Иметь и не потерять

Лев Трутнев, 2021

Новая книга известного омского писателя Льва Трутнева рассказывает о наших современниках, простых людях, описанных образно живым русским языком с глубоким знанием жизненных коллизий. Книга состоит из трех романов и четырех повестей. В романе «Братья» на примере одной семьи высвечиваются неординарные события наряду с психологической ломкой простых людей в преддверии перехода страны к новой форме государственности. Тематические составляющие романа «Иметь и не потерять» – бизнес, любовь, семейные отношения, социальные перипетии в ранние годы перестройки и до наших дней. Роман «Таёжник» посвящен охотничьему промыслу, близкому по своему накалу к приключениям. В нем тонко и зримо представлена таежная природа. Созвучны романам по тематической направленности и повести, дополняющие книгу.

Иметь и не потерять (исповедь бизнесмена)^[2]

Там ничего бы не стояло,

Когда бы не было меня.

Из песни

Пролог

Горечь от развода матери с отцом долгое время тянула гнетущие мысли и жгла душу. Не хотелось ни учиться, ни что-либо делать. Да и интерес к жизни подвял. Тогда мы и перебрались к деду по материнской линии в Приреченск. Пришлось привыкать и к новому городу, и к новым людям, и к новым отношениям в школе, а я уже был десятиклассником. Горячее время подкатывалось: тут и дружба вяжется надолго, и чувство любви взлетает к более серьезным отношениям, и дальнейшая дорога в жизнь определяется. И у меня все это было: и друг лучший, и девушка любимая, и прицел на дальнейшую учебу. Было — да сплыло! Друг предал, институт только «улыбнулся», а девушка…

Юлька! Ее я отметил сразу, как только начал учиться в новой школе. Нельзя сказать, чтобы она особенно выделялась среди других девчат — были одноклассницы и красивее, но что-то таилось в ней необъяснимо притягательное для меня, и не то чтобы «до дрожи в коленках», это пришло потом, со временем, но все же.

К окончанию школы я уже полностью жил Юлькиными радостями и огорчениями, терял дар речи, когда она устремляла на меня ласковый взгляд, и невольно злился, если кто-нибудь пытался с ней заигрывать. В общем, горел я тогда от любви ярким пламенем, горел и не боялся сгореть. Что было — то было.

Прощание со школой. Веселье, гулянье — все, как обычно, как у всех.

В кустах, по-над берегом, бились в голосовых переливах соловьи. Тонкий налет тумана плавал над речным плесом. От реки тянуло легкой прохладой и влагой.

Мы с Юлькой, подогретые шампанским в недавнем застолье, шутя и поглядывая друг на друга, приотстали от шумной толпы, и, замедлив шаги, притихли в темноте сиреневых кустов. Глаза в глаза и ни слова. Я-то потерял дар речи от ее близости, а она что? Она вдруг охватила меня за шею и азартно расцеловала.

— Вот и все, Витенька! Прости меня, что я так долго морочила тебе голову. Я всегда любила и люблю Толика Зотова. Еще в девятом классе я отдалась ему, а с тобой просто заигрывала для отвода глаз — так он велел…

Если бы кто-то вдруг стукнул меня по голове, то я бы не так ошалел от неожиданности, как от ее жестокого признания. Закрутило мне душу пронзительной болью. Застучало что-то в висках, и тонкая та боль растеклась дальше, по всей груди. Оглушенный и раздавленный морально, я даже не заметил, как Юлька скрылась за кустами. Все то светлое, что держало меня в русле потаенных радостей, двигало по жизни, отрадно рисовалось, разлеталось в прах.

«Как же так?! — просекся наконец здравый рассудок. — Не может быть! Толик — друг школьный! Всегда стоял за меня, всегда поддерживал, и вдруг такая подлость? А Юлька?! Ведь были и вечерние прогулки, и кино, и танцы?..» Мысли метались, как пылинки в ветровых завихрениях, двоились и троились невероятным образом, выбивая в душе искорки боли…

А после было и желание утопиться, и месть обыгрывалась в оскорбленном сознании, и в институт я по той же причине не поступил — ходил чумной и плохо подготовился. Пришлось встряхнуться, поумнеть, что ли. Понимая, что без высшего образования мне ничего особенного в жизни не светит и во что бы то ни стало нужно поступать в институт, я, не теряя времени, кинулся на вечернее отделение в политехнический — и удачно. Тут и близкая к будущему профилю работа подвернулась — слесарем в автопарк, на ремонт гидромеханических коробок передач, тогда они только-только стали применяться на автобусах.

В работе и учебе затуманились воспоминания о том шальном вечере, остро задевшем мою душу и обвально сломавшем многие мои жизненные установки. Да и Юлька с Толиком куда-то уехали, избавив меня от случайных встреч.

Успешно сдал я экзамены за первый курс и без особых затруднений перевелся на дневное отделение. Промелькнули институтские годы с вечеринками, лихорадочными подготовками к зачетам и экзаменам, стройотрядами и шабашками — обычная студенческая жизнь. Но я старался учиться и окончил институт, хотя и не с отличием, но близко к этому, получив диплом инженера по обработке металлов давлением.

А вот распределение выпало мне какое-то странное: ни конкретного места не было указано в заявке, ни учреждения — в распоряжение председателя Зауральского облисполкома, и все. Начальник-то высокий — второе лицо в области, а что за этим? Куда направят? Гадай не гадай — не угадаешь. Тем не менее я «клюнул» на эту заманчивую неопределенность, хотя мне и предлагали другие, довольно неплохие, места, и даже на местном машиностроительном заводе. Но, что греха таить, надеялся я пристроиться где-нибудь поближе к элитному руководству, на восходящую перспективу, чтоб сразу в начальники.

Надежда надеждой, а пока что впереди светилась лишь долгожданная свобода: ни тебе тревог об учебе, ни серьезных трудовых забот. Как говорит современная молодежь: оттягивайся на полную катушку, и я оттягивался. «И солнце светило, и радуга цвела…» И девушки у меня были, да как-то все поверхностно пролетало, не зацепляя душу. Пролетело, отшумело. Впереди меня ждали новые дела, новые испытания.

Глава первая

1

Отлеживая бока на верхней полке плацкартного вагона, я ехал к месту назначения — в Сибирь. И, как обычно, в поездке по железной дороге — сон не сон, бодрость не бодрость, мысли не мысли, и час, и два, и сутки, и в их охвате избавиться от воспоминаний не дано никому. С легким сожалением я волновал душу о том коротком времени, когда, получив диплом, проникся таким глубоким ощущением свободы, такой радостью, какие могут быть разве что у человека, вышедшего на волю из какого-нибудь заключения. И вряд ли когда еще так захватывают дух неподдающиеся воображению ориентиры на дальнейшую жизнь. И не о прошедших дискотеках или дружеских вечеринках сожалел я, а об этом самом ощущении счастья, о том состоянии, в котором пришлось прибывать какое-то время — вряд ли такое возможно когда-нибудь еще…

Выше и выше зыбились Уральские горы, то зашитые хвойным лесом, то щерившиеся отвесными скалами, а я все глядел в окно и глядел, не в силах расстаться с прошлым. А колеса отбивали и отбивали время на рельсовых стыках. Дальше и дальше уносил меня поезд. За окнами потянулись иные ландшафты, иные леса. Впервые я перевалил Уральский хребет и оказался в Сибири. Любопытно, но и знобко на душе. А что там, в неизвестности? Какая работа? Что буду делать? Где жить? Думки, думки, догадки, и не отмахнуться от них, не уйти. И вбирал я в память броские сибирские пейзажи, томясь неизвестностью да тех пор, пока не закрыли пространство серые домики окраин Зауральска.

* * *

Первый областной сибирский город сразу показался мне хмурее Приреченска. Глушь глушью. С тоской в душе и унылыми мыслями добрался я до центральной площади, нашел там главное административное здание и записался на прием к председателю облисполкома.

Сидеть в приемной, даже на мягком диване, муторно — душа дрожит от непонятной тревоги, мысли в перескоке, и ничего с ними не поделать — старайся не старайся.

Но, как ни странно ждать пришлось недолго, и я с распределительным листом в руках, с затаенным дыханием, ввалился в неохватный взгляду кабинет.

За длинным и широким столом сидел пожилой мужчина, без пиджака, с расстегнутым воротом рубахи. Он кивнул на мое приветствие и повел рукой в сторону первого от стены стула. Я понял приглашение и сел, подав документы. Пока он внимательно и, как мне показалось, с удивлением читал их, я исподтишка разглядывал кабинет.

— Странно, — председатель вдруг улыбнулся, — я впервые получаю такое непонятное предписание, прямо военная тайна какая-то, надо разбираться. — Он тут же вызвал помощника и дал ему поручение выяснить, что к чему.

А у меня нехорошее предчувствие шевельнулось. «Вот тебе и вся перспектива — пакеты, кабинеты, тепленькое место, — подумалось с иронией. — Тут что-то другое». Молча вышел я из кабинета и снова сел на тот же диван, дожидаться результатов проверки. Думы, предположения…

С полчаса угадывал я свой возможный предел, но все мимо. Оказалось, что за всей той неизвестностью стояло управление исправительно-трудовых учреждений, говоря проще — областная контора зэковских колоний. Это оно давало заказ на молодого специалиста. Вот почему не расшифровывалось в распределительном листе ни место назначения, ни учреждение — тогда эти службы, по понятным причинам, считались засекреченными.

Вот так влип! Настроение у меня и вовсе опустилось едва ли не на самую низкую отметку — думалось о чем-то более весомом, приближенным к государственным или хотя бы к областным интересам, а выходило нечто стороннее, выпирающее из этих направлений, как шило из мешка. Невольно накатились мысли: «А не махнуть ли мне назад, в Приреченск? Ведь не привлекут же за это, не посадят, а все остальное пережить можно?..» Но мысли мыслями, а мной, как роботом, руководило закрепленное с детства чувство ответственности, и я, пересаживаясь с одного автобуса на другой, двигался к нужному мне учреждению. В конце концов я нашел его и, пообщавшись со строгой охраной, не без робости отворил дверь кабинета начальника отдела кадров. Полноватая женщина подняла на меня хмурый взгляд и, кивнув на приветствие, сухо спросила:

— Что у вас?

— Вот. — Я протянул паспорт и предписание.

Снова минуты затаенных волнений, разлет мыслей.

А лицо суровой женщины вдруг оживилось.

— Нам такие специалисты вот так нужны! — Она провела рукой по горлу. — Выбирай — или в поселок Нарт за полярным кругом, в колонию особого режима, или в Северск, в двенадцатую.

Какие колонии? Какие поселки? Непонятно! Сжалось сердечко от горьких догадок.

— Вон карта на стене, — будто издалека, донесся до меня голос начальницы. — Можешь посмотреть, где это, а то что-то ты в лице изменился. Забоялся, наверно? Еще бы! Из таких краев да в сибирскую глушь. Но это на первых порах. Потом еще и радоваться будешь…

Не ответил я ей ничего — и к карте. Отыскал эти точки и, почти не колеблясь, выбрал Нарт. Во-первых, он находится на железной дороге, идущей через северный Урал в европейскую Россию: катись себе хоть в Москву, хоть в Ленинград, хоть домой — в Приреченск, или еще ближе — на малую родину, а это немаловажно. Во-вторых, некой романтикой на меня повеяло: Нарт, Салехард, Ямал…

По тундре, по железной дороге,

Где мчится скорый Воркута — Ленинград.

Мы бежали с тобою голубою тайгою.

В тундре нас не догонит пистолетный заряд…

Наплыла вдруг слышанная где-то «блатная» песня. И как скатилось что-то с меня, отпустило опахнутую холодком душу. «А, в конце концов, будь, что будет! — подумалось с лихой отрешенностью. — Переживу!» И тут в кабинет вошла женщина лет сорока, высокая, приятной наружности. Начальница поприветствовала ее с улыбкой, спросила о чем-то, и говорит мне:

— Не поедешь ты ни в какой Нарт, вот Антонина Павловна Семакова — главный технолог из двенадцатой колонии — приехала в командировку. Она тебя и заберет с собой в Северск, а в этот Нарт еще добираться надо с полмесяца.

Тогда шибко не церемонились с молодыми специалистами, а тем более в такой структуре, в какую я попал. Не больно упрешься. Да и сразу лезть на рожон нерезонно — можно всю жизнь себе подпортить. И поехали мы с Антониной Павловной на вокзал. А тогда поезда ходили редко, невозможно было достать билет с лету — пришлось ехать зайцем, в тамбуре, по договоренности с проводником. Договаривалась, конечно, Антонина Павловна. Она, хотя и не имела звания, была вольнонаемной, но удостоверение у нее было, и билет проездной был.

Так и трясся я часов десять в тамбуре, с редким отдыхом на чьем-нибудь месте в вагоне, освобождавшемся на короткое время. Тряска, стук колес, напористый воздух, пробивавшийся через какие-то щели — даже думать устойчиво не удавалось — мысли перескакивали с одного на другое, то улетая в Приреченск, то возвращаясь в реальность.

А шел тогда тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год.

* * *

Около часа ждали рейсового автобуса, ходившего от железнодорожного вокзала, расположенного за городом, в город. Ни буфета мало-мальского, ни какого-либо киоска. Уныло и грязно, и мы с Антониной Павловной прогуливались по небольшой площади перед вокзалом, загороженной от остального мира хвойным лесом. Она расспрашивала меня о жизни, я — отвечал. Кое в чем и она меня просветила: я узнал, что в колонии, где мне предстояло работать, отбывают сроки за различные преступления, в том числе и за экономические. Что общая численность осужденных колеблется в пределах двух-трех тысяч, что начальник колонии выпивает и в гневе разносит подчиненных нецензурными словами, что вольнонаемных в техническом персонале — едва ли не половина, что жизнь в городе не ахти какая и т. д. и т. п.

Потом мы долго ехали на маршрутном автобусе по увалистой дороге. Тянуло в сон, и только частая встряска на выбоинах отгоняла наплывные образы.

Постройки показавшегося города выглядели еще унылее, чем окраины Зауральска. Антонина Павловна объяснила мне, как найти единственную в Северске гостиницу, в которой я должен был устроиться временно, пока еще не ведомое мне начальство не определится с жильем.

«Утром в колонию пойдет наш автобус, — добавила она, — и часов в восемь заедет за вами. Так что будьте начеку к этому времени». — Махнула мне рукой и торопливо пошла по дощатому тротуару в сторону притиснутых друг к другу домов. Я остался один на один в незнакомом городе, произведшем на меня удручающее впечатление: какие-то полуразвалившиеся, вросшие в землю домики, улицы без асфальта, хмарь. Единственно, что теплило взгляд, — это башни и соборы древнего кремля и кое-где видневшиеся из-за серых строений купола церквей, хотя то и другое было в состоянии заметного запустения и разрушения.

Волглый воздух, раскисшая земля, грязь. В легких ботинках я едва добрался до гостиницы, и там неудача — свободных мест не оказалось. Пришлось часа два просидеть на потертом диване — пока кто-то не съехал. И тоска меня одолела до крайности. Волей-неволей стал прикидывать — сколько же мне в этих краях придется жить, пока не кончится положенная отработка? И выходило — три зимы и три лета! Почти как в той песне: «Только три зимы, только три весны…» Даже подумать о таком раскладе и то страшновато, а как это время пережить? И совсем бы раскачались унылые мысли, пошли вразнос, если бы не администраторша, позвавшая меня к стойке.

В номере серо. Две застеленные кровати и стол без клеенки. Едва я закрыл дверь и кинул свой хилый чемоданчик на ближний стул, как нестерпимо захотелось есть. Немного еды у меня осталось от дорожных припасов, а чаю предложила вдруг подобревшая администраторша, узнав, кто я да что.

От всего того, что на меня свалилось в один день, я будто почувствовал, как во мне что-то перевернулось или даже сломалось. Тяжесть неизвестности и унылое состояние вытянули из меня то привычное, чем я жил в последнее время, чему радовался. Какие-то иные чувства поднялись: я вроде бы повзрослел за недолгое время, хотя и не был «зеленым» юнцом — мне уже шел двадцать пятый год. Но, оказывается, большой жизни-то я еще и не знал, несмотря на более чем годичный опыт работы среди самых разных людей, в автопарке, студенческие практики на заводах, стройотряды… И цех, и дом, и дружеское окружение — это все узкие рамки бытия, а тут я словно вынырнул на широкий жизненный простор, да еще и в не очень удачном для новоиспеченного специалиста месте. Три осени, три зимы и три лета — срок немалый, а какая перспектива? Даже отблесков ее не видно…

Темнеть начало быстро. Почти поминутно. Простая лампочка под потолком засветилась удручающе тускло. Печаль, безысходность, неприкаянность — с таким сжимающим душу настроением я и завалился на кровать с растянутыми пружинами, с не очень чистой постелью и, как ни странно, довольно быстро забылся, хотя еще «потряхивал» меня поезд на стыках, и тревога билась где-то близко в сознании, и несуразные образы рисовались: сон не сон.

2

Боясь проспать условленное время, я подскочил без четверти шесть. За давно немытым окном — хмурый рассвет забрезжил, не предвещая ничего хорошего. Настроение все тоже — вечернее, хуже некуда. Тем не менее марку молодого специалиста держать надо: почистил одежду, обувь, привел себя в порядок — и на выход. Пасмурно, сыро, зябко… Но, как и обещалось, автобус в сопровождении милицейского офицера подъехал за мной ровно в восемь часов, минута в минуту — я и оглядеться как следует не успел, а дверь передо мною распахнулась. В автобусе — незнакомые люди. Разговоры — тихие, редкие…

За городом стал накрапывать дождик-сеногной, еще пуще угнетая и без того скверное настроение. Закупался в нем не пробивной хвойный лес, поплыл в невидимость. Хмарь наползла в просветы над дорогой и редкими прогалинами среди деревьев, и мы словно потерялись в заболоченной тайге. Дальше и дальше…

С полчаса смахивали стеклоочистители влагу с ветрового стекла автобуса, пока сопровождающий нас офицер не произнес вдруг:

— Все, дальше стоим.

Не сразу я понял, что к чему, лишь выпрыгнув на траву у обочины, увидел черную, с блестками луж, грунтовку, уплывающую к далеким строениям от края закончившегося асфальта.

— Без трактора нам не проехать, — пояснил сопровождающий, поняв мое недоумение. — Дальше низина, которую болото подпитывает. Даже летом, в дождь, приходится тащить автобус трактором от этого места до колонии.

Хмуро, волгло, знобко… На душе пакостно, тревожно, невольно подумалось: «Мои однокурсники, поди, загорают да фрукты кушают, а тут»…

Минут через десять из-за поворота показался гусеничный трактор. Резво развернувшись, тракторист зацепил тросом наш автобус и — поехали. По раскисшей дороге нас водило туда-сюда, опасно кренило и разворачивало, но все обошлось.

Вышел я на площадку, а кругом все серо, черно, и небо как бы насупилось низкими тучами, сея все тем же мелким и холодным дождичком. А передо мной, насколько видно, высоченные стены с витками колючей проволоки наверху, с вздымающимися ввысь сетками, похожими на рыболовные снасти, вышки с часовыми… Колония! Впервые в жизни я увидел столь угнетающее место.

— Вон там, за забором, и будешь работать, — кивнул мне сопровождающий и как-то с ехидцей улыбнулся — подбодрил называется…

Долго и въедливо рассматривала мои документы немолодая женщина в униформе, сжимая и без того узкие губы, задавала скупые вопросы, и если бы не появившаяся в тесной проходной комнате Антонина Павловна, вероятно, еще бы с четверть часа она бы пытала меня своей недоверчивостью.

Антонина Павловна и провела меня к начальнику колонии — полковнику Петрову Юрию Ивановичу. Не сказать, чтобы я шибко волновался, но угадав, пусть по мимолетному наблюдению, строгий военный порядок, создающий особую атмосферу отношений между людьми, все же подрагивал от предчувствия чего-то значительного, решающего мою дальнейшую судьбу.

Еще довольно молодой полковник оказался более доброжелательным, нежели начальница пропускного пункта. Он лишь посмотрел мой лист распределения и паспорт и кивнул Антонине Павловне:

— Вы на штамповку просили специалиста — вот и берите, а там посмотрим, чего он стоит, определим в должности. Покажите ему наше общежитие, там еще есть места, проследите и доложите, если будут какие-то неувязки… — На том и закончилось мое первое знакомство с высоким, в рамках моей дальнейшей трудовой деятельности, начальником.

Повела меня Антонина Павловна по производству, а там: и штамповка, и ковка, и резка, и литье металлов, покрытие разное, гальваника — в общем, все много серьезнее, чем я предполагал и видел в автопарке или во время институтской практики на больших заводах. И мало-помалу потеплело на сердце: дело-то предстояло важное, не тяп-ляп — основной продукцией производства были промышленные стабилизаторы напряжения, выпускаемые в экспортном исполнении и поставляемые в шестнадцать стран мира. Даже некое чувство гордости проклюнулось: «Вряд ли кто из моих однокурсников сразу сядет на столь ответственный заказ»…

И стал я инженером на участке резки и штамповки заготовок, загорелся заботами, ходил, смотрел, спрашивал… Даже заключенных, на которых вначале смотрел с некоторой опаской, перестал я к концу смены отличать от обычных людей, и мой первый трудовой день пролетел довольно быстро. Во всяком случае, в беглом знакомстве со своими обязанностями, с производством и людьми, я как-то не заметил его окончания.

Унеслись невеселые мысли, отлегла от сердца тревога, и знакомая удовлетворенность от проделанной работы легкой усталостью наполнила тело. Даже небо вроде бы просветлело, перестав сыпать нудным дождичком.

* * *

Едва я, добравшись до гостиницы, разделся, тая благостные мысли о еде и отдыхе, как дверь распахнулась, и передо мной возвысился свирепого вида молодой человек со шрамом на правой половине лица.

— Ты кто? — дохнул он спиртными парами, осматривая меня.

— А ты кто? — спросил и я, хотя понял, что это сосед по номеру: вчера, при поселении, администраторша мне о нем говорила.

— Я тут живу.

— Я тоже.

— А, пассажир, — почему-то так определил мой гостиничный статус объявившейся сосед (позже я узнал, что на блатном жаргоне это обозначает — временно проживающий).

— Выпить хочешь? — Он достал из-за пазухи бутылку коньяка, какой-то сверток и прошел к столу.

— С этого бы и начинал, — погасил я невольное напряжение — мужик-то был внушительный и во хмелю.

— Андрей, — нечто вроде улыбки промелькнуло на его изуродованном шрамом лице. — Точнее, Андрей Рогов.

— Виктор Деев, — представился и я. Выказывать какое-то недовольство по поводу столь необычного появления было не в моих правилах — тем более делать это в самом начале жизни в чужом краю.

— А я тут залег у одной. — Андрей начал раздеваться. — И два дня, как в сказке, пролетели…

И пошел у нас доверительный разговор, из которого я узнал, что Андрей воевал в Афганистане, где получил ранение в плечо и резаный шрам щеки, что в настоящее время работает вахтовиком на нефтяных промыслах — далеко на Севере, и сейчас не в смене. И, чем больше я слушал своего нового знакомого (а послушать было что — ведь он воевал), тем больше проникался к нему симпатией. Да и Андрей, вероятно, почувствовал некую родственную душу, хотя и не опаленную войной, но понимающую и его неприкаянность, и недооценку того, что пришлось ему вынести в кровавом аду, и его поиски самого себя в непростом текущем времени. Удовлетворил он и мое любопытство по поводу полученного ранения и шрама на щеке.

— В одном из боев я устроил пулемет в щели между камнями, — без особого азарта стал рассказывать Андрей. — Удобно, как в бойнице. Грудь и голова в защите, а вот плечо в ту удлиненную щель видно было. Снайпер и продырявил мне его. А «духи» прут. Пришлось не кровь останавливать, а прикусить язык от боли и стрелять. — Он вылил остаток коньяка в стакан, повертел его в пальцах.

— А шрам? — напомнил я.

— В рукопашке случилось, когда у меня еще плечо побаливало. Я одного «духа» завалил, а второй сзади налетел — я и не удержался на ногах. А «дух» здоровым бугаем оказался — не сразу вывернешься. Вижу — он кинжалом мне в лицо целит. Это чтобы в глаз и в мозг. Напряг я обе руки и столкнул кинжал вбок, да зацепило щеку. «Дух» на миг отвлекся, пытаясь вырвать кинжал из земли, я его и поймал за кадык. Откуда сила взялась в ослабленной ранением руке: захрустело под пальцами — «дух» захрипел и скатился с меня мешком. — Андрей умолк, уставившись взглядом в угол. Словно там увидел погибших в бою товарищей.

Да и мне неловко стало. Выходило, пока я осваивал азы наук и разгуливал с девчатами, Андрей смотрел смерти в глаза и терял друзей в боевых стычках. И каким-то ничтожно маленьким школяром показался я сам себе в сравнении с Андреем, хотя разница в возрасте у нас была небольшой.

Мы проговорили едва ли не до глубокой ночи, и изрядно нагруженные впечатлениями друг о друге, завалились спать.

3

Со смешанным чувством тепла и горечи на душе проснулся я утром и, чтобы не разбудить Андрея, потихоньку собрался и вышел на улицу.

Серело небо. Темными пятнами проступали близкие увалы, между которыми плескались зыбкие огни низовой части города. Шумел в сосновых ветках ветер, и все — ни живинки, ни звука.

Налетные мысли начали раскачивать и без того зыбкое настроение. Все, что я услышал вчера от Андрея о перехлестах судьбы и никчемности бытия начало мешаться в каком-то жутковатом переплясе, выдавливая из сознания мое давно устоявшееся представление о жизни. Те выстроенные мною понятия добра и зла, правды и лжи оказались вовсе не на том месте, где они находились в моем восприятии, и затекали в душу новым потоком. Я как бы увидел многое с иной стороны, с изнанки, что ли. Думай не думай, делай выводы…

Пока я «страдал» в прикидках на жизненный прицел, подошел автобус, и теперь уже свое, близкое накатило — предстоящая работа нарисовалась, люди, с которыми предстояло поднимать производство. А они были разные и по возрасту, и по профессии, и по статьям наказания. Успокаивало лишь то, что среди них, как я убедился при первом знакомстве, имелись и классные кузнецы, и токари, и литейщики, и штамповщики, даже специалисты с высшим образованием и научными степенями. Один услужливый резчик металла, как бы между прочим, известил меня к концу первой же смены, что только что приносивший чертежи инженер-конструктор Огарков являлся сотрудником одного из научных институтов Ленинграда и занимался разработкой атомных теорий. Попал он в колонию за подделку сигарет. Заметив как-то брошенные на свалке, у табачной фабрики, мешки с табаком, а в другом месте — вывезенные на металлолом станки, Огарков, собрал из разных механизмов и запустил в действие производственную линию по выпуску самых востребованных тогда сигарет «Прима». Свой цех он развернул в подвале жилого дома. Готовые сигареты сдавались в торговые киоски на выгодных условиях для продавца и для Огаркова. Да недолго работало тайное производство — заложили удачливого предпринимателя не то завистники, не то законники, и получил он за свою индивидуальную активность внушительный срок. Даже его важные научные достижения и разработки не помогли. Мысли, мысли, и почти все вопросительные. С ними я и прошел проходную.

Работа! Влез я в нее, как говорят, с головой, а точнее — целиком и полностью, уж таковым я был, что поделаешь.

* * *

Перед выходными Андрей заявил мне:

— Наше знакомство, Витек, надо отметить в более шикарном месте — пойдем в ресторан. О деньгах не думай — они у меня есть…

И как было устоять перед таким приглашением в моем-то возрасте?! Не то чтобы я был новичком в подобных вечеринках — бывало дело, заскакивали и мы в Приреченске в рестораны, особенно после шабашек, но тем не менее знакомство с новым местом — всегда в интересе.

И скоро мы сидели за одним из столиков тогда единственного в Северске ресторана. Андрей, поглядев меню, пальцем подозвал шнырявшего между столиками официанта и после обильного заказа, в который входили: и красная икра, и виноград, и деликатесные копчености, что для меня тогдашнего являлось невообразимой роскошью, добавил:

— И двух девочек. Да покрасивей! — Он сунул какую-то купюру в карман официанта, и тот как отрапортовал:

— Будет сделано!

Андрей повернулся ко мне:

— А мы, пока то да се, начнем потихоньку нагонять веселье.

И, словно по его желанию, вдруг загремела музыка — на эстрадном возвышении зашлись в игровом азарте музыканты.

Слетела с души легкая завеса неловкости, утонули в глубине сознания все наслоившиеся за последние дни тревоги, ушло в корзину памяти родное далекое. И, когда мы уже изрядно наговорились, перед столиком выпорхнули две девушки в нарядных платьях.

— К вам можно?

Андрей окинул их прицельным взглядом.

— Чего ж нельзя, садитесь.

Я почувствовал, как краснею — такого поворота событий я не ожидал, полагая, что он пошутил, заказывая официанту девочек. Но они вот — рядом. Причем довольно привлекательные. В Приреченске мы себе таких выкрутасов не позволяли.

Загуляла душа в трепете раздумий, забилась птичкой в клетке. Горячительные мысли потянулись, а Андрей уже вел фривольный разговор и бесцеремонно пытался погладить округлое колено той, что сидела поближе к нему.

— Расслабься, — понял он мое замешательство. — Сходи, потанцуй, а то девочка заскучает.

И я пошел, хотя и без желания, все еще ощущая некоторую неловкость и легкий внутренний стыд.

От партнерши тонко пахло духами, в которых я еще не разбирался. Под рукой чувствовалось ее упругое и горячее тело, сбивало мысли, и я не мог пошевелить языком — на ум не приходило ни одного подходящего слова. Молчала и девушка — то ли ожидая моих вопросов, то ли наслаждаясь музыкой. Так и протоптались мы весь танец в молчании.

— Что-то ваш друг какой-то робкий, — доложила она Андрею. — За весь танец — ни слова.

— Осмелеет, когда будет надо, — отрезал Андрей, пополняя рюмки.

Шло время — вечер гудел застольями, а я все еще испытывал стеснение перед девушками, отгоняя мысли о том, чем все это закончится.

Но музыка на то и есть, чтобы менять наше настроение. В конце концов общий накал танцевального азарта втянул в свой круговорот и меня, несколько охмелевшего от коньяка, фривольного разговора и легкого флирта, и уже в каком-то полубредовом состоянии прыгал и я в хаосе всеобщего обалдения — то с Викой (так звали одну из девушек), то с Лелькой. Андрей не танцевал, ссылаясь на неумение, и все налегал на выпивку и закуску. Меня даже нет-нет да и пугала мысль о том, что он напьется и забуянит или того хуже — «отключится». И после очередного танца я предложил Андрею сходить в туалет, что мы и сделали, извинившись перед девушками.

— Не парься, — усмехнулся Андрей, когда я ему сказал о своих опасениях. — Эта доза для меня семечки. Видел бы ты, как мы в афгане надирались после стычки с «духами». Так что запас трезвости у меня еще есть немалый. Скажи лучше — на какую из этих птичек ты больше запал, чтобы не мешать друг другу?

— Ты угощаешь — тебе и выбор, — еще не до конца осмыслив его слова, промямлил я.

Андрей отмахнулся.

— Мне все равно. Они обе друг друга стоят.

— Тогда я с Викой, — снова, почти не подумав, выпалил я.

— Ну и пошли закругляться. — Андрей зашагал через ступеньки. Я — за ним.

* * *

В такси ехали почти молча. Андрей сидел впереди. Я сзади — между девушек. Вика на правах хозяйки дома подсказывала дорогу.

Тепло наплывало на меня с обеих сторон от тесного соприкосновения с девушками, и голова слегка кружилась. Мысли тянули в таинственную неизвестность, нагоняя в душу сладкую истому. На утопающего, самовольно бросившегося в воду, я не походил. Скорее на парашютиста в ночном прыжке.

Ехали долго какими-то улочками среди частных домов, узкими переулками и долгими пустырями. Уже и голову стали прояснивать трезвые мысли, когда машина затормозила возле неказистого домика. Андрей сунул водителю деньги, и мы потопали к калитке, следом за Викой.

Свет не зажигали. Едва раздевшись, Андрей ухватил Лелю в охапку и поволок в соседнюю комнату. Вика включила торшер и стала торопливо снимать с себя платье. Я стоял возле стола, немея от какого-то смешенного чувства — жгучей тревоги и потаенной стыдливости.

— Иди сюда, глупенький, я тебя согрею, а то ты съежился, как цуцик. — Вика высоко подняла подол ночной рубашки, отстегивая подтяжку чулка, и я увидел на ее красиво очерченном бедре длинную наколку в виде меча, опоясанного змеей. Причем еще не совсем зажившую. Меня как током шибануло. Легкое чувство брезгливости, невесть откуда наплывшее в мою душу еще при виде унылой обстановки в доме, едва ли не сфонтанировало.

— Разложи-ка ты мне раскладушку, — заметив в углу переносную койку, хрипловато попросил я, отворачиваясь.

— Ты что? Ненормальный? Вот двуспальная кровать с чистейшим бельем, и я в твоем распоряжении, а ты — раскладушку!

— Откуда это у тебя? — не стал я темнить, кивнув на татуировку.

— А, это. — Она чуть-чуть смутилась. — Брат практиковался.

Я не поверил в брата. Мысли закрутились вокруг мнимого любовника, возможной заразы. Да так сильно — не отогнать. Несуразица какая-то — брат выкалывал рисунок у сестры на бедре!

— Брат — не брат, а мне это отвратно. Я буду спать отдельно — на раскладушке, — твердо стоял я на своем.

Вика попыталась приблизиться ко мне. Причем ее тугие груди сами собой будто выпрыгнули из-за низкого выреза ночной рубашки и как бы вперились коричневыми сосками мне в лицо. Но из-под легкого подола «ночнушки» торчал синий, с красноватой окантовкой от незаживших еще проколов, меч татуировки, словно втыкаясь мне в душу, и я почти резковато оттолкнул от себя Вику.

— Может, ты неспособный? Или больной?

— Со мной все в порядке, но спать я буду на раскладушке. Было бы пораньше — уехал бы отсюда к себе.

— Чего ж ты мне весь вечер голову морочил?

— Я не знал про наколку. Судя по ее свежести, кто-то не так давно с тобой забавлялся, а этот кто-то может быть и заразным.

— Дурак! — отпарировала Вика и стала налаживать раскладушку, достав постель из шкафа, стоящего у стены.

— Ну и спи, хрен с тобой! — услышал я ее напоследок и завалился на холодную простынь.

Еще улавливался какой-то шепот в соседней комнате, Викины вздохи, а уже заволакивало сознание туманной дымкой, и крепкий сон потянул меня в небытие.

Вышли мы утром с Андреем с тяжелыми головами, болью в висках, при пакостном состоянии на душе и долго оглядывались. Лелька немножко сориентировала Андрея, и он, ломясь впереди, то и дело заворачивал за какие-то дворы. Я едва поспевал за ним, заново обкатывая все, что произошло вчера, и некое чувство сожаления о том, что я не ощутил тот умопомрачительный, уже знакомый мне, трепет женского тела, не испытал тот внутренний ожог, выплескивающийся благодатной вспышкой из озаряющего душу блаженства. Но что случилось — то случилось…

Вышли на какую-то освещенную магистраль, и Андрей остановился.

— Считай, добрались. Сейчас такси остановим — и в гостиницу: отсыпаться. Впереди выходной. Ты что-то не поладил с Викой? — Он пристально поглядел на меня.

— Было дело, — не стал вилять я и рассказал ему про свои опасения.

— Может, ты и правильно сделал, а может, и нет. Хотя кто не рискует — тот, известно, не пьет шампанское. А у меня все прошло, как по уставу…

После еще пару раз затягивал меня Андрей в ресторан на посиделки, правда без девочек. Не знаю, чем бы и как бы закончилось мое дальнейшее сближение с ним и куда бы оно меня увело, на какую бы жизненную дорожку толкнуло, несмотря на мое более-менее твердое стояние «на ногах», если бы я не перебрался через несколько дней из гостиницы в общежитие.

Как-то почти сразу прекратились мои дружеские встречи с Андреем (работа занимала много времени, и приходилось возвращаться в общежитие поздно, в сумерках), а чуть позже Андрей и вовсе исчез, причем так же неожиданно, как и появился когда-то на пороге гостиничного номера.

4

Соблазны личной жизни откатились куда-то в неопределенное будущее. И хотя тоска по дому стала утихать, задавленная навалившимися обязанностями и заботами, мысли о родных краях, о бабьем лете, чаще всего наступающем там в это время, о солнечных днях и тепле — нет-нет да и травили душу. Раза два или три я выбирался в центр города, на берег реки, и подолгу стоял на самом яру, вглядываясь в туманные дали, туда, где за Уралом остались родные и друзья, осознанные и неосознанные превратности судьбы, мечты и надежды — все то, что я ценил в жизни, имел и потерял. В такие минуты хотя и наплывал в душу тонкий налет грусти, но светло мне было и умиротворенно.

И потекли дни в трудовой запарке, даже не потекли, а полетели — приходилось и конструированием заниматься, и наладкой оборудования, и работать на рабочих местах. В общем, накатилась истинная практика для истинного инженера, не шедшая ни в какое сравнение со студенческими отбываловками на заводах, где на нас смотрели, как на временную обузу. Нелегко было, но я понимал, что все мои производственные метания когда-нибудь пригодятся в жизни, помогут достигнуть инженерных, а возможно, и административных высот.

Немало помог мне тогда в освоении специальной техники главный инженер производства — Лукашов Петр Петрович, не на много старше меня, но давно работающий в колонии и обладающий завидными инженерными способностями. Заметив через некоторое время мое трудовое усердие, да и, не поскромничаю, смекалку, он предложил мне должность мастера штамповочного участка. Мне и в радость — росту! Еще больше стало забот и хлопот — пришлось отвечать и за качество заготовок, выходящих с участка, и за трудовую дисциплину, и за план, и за технику безопасности, и еще много-много всяких «за». А тут дожди наладились, да не какие-нибудь сеянцы, а пробивные, холодные. Без резиновых сапог и до магазина не пробраться. Не раз и не два находило на меня уныние: в Приреченске в это время солнечно и тепло, яблок и груш ешь — не хочу, а в Северске — грязюка и морок, про фрукты и разговоров нет. Рыба и рыба, речная, всякая и во всяком виде. Разнообразила мое общежитское питание только столовая на территории колонии, в которой кроме каш и макаронов и щи бывали, и винегреты…

И замелькали дни, как страницы листаемой книги — один в один и без глубоких душевных зацепок…

* * *

Где-то через месяц после моего выдвижения на первую руководящую должность со мной произошел занимательный случай, прямо или косвенно сыгравший на укрепление волевой и духовной стороны моего характера.

Колонию от окраины города отделял глубокий, заросший деревьями лог, и, не ожидая служебного автобуса, а иногда и по случаю опоздания на него можно было через тот лог пройти по набитой тропинке на работу. Расстояние от окраины города до колонии не больше трех километров, и многие наши сотрудники пользовались той тропинкой: и быстрее выходило, и полезно было подышать свежим воздухом перед долгим рабочим днем.

На краю лога, на самом спуске в него со стороны города, возвышались два старых пня, оставшихся от когда-то могучих сосен. Их хорошо было видно издали, и по ним ориентировались в сумерках, когда тропинку не просто было разглядеть среди зарослей. Про этот лог ходили разные мифические разговоры. Одни говорили, что в нем убивали людей еще в прошлые века и расстреливали в Гражданскую войну, другие будто бы видели там приведения, а кто-то слышал глухие стоны. Я хотя и не принимал эти слухи всерьез, но что-то зацепилось в душе от них. И, как-то раз задержавшись на работе, я возвращался в общежитие через лог. Шел, озираясь. Не то чтобы боялся чего-то, но все же ощущал в груди холодок легкой тревоги.

В густом лесу и днем-то сумеречно, а вечером и вовсе темновато. Каждый куст зверем кажется. И будь ты хоть каким храбрецом — все равно в душе щекоток проклюнется. Щекотало в груди и у меня. И уже на выходе из лога, на привычном месте, я увидел знакомые пни и обомлел — их оказалось не два, как обычно, а три! Причем один из них шевелился. Ноги одеревенели, тело ослабло, но я продолжал двигаться, как по инерции, остро вглядываясь в едва качающийся пень. «Что это? Приведение? Морок? И что делать? Возвращаться? Насмешек потом не оберешься?..» А пень покачивался: туда-сюда, и с каждым его движением будто обрывалось у меня что-то внутри. Ни до, ни после я не испытывал такого пронзительного смятения. Но в самой глубине сознания все же теплилось простое чувство любопытства, и ноги двигали меня вперед. Еще два-три шага, еще… И вдруг, словно в кинокадре, проявилось нечто знакомое, людское: нарисовался сидящий ко мне спиной человек. Как водой меня окатили с головы до ног — так пошло в распыл оседлавшее мое тело напряжение. И теперь уже твердо я зашагал к кряжистым пням, среди которых сидел, покачиваясь, какой-то мужик. От него ощутимо несло перегаром. Тараща на меня пьяный взгляд, он пробубнил:

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

С согласия Юрия Геннадьевича Ронжина в романе использовались фрагменты его документальных рассказов.