрелый мужчина, могу быть бесконечно неправ, но я знаю твои мысли. Чертов клуб и чертов список, верно?

— Но не будем об этом — твои мысли на то и твои: мне — то они зачем. Я дома, Сьюзи — и я счастлив, понимаешь? У меня есть амбиции и планы. Я почти дописал свою книгу, чтобы после пытаться ее издать. У меня есть дом, в который я возвращаюсь, когда мне грустно — сплю там, ем, ну, знаешь, как это бывает. У меня есть цель, а Митчфилд является средством! Вот о чем я толкую, Сьюзи Доус, вот о чем… — почесал он в задумчивости голову, отвлекаясь. — а ты думаешь о чем — то другом, сидя в кафе со своим лучшим другом. Знаешь, как…

— Подожди. — слабо улыбнулась она. Ненависть прошла, а нежность вернулась. — Отложим. Ты говорил о книге. Так и пишешь этот бред?

— Да, разумеется!

— Не понимаю тебя. Правда, не понимаю! — мягко перевела она тему. Она знала, что его самолюбие возьмет верх: о себе и своем творчестве говорил он много и всегда с удовольствием. — Экзотические страны эти, то Мексика, то Россия, то Боливия — мог бы ради приличия и про Англию написать. Не в девятнадцатом же веке живем — все и так все про эти страны из интернета знают. Темы эти, Эрик… странные. Ни разу ничего знакомого — полкниги со словарем, разве это дело? Тебе не хватает чего — то. Чтобы цепляло, так, прямо за горло, знаешь? — она очень убедительно скривило лицо и сомкнула на шее руки; он засмеялся, а у нее на душе было паршиво. Весь этот разговор с домом оставил неприятный осадок — но она отложила на время эти мысли. Будет думать позже, как обычно — не плача, а сокрушаясь, так, как делала всегда. — Нет сопереживания. Этого, как его…

— Катарсиса? — Она скривила лицо; не угадал. — А чего тогда?

— Не знаю я! Не веришь твоим героям — слабые и бесхарактерные они. Слишком много сомневаются и плачутся, не принимая никаких решений. — уверенно проговорила Сьюзи, будто бы действительно в этом разбиралась. — Настоящие же люди не такие. Они даже когда плачут…

— Нет, Сьюзи, ты не права, — ощетинился Эрик, немного посуровев. — причем довольно сильно. О каких людях ты говоришь? Ты знаешь тех, кто не сомневается? Познакомь. Валяй, давай! Мои герои сильные своими слабостями — так, как и в жизни. Они ошибаются и сокрушаются, бредут и… — он повысил голос. Почти кричал, скривившись.

— Эй, слушай, я не хотела… — изменившись в лице, попыталась перебить она.

–…и в этом все их величие, разве нет? Люди не такие! Вы поглядите! Кто не такой? Ты, может? — понемногу закипал Эрик, наливаясь краской. За годы отсутствия Сьюзи совсем забыла, как ревностно он относился к себе и своему творчеству. В плане творчества он был настоящим диктатором — она всегда думала, что все его проблемы из — за нереализованных возможностей; старалась избегать споров с ним, но иногда забывала. — Ты, приехавшая и заплакавшая, увидев меня, Сьюз? Ты, которая уехала, как только появилась та коробка? Боже, Сьюзи! Люди — именно такие, всегда были такими и такими будут! Они слабы, но велики — убедись сама, посмотрев в зеркало! Ты забыла, да? Забыла, Сьюзи, как…

— Эрик, прошу, давай не…

–…разве сложно? Ты, глупая, даже не представляешь всей ситуации, не видишь выходов, не ищешь решений! Зачем ты вернулась, Сьюзи? Ты не собираешься прекращать ту дрянную жизнь — просто тебе так захотелось, и ты даже не подумала, почему! — бушевал он. — Не ищешь решений, хотя они и есть, они рядом, только руку протяни, но нет, не тянешь. Ставишь на весы клубы и списки, хотя надо было поставить две своих жизни — и выбрать наконец! Тебе девятнадцать, черт, а ты мечешься между грязью и тем, чего не существует, хотя давно могла бы…

— Эрик, я умоляю, Боже, пожалуйста, не здесь, я прошу — протянула сдавленным голосом, полным отчаянья, Сьюзи. Она заметила, как женщина, сидевшая в углу и раньше их не замечавшая, покачала головой, метнув в нее взглядом, полном осуждения. Она слышала краем уха, как шептались позади нее. Она со слезами на глазах видела разъяренного уже друга, что чуть ли не кричал, окончательно покраснев.

— Боже, выбери наконец! Вернись, Сьюзи, насовсем и навсегда, женись и живи своей жизнью, а не теми остатками, дура! Ты можешь… можешь все и прямо сейчас, хоть свой здесь клуб открой, Сьюзи! Где, скажи мне, где теперь моя подруга? Здесь или нет? Кто сидит передо мной, раскаиваясь в настолько ужасных вещах, что я уже второй день не могу отойти от этого? Эй, Сьюзи, послушай, прошу, — дрожащим голосом кричал он, зачем — то схватив пустую чашку в руку. Он не слышал, что кафе замолчало окончательно — все внимание было приковано лишь к ним двоим. Она не слышала, как билось его сердце — но ее чуть ли не остановилось в тот миг. Она чувствовала подступающие к горлу слезы.

— Что ты там устроил, ты…

— Клуб достопочтенных шлюх передает вам привет! — бодро сказал ей ряженый и что — то быстро всунул в ее руку. Она ошалело смотрела на него, силясь что — то спросить; впрочем, ряженый и не думал с ней разговаривать. Широко улыбнувшись, он перешел дорогу и направился к дому Доуксов. Подойдя к почтовому ящику, он что — то бросил и им, после чего схватился за велосипед Билла Доукса, милого мальчика, который никогда не убирал за собой свои вещи.

4

«Уважаемая Аннета Боунс!

Пишет Вам некто, кто в Вас безумно заинтересован — не Вашими подвигами (коих, по рассказам, и скопилось немало), но Вашей судьбой, предшествующей этому письму и последующей после прочтения. Я пишу Вам от руки, пока тусклое мерцание канделябров освещает чистый лист — совершенно забывая о своих благородных уилкморских манерах, бездарно растерянных в предместьях Марселя и Монреаля; но речь, впрочем, совсем не о них.

Меня называют разными именами, броскими и не очень, предельно низменными и благородно высокими; приписывая мне почти мифологические свойства, меня приравнивают к Великим только лишь именем — и не подозревают, насколько эти имена не отражают моей скромной сути. В среде рабочих и моряков я зовусь Великолепной Карлой, среди аристократов я — мадам Сореньи; для Вас же, Аннета, я исключений и особых поводов делать не буду. Мое имя — Карла Сореньи, и я выступаю от всего лица Клуба достопочтенных шлюх

Разберемся же с именами окончательно — для Вас я Карла, для меня, Вы, Сьюзан — Аннета Боунс. Я прекрасно осведомлена Вашей биографией и история Ваша (увы!) представляется мне не такой, кхм… богатой, мисс Доус, не такой интересной. Другое же дело Аннета — богиня и дьяволица в одном страдающем теле, цыганка моей страстной молодости, ищущая золота в неостывшей постели мужчин! Я, женщина благородного воспитания и натуры, полной неги и снежной карусели событий, преклоняю перед Вами свои колени, уступая и моля дочитать это письмо до конца.

Если Вас еще моя манера письма не заставила расцарапать себе лицо в припадке бессилия и наваждения псевдовикторианским слогом (про нрав Ваш, горячный и пылкий, я наслышана, уж поверьте), то это уже что — то да значит, Аннета!! Значит нашла я собеседницу по вкусу и подобию своему; впрочем, это стоит отдельного разговора при нашей скорой (я надеюсь!) встрече.

Я знаю, что Вы знаете про Клуб. Мои люди передают мне все новые сводки, в которых Вам так наверняка понравилось мелькать.

Но ни я, ни тот достопочтенный джентльмен никогда не скажут Вам адреса Клуба, как бы дорого это не стоило. Вы должны найти нас, моя кроткая и милая новоиспеченная подруга.

Найдите его. Найдите, и уверяю — это перевернет всю Вашу бессмысленную жизнь, станет точкой отсчета и начала начал. Вы нужны нам — но сидя у себя дома, в Митчфилде, Вы никогда ни на шаг не приблизитесь к просветлению, моя дорогая особа! Вам нужно ехать обратно, в Спрингтаун, и устроится в одно место. Да, мисс Боунс, я говорю про работу.

Вы будете смеяться или же не верить — но путь в Клуб заказан далеко не каждой жрице любви, и Вы, я надеюсь, скоро в этом убедитесь. Мы ищем лучших — чтобы, изучив, вознести к небесам — и даровать Слово наше во все возможные сферы мелочной жизни! Став членом Клуба, Вы больше не будете одиноки — и жизнь Ваша изменится самым что ни на есть натуральным образом.

Но я отвлекаюсь. Увы и ах — это сокрыто в самой моей природе, и с годами, к сожалению, не проходит! Вы обязаны вернуться, дорогая. Не мне и не Клубу — но обязаны себе!

Возвращайтесь в Спрингтаун, Аннета! Найдите там работу, любую — мойте полы или выдавайте талоны парковки, — для Клуба нет никакой разницы, моя дорогая. Вы должны работать на этот мир, — а вступив в Клуб, мир начнет работать на Вас — и в этом есть моя правда, которой верит не один уже десяток человек. Мисс Боунс, езжайте и ждите, пока с вами свяжутся — ведь если Вы читаете эти строки, то можете смиренно полагать, что мой человек, Тенн, всегда найдет Вас (уж работа у него такая!). Ах да, и запомните — никаких больше половых связей. Вы должны принадлежать Клубу достопочтенных шлюх, не иначе. Если Вы вернетесь, то запомните — никакого секса. Не растрачивайте свое тело и свою душу на тех, кто неугоден Клубу, Аннета Боунс. Позже я объясню Вам, что происходит у нас да как.

Мы не секта, не подпольное агентство по продаже дам на ближнее зарубежье, мы даже не джентльменский клуб в привычном для него понимании, моя милая. Мы — огонь для умирающей птицы, не подозревающей еще, что ей предстоит стать фениксом; мы — жизнь, свет, надежда, Аннета. Через мой Клуб прошли многие — и не пожалела еще ни одна.

Вы скажете, что это глупость. Ваши друзья скажут, что это глупость. Мириады пустоголовых пустобрехов скажут вам данную мысль — но Вы-то, Вы, Аннета? Вы в свои девятнадцать лет добились такого, о чем другим и мечтать не положено — и если только решитесь… если захотите…

Вы станете лучшей из всех нас, дорогая.

Не рубите с плеча — подумайте, в чем тогда смысл, если не в этом?

В Спрингтауне Вас найдут через какое — то время. День, неделя, может даже год — но мы придем к Вам тогда, когда Вы будете наиболее в нас нуждаться. Клуб никогда не исчезает насовсем.

«Люди ценят тех, кто возрождается из пепла»

Карла Сореньи.»

Она перечитывала письмо уже в третий раз. Тот человек уже давно скрылся в пелене снега, Эрик безуспешно пытался дозвониться ей на сотовый, а митчфилдцы уже давно вернулись домой, счастливо расцеловывая своих домашних. Времени прошло уже прилично — она думала и читала, а после снова думала. Митчфилд, манящий и желанный, в одночасье стал плоским и серым — таким, каким в сущности и был; только теперь понятие дома растянулось, разветвилось и размылось, так и не дойдя до смысловой точки.

Она была глупой. Глупой и маленькой. Только увидев надпись, порвала конверт и начала жадно вчитываться — даже почти все поняла. Когда она кончила, таинственного почтальона уже не было рядом: шутка ли, но рядом вообще никого не было. Она стояла одна под хлопьями падающего снега, закрыв глаза и беззвучно крича от разочарования, злобы и боли, которая ее наполняла. Потому, что конверт не внес ясности — а только сильнее все вокруг запутал.

Она вернулась домой, а родители поинтересовались, как дела у Эрика. Напустив на себя улыбку, она соврала своей матери, зная, что ей так будет спокойнее — вообще, после того случая двухлетней давности она не видела в своей матери терпеливого собеседника; никому же от этого не было хуже. Ей захотелось уснуть только затем, чтобы проснуться новым человеком — и, как обычно это бывает, сон все к ней не шел. Справедливо или нет — но она пролежала без движения несколько часов, иногда вставая и перечитывая отдельные фразы. Она была недвижима, но внутри нее происходила борьба, та, которая всего важней на этом свете. Бой разгорелся не на шутку — ведь на кону стояла душа Сьюзи Доус.

Предрассудки? Амбиции? Желания? Что это такое, по — вашему — пустота названий и слов, которыми оправдывают себя слабые, или же действия сильных, сокрытые в подсознании? Я не знаю, мои дорогие читатели, — а уж она и подавно. Она хотела быть дома, с Эриком — и жгуче мечтала о таинственном Клубе, что вновь послал ей весточку. Она хотела ходить в церковь и за продуктами, располнев как Кэсси Дорм — и ненавидела всю эту фальшь, что в Митчфилде называют образом жизни. Она мечтала, она хотела, она…

Я повторяю для тех, кто вдруг стал забывать, мои глубокоуважаемые читатели, — она была просто маленькой и глупой девочкой. Она хотела прожить свою жизнь так, чтобы никогда не оборачиваться назад — а уж если обернуться и приходиться, то только для улыбки; никак не иначе.

Она ехала в автобусе обратно в Спрингтаун, не забыв, впрочем, о том, что оставила, как она считала сама, навсегда. В наушниках играли «Соники», за окном кружил снег, а в кармане куртки лежал порванный фиолетовый конверт. И когда сомнения, воспоминания и здравый смысл все же брали над ней верх, она просовывала руку в карман и легонько дотрагивалась до рокового письма, словно бы вспоминая, для чего она все это делает.

За пятичасовую поездку ее рука скользила в карман двадцать четыре раза.