Сущевский вал

Лев Портной

1986 год, время предчувствия перемен. Сергей Морозов, молодой человек из интеллигентной семьи, вынужден в течение месяца работать грузчиком на рынке. Он считал, что опустился на дно социума. Но оказалось, что и здесь есть место чести и достоинству, милосердию и щедрости. Здесь особенно больно от предательства. Здесь он вспомнит первую влюблённость, встретит новую любовь.

Глава 8

— А-а, Серый! — воскликнул дядя Саша.

Сергей вздрогнул от неожиданности. Была такая привычка у Тягача: начиная разговор, окликать собеседника так громко, словно требовалось перекрыть пушечную канонаду.

— У нас тут, было дело, Рафаэль работал, — рассказывал дядя Саша по пути к торговой точке.

— Рафаэль? — переспросил Сергей.

Удивился он не столько имени, сколько перемене, происходившей с Тягачом, когда он говорил об этом Рафаэле. Голос у Тягача потеплел, глаза просветлели, наполнились смыслом.

— Рафаэль, — протянул он мечтательно. — Он вот, как и ты, студентом был. Но с грузчиками-то тогда перебор был. Так Рафаэль торговал на точке.

— Так он, знаешь что, — выдержав паузу, продолжил Тягач, и теперь его голос звучал проникновенно, словно говорил он о чем-то сакральном, — он как-то в коробку от яблок кусок бордюра подложил. И сдал Семенычу.

Они прошли еще немного, на лице Тягача блуждала благостная улыбка. Он лелеял воспоминания о Рафаэле подобно тому, как совсем древние старики, которым в молодости посчастливилось лично разговаривать с Лениным, лелеяли воспоминания о великом человеке.

Затем дядя Саша с чувством подобным сожалению о пролетевшей юности и с данью памяти об удивительных днях еще раз протянул:

— Рафаэль…

И вернулся к действительности как раз на подходе к лотку Ахмадеева.

— А давно он работал тут? — поинтересовался на обратном пути Сергей.

— Кто? — не понял дядя Саша.

— Рафаэль, — уточнил Морозов.

Тягач поморщился и пробухтел:

— Года три назад… а может, пять…

Дядя Саша заметно расстроился. Сергей поневоле напомнил ему, как ненадежна его память, и пробудил страх, что канет в забвение не только чувство времени, а и какое-нибудь дорогое воспоминание.

— А ты говорил, что он на точке торговал. А что же не в магазине? — не унимался Морозов.

— Так ремонт же, — буркнул Тягач.

— А сейчас опять ремонт?

— Ремонт, — подтвердил дядя Саша.

Он пытался припомнить время, когда ремонта в магазине не было, но попытка оказалась тщетной и грозилась испортить настроение окончательно. Тягач встряхнулся и зашагал веселее, а чрезмерно любопытного напарника осадил, впрочем, вполне добродушно:

— Да ну тебя на хрен…

В магазине весь картон из-под бананов они собрали в две стопы, перевязали веревкой и перенесли на пандус. Дядя Саша спустился вниз и забрал одну связку картона.

— Бери, Серый! Идем! — позвал он Морозова.

Тягач пошел вперед, держа картон перед собою подобно щиту. Сергей двинул следом.

— Посторонись, народ! — крикнул дядя Саша, приблизившись к пункту приема макулатуры.

— Молодые люди, а ничего, что здесь очередь стоит? — возмутился мужчина в очках.

— Да тут стоять, не настояться, а у нас трубы горят, — ответил Тягач.

— Пропустите их, это грузчики, они макулатуру грузят, — сказал какой-то бывалый книголюб, знавший местные порядки.

— Грузчики, — с презрением протянул мужчина в очках.

Дядя Саша исчез внутри пункта приема макулатуры. Сергей втиснулся следом и оказался прижатым к стене. Глядя поверх картона он видел затылок, багровую шею напарника, картон, который Тягач держал перед собой, и вершины макулатуры, упиравшиеся в потолок. Слышались женские голоса. Один, заискивающий, просил:

— Ну, дайте уж марочку. А то ж закончатся книги, а я не успею…

Второй голос выдавал хозяина положения, — хозяйку в данном случае. Этот звучал с ленцой:

— У вас там не пять кило, а четыре с половиной. Безмена нету что ли?! Дома взвесить не можете?

В помещении было не развернуться, и Сергею уместнее было обождать на улице, пока выйдет посетительница. Но ему не хотелось вновь оказаться среди тех, кто стоял в очереди, пусть и в самой ее голове. Но не потому, что боялся нападок уставших и раздраженных от долгого ожидания людей. Он оставался в стесненном положении, потому что казалось ему, выйди он обратно на улицу и тогда утратит в глазах людей привилегию заходить сюда без очереди и находиться внутри сколько пожелает.

— Ой, ну, дайте уж, — упрашивала невидимая за картонным щитом женщина. — Я же часто бываю, я в другой раз побольше сдам, вот обещаю!

— Ладно уж, вот берите марочку, — великодушно позволил второй голос.

— Ой, спасибо вам, Маргарита Сергеевна! Весь талон у меня! Ой, храни вас бог…

— Какая она тебе Сергевна?! — хохотнул Тягач. — Она у нас королева! Марго!

Он подался назад и вдавил Сергея в стену, пропуская посетительницу. Счастливая обладательница талона на книгу выскользнула на улицу, сделалось легче. Тягач прошел вперед и швырнул свой картон на горы связок старых газет, книг и прочей макулатуры.

Маргарита Сергеевна женщиной оказалась пышнотелой, с крашеными волосами и густо намалеванным ртом. Она обстоятельно большим, влажным языком облизывала марки и наклеивала их на талоны. На Сергея Марго покосилась заинтересованным взглядом, но ничего не сказала. Он обошел дядю Сашу и опустил свою стопку картона.

— А-а, Марго! Вот напарник у меня теперь! Серега! Вдвоем мы теперь! — прогремел дядя Саша.

— Вдвоем, так вдвоем, — промолвила женщина так примирительно, словно подразумевалось, что нужно спорить, а она взяла и согласилась.

— Здравствуйте, — кивнул ей Сергей.

— Здрасьте-здрасьте, — отозвалась она и протянула ему талон с полным комплектом наклеенных марок.

Затем она облизала еще несколько марок и такой же талон отдала дяде Саше.

— Пойдем, — Тягач хлопнул Сергея по плечу.

Они вышли наружу, и при дневном свете Морозов увидел, что стал обладателем талона на покупку романа Джеймса Фенимора Купера «Последний из могикан».

— Здорово! — радостно выдал он.

— Бананы, Серый! — поддакнул дядя Саша.

Он не глядя сунул талон в карман, расстегнул ширинку, извлек на свет свое орудие и, когда до магазина оставалось три шага, на ходу начал справлять малую нужду. Остановившись сбоку от пандуса, он продолжил орошать стену.

— Директор-то у нас мировой мужик, — по ходу дела заговорил дядя Саша.

В голосе его звучала некоторая досада, словно знал он о грешках Виктора Семеновича и огорчался, что такой человек, а тоже не без изъяна.

— Вот только деньги зажимает, — посетовал Тягач.

— В каком смысле? — спросил Сергей, ожидавший на безопасном от брызг расстоянии.

— Вон Георгич за каждую машину Яшке «треху» дает, — сказал дядя Саша.

Морозов догадался, что Георгич — это директор магазина «Мясо-рыба».

— Так и Семеныч Яшке дал, — Морозов зачем-то встал на защиту директора.

— Яшке! — дядя Саша застегнул ширинку. — Правильно! Но нам-то он ни хрена не платит!

Тягач покопался в карманах и вытащил деньги. Пересчитав их на ладони-лопате, он отделил два с половиной рубля и протянул их Сергею.

— На вот, твоя половина от продавцов.

Морозов убрал эти деньги в карман, а взамен вытащил полученную от Георгича «трешку».

— Возьми, дядя Саш! Не люблю должным быть…

— Как хотишь, — Тягач забрал купюру. — Мог бы и потом отдать. Пойдем, порубаем что ль.

На обед были борщ и картошка с мясом, — Варвара Антоновна сама принесла в судках из соседнего кафетерия. И, конечно же, были помидоры, свои. Дядя Саша и Сергей ели в каптерке, поставив тарелки на тележку. Тягач в два прикуса уничтожил свою порцию и продолжил начатый давеча разговор:

— Мировой он мужик, Семеныч!

Тут голос его сел, глаза посветлели, он предался благостным воспоминаниям и рассказал, как зимою подрался с Семенычем из-за денег, как порвал директору дубленку и как тот ругался, но ругался — так, для порядку, а по сути, не обиделся за дубленку.

#

Поев, дядя Саша отвалился к стене, затылком раздвинул полы старого ватника, нашел привычное, удобно примятое местечко на стеганой подкладке и засопел.

Время, остававшееся до конца обеденного перерыва, было добрым, хорошим временем.

Ни то, что ночи. Ночи были скверными. Он не знал, что с ним происходит, не понимал, мучит ли его бессонница или все же он спит, но ему снится, что не спит? Отчего-то эта неясность особенно терзала. Отчего-то непременно он должен был знать: спит он или не спит? Эта неясность сводила с ума, при том, что не это было важно. Сон ли это или же какое-то беспамятство, — неважно! А важно, чтобы длилось оно как можно дольше, до позднего утра, до той минуты, когда оставалось вскочить, напялить кепку на голову и бежать на работу.

Но к несчастью, обрывалось беспамятство намного раньше. Иногда он вставал и шел в уборную. Иногда обнаруживал, что лежит на мокром, хлюпающем матрасе и в уборную идти уже не нужно. Он изгибался, выискивая сухое место, и ждал, когда же наступит утро. Он лежал один, никто не видел его, никто не видел, как он поджимал колени и ждал, когда же наступит утро. Черный квадрат окна светлел с убийственной медлительностью. По углам копошились черные тени. Он замирал и всматривался в темноту, но удавалось разглядеть только кишмя кишащую кучу, а что в ней — жуть да и только. Иной раз, казалось, крысы, в следующую секунду он видел, что ошибся, это не грызуны, а руки! Черные обрубки рук, живущие своею жизнью.

Он боялся пошевелиться, думал, они не замечают его, пока он не двигается. Но в темноте мерцали маленькие зеленые глазки, и он понимал, что они знают о его присутствии. Да что — знают! Они собрались, чтобы мучить его! Он хватал ботинок и с проклятиями швырял его в самую гущу черных тварей. Они разбегались и затихали, но ненадолго. Едва истаивали по углам отголоски его надтреснутого голоса, как твари, прижимаясь к полу, снова сбегались в кучи и вновь шебуршали, елозили, скользили, превращаясь в живой клубок, а в центре клубка оказывался его ботинок.

Смертельная тоска охватывала его. Черная нечисть дразнила и нисколько не боялась его. Тени дрожали по темным углам, глазенки зловеще блестели, они готовили ему что-то ужасное, ужасную смерть, столь страшную, что хотелось, не дожидаясь, сунуть голову в петлю.

Когда квадрат окна становился достаточно светлым, он одевался и спешил прочь из дома, зная, что в этот раз обошлось, но однажды он не доживет до рассвета.

Он просил у Валентиныча место сторожа, чтобы не только дни, но и ночи проводить на рынке.

— Зачем тебе? Ты, что, грузчиком мало заколачиваешь? — удивился тот.

— Да не-е, денег мне и вовсе не надо, — сказал он. — Мне бы так, каптерку какую, где ночи коротать, а заодно и за порядком присмотрел бы…

— Денег не надо, а отдыхать нужно дома. У тебя же квартира есть, — ответил Валентиныч, удивленный и совершенно не понимавший собеседника.

Дядя Саша допустил промашку.

— Да что мне квартира?! Я и отдал бы ее. А мне бы каптерку тут…

— Ты, что, Сашок, охренел что ли?! — вскрикнул Валентиныч и покрутил пальцем у виска. — Как это — квартиру отдать?! Совсем что ли с ума хренакнулся!

— Да не-е, это я так, — протянул дядя Саша, опешивший от такой реакции.

Но Валентиныч на этом не успокоился.

— Ты, что, ты часом в карты ее не проиграл?! — насел он на грузчика.

— Да не-е, да я карты и в руки-то не беру, — ответил дядя Саша, изумленный предположениями Валентиныча.

Его удивление было столь неподдельным, что подозрения на картежные долги отпали. Но Валентиныч долго еще пытал дядю Сашу, пока не уверовал, что с квартирой все в порядке и никаким образом права на нее не утрачены.

— Ты квартиру-то береги! Слышишь, квартиру ни при каких обстоятельствах терять нельзя! Без нее ты никто! Бомж! Умрешь под забором и все, — сказал напоследок Валентиныч.

Дядя Саша отступил. Рассказать Валентинычу о черных тварях он не мог, знал, что они пришли именно за ним, никто другой в них не поверит и — покажи — не увидит.

Конечно, крысы, или кто бы они там ни были, нашли бы его повсюду. Но на рынке он был бы при деле, при исполнении, и чувство долга придавало бы ему силы и храбрости. А дома он изначально оказывался в положении укрывшегося, спрятавшегося, по сути сдающегося на милость хищников. Но какой милости можно было ждать от черных тварей?! Боялись они лишь одного — рассвета.

По утрам приходила другая беда! Начиналось с того, что закипали губы. Чувство было такое, будто внутри нагревался кипятильник. Следом за ним в адский обогреватель превращался копчик. Несколько мгновений две точки в его организме накалялись, а затем закипевшая кровь разносила нестерпимый жар по всему телу. Плавился мозг, голова разрывалась, жилы вздувались так, словно их вытягивала ломовая лошадь. Он напрягался, внутренним усилием сжимал виски. В ответ — черная лошадь прибавляла тяги. Спасение было одно — промысел бабы Зины. Старуха, конечно, могла бы приходить и пораньше, к восьми хотя бы, к началу работы. Но любила, подлая, поспать по утрам, видно, черные крысы ее не мучили.

Опохмелился — и можно было жить. Мозги остывали, кровь успокаивалась. Жажда, конечно, мучила. Не утолить ее — вновь закипишь, вновь ломовые лошади жилы вытянут. Но теперь было нестрашно. С бабой Зиной прошелся за компанию, там стаканчик за здоровье, там — за упокой, жизнь, как говорится, налаживалась. К обеду просыпался хороший аппетит, дядя Саша основательно подкреплялся — наваристым борщом, мясом, картошечкой. Оставались его заветные пятнадцать минут до конца обеденного перерыва. Это было то время, когда черная жажда была утолена и уже не мучила, но мысль еще оставалась ясной, еще не затуманивалась. Дядя Саша скрывался ото всех под полами старого бушлата. Перед взором его возникало одно и то же, дорогое ему видение. Он видел двор, выстиранные рубашки покачивались на бельевой веревке. Стоит женщина, под ногами ее таз с бельем, правая рука согнута в локте, через нее перекинуты скрученные полотенца. Она берет их по очереди, расправляет и развешивает на веревке. Вдруг она оборачивается и улыбается ему, длится это всего мгновение, женщина возвращается к своему занятию, а он наблюдает за нею и ждет, что она обернется еще, но напрасно.

Она добрая, она очень добрая, это узнаешь по ее улыбке. Если бы она знала, каким дорогим станет это мгновение для него, непременно задержалась бы подольше, так, чтобы он мог разглядеть и запомнить ее лицо, ее смеющиеся глаза, улыбку…

— Зачем же ты пьешь? — спросил однажды Валентиныч. — Ты же знаешь, что напьешься до свинского состояния, а все равно пьешь! Вот когда ты берешь в руки стакан, о чем ты думаешь в эту минуту?

— Чтобы водки в нем было море! — зло ответил дядя Саша.

Перерыв заканчивался, и, раздвинув полы бушлата, он выныривал на свет. Его нутро срабатывало точнее часового механизма. Видение исчезало, в голове зачинался пока еще легкий гул, в мышцах, в жилах появлялось еще слабое, но нарастающее напряжение, в груди — томление.

Но днем все это не страшно, напротив, легкий зуд был сладок, был предвкушением. Два часа дня. Открывалась торговля спиртным. Баба Зина, занявшая очередь в «Восходе» еще с двенадцати, отоварится одна из первых.

Зачем ты пьешь, дядя Саша?

Чтобы жить.