Великий обман. Чужестранцы в стране большевиков

Лев Симкин, 2022

Десятая книга Льва Симкина, доктора юридических наук и профессора, автора исторических расследований самых ярких и драматических страниц истории России. «Великий обман» – книга о том, как в СССР принимали почетных иностранцев. Писатели, специалисты, лидеры мнений охотно приезжали в гости в советское государство, чтобы посмотреть на жизнь советского человека. Гостей встречали настоящие профессионалы своего дела. Советские деятели культуры, журналисты и сотрудники спецслужб создавали позитивный образ страны и гражданина, в то время как истинная картина зачастую была совсем другой… В формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Глава первая

Пыль в глаза

Сталин любил и умел пускать иностранцам пыль в глаза.

Валентин Бережков

Кому, как не сталинскому переводчику, было этого не знать! Правда, особого опыта общения с иностранцами у Сталина поначалу не было. Как утверждал в одном из интервью Троцкий, «Сталин не знает ни иностранных языков, ни иностранной жизни». Ну не то чтобы совсем не знал языков, на этот счет были и другие свидетельства. Но, в отличие от большинства большевистских вождей, Сталин не жил в эмиграции, до революции ездил за границу в основном на партийные съезды, а после — практически никуда не выезжал.

Легче всего ему было общаться с зарубежными единомышленниками. Восемьдесят делегатов из одиннадцати стран, приехавших на празднование десятой годовщины Октябрьской революции, разговаривали со Сталиным 5 ноября 1927 года на протяжении шести часов. На их вопросы он отвечал, как говорили в ту пору, с большевистской прямотой.

— Почему в СССР нет свободы печати?

— Для какого класса — буржуазии или пролетариата? — мгновенно парировал Сталин. — Если речь идет о свободе печати для буржуазии, то ее нет у нас и не будет.

— Верно ли, что нынешние вожди предали рабочих в руки контрреволюции?

— Правда, — отвечал Сталин с доброй улыбкой, — как и то, что большевики решили возвратить капиталистам фабрики и заводы, а также перейти «к питанию человеческим мясом», национализировать всех женщин и «ввести в практику насилование своих же собственных сестер».

Общий смех — гласит стенограмма.

Шутить на таком уровне с западными интеллектуалами вряд ли было возможным. Тем более с наиболее именитыми из них, а других Сталин не пускал в свой кремлевский кабинет. Вот список «допущенных» — Бернард Шоу и Эмиль Людвиг (1931), Герберт Уэллс (1934), Анри Барбюс (1932 и 1934), Ромен Роллан (1935) и Лион Фейхтвангер (1937). Тут сплошь знаменитости, нобелевские лауреаты или в крайнем случае те, кто не мог ими стать, будучи автором всего лишь «жанровой литературы». Как выяснилось из рассекреченных архивов Нобелевского комитета, Герберт Уэллс номинировался несколько раз, но был отвергнут как «слишком популярный».

Встречи с ними позволили Сталину гораздо лучше подготовиться к череде встреч с главами западных государств во время Второй мировой войны. Как справедливо заметил историк Леонид Максименков, «добытые…навыки общения со свободными людьми, а не с крепостными подчиненными Сталин будет мастерски применять в беседах с иностранными политическими деятелями». Речь о будущих встречах с Черчиллем и Рузвельтом в Москве, Тегеране и Ялте, с Трумэном и Эттли в Потсдаме.

Визит с дамой (июль, 1931)

В июле 1931 года в Москву прибыл знаменитый драматург, нобелевский лауреат Бернард Шоу. Встречали его на границе как важного гостя (по его словам, как «самого Карла Маркса»). Приехал Шоу не один. «Лорд и леди Астор,…землевладельцы огромного масштаба», — так он представил своих спутников, выступая в Колонном зале, где праздновалось его 75-летие. И добавил, подмигнув публике: «Не ругайте их за это. Это — не их вина. Это вина британского пролетариата, пролетариата всего мира, только он может освободить их от этого положения».

Так, подтрунивая над своими попутчиками, Шоу знакомил представителей советского пролетариата с образцами английского юмора. Неизвестно, насколько его остроты были понятны аудитории, возможно, что ею слова Шоу были восприняты всерьез. Собственно, своего рода шуткой было уже то, что с собой в поездку он пригласил аристократов.

Впрочем, в любом случае десятидневный визит Шоу в СССР в 1931 году был великой победой советской пропаганды. Еще бы, всемирно известного писателя уговорили отпраздновать его семьдесят пятый день рождения в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, по соседству с которым, в Октябрьском зале, спустя пять лет пройдут показательные Московские процессы над видными большевиками, объявленными троцкистами и «правыми» оппозиционерами. Выступления солистов Большого театра и русского народного хора перемежались здравицами в честь «друга советского народа». Луначарский сравнивал Шоу с Джонатаном Свифтом и Салтыковым-Щедриным. Шоу, в свою очередь, славил советскую власть. «Англичане должны стыдиться», — говорил он, — поскольку не совершили столь великой революции, да и «все народы Запада должны испытывать это чувство стыда».

Бернард Шоу

29 июля 1931 года, спустя три дня после юбилея, гостей принял Сталин. «По пути в кабинет мы прошли три или четыре комнаты, — пишет Шоу, вспоминая этот день. — В каждой из них за письменным столом сидел чиновник». После чего иронически добавляет: «Как мы догадывались, в ящике письменного стола он держал наготове пистолет».

О вооруженной до зубов охране Сталина на Западе много писали. 13 января 1933 года Драйзер обратился с подобным предложением к председателю Амторга Богданову: «Мне бы хотелось получить написанное Сталиным выступление на любую тему, в 500, 600 или 700 слов. Например, на тему о том, что живет он крайне просто, а не в роскоши, и что его не охраняют с пулеметами, как ходят слухи».

Гости шли по второму этажу Первого корпуса Кремля (до революции он назывался Сенатским), построенного в 70-е — 80-е годы XVIII века архитектором Матвеем Казаковым. Рабочему кабинету Сталина предшествовала просторная приемная (в ней сидели начальник личной охраны вождя В. Н. Власик и его помощник А. Н. Поскребышев) и так называемый предбанник, где дежурили офицеры охраны, которые предлагали посетителям сдать оружие, если таковое имелось.

Окна сталинского кабинета выходили на Арсенал.

В 1933 году по указанию Сталина в здании сделали перепланировку, изменили интерьеры: стены обили дубовыми панелями со вставками из карельской березы, двери установили дубовые. Ковровая дорожка вела к большому письменному столу, заваленному книгами, и столу для заседаний, покрытому зеленым сукном. На столе — телефон и ручка, чернильница, графин с водой, стакан с чаем, пепельница. В углу — печь, которую топили дровами.

Стенограмма двухчасовой встречи ни тогда, ни после не была обнародована — видно, Бернард Шоу наговорил чего-то такого, что Сталина никак не устраивало. А может, и не он, а леди Астор — первая женщина, ставшая депутатом Палаты общин, известная своим острословием. «Если бы я была вашей женой, Уинстон, — сказала она однажды Черчиллю, — то подсыпала бы вам яд в кофе. — А если бы я был вашим мужем, — ответил тот, — то выпил бы его».

Сам Шоу в своих воспоминаниях пишет, что беседа началась с яростной атаки леди Астор, которая сказала, что большевики не умеют обращаться с детьми. Сталин на мгновение опешил, а потом произнес «с презрительным жестом»: «В Англии вы бьете детей».

Вот, оказывается, откуда у нас пошла эта манера — отвечать на обвинение обвинением — «а у вас негров бьют».

О встрече со Сталиным есть еще одно свидетельство, согласно которому леди Астор фактически назвала вождя убийцей, задав ему такой вопрос, который переводчик сперва даже не решился перевести. «Когда вы прекратите убивать своих подданных?» — спросила она. На что Сталин ответил довольно-таки уклончиво: «В нашей стране идет борьба с нарушителями конституции. Мир наступит, когда нарушения прекратятся».

Спустя три года Сталин принимал Герберта Уэллса. Согласно опубликованной стенограмме их беседы, вождь заметил (сознательно, зная об их давнем соперничестве с Шоу): «Не для того, чтобы вам польстить, а совершенно искренне должен сказать вам, что разговор с вами мне доставил большее удовольствие, чем разговор с Бернардом Шоу». Уэллс не замедлил с ответом: «Наверное, леди Астор никому не давала слова сказать».

…Приведу еще один пример, когда Шоу огорошил сопровождавших его лиц неожиданным парадоксом. «Вы, наверное, с ума сошли, что прославляете восстание теперь, когда революция — это правительство? — сказал он своим спутникам при посещении Музея революции. — Вы что, хотите, чтобы Советы были свергнуты? И разве благоразумно учить молодежь, что убийство Сталина будет актом бессмертного героизма? Выбросьте отсюда всю эту опасную чепуху и превратите это в музей закона и порядка».

«Русские не так глупы…»

Вернувшись в Лондон, Бернард Шоу не преминул сообщить послу СССР в Великобритании Ивану Майскому, что был принят в СССР как «королевская особа», а для публики прочел полуторачасовой доклад о поездке, где рассказал о том, что ему еще понравилось. «В России нет парламента или другой ерунды в этом роде. Русские не так глупы, как мы».

За десять лет до того Шоу ровно за то же самое расхваливал Ленина. «В данный момент есть один только интересный в самом деле государственный деятель Европы, — писал он в статье “Ужасы Советской России”. — Имя его — Ленин». А все потому, что «в России нет выборов.…Нет никакого смысла ждать, пока большинство народа, очень мало понимающее в политике и не интересующееся ею, не проголосует вопроса…».

«После лондонской лекции, — писал тогда же американский журналист Генри Уодсворт Лонгфелло Дан, — говорили, что после многих лет представления других дураками Шоу наконец и себя выставил дураком».

Может, и выставил, но дураком в практическом смысле он никак не был. Во всяком случае Сталин приказал перечислить Шоу в Англию гонорар за изданные в СССР сочинения — 10 тысяч фунтов стерлингов. И это при том, что СССР не присоединился к Бернской конвенции 1886 года об авторском праве и авторское вознаграждение зарубежным писателям не платили.

Первое интервью по возвращении из СССР Шоу дал еще в Берлине. Отвечая на вопрос, верны ли слухи по поводу голода в СССР, Шоу заметил: «Помилуйте, когда я приехал в Советский Союз, я съел самый сытный обед в моей жизни!» Фактически он повторил то, что говорил в Колонном зале, рассказывая, как всхлипывающие родственники собирали его в дорогу, нагружая корзинами еды, подушками и палатками, и что все это пришлось выбросить за ненадобностью.

В это самое время в стране массового голода и вправду не было — еще не было, — но два года спустя, в его разгар, в 1933 году, Шоу в открытом письме в газету The Manchester Guardian вновь утверждал, что никакого голода там нет и в помине. Он отрицал, что «Россия на хлебе и воде», и славил коллективизацию как «превращение шахматной доски с малюсенькими квадратиками захудалых хозяйств в огромную, сплошную площадь, дающую колоссальные результаты».

В том же интервью он заметил, что Сталин — «очень приятный человек, гигант», тогда как «все западные деятели — пигмеи». Мог ли Шоу не понять, что перед ним диктатор, или это у него такой английский юмор, когда иронические замечания высказываются с совершенно невозмутимым лицом? И то и другое возможно, ведь он давно уже разочаровался в парламентской демократии и потому видел в «коммунистическом эксперименте» спасение от «коллапса и распада» цивилизации. И не только в коммунистическом. «Проблемы решают» диктаторы, — говорил он, — путь к утопии лежит через диктатуру. В 1933 году Шоу назвал Гитлера «выдающимся и очень способным человеком». «Я сужу о Муссолини, Кемале, Пилсудском, Гитлере…по их способности обеспечить товары, а не по представлениям о свободе. Сталин обеспечил товары так, как еще десять лет назад было невозможно; и я снимаю перед ним шляпу».

Не только Шоу вернулся домой поклонником Сталина, но и сам стал сталинским любимцем. Спустя несколько лет, после заключения пакта с Германией, Сталин напишет передовую для «Известий» (9 октября 1939 года), в которой процитирует статью Шоу, где тот призывает английское правительство «заключить мир с Германией и со всем остальным миром». «Следует признать, — напишет Сталин, — что Бернард Шоу во многих отношениях прав». И особенно в том, что критиковать нужно не нацистскую Германию, а «“демократические” правительства Запада». Именно так, не надо критиковать Германию Гитлера…

Крамольные вопросы (декабрь, 1931)

«Сталин производит впечатление человека, который находится на своем месте». В октябрьском выпуске журнала Esquire за 1933 год был опубликован очерк Эмиля Людвига под названием «Человек по имени сталь». Он описывает Сталина с явной симпатией, что, возможно, отчасти объясняется своего рода стокгольмским синдромом. «…Несмотря на то что он обладал властью, которая позволила бы ему в любой момент бросить меня в тюрьму, — пишет он, — меня не оставляло желание ему помочь».

Эмиль Людвиг, оказавшийся 13 декабря 1931 года в сталинском кабинете, — автор популярных биографий Наполеона, Гёте и Бисмарка, — на рубеже 30-х годов пользовался европейской популярностью. Ему охотно давали интервью европейские лидеры. До Сталина он брал интервью у Ататюрка и Муссолини, который к разговору с ним настолько основательно подготовился, что даже прочел его книги. Зато Геббельс называл его книги «вульгарными еврейскими выдумками».

Эмиль Людвиг

«Эмиль Людвиг, опасавшийся встретить в Кремле надменного диктатора, на самом деле встретил человека, которому он, по собственным словам, готов был бы “доверить своих детей”, — так Троцкий писал о нем в очерке “Сталин”. — Не слишком ли поспешно? Лучше бы почтенному писателю этого не делать».

Впрочем, интерес представляют не столько его оценки, сколько то, что он задал вождю довольно-таки острые вопросы, такие, которые мог задать Сталину только иностранец, и тому пришлось на них отвечать.

«Людвиг. Мне кажется, что значительная часть населения Советского Союза испытывает чувство страха, боязни перед советской властью и что на этом чувстве страха в определенной мере покоится устойчивость советской власти.

Сталин. Вы ошибаетесь… Неужели вы думаете, что можно было бы в течение 14 лет удерживать власть и иметь поддержку миллионных масс благодаря методу запугивания, устрашения? Нет, это невозможно».

Только что я процитировал стенограмму их беседы, опубликованную в 13-м томе собрания сочинений Сталина.

Еще более крамольным было упоминание Людвигом, хотя и вскользь, прошлого самого Сталина. «В Европе вас изображают как кровавого царя или как грузинского бандита», — сказал Людвиг вождю. Вопрос был вызван упорными слухами о его причастности к знаменитой Тифлисской экспроприации. В июне 1907 года в Тифлисе два фаэтона с деньгами, двинувшиеся от здания почты к банку, подверглись нападению группы террористов во главе с Симоном Тер-Петросяном, известным как Камо. В перестрелке погибли трое казаков, среди раненых были 16 (!) случайных прохожих.

«Людвиг. В Вашей биографии имеются моменты, так сказать, “разбойных” выступлений. Интересовались ли Вы личностью Степана Разина? Каково Ваше отношение к нему, как “идейному разбойнику”?

Сталин. Мы, большевики, всегда интересовались такими историческими личностями, как Болотников, Разин, Пугачев и др.…Но, конечно, какую-нибудь аналогию с большевиками тут нельзя проводить».

Таким образом, судя по стенограмме, Сталин проигнорировал вопрос о своем «разбойном» прошлом. Сам Людвиг в своей книге «Три диктатора» (о Муссолини, Сталине и Гитлере) описывает эту часть беседы чуть более подробно. Он объясняет, почему заговорил со Сталиным об этом — «поскольку вся эта история замалчивалась в официальной биографии Сталина, хотя и было достаточно определенно установлено, что он имел прямое отношение к ограблению».

Кем и когда установлено? Об участии в экспроприации Сталина на Западе стало известно от бывшей большевички Татьяны Вулих, покинувшей Советскую Россию в начале 20-х годов. Но точных сведений об этом, насколько я понимаю, не имеется. Некоторые современные исследователи полагают, что начиная с 1906 года он был «главным финансистом» тайного большевистского центра, созданного Лениным, и занимался, помимо грабежа банков, рэкетом и похищением людей.

Людвиг ожидал, что Сталин «многословно будет отрицать данный факт». Однако если верить ему, все вышло иначе: «Сталин начал тихо смеяться, несколько раз моргнул и встал, впервые за все наше трехчасовое интервью. Он прохаживался своей неторопливой походкой и взял написанную на русском языке свою биографию, но, конечно, в ней ничего не было по вопросу, который я поставил. “Здесь вы найдете всю необходимую информацию”, — сказал он». «Вопрос об ограблении банка был единственным, на который он не ответил, — написал Эмиль Людвиг. — …Его манера уклоняться от ответа по-новому высветила мне его характер. Он мог бы отрицать это; мог бы признать это; он мог бы изобразить все это дело как легенду. Но вместо этого он действовал как настоящий азиат…». Итак, Сталин не стал отрицать своего участия в ограблении банка.

Тогда Людвиг принялся расспрашивать об отношении вождя к другим историческим деятелям.

Из стенограммы: «Людвиг. Считаете ли Вы себя продолжателем дела Петра Великого?

Сталин. Ни в каком роде. Исторические параллели всегда рискованны. Данная параллель бессмысленна».

Почему вопрос, вроде бы вполне лояльный, вызвал у Сталина отрицательную реакцию? Петр Великий, по его мнению, был недостаточно жесток с боярами. «Петруха недорубил», — проронил он однажды. Другое дело — Иван Грозный, его чуть позже, к концу 30-х годов стали считать не тираном и душегубом, как прежде, а «прогрессивным царем».

«Сравнение с Иваном Грозным не должно пугать, — пошутил по этому поводу несколько десятилетий спустя писатель Зиновий Паперный. — Как доказали в свое время наши историки, Иван Грозный был не грозным, а милым, добрым, отзывчивым человеком. Правда, он был вспыльчив, но отходчив — что видно из картины Репина “Иван Грозный убивает своего сына”».

И еще одно, важное: «Когда я спросил, сколько людей верит в будущее нового государства, он ответил “восемьдесят пять процентов” со спокойной уверенностью человека, привыкшего принимать решения, полагаясь на цифры».

Какое там — «полагаясь на цифры», если 85 процентов взяты с потолка? Цифра знакомая — уже в XXI веке постсоветская власть любит на нее ссылаться, именно такой процент населения, по ее уверениям, поддерживает начальство. Вопрос лишь в том, соответствует ли это действительности. Или же здесь просто аналогия с наиболее вероятным прогнозом погоды, сбывающимся в 85 % случаев — он состоит в том, что завтра будет погода такая же, как сегодня. Или же это проявление «принципа Парето» — 80/20, часто встречающегося в самых разных областях. Например, в разные времена во многих сообществах оказывалось, что 20 % людей обладают 80 % капитала. Но этот принцип — вовсе не закон природы с конкретными числовыми параметрами.

Фантаст в Кремле (июль, 1934)

23 июля 1934 года Сталин принял в Кремле Герберта Уэллса, автора «Машины времени», «Войны миров» и «Человека-невидимки». Того самого, кто в 1920 году нанес знаменитый визит Ленину, — а Ленин, как нас учили в школе, изложил ему план ГОЭЛРО.

«Коммунизм — это есть советская власть плюс электрификация всей страны», — эти слова настолько навязли в зубах каждого советского школьника, что рождали детские анекдоты типа: «Советская власть есть коммунизм минус электрификация всей страны».

Уэллс не поверил в реальность плана, и именно за это в своей книге «Россия во мгле», печатавшейся в Sunday Express и вышедшей отдельной книгой в 1921 году, назвал собеседника «кремлевским мечтателем». А как оценил гостя Ленин? Троцкий утверждал, что Ленин после окончания беседы сказал ему об Уэллсе, заливаясь смехом: «Ну и мещанин! Ну и филистер!»

Вообще-то к мечтателям мог быть отнесен и Уэллс, который по возвращении домой начал, к удовольствию Ленина, призывать британское Министерство иностранных дел к улучшению отношений с новой Россией. «Если мы, европейцы, им поможем, то в конце концов они установят более-менее цивилизованный строй, — писал он в “России во мгле”. — …Если не поможем, будет только хуже.…Если мы будем продолжать свою жесткую блокаду и тем самым лишим Россию возможности восстановить свою промышленность, этот идеал может уступить место кочевнику из Туркестана, вооруженному полудюжиной кинжалов».

«Россию во мгле» обругал Уинстон Черчилль (в той же Sunday Express). Помочь же России ликвидировать пресловутую «разруху», по его словам, можно одним только способом — освободить ее от большевиков. Насчет самого Уэллса Черчилль заметил, что за две недели, конечно, нетрудно стать «специалистом по русским делам». Похожим образом охарактеризовал Уэллса Иван Бунин — как «туриста, совершившего прогулку… в гости к одному из людоедских царьков».

В Советской России книгу Уэллса, понятно, одобрили. Александр Воронский, редактор журнала «Красная новь», в «Правде» сравнил писателя с Савлом, превращающимся в Павла. Правда, жизнь распорядилась таким образом, что судьбу апостола Павла, обезглавленного по приказу Нерона, разделил сам Воронский — в 1937 году его расстреляли.

Мария Закревская-Бенкендорф-Будберг и Максим Горький

«Не может быть, чтобы вожди Совдепии не предложили знаменитому романисту за его благосклонное, приятное и рассеянное внимание какой-нибудь веской мзды, — писал Александр Куприн, — хотя бы и в весьма замаскированном виде».

…Ну разве что в замаскированном. Уэллс встретил в России свою любовь. Ему было 54, ей 28. Марию Игнатьевну Закревскую-Бенкендорф-Будберг (1892–1974) на Западе называли «красной Матой Хари», ходили слухи, что она пользовалась особой поддержкой самого Сталина. Дочь украинского помещика, возлюбленная дипломата-разведчика Брюса Локкарта, «железная женщина» (так назвала книгу о ней Нина Берберова), она была арестована сотрудниками ВЧК за участие в «заговоре Локкарта» и освобождена по ходатайству Горького, другого своего любовника, в обмен на обязательство сотрудничать.

Герберт Уэллс и Максим Горький, Петроград

Связь с Уэллсом, прервавшаяся в 1920 году, возобновилась в 1933 году в Лондоне, куда Мария уехала, расставшись с Горьким. Но, уже живя с Уэллсом, она ездила к Горькому в гости в Москву, говоря, будто едет проведать детей в Эстонию. В 1934 году, когда Уэллс вновь оказался в Москве, правда вскрылась, и он записал в дневнике: «Я был ранен так, как меня не ранило ни одно живое существо».

В 1920 году Горький критически относился к новому режиму и вскоре эмигрировал из России. Уэллсу в тот свой приезд пришлось отдать ему весь свой запас бритвенных лезвий. «Такие вещи, как воротнички, галстуки, шнурки для ботинок, простыни и одеяла, ложки и вилки, всяческую галантерею и обыкновенную посуду достать невозможно, — писал он в “России во мгле”. — …При простуде и головной боли принять нечего; нельзя и думать о том, чтобы купить обыкновенную грелку».

К 1934 году Горький сильно изменился. Вернувшемуся из эмиграции писателю предоставили особняк миллионера Рябушинского в центре Москвы и дачу на Рублевке, его имя присвоили Нижнему Новгороду, где он родился, а также МХАТу. Поднимаясь по мраморной лестнице в его особняке, Уэллс обернулся к старому другу и спросил: «Скажи, хорошо быть великим пролетарским писателем?» Покраснев, Горький ответил: «Мой народ дал мне этот дом».

«Он стал чем-то вроде неофициального члена правительства, и как только властям нужно придумать название для самолета, улицы, города или организации, они легко выходят из положения, давая им его имя, — записал Уэллс в дневнике. — По-видимому, он спокойно принимает то, что его забальзамируют и положат в мавзолей, когда ему настанет черед превратиться в спящее советское божество».

Пройдет два года, и Горького и вправду похоронят в Кремлевской стене, а «железную женщину» — именно ее, а не законную жену Горького Екатерину Пешкову, — советское правительство оформит как наследницу зарубежных изданий Горького, гонорары за которые та будет получать до конца своих дней. Вероятно, за то, что продолжала сотрудничать с советской разведкой. А возможно, и с британской. Известно, что советский шпион Гай Бёрджесс, один из членов «Кембриджской пятерки», регулярно посещал ее английскую квартиру. Любовную связь между ними предположить нельзя, он был гомосексуалом, и после его разоблачения это не могло не вызвать к ней подозрения со стороны британских спецслужб. И, тем не менее, ей за это ничего не было.

Но я забежал вперед. Вернемся в кабинет Сталина, где Уэллс оказался после того, как советский посол в Англии Иван Майский напомнил ему о приглашении Ленина вернуться в Советское государство после того, как план ГОЭЛРО будет выполнен.

«Я сознаюсь, что подходил к Сталину с некоторым подозрением и предубеждением, — напишет Уэллс в изданной через несколько месяцев после встречи в Кремле книге “Опыт автобиографии”. — …Я ожидал встретить безжалостного, жестокого доктринера и самодовольного грузина-горца, чей дух никогда полностью не вырывался из родных горных долин… Все смутные слухи, все подозрения для меня перестали существовать навсегда, после того как я поговорил с ним несколько минут. Я никогда не встречал человека более искреннего, порядочного и честного».

Видите ли, всего несколько минут понадобилось ему для того, чтобы разобраться в Сталине. Впрочем, впоследствии он даст вождю более трезвые оценки.

Кремль, 23 июля 1934 года

«Уэллс. Я иногда брожу по белу свету и как простой человек смотрю, что делается вокруг меня.

Сталин. Крупные деятели вроде вас не являются “простыми людьми”».

Судя по стенограмме, беседа немного напоминает разговор Чичикова с Маниловым. Правда, международный статус гостя и в самом деле был весьма высок. Его приглашали в Белый дом аж четыре американских президента, в Москву он прибыл вскоре после последней из этих встреч — с Франклином Делано Рузвельтом.

«Уэллс. В настоящее время во всем мире имеются только две личности, к мнению, к каждому слову которых прислушиваются миллионы: вы и Рузвельт. Другие могут проповедовать сколько угодно, их не станут ни печатать, ни слушать.

Сталин. Можно было бы сделать еще больше, если бы мы, большевики, были поумнее.

Уэллс. Нет, если бы вообще умнее были человеческие существа».

Затем Уэллс попытался было заговорить о «праве свободного выражения всех мнений, включая оппозиционные». Но Сталин сделал вид, что не понял, о чем речь, и заметил: «Это называется у нас, у большевиков, самокритикой». Уэллс не стал спорить.

Еще по предыдущему приезду он понимал, как болезненно относятся здесь к любому критическому замечанию. 7 октября 1920 года Горький повел Уэллса на заседание Петросовета, работу которого Уэллс позже назовет «исключительно непродуманной и бесплановой». «Членам совета сообщили, что я приехал из Англии, чтобы познакомиться с большевистским режимом; меня осыпали похвалами и затем призвали отнестись к этому режиму со всей справедливостью». И высказали свою обиду на Бертрана Рассела, который «воспользовался гостеприимством Советской республики, а по возвращении стал неблагожелательно отзываться о ней».

Сталин поначалу был доволен результатами беседы и даже включил ее стенограмму в свои «Вопросы ленинизма». Но позже Карл Радек направил ему кое-какие выдержки из «Опыта автобиографии» в русском переводе, заметив: «Нам не удалось прельстить девушку».

В своей книге Уэллс сравнивал Сталина с Лениным, причем не в пользу первого. «Мой собеседник избегал смотреть мне в лицо — он был начисто лишен того непомерного любопытства, которое понуждало его предшественника на протяжении всей беседы пристально смотреть на меня из-под ладони, прикрывавшей больной глаз. Нам со Сталиным пришлось говорить через переводчика; он…не может связать и пары слов ни на одном западном языке.…Хитроумной, лукавой цепкости, отличавшей Ленина, в нем не было и в помине.…Его способность к адаптации так же невелика.…Ни свободной импульсивностью, ни организованностью ученого этот ум не обладает».

Между прочим, нечто подобное о Сталине высказывал философ Николай Бердяев. Поэт-эмигрант Георгий Адамович в своих мемуарах рассказывает, как у Бердяева, во время встречи в его кламарском доме, «кто-то заметил, что любопытно было бы — будь это возможно! — пригласить на такое собрание Сталина, послушать, что он скажет. Бердяев расхохотался. — Сталина? Да Сталин прежде всего не понял бы, о чем речь. Я ведь встречался с ним, разговаривал. Он был практически умен, хитер как лиса, но и туп как баран. Это ведь бывает, я и других таких людей знал. Ленин, тот понял бы все с полуслова…»

По словам югославского политика Милована Джиласа, у Сталина не было развито эстетическое чувство. «Сталин во время показа фильма в Кремле, — вспоминал он, — комментировал его как необразованные люди, принимающие художественную реальность за подлинную».

Уэллс и сам потом говорил, что результат встречи со Сталиным был равен нулю. «Когда я заговорил с ним о планируемом мире, я изъяснялся на языке, которого он не понимал. Выслушивая мои предложения, он никак не мог взять в толк, о чем идет речь».

Конец ознакомительного фрагмента.