Тщета-2 (неоконченный роман)

Лев Клочков, 2016

Этот роман о том, какой фантастической бывает жизнь, когда удаётся увидеть хотя бы один из прекрасных снов. Главный герой (рассказ ведётся от первого лица) бежит из дома ради свободы творчества. Во сне/наяву он встречает девушку своей мечты и бежит с ней от Змея. По дороге они попадают в далёкий монастырь, где герой находит рукопись с рассказом о путешествии монаха Антония в далёкие и дикие страны. В этот рассказ вплетаются истории о Куатре, также бежавшем из дома, но вынужденном вернуться, о Русалочке, погибшей от встречи с реальностью, о говорящих цветах, о Крысолове, озабоченном будущим человечества, и совершенно фантастическая история о межпланетном путешественнике, открывшем планету Утопия с абсолютно неосуществимым общественным устройством. Как и подавляющее большинство литературных произведений, роман в большой степени автобиографичен. Однако жизненные ситуации преломляются в нём настолько причудливо и фантастично, что их трудно соотнести с реальной действительностью, что приводит к неизбежному, хотя и тривиальному выводу – пока звенят цепи, сковывающие нас с жизнью, нужно шевелиться, и тогда реальность становится богаче снов и фантазий. Но при этом тщетны наши усилия вырваться из обыденности.

Петербургские крыши (продолжение)

Я понимал, что получился далеко не шедевр, который переживёт века, — для этого нужно закладывать в произведение глубочайший смысл, — или глубочайшую бессмыслицу, — то, что будет с интересом читаться и через тысячу лет. Такими могут быть путешествия и приключения — для тех, кто любит постоянно стремиться к познанию, детективы и психологические романы — для любящих стройную логику рассуждений и нелогичность человеческих отношений, и, наконец, драмы и трагедии способным сопереживать и живущим за счёт эмоциональной энергии. И ещё — морализаторство и поучения. Кривятся, но читают и через тысячу лет. Священные книги читают не только потому, что они священные, а потому что в них есть всё, — и всего понемногу, чтобы можно было домысливать и толковать, ибо там, где начинаются толкования, каждый чувствует себя соавтором. Нет ничего хуже жёстко заданной схемы, не оставляющей простора для фантазии, но и такая литература находит своего читателя [Чехов], потому что разум человеческий ленив, он любит избитые фразы и прописные истины, над которыми не надо задумываться, и с которыми так привычно и безопасно.

И что же из всего требуемого имелось в моём произведении, — пожалуй, повторение избитых истин, и немножко оригинальничания, и ряд мест, явно списанных из других авторов. Правда, у меня хватило совести дать в соответствующих местах ссылки, таким образом защищая себя от будущих обвинений в плагиате. Однако, хорошие мысли не становятся хуже от повторения.

Но главное было не в этом. Главное, что заставляло меня терзаться, было ненаписанное — та открытка, которая жгла мой карман, мою душу, потому что дело было не в словах — дело было в том, что предложить-то мне было нечего. Легко сказать — Вырву тебя из пасти Змея. — Да, может быть, и вырву, шансы вроде бы имелись. А что потом? Куда деть вырванное? Это ведь не рукопись, которую можно хранить в ящике стола всю жизнь, чтобы её нашли потомки и благополучно выкинули на помойку. Здесь-то речь шла о жизни, с её банальнейшими требованиями — есть-пить, крыша над головой, ну и так далее, включая рваные колготки и кончившуюся зубную пасту. Так что следовало тысячу раз подумать, прежде чем. Или не думать вообще, броситься вперёд очертя голову, потому что лучше быть где угодно и с кем угодно, только не со Змеем. Так она думала сейчас. Но время идёт, и кто знает, что она будет думать потом, — лучше быть где угодно и с кем угодно, только не с ним. То есть не со мной. Потому что мелочи жизни тем и страшны, что определяют жизнь. Подвиг совершить трудно, даже раз в жизни, а совершать ежедневный подвиг доступно далеко не каждому [Тот самый Мюнхгаузен].

Я сидел в садике у Преображенского собора, думая и сомневаясь, — потом скамейки там убрали, — думал в основном о будущем, а не о настоящем. Дойдя сюда от почтамта, напитавшись духом города, великого и очень неоднозначного, я пришёл в состояние, которое довольно часто бывало у меня после прогулок по людным улицам центра, после бесцельного шатания по набережным каналов, возвращения домой по длинным мокрым мостовым. Я переставал воспринимать жизнь как что-то реальное, текущее в своём времени последовательности событий, время замыкалось в кольцо, и этот путь по в общем-то конечному городу становился бесконечным, потому что время останавливалось. Несмотря на моё движение в пространстве, И я возвращался всё в те же точки, которые проходил тысячи раз, и бесконечное количество этих точек делало бесконечным это кружение, от чего реальность происходящего нарушалась, и приходилось долго рассматривать циферблат, чтобы понять, сколько и которого, и ходят ли ещё троллейбусы [Последний троллейбус].

Мысли крутились вокруг всё того же рая в шалаше, предлагаемого прекрасной принцессе, хотя реальную обстановку я представлял себе гораздо менее сказочную, — я слишком многого не знал, чтобы рассчитывать, очень мало знал, чтобы строить планы, и слишком много знал, чтобы просто витать в облаках. Вариантов не было. Я — без дома, без денег, и скорее всего без будущего (посмертная слава меня сейчас не интересовала), и она — неясная, неизвестная, сказочная.

И тут меня одёрнуло. Пусть будет сказочная. Что мы видим в сказках? Иван-дурак, или Емеля — все они были вполне бездельниками и голодранцами, но тем не менее, на авось или по щучьему велению, выбивались в цари, чтобы опять же ни хрена не делать, а жрать пряники печатные да с женой молодой любиться. Так чего же я, дурак, здесь сижу, ни хрена не делаю, и ещё сомневаюсь. Вперёд, калёная стрела, три головы долой [Кот Василий], — и я на белом коне, потому что если ты сейчас на коне, то и завтра можешь быть ещё на коне, но если сейчас ты под конём, то завтра ты в больнице [Громовы]. Если, как я насмотрелся в своей жизни, а особенно здесь, в трущобах, последний бомжик может и имеет свою бомжиху, то чего же я, молодой, здоровый, умный (?), никак не могу организовать свою жизнь. Ведь мужчина, который не может, не будучи в каких-то исключительных условиях, обеспечить себе нормальную сексуальную жизнь, то он просто не имеет права на существование. И, чтобы оправдать своё существование, вперёд. А все мои рассуждения говорят только о том, что нет между нами пока любви, — ведь, когда любовь, никто ни о чём не думает, а просто сбивают головы драконам.

Быстрым шагом я отправился обратно, к почтамту. Почему-то мне хотелось именно там совершить это сказочно-ритуальное действие. Тем более что упомянутая Союзпечать находилась недалеко оттуда.

Войдя в зал почтамта, я сел за первый попавшийся столик со стеклянным верхом и кучей исписанных, начатых и отброшенных бланков. Вытащив открытку, я ещё раз осмотрел её — она не изменилась, и кроме нестандартности рисунка она ничем не выделялась среди массы подружек её, выставленных в окошках почтамта. Я задумался на мгновение, в которое ни одной мысли ко мне не пришло, а потом своим решительным почерком (у меня их несколько на разные случаи, точнее, на разные форматы бумаги) написал — В полдень встречаемся в центральном зале почтамта у окошка № — я взглянул на ближайшее — 18. Я Вас узнаю, потому что Вы навсегда теперь в моей душе, в моей памяти. — На месте «Куда» я не написал ничего, на месте «Кому» — Настеньке. До вторника было ещё четыре дня, вполне достаточно для подготовки. Я встал и пошёл к Союзпечати. Она была закрыта.

Возвратившись домой немного, и даже не немного разочарованным, я, при всём своём нежелании, столкнулся с хозяйкой. Она, видимо, поджидала меня, потому что стояла поперёк дверей, появившись там, как только поняла, что иду я. — Тебя тут искали. Вот, оставили. — Она дала мне сложенную бумажку. — Спасибо. Что ещё? — Как что? Платить будешь? — поскольку у меня оставалось немного денег от аванса, я решил отвязаться от неё и дал немного. — Вот, пока. Остальное чуть позже. — Нельзя было её баловать, а также следовало поддерживать своё реноме бездомного и безработного. — Ну, ладно. — Даже если она что-то подозревала, она подыгрывала мне в знакомую ей игру. — Что-то у тебя там затевается? — А нельзя ли мне куда-нибудь от этого соседа? — Это будет дорого стоить. — Ну, тогда подождём. Вот разбогатею… — И я пошёл к себе. Соседа не было. На бумажке было написано — Погрузка завтра с утра. — Я улыбнулся и пошёл опять на улицу. Дождя не было, но низкие облака заметно нагоняли пасмурность, и в душу тоже, если душа эта была связана с городом узами нерасторжимыми. Для этого нужно родиться и прожить жизнь здесь, в Петербурге. Я пошёл опять к Союзпечати, надеясь, что она открылась после обеда. Но нет. Ларёк стоял запертый, с витрин всё убрано, и никакого намёка на то, будет ли он когда-нибудь опять живым. Это немножко тревожило, потому что цепь развивающихся событий не должна была прерываться из-за каких-то прозаических случайностей, не имеющих отношения к сказочным. Я подумал и решил, что, видимо, просто ещё не наступило время, и, успокоенный, пошёл домой, по дороге купив хлеба, сыру и воды. Разводить чай я не хотел из-за соседа и хозяйки, — любое домашнее хозяйство ставило меня в зависимость от них, чего допускать не стоило. Я бы и перекусил где-нибудь на скамеечке, но начал моросить дождь, стало неуютно, и я поспешил на свой третий двор на улице Плеханова. Соседа не было. Хозяйки, видимо, тоже. Несомненно, она прочитала мою записку, и скорее всего поняла, что завтра у меня возможны какие-то заработки, и отложила очередное наступление на завтра. Я сел к окну, и в оставшемся свете угасающего мокрого дня мужественно съел всё, чтобы быть сильным до конца [Путешествие к центру Земли].

Ночь прошла спокойно, сосед припёрся, когда я уже спал, и мешал не очень. Утром я встал, естественно, раньше него и ушёл, не оставив за собой ничего, что можно было бы испортить. Всё-то моё хозяйство было невелико, но и его было жалко тем более.

На место сбора я пришёл первым, но вскоре подтянулись и другие. Пришлось подождать, пока подошёл наш транспорт. Мы тихо сидели в крошечном садике во дворе и лениво перекидывались репликами. Фургон подошёл, как всегда, хозяева вскрыли его, раскрыли подвалы, и работа понеслась. Мы таскали шоколад и бисквиты пять часов, не отвлекаясь на пустяки. Слегка моросил дождик, но работе не мешал. Кончили работу уже во второй половине дня, пока получили, пока переоделись, и я уже прикидывал, где бы мне получше, то есть поспокойнее пообедать, потому что после такой работы восстановить угасающие силы не мешало и тут ко мне обратился наш Лёша. — Ты куда сейчас? — Да вот поем и домой, надо поработать над собой. — Они не знали, чем я занимаюсь в остальное время. — А что? Есть какие-нибудь предложения? — Да вот мы тут собрались в одно интересное место. — К девочкам? — Не совсем, но попробовать стоит. —

Эта компания из полубывших научных сотрудников была немного старше меня, всего на два — четыре года, но эта разница сказывалась очень заметно, потому что детство наше, то есть воспитание, то есть все разделы характера, которые формируются воспитанием, проходило на смене эпох, когда ломались привычные установки и догмы, — о мировоззрениях не говорю, они есть далеко не у всех, только у мыслящих, а остальные, чтобы не думать, прячутся за привычные схемы предлагаемые массовой пропагандой (см. выше), и поэтому они казались намного взрослее или, по крайней мере твёрже в убеждениях, чем мы, более молодые, хотя молодые тоже бывают тверды в убеждениях. Поэтому я был уверен, что ничего плохого они мне не предложат, даже если это и будет выходить немного за рамки разрешённого.

И мы поехали. С пересадками, куда-то в новостройки, я особенно не всматривался, зная, что, если будет нужно, разберусь, где и как. Поэтому, когда мы подошли к нужным дверям, я даже не посмотрел на номер квартиры.

Встретила нас немолодая, пышная, но довольно привлекательная хозяйка. С Лёшей, видимо, она давно уже была знакома, потому что именно он представил нас, и её — мадам Зося. Вообще-то её звали Зоей, но мы все так любили давать прозвища.

Квартирка у неё была тесновата для притона, однако два спальных места были приготовлены, а кухня была достаточно вместительной, чтобы посидеть за столом.

Мы и сели. Пани Зося рассыпалась в извинениях, что девочек сегодня нет и не предвидится, — мы нагрянули в общем-то без предупреждения. Но я был уверен, что и в любом другом варианте девочек либо так же не было бы, либо мне-то уж обязательно бы не хватило. Как бывало всегда. Но Лёша, отмахнувшись, сказал — Сегодня мы не за этим. После трудов праведных ради хлеба насущного, когда ручки-ножки побаливают, какие уж девочки. Не лучше ли просто расслабиться, без резких телодвижений, и забыть на время и о трудах, и о девочках. Дай-ка нам твоего самого таинственного. —

— Ну, — подумал я, сейчас накуримся какой-нибудь дряни. — Но Лёша тут же понял ход моих мыслей. — Не бойся, это не наркотики. Тут что-то совсем необычное, и последствий никаких. — Странно, — подумал я. — Ни о чём таком не слышал. — Легенды, конечно, были всякие, с разными галлюциногенами, но всегда оказывалось, что это всё из одной коробки.

Тем не менее беседа быстро закончилась. Зося провела нас в комнату, устроила двоих на кроватях, пустующих сегодня, меня в креслах, стоявших по углам, притушила свет и зажгла маленькую курильницу в середине. Дым был приятным и напоминал китайские или индийские курения. Довольно долго никакого эффекта не чувствовалось, а потом как-то сразу я очутился совсем в другом мире, жутко похожем на настоящий.