Реки судеб человеческих

Лев Клиот, 2019

Тридцатые годы, маленький городок на Волге. Двое мальчишек, русский и немец. Одна любовь и дружба на всю жизнь. Сороковые, Советский Союз и Германия. И война, которая разбросала молодых людей по разные стороны окопов. Эта история закончится много позже. Кто из мужчин доживет и какую цену заплатит? Это история о вечных ценностях: верности, самопожертвовании, о возможности оставаться людьми даже в страшные времена. О двух таких разных жизнях, объединенных одной судьбой. Художник обложки Roland Krutovs. Содержит нецензурную брань.

Глава 2. Курт

Черный лакированный мерседес остановился у двухэтажного кирпичного дома. Сопровождающие Курта мужчины вышли из машины первыми, пригласив Рихтера к ним присоединиться. К парадному входу через аккуратно подстриженную лужайку вела выложенная серой плиткой дорожка. Площадка у двустворчатой высокой двери была заполнена людьми, оживленно переговаривавшимися между собой. Как только Курт вышел из машины, все они развернулись в его сторону и зааплодировали. Его ждали, и юноша остановился в замешательстве, не зная, как себя вести в этой ситуации.

От группы встречающих отделился молодой мужчина в кожаной куртке, в брюках цвета хаки, заправленных в короткие сапожки, и быстро подошел к Курту, протягивая руку для рукопожатия:

— Меня зовут Ханс Ешоннек, я твой двоюродный дядя по отцу.

Он обнял племянника, почувствовав замешательство молодого человека, похлопал его по плечу и улыбнулся.

— Не смущайся, тебе тут все рады, и привыкай к неожиданным открытиям. Вам, юноша, много чего придется узнать и о своей семье, и о своей родине.

Вся компания поднялась на второй этаж в апартаменты, которые занимал Ханс. В залитой солнечным светом комнате с большими окнами был накрыт стол. После того, как все заняли свои места и шампанским были наполнены бокалы, Ешоннек произнес короткую речь:

— Господа! Этот молодой человек — мой родственник, сын моего двоюродного брата, человека необыкновенной судьбы. К великому сожалению, несколько дней назад он скончался, не выдержало сердце. Бертольд Рихтер — герой Германии. Он ушел добровольцем на фронт со студенческой скамьи, был ранен, попал в плен и там, в России, встретил нашу по крови девушку из давно осевших в России поволжских немцев. Его любовь к этой девушке оказалась такой сильной, что он остался в России, пережил многие тяготы послереволюционного времени и там нашел свой покой. Но он успел завещать своему сыну, этому прекрасному юноше, вернуться на родину к своим деду и бабке, уважаемым всеми Элизабет и Герберту Рихтерам.

Имя Герберта Рихтера хорошо известно военным Германии. Этот человек оказывал и оказывает неоценимую помощь нашей армии и государству. Это на его предприятиях сшита форма, которой могут гордиться наши пилоты, это через его склады к нам поступают все виды горюче-смазочных материалов, и это из его посуды ест приготовленную в полевых кухнях кашу большая часть личного состава нашей армии. Все эти годы Герберт и Элизабет мечтали о том, чтобы Бертольд вернулся домой. К сожалению, этого не случилось. Но они будут счастливы принять в родной дом его сына их внука и единственного наследника.

После того, как застолье завершилось, Ханс увлек Курта за собой.

— Поедем, я тебе кое-что покажу, тут совсем рядом, — и сразу же передумал, — нет, после такого обеда полезно будет пройтись пешком.

Они прошли по выложенной той же серой плиткой тропинке вдоль длинного оврага.

— Эта канава называется у русских Каменный Лог.

Ханс чувствовал себя экскурсоводом и с гордостью показал племяннику чудесный парк с беседками и фонтанами, в создании которого немцы принимали участие вместе с рабочими городской управы. Через пятнадцать минут они подошли к аэродрому. У края обширного, уходящего к далекому лесному массиву поля расположились ангары, мастерская, склад ГСМ, вещевой склад и несколько строений помельче. В одном из них находился пункт управления полетами, со второго этажа которого были хорошо видны самолеты, аккуратно выстроенные вдоль взлетной полосы. Туда Ханс и пригласил племянника. Курт видел, как светились глаза неожиданно приобретенного родственника, когда он рассказывал о диковинных, блестевших сталью и дюралем, машинах. Курт ни разу не видел вблизи эти чудесные изделия, способные летать, словно птицы, лишь изредка они с ребятами, наблюдая, как над ними проплывали редкие в те времена аэропланы, задирали к небу головы и долго затем спорили о том, какой марки и каких характеристик эта машина.

— Вот, видишь, два самолета со знаком эдельвейса на носу? Это последние модификации истребителя Юнкерс К-47. Смотри, какие формы, какая обтекаемость, а рядом — это уже легкие бомбардировщики Юнкерс W-34, на сегодняшний день лучшие самолеты в мире.

Курт смотрел на все эти бипланы и монопланы, на их серебристые бока и внушительные, увенчанные огромными пропеллерами звездообразные моторы, он понимал, что нужно проявить большую заинтересованность в том, о чем так увлеченно говорил Ешоннек, но был не в силах заглушить переполнявшую его тоску по только что оставленной, теперь уже прежней, его жизни. Он еще не осознал в полной мере потерю отца.

Все те несколько дней до отъезда, просыпаясь в опустевшей квартире, он пытался уловить привычный звук, который сопровождал суету папы, готовящего на кухне завтрак. И тут же обрушившаяся тишина возвращала его к действительности. Курт, едва успевая натянуть на себя брюки и майку, выбегал из дома, словно его домашний уют охватывал пожар, и бежал к Волге. Там, сидя на берегу, смотрел на воду, и река, словно смывая с его души невыносимую тягость, уносила всплывающие из глубин сознания мысли к другой бередящей сердце драме, к необходимости расставания со всем привычным укладом прожитых лет, с лучшим и, может быть, единственным другом и с той первой его женщиной, которая с каждым новым днем казалась все менее реальной, все более эфемерной, сказочной принцессой из волшебных снов.

— Смотри, какой красавец, — и Ханс указал на стоящий в сторонке от основной линии выстроившихся истребителей и бомбардировщиков большой, с корпусом, выполненным из гофрированного металла, с несколькими рядами круглых иллюминаторов, самолет, — Ю-52. Последняя модель, только что прибыл прямо с завода. Транспортник, но в нашем с тобой случае — пассажирский ковер-самолет. Вот на нем мы и полетим прямо в Гамбург.

Ханс Ешоннек оказался в одна тысяча девятьсот тридцать втором году в Липецке не случайно. Несмотря на свой молодой возраст, он достиг больших высот в иерархии возрождающейся немецкой военной машины. К моменту прибытия Курта в расположение секретной немецкой летной школы он как раз закончил курс обучения летчика-истребителя и занимал должность советника инспекции вооружений Имперского военного министерства. Его задачей на этом посту было негласное воссоздание ВВС Германии.

Ханс был разочарован тем, что не увидел у племянника того интереса, который обычно вызывает в молодых людях авиация, да еще так широко представленная в этом потаенном для всего мира месте.

«Но, с другой стороны, — подумал Ешоннек, — мне меньше забот. Пусть мальчиком займется дед».

А вслух произнес:

— Тебе, парень, предстоит многому научиться, надеюсь, потянешь университет. Ты нам нужен в бизнесе, дед уже в возрасте, а я видишь, чем занимаюсь.

Курт почувствовал, что Ешоннек ожидал от него чего-то другого, и напутствие по поводу университета — не то предложение, которое было для него приготовлено. Но, качнув головой в знак согласия, заверил дядю, что готов ко всему, что может быть полезным семье.

— Я, к сожалению, ничего не понимаю в самолетах, но если потребуется, то буду счастлив оказаться когда-нибудь за штурвалом одного из них.

«А мальчик-то непростой, — с удовольствием отметил Ханс, — умен и тонок».

Он потрепал Курта по щеке:

— Хорошо сказал, парень! Если проявишь характер, то при твоей интуиции далеко пойдешь.

Курт понял про интуицию, но не смутился, ведь он был искренен. И Ешоннек ему нравился: гладко причесанные черные волосы с аккуратным пробором, умное мужественное лицо, глаза, в которых отражался интеллект потомственного аристократа. Во всем его облике, крепкой изящной фигуре чувствовалась командирская струнка. Такому человеку легко подчиняться, в него хочется верить.

Да, Курт обладал той душевной тонкостью, которая дается человеку с рождения. Способность почувствовать истинные мотивы поведения приблизившихся к тебе людей, их скрытые от глаз переживания, искренность произнесенного ими. Все это было доступно заложенному изначально душевному строю юноши.

Как устроен механизм этой невидимой паутины причинно-следственных связей нейронов человеческого мозга и таинства души, известно, пожалуй, лишь Создателю.

В чем проявляется эта тонкость, если уйти от многословия ее оценок? В простых житейских вещах.

В данном конкретном случае в обстановке, когда молодому человеку, прожившему свои первые годы в одной системе координат, пришлось сменить ее на совершенно иную, когда нужно заново учиться элементарным вещам. Так, по крайней мере, показалось Курту в первые дни пребывания в доме своих предков.

Впрочем, деда с бабкой предками называть было несколько странно, предками принято считать вроде бы тех, кто уже покинул этот мир, но на стенах двухэтажного особняка, который назывался непривычным Курту словом «вилла», висели портреты как раз тех, кого с полным правом можно было называть именно этим седым словом «предки». Но о них Курту стало известно позже, а первые впечатления от встречи с родителями отца оказались настолько сильными, что на время его переживания об утере привычного мира отошли на второй план.

Его встретили родные люди. И если Герберт Рихтер был сдержан, правда, лишь до того момента, как обнял внука и представил ему свою жену:

— Ну, а это, Курт, твоя бабушка Элизабет, — тут голос деда предательски задрожал, и ему пришлось незаметно, как ему казалось, провести по глазам ладонью, убирая набежавшую слезу, зато Элизабет, мужественно выдержав мужнино вступление, кинулась на шею внуку, не скрывая слез, и, прежде чем что-то произнести, осыпала его лицо поцелуями, изрядно намочив, так что Курт чуть было не рассмеялся от щекотки:

— Боже мой, какой красавец! Как ты похож на нашего мальчика. Ой, — замахала руками Элизабет, — ты и есть наш мальчик! Вы наши замечательные, чудесные, наши любимые…

Герберт обнял жену за плечи, успокаивая, а она не могла сдержать переполнявших ее чувств. Рыдания сотрясали ее полные плечи, вызывая тревогу у обоих мужчин. Но Элизабет сумела себя остановить, и дальше все развивалось так, как принято у людей, встречающих своих близких.

Курт сразу и безоговорочно проникся к обоим старикам самым нежным, по-детски доверчивым, уверенным в их абсолютной искренности, чувством. Так любила его мама, такими теплыми были ее объятия, оставившие в его душе неизгладимый след и вечную тоску, и словно перепрыгнув через поколение, это чувство вернулось в объятиях матери его отца. Курт испытал невероятное облегчение от этого узнавания, ему не придется притворяться, вести себя каким-то специальным образом, к чему он готовился, пребывая в сильном напряжении от ожидаемой неизвестности.

Герберт был очень похож на отца.

«Правильнее было бы, — подумал Курт, — сказать, что отец похож на деда, но так уж получилось, что Бертольд опередил его с уходом из жизни. — И еще от первого впечатления, от знакомства с Рихтером-старшим с горечью подумалось Курту: — Бертольд в свои сорок лет выглядел чуть ли не старше своего отца, которому исполнилось уже полных шестьдесят шесть».

Герберт был сух, подтянут, старили его разве что две неглубокие складки, шедшие параллельно друг другу от носа к губам, да седая, хоть и густая, шевелюра. И еще в глазах, ясных, живых таилось что-то, чему не решился дать ясное определение юный наследник: печаль, тревога, настороженность…

«Но с этим я разберусь позже, — проносилось в его голове. — Ну, а Элизабет…»

Ее глаза излучали одну лишь любовь. Высокая, под стать мужу, чуть располневшая, но не потерявшая гибкой грации и стройности женщина. Чистое, без вмешательства, по крайней мере явного, косметики, продолговатое лицо с миндалевидными серыми глазами, уложенные в высокую прическу черные волосы, лишь искрами пробитые сединой. Серебряный поясок вокруг талии и серебряная брошь в виде лилии украшали ее темно-синее бархатное платье. Элизабет никак не укладывалась в представлении Курта в понятие «бабушка». Тетушкой ее назвать можно было, но бабушка?! В России бабушки выглядели иначе, да и дедушки… Эти мимолетные, очень быстрые мысли, запутавшись в голове молодого человека, смешались в клубок. Но бабушка все-таки бабушка, решил Курт, вытянула из этого клубка нить и повела внука в гостиную, и так, держа в своих тонких пальцах эту нить, повела его и дальше в новую жизнь.

Она научила Курта бытовым вещам, от правильно выбранных приборов за столом до розжига газовой колонки в ванной комнате. Привила ему вкус к гардеробу, сразу приготовив весь джентльменский набор одежды, бритвенных принадлежностей и парфюмерии. Элизабет познакомила его с кругом своих друзей, очень остроумно комментируя особенности их характеров, взаимоотношений в кругу их семей и, особенно смакуя, впрочем, вполне добродушно, некоторые странности их поведения, их индивидуальные привычки.

Дед, признавая приоритет супруги в ознакомлении внука с новым окружением, выждав пару дней, начал с того, что привел его в подземный гараж особняка.

Солидные Mercedes-Benz Typ 770 и Horch 670 Sport Cabriolet вызывали бесспорное уважение и восхищение. Курту было сложно представить, что такие автомобили могут находиться в частной собственности, но то, что ему показал Герберт Рихтер, аккуратно свернув серое полотно с машины ярко-красного цвета, вызвало у юноши восторг, который он не в силах был скрыть.

— Боже, невероятная красота!

Герберт удовлетворенно хмыкнул, что для в высшей мере выдержанного человека было знаком особенной благосклонности, а в данном случае удовлетворения произведенным эффектом.

Alfa Romeo 8C 2300, сверкающая красным лаком элегантного кузова и никелем колесных дисков, доставленная прямо с завода всего за несколько дней перед прибытием наследника, была великолепна.

— Это мы с Элизабет хотим преподнести тебе в качестве нашего подарка по случаю твоего вступления в круг нашей семьи и возвращения на родину.

Герберт, сам почувствовав высокопарность произнесенного, попытался ее снизить и, похлопав машину по переднему крылу, протянул Курту ключи, добавив уже по-простому:

— Сядь, мальчик, посиди в ней, эти итальянцы понимают толк в комфорте, кресла очень удобные.

Курт, понимая, что отказ обидит деда, действительно испытал удовольствие, оказавшись за рулем одуряюще пахнущей новизной машины.

— Но я никогда не водил машину!

— Об этом не беспокойся, — Герберт, успокоившись, с удовольствием смотрел на внука.

Он почему-то волновался, ожидая реакции мальчика, только что прибывшего из России. Наслышан был о том, что там воспитывали молодежь в презрении к обладанию предметами роскоши и самому понятию личного богатства. Нет, у него не было абсолютно ясного представления об этом, так, отрывочные сведения из газетных статей и бесед с редкими в его кругу эмигрантами из России. Но искреннее восхищение Курта подарком деда успокоило.

— Наш водитель — очень опытный человек, научит тебя управляться с автомобилем в два счета.

Курт погладил никелированные обводы панели, провел рукой по тугой коже сидений, подержался за руль.

— Я, конечно, научусь водить эту чудесную машину, но вначале позвольте мне воспользоваться транспортным средством попроще, — и он указал на два велосипеда, прислоненные к стенке гаража, — мне хотелось бы вначале познакомиться с городом, проехаться по его улицам, тогда и с машиной справиться будет легче.

— Да, конечно! — Герберт был доволен, юноша говорил дельные вещи. Он и умен и тактичен, такой вывод сделал глава огромной бизнес корпорации, глядя на своего наследника Курта Рихтера.

Весь остаток лета был поделен между необходимым и удовольствием. Необходимостью были занятия, которые организовала Элизабет, пригласив преподавателей по основным школьным предметам. Ему нужно было адаптироваться к требованиям при поступлении в университет. Занятия давались ему легко, это удивило преподавателей, не ожидавших такого уровня знаний математики, физики и химии, которое молодой человек получил в советской школе. С гуманитарным объемом знаний внука познакомила Элизабет сама.

Тем увлекательнее после «необходимого процесса обучения» были поездки, исследовавшие город вдоль и поперек. В этом ему никто не мешал, но дед все-таки дал несколько советов, какие места следует посетить в первую очередь, и рассказал, как связана история семьи Рихтеров с особенно значимыми районами Гамбурга. Поэтому Курту был изначально определен маршрут, который и стал для него самым любимым и который он проезжал уже и после того, как ознакомился с другими районами большого города, проезжал, чтобы побыть наедине с собой, осмыслить все то новое, что пришло в его жизнь, и просто отдохнуть.

Он начинал движение от своего дома, расположенного на берегу озера Альстер, как позже ему стало понятно, самого, пожалуй, респектабельного городского района, и достигал за двадцать-тридцать минут Шпайхерштадта, места, где расположились шести-восьмиэтажные склады, сложенные из красного ганзейского кирпича.

Это был практически город в городе, склады ровными аккуратными кварталами тянулись между Эльбой и Верхней гаванью более чем на километр. Одна их сторона выходила к реке, другая — к улице, что позволяло подходить к пакгаузам и с реки, и с суши.

Эти строения, украшенные узорчатой кирпичной кладкой готического стиля с башенками и причудливыми фронтонами, были не просто функциональны, они были красивы. Дед рассказывал, что их строительство началось тогда, когда ему только исполнилось семнадцать лет. Район, в котором жила их семья на острове Кирвидер, для того, чтобы увеличить зону беспошлинной торговли у порта, попросту снесли, переселив в другие части города почти двадцать тысяч человек.

Но прадед Курта уже тогда торговал восточными пряностями, кофе, чаем и табаком. Он имел накопления и вложил немалую их часть в строительство первых складских помещений. Герберт живописно рассказывал о том, как забивали в русло реки первые дубовые сваи, которые стали деревянным фундаментом сооружений, как были спроектированы и устроены внутренние помещения, снабженные лебедками, лифтами, пристанями и подъездными путями к повозкам и первым автомобилям.

С обладания обширными площадями в этом складском царстве началась империя Рихтеров. К торговле добавилось производство: фабрики, занимающиеся изготовлением консервированных продуктов, упаковки, металлической посуды, бумаги, рабочей одежды, а затем, ко всему этому, Рихтеры заключили контракты на поставку для армии обмундирования, провизии, горюче-смазочных материалов и целого списка сопутствующих товаров.

Торговля и производство стали международными, и компания закупила несколько многотоннажных судов, в конце концов превратившихся в собственное пароходство. Но пока два огромных восьмиэтажных пакгауза визуально олицетворяли для Курта могущество семейного бизнеса. Знакомство, как он полагал, со всем остальным у него впереди.

Побродив возле зданий, словно выросших из вод реки и каналов, он уезжал в район Штайнвердер, район доков и верфей, пересекая Эльбу по подземному туннелю «Санкт-Паули». Огромный лифт опускал всех, кому нужно было добраться в этот район, к самой трубе туннеля, и уже через полчаса Курт, поколесив среди грохочущих кранов, разгружающих бесконечные грузы у пирсов, среди раскинувшихся на сотни метров зданий верфей, находил на берегу Эльбы среди кустов и деревьев тихое место, где почти никто не бывал. Подолгу лежал в траве или, если попадались маленькие пристани с весельными лодками, садился в одну из них и тогда лишь позволял себе вспоминать.

Перед ним проплывали лица покинутых им друзей, он беседовал с ними, рассказывал, что приключилось с ним, оказавшимся в совсем другом мире, приглашал их в этот мир, мечтал поделиться тем, что теперь стало его обычной жизнью и что являлось совершенно недоступной, невероятной жизнью для них.

Ему представлялось, что каким-то чудом рядом с ним окажутся родители Ивана, Семен с Алевтиной, и он поведет их в ресторан на набережную озера Альстер, где официанты во фраках принесут им селедку Матьес, которую маринуют по пять дней в бочках. Об этом ему рассказала Элизабет. Она всегда, заказывая новое блюдо в тех ресторанах, которые они посещали, подробно рассказывала ему о том, что за кушанье подавали на стол. Да, или вот еще супом из угря он бы их угостил. Это, ему казалось, должно понравиться Алевтине. А может, потому эти рыбные блюда приходили ему на ум, что, отпробовав их, Алевтина могла бы сохранить свое достоинство и сказать:

— А наша-то ушица понаваристей будет, — и для пущей уверенности подпихнет локтем мужа, а тот крякнет и опрокинет стопку русской водки.

— Нет, — тут же поправлял себя Курт, — конечно, ему нужно выпить пиво, замечательное пиво Holsten. Да! И потом Семену мы подберем что-нибудь мясное. Ну, во-первых, немецкие колбаски и сосиски, и еще запеченную свиную ножку, например, или жаркое из говяжьей печени.

К этому моменту у Курта самого начинало сосать под ложечкой, и он отправлялся в ближайшую закусочную.

Но чаще все-таки ему представлялся в гостях Иван, и тут мысли уносились в такие дали, из которых непросто было возвращаться в действительность. Он представлял, как Иван сядет вместе с ним в шикарную Альфа-Ромео, но тут же вместо Ивана на черном кожаном сиденье оказывалась Ангелина. Зажмурившись, Курт брал себя за горло, причем реально сжимал его рукой, без этого движения воображение не срабатывало в момент, когда он заставлял себя переменить этот сюжет. Ивану он отдавал место за рулем, а Ангелина пусть остается на прежнем месте. Да, он подарит им эту машину, ведь она ему по праву принадлежит… а вот представить, что будет происходить дальше, у него не получалось или не хотелось. Представлять этих двоих самых для него дорогих людей, исчезающих в красном кабриолете где-то за горизонтом, и не иметь возможности влиять на то, что между ними может происходить, а он ясно осознавал, что именно может происходить между Иваном и Ангелиной, когда они окажутся так близко друг от друга в тесной кабинке чудесного автомобиля… Нет, это было свыше его сил…

Однажды на исходе лета Курт оказался на тихой улочке в районе Альстерзее. Он шел под накрапывающим дождиком по скользкой от редких капель брусчатке, намереваясь выпить кофе с булочкой в находившемся неподалеку кафе. Еще горячее солнце сквозь неплотные тучи нагрело мостовую, и дождевая вода, испаряясь, наполнила воздух запахом теплого камня, смешанным с ароматом свежесмолотого кофе, сдобы, легкого дымка из трубы расположившейся рядом пекарни. И таким теплом, таким домашним уютом повеяло на него от всего этого, от окруживших его старинных домов с черепичными крышами, от тихой умиротворенной жизни их обитателей, пения птиц в небесной вышине, что впервые после его приезда в Германию Курт почувствовал всем своим естеством: «Я дома».

Курт поступил на юридический факультет Гамбургского университета. Так решил дед, и у Курта не было причин возражать. В управлении делами всегда нужен хороший юрист, а в том, что внук займется делами семьи, Герберт не сомневался.

Курт с удовольствием погрузился в студенческую жизнь, ушло ощущение неопределенности, стали понятны задачи на ближайшие годы. Он перестал чувствовать себя иждивенцем на содержании у дедушки с бабушкой, он стал человеком, перешедшим в ранг полноценного члена семьи, занимающего определенную, уважаемую всеми ступень, позицию, на которой он готовился стать специалистом, способным на равных зарабатывать хлеб насущный.

Окружающая действительность мало интересовала Курта, да он и не разбирался в политической ситуации, которая, тем не менее, была очень острой и в конце концов не могла не затронуть каждого, кто находился в социуме, тем более в студенческой среде. Дед вовсе избегал с ним разговоров на эту тему. Элизабет, как только ей приходилось касаться происходящего на улицах, в рейхстаге и на страницах газет, хмурила брови и меняла тему разговора, лишь иногда бросала:

— Молодежь перебесится, и все успокоится.

Из чего Курт делал вывод, что где-то кто-то все-таки бесится. Но ему настолько это было неинтересно, что он отмахивался от информации, будоражащей общество.

Впервые ему пришлось столкнуться с действительностью в университете, когда к нему подошел студент предпоследнего курса Йоганн Леманн. Первое, что пришло в голову Курту, как только Леманн протянул ему руку, как он похож на Ивана. Светлые волосы, зачесанные наверх, умные с искрой голубые глаза, загорелое, чуть вытянутое лицо, спортивная фигура. Он, конечно, видел его не раз в коридорах университетского кампуса, слышал, что этот парень всегда в центре внимания, легкий, общительный, спортсмен, на хорошем счету у преподавательского состава. Но непосредственного общения с этим человеком прежде у Курта не было. Он был удивлен неожиданным вниманием, которое Леманн проявил к нему, первокурснику, ничем не примечательному, скромному студенту.

— Рихтер, — начал Йоганн, — ты ведь из семьи тех самых Рихтеров? — И он многозначительно поднял брови. Курту это не понравилось. Ему не хотелось выделяться среди студенческого сообщества принадлежностью к богатой семье, но Йоганн так дружески сжал его руку, с такой непринужденной теплотой произнес эти слова, что обидеться не получилось.

— Ты, я надеюсь, в курсе, что наша ратушная площадь теперь носит имя Адольфа Гитлера. Вот по этому поводу там завтра, двадцатого апреля, состоится митинг, на который придут все наши ребята. Я думаю, твое место среди нас.

Йоганн закончил и, слегка наклонив к левому плечу голову, вопросительно взглянул на Курта.

Многие студенты носили специальную форму: коричневые рубашки, галстук, бриджи. Но все они были со старших курсов. Курт видел, как они часто собирались на спортплощадках, пили пиво, о чем-то громко кричали. Вот они, по его мнению, и должны были участвовать во всех этих митингах, напоминавших Курту похожие мероприятия в России, на которых он обычно скучал и не поддавался всеобщему восторгу. Но ответить отказом было бы в такой ситуации бестактно, и Курт согласился:

— Конечно, раз так, то я приду.

— Действительно, следующим вечером площадь Ратхаусмаркт была заполнена до предела. Переносная трибуна у входа в ратушу была увенчана огромной, в полтора человеческих роста, свастикой. Курт не знал тех, кто выступал. Один за другим они подходили к микрофону, разносившему их речи по всему городу. Некоторые из выступавших были в штатском, но большинство носили коричневую форму штурмовиков СА и черную форму СС. Их встречали громкими криками одобрения, свистом и рукоплесканиями. Курт чувствовал себя неловко, он не понимал, чем эти господа, форсируя голос, так заводили публику. Они не сообщали ничего, кроме простых банальных лозунгов:

— Нас унижали, но мы встали с колен, мы — великая нация, мы сплотимся и накажем всех своих врагов.

И в конце все обязательно, все без исключения, славили Гитлера. Впрочем, суть была не в речах, а в самом действии, в единении тех сил, которые поддержали Адольфа Гитлера, человека, который собирался навести порядок в стране, и от этого, как все ожидали, должна была улучшиться экономика и материальное положение немцев. К тому же всем надоела предвыборная чехарда, конец которой в январе этого года положил приход Гитлера к власти, назначение его рейхсканцлером.

После митинга Йоганн пригласил Курта и еще нескольких своих друзей в пивной бар на улице Репербан. За большим длинным столом уместилось около двадцати человек. Курт один среди всех был в штатском и был единственным первокурсником, остальные или заканчивали университет в этом, тридцать третьем году, или находились на предпоследнем курсе. Йоганн рассказывал о том, как принимал участие вечером тридцатого января в факельном шествии в Берлине перед Бранденбургскими воротами в честь назначения Гитлера Рейхсканцлером.

— Я никогда не забуду те чувства, которые испытывал в том строю с такими же, как я, как вы.

Йоганн обвел рукой всех сидящих за столом, его глаза горели, щеки от выпитого пива и от охватившего воодушевления пылали.

— Мы впервые по-настоящему поверили, что над Германией распростер крылья ангел. Мы плакали! Да! — Йоганн поднялся, держа перед собой кружку. — Мы, мужчины, плакали от восторга, всем нам стало ясно, во главе немцев встал человек, который возродит нацию, он вселил в нас абсолютную уверенность в том, что с этого дня, с этой ночи, озаренной факелами, начнется подъем духовности народа, подъем во всех областях жизни страны, впереди воистину светлое будущее для каждого из нас.

Так Леманн говорил еще некоторое время. Когда он закончил, все вскочили, громогласно выражая восхищение сказанным их товарищем и, по всеобщему признанию, вожаком. Курт слушал его со смешанными чувствами. С одной стороны, ему претил запредельный пафос звучавших слов, но с другой, он позавидовал той непреклонной, абсолютной уверенности светловолосого красавца в правильности того, о чем он говорил.

Он был из тех, недоступных пониманию Курта людей, которые точно знали, как должно быть, как правильно надо поступать, отвергая всякие сомнения. Он-то сам сомневался во всем, он жил среди полутонов. Так, смешивая краски перед тем, как нанести их на холст, он избегал радикальных цветов, предпочитая недосказанность, предлагая каждому самостоятельно решить, где истина.

А потом Леманн подсел к Курту, занявшему скромное место у самого края стола, и, дружески обняв его за плечи, прошептал:

— Ну, как я зажигал? Смотри, как всех проняло.

И Курт рассмеялся, ему вдруг стало легко. Этот симпатичный парень вовсе никакой не упертый долдон, он артист и циник, а это намного предпочтительнее фанатиков-патриотов, которых так много окружало его и его близких в России. «Может быть, я не разбираюсь в политике, — подумал Курт, — но в человеке отличить лукавство от искренности в поведении и высказываниях вполне могу. Значит, и в этом блондине я не ошибся».

— Что смешного я сказал? — насторожился Йоганн.

— Я не над твоими словами, я над собой смеюсь.

Курт посерьезнел и посмотрел Йоганну в глаза.

— Ну и ладно, — тот после короткой заминки хлопнул Рихтера по плечу, — споемся. А теперь я тебя представлю обществу, — и он поднялся, предложив наполнить кружки.

— Друзья, примем в наши ряды новичка. И чтобы много времени на этого юнца не тратить, скажу так: пусть войдет в нашу компанию под мою поруку.

И под всеобщее ликование Курта заставили выпить полную кружку пенящегося светлого.

С момента знакомства с Йоганном Леманном жизнь Курта изменилась. Он перестал быть сторонним созерцателем происходящих вокруг него событий и стал их участником. Йоганн оказался, при совсем еще молодом возрасте, ему только исполнилось двадцать пять, весьма сведущим в разных областях светской и богемной жизни Гамбурга. Кстати, он не праздновал свои дни рождения, это была одна из его странностей. Как-то за кружкой пива, в момент откровений, он объяснил Курту эту свою позицию.

Он рассказал, что рано потерял родителей и воспитывался в семье двоюродной сестры матери, женщины, лишенной всяческого понятия о душевной теплоте и каких-либо сантиментов. Старая дева, обозленная отсутствием мужского внимания, исполняла свой долг, приютив шестилетнего мальчика, подчеркнуто формально. Вся ее обида, с годами переросшая в неприязнь ко всему мужскому, вылилась на племянника.

— Мои дни рождения превратились в сухую констатацию очередного прошедшего года. Тетка делала зарубку на дверном косяке, измеряя мой рост, и к скромному ужину добавляла кусок пирога с капустой.

— Ты, — обращалась она ко мне, сложив на тощем животе жилистые руки, — стал старше на год и должен вести себя с большей ответственностью.

Вот и все поздравление. Но надо отдать должное этой женщине, ее педантизму. Йоганн получил образование, и вполне разностороннее. Кроме школы он посещал занятия по истории искусств Германии, в старших классах — философский факультатив и спортивную секцию по легкой атлетике. Тетка считала, что таким образом все свои обязательства перед покойной сестрой она выполнила. И Йоганн, рассказывая Курту о ней, не скрывал того, что при всем том, лишенном тепла и ласки, детстве, испытывал к этой одинокой несчастной женщине благодарность. Ему хватило тонкости ума понять, что тетку стоило жалеть, сострадать в ее неудавшейся жизни. Стоило быть благодарным за то, что пусть и чисто рациональные соображения направляли ее участие в его становлении, они тем не менее сыграли благую роль в его жизни.

А вот дни рождения он так и не полюбил, впрочем, как догадывался Курт, в эти дни Леманну нравилось отдаваться сплину, тоске по матери, релаксировать, отступая от своей кипящей реальной жизни, наполненной событиями, принятиями решений, борьбой со всем миром.

Он запирался в комнате, запасшись выпивкой и пирогом с капустой. Он покупал этот пирог всегда в одном и том же месте, в булочной, откуда приносила один единственный кусок, не брала даже для себя, только ему, как бы подчеркивая отдельность своего и его одиночеств, тетка. Он брал целый пирог, поедая его вместе с пивом, растягивая эту праздничную трапезу на весь день, расцвечивая ее клубами сигарного дыма и ублажая слух оперными ариями, льющимися с граммофонных пластинок, коллекция которых была его гордостью.

В течение месяца Йоганн вместе с Куртом раздвигали один за другим занавесы, за которыми скрывались прекрасные цвета, формы, имена и мелодии, они наполняли свою жизнь эмоциями, переживаниями, наслаждением и усталостью от бесконечности впечатлений. Йоганн показал юноше весь калейдоскоп того, что рождало атмосферу большого города, европейского города, который был все еще загадкой для Рихтера. Ведь он, по сути, оставался человеком иной цивилизации. Курт успевал лишь в некоторых местах этого брызжущего впечатлениями путешествия затормозить время и почувствовать их остроту.

Он впервые оказался в художественном музее, Гамбургском Кунстхалле, где увидел огромную коллекцию картин. Прежде некоторые из них ему довелось рассматривать на страницах редких журналов на занятиях живописью в школьном кружке. А тут шедевры гордыми рядами располагались вдоль бесконечных стен, и Курт стоял пред ними, не в силах отвести взгляд. Он ведь представлял себя хоть и начинающим, но все-таки художником. Музей владел прекрасной коллекцией немецкой и французской живописи семнадцатого-восемнадцатого, конца девятнадцатого и начала двадцатого веков. Его пленили пейзажи Макса Либермана, он восхищался его «Террасой с видом на цветник в Ванзее», пугающей показалась картина Каспара Давида Фридриха «Странник над морем тумана».

Фигура опирающегося на трость одинокого человека, стоящего на скале, направившего взгляд в бесконечные, уходящие к горизонту облака тумана. Неизведанность будущего. «Этот туман, — думал Курт, — никуда не делся. Мы все сегодня живем на той скале, мир зыбок и непредсказуем. Романтизм художника, его беспокойство о будущем, вечная боль человечества в чистом виде. Разве не то же испытывают сегодня люди и там, в России, и здесь, в Германии?»

Блуждая по залам музея, Курт сделал для себя вывод: немцы фундаментальны и несколько тяжеловесны, французы изящны и легки, так ему показалось.

Пейзажи Коро, импрессионисты Дега, Ренуар, Мане, Клод Моне, Поль Сезанн. Их полотна, наполненные светлой радостью, многоцветьем красок, потрясающим вовлечением в изображенное на холсте, необыкновенно волновало. Курт просто чувствовал, как пахнут «Белые кувшинки» Клода Моне, он словно окунался в невероятные краски луга, усыпанного красными маками, которые смотрели на него с полотна «Маки в Живерни», будто с холста они переместились в зал. «Вот настоящие художники! — вертелось в голове. — Куда мне до них». — И эта простая мысль похоронила мечты юноши приобщиться к клану мастеров изобразительного искусства. Только в начале он на этот печальный вывод не обратил внимание, но затем каждый раз, как только возникало желание взять в руки кисти или карандаш, перед ним всплывали полотна импрессионистов, и руки опускались». Я никогда не смогу достичь такого мастерства, такого вдохновения, как эти гении, а тогда и не стоит заниматься этим делом». Таков был приговор.

— Идем, идем дальше, — тянул Курта за рукав Йоганн, — тут много еще всего, впитывай, но не так долго, у нас еще полно дел.

Потом была музыка знаменитого варьете Hansatheater. Там они попали в мир удивительных актеров, музыкантов и танцовщиц. Курту посчастливилось увидеть мужской вокальный ансамбль Comedian Harmonists. Это было весело, остроумно, несколько фривольно, но исполнялось великолепным вокалом молодых ребят с такой непосредственной непринужденностью, что восторг публики был предрешен. Курту повезло, он попал на их концерт, который оказался последним в Германии. Трое из шести ее участников были евреями и вынуждены были эмигрировать. Ансамбль распался и в усеченном виде ни одна из его частей успеха уже не добилась.

Приезжала в Гамбург и американская звезда, «Черная Венера» Жозефина Бейкер — танцовщица и певица. Курт впервые увидел в ее исполнении те движения, что назывались чарльстоном. Красавица танцевала зачастую в таком коротком платье или в юбочке из одних бананов, что дамы покидали зал, а мужчины оставались и хлопали до потери сил.

Так, от высокого искусства перемещаясь к более массовому, друзья оказались в районе Санкт-Паули на замечательной улице Репербан, прозванной обывателями «Греховной милей».

Рихтер не сразу понял, в каком заведении оказались он, Йоганн и еще трое приятелей Леманна. Внешне весь антураж походил на небольшое варьете с залом в виде амфитеатра, со сценой, на которой несколько девушек неспешно изображали что-то вроде медленного танца вокруг двух никелированных шестов, уходящих от пола к потолку. Два десятка мужчин разных возрастов сидели за столиками в нишах наподобие театральных лож, опоясывающих сцену полукругом. Зал был украшен лепниной, свечами в канделябрах и витражом на потолке. Диваны в розовом бархате и розовый с голубым ковер на полу завершали вычурный и душноватый антураж. Все стало понятным, когда Леманн указал ему на одну из девиц, которая, словно акробатка, выгнулась мостиком у шеста.

— Возьми эту, ее зовут Ванда, она полька, очень милая и невероятно хороша в своем деле.

Девушки исчезали одна за другой и через некоторое время вновь возвращались, привычно улыбаясь публике. На столе не заканчивалось пиво, орешки, сушеные фрукты. Заботливый персонал пополнял запасы хрустящего и пенящегося моментально.

Курт, несмотря на то, что не произнес ни слова и явно растерялся от необходимости соответствовать разгоряченным парням из их команды, которые наперебой обсуждали женщин и двое из которых уже ушли вслед за администратором, не успев сообразить, как вести себя в этой ситуации, был подхвачен улыбающимся сотрудником заведения, мужчиной борцовской внешности и, расслышав сквозь шум оглушительной музыки, что его ждет Ванда, покорно последовал за ним. Курт решил, что сумеет справиться с неожиданным поворотом событий, тем более, что никакого возбуждения полуобнаженные тела девушек у него не вызвали. Он испытывал одну лишь неловкость и неожиданно возникший страх прослыть девственником в глазах сопровождавших его спутников.

— Удачи, — шлепнул его по плечу Леманн, — за все уплачено, — он подмигнул Курту, — я угощаю.

Спальня оказалась очень аккуратной: широкая кровать, столик с зеркалом, душевая кабинка, стены обиты тканью с вышитыми золотом лилиями на красном фоне. Все очень чисто, белье только из прачечной, с запахом лаванды. Все это успокоило Рихтера. Ванда оказалась невысокой, крепко сбитой девчонкой, на вид не старше лет пятнадцати. Когда она села к нему на колени, расстегнув на его рубашке две верхние пуговицы, Курт вдруг почувствовал, как острое желание захлестнуло все его естество. Если плечи и грудь девушки действительно могли сойти за совершенно юное создание, то ляжки — полные, тугие и горячие — свидетельствовали о том, что к нему прижалась вполне зрелая женщина. Раскосые кошачьи глаза, полные губы, шелковистые каштановые волосы щекотали его лицо. Все кричало о желании взять ее, но лишь до того момента, когда Ванда заговорила:

— Ну что, мальчик? Не стесняйся! Или в первый раз? — и она расхохоталась.

Курт вежливо отстранил девицу, увидев на столе сигареты, попросил разрешения закурить, и потом уже пристально рассмотрел польку. Пудра, помада, тушь на ресницах словно под увеличительным стеклом проявились перед ним, лишив девушку призрачной свежести. Она, почувствовав перемену в его настроении, стала серьезной:

— Эй, парень, ты куда улетел? Я что-то не так делаю? За тебя заплатили, так что давай, вперед.

Ванда мгновенно скинула с себя лифчик и трусики, легла на постель и выгнулась, тихо застонав. Она была красива, но Курт, потушив сигарету, попросил ее не волноваться и, если не трудно, одеть на себя то немногое, что прикрывало самое главное.

Он уже совершенно успокоился. Ему давно было ясно, что он будет всех женщин, встреченных на своем пути, сравнивать с Ангелиной, но в этот раз сработало нечто иное. Может быть, когда-то в будущем он и сможет воспользоваться услугами женщины за плату, но не сейчас. Это не было брезгливостью и, встреть он эту Ванду где-нибудь на улице или в баре, он мог бы согласиться заняться с ней любовью, даже если бы знал, что она проститутка. Но тут, в этой обстановке конвейера эта ее заученная манера вести себя с клиентом, ее смех отвратили его от желания совершенно.

— Дорогая Ванда, ты очень красивая, но понимаешь, я просто не в форме. Сделай милость, давай просто посидим и поговорим, а твоим хозяевам я сообщу, что ты супергорячая штучка.

Девушка моментально расслабилась, убрала деланную кошачью грацию и, накинув халатик, уселась на кровать по-простому, основательно, так женщины в деревне усаживаются пообедать на расстеленную дерюжку в тени стога сена после тяжелой работы в поле. Отерев платком пот со лба, они отрезают неспешно краюху от прижатого к груди испеченного в домашней печи каравая и едят хлеб, запивая молоком из глиняной крынки. Ванда вместо хлеба и молока глубоко затянулась дымом сигареты и уже другим тоном, добавив в голос хрипотцы, спросила:

— А что за сложности у тебя, мальчик? Может, чем помочь смогу? — И она в этот момент была искренна. Помочь тому, у кого что-то не так в жизни всегда готовы те, у кого вся жизнь пошла не так. Жизни, о которой эта польская красивая молодая женщина мечтала в детстве, бегая по двору в родном селе, в платьице, сшитом мамой, с косичками, заплетенными бабушкой, не случилось. Угораздило их в двадцатом году оказаться под Варшавой. Решили поторговать вместе с односельчанами продуктами, а на вырученные деньги одежки кой-какой прикупить, да обуви, и попали под обстрел своих, тех, кто принял несколько повозок с жителями села за красноармейский обоз.

— Ну, ты как? — Вопрос Леманна повис в воздухе. — Не твой контингент? Я так и думал.

Курт молча шел рядом, не реагируя на полушутливые выводы наблюдательного товарища. «А отчего этот товарищ так обо мне заботится? И вообще, чем я так интересен этому парню?» — такие вопросы приходили Рихтеру в голову, но он старался не концентрироваться на них. С Йоганном было интересно и в общем-то престижно, а как противостоять юному первокурснику искушению примкнуть к самому авторитетному человеку в университете? По всей вероятности, он видит во мне просто наследника одного из самых значительных состояний Германии. Но, может быть, ему со мной действительно нравится проводить время? Курт чувствовал, что отличается от всех, с кем ему приходилось иметь дело в эти первые месяцы среди студентов факультета. Нет, он не думал, что выделяется своими способностями или внешностью. Скорее потому, что он оттуда, из страны, которая для всех является Terra Incognita. Может быть, в этом причина?

Эти догадки, одна заменяя другую в зависимости от ситуации, не оставляли Курта весь этот месяц. Месяц, кипящий событиями, впечатлениями, знакомствами и узнаванием реальной жизни. Йоганн не остановился на заведении с розовыми диванами.

— Может, и к лучшему, что у тебя к проституткам душа не лежит. Кстати, ты знаешь, что бордели сегодня в Германии под запретом?

Курт удивился:

— Там все выглядело так открыто, так уверенно, не вызывая сомнение в легальности их работы.

— Да, верно. Но понимаешь, какая штука, федеральный центр запрещает, а местная полиция не согласна. Она их, этих хозяек вместе с девочками, обслугой, баром и музыкантами «контролирует», — Йоганн рассмеялся, — они резонно утверждают, пусть лучше девицы будут в чистоте и под защитой принимать клиентов, чем шариться по подворотням, рискуя нарваться на нож или дурную болезнь. И они «контролируют»… бесплатно, разумеется. Порой сюда захаживает и само полицейское начальство. Так что хозяйка заведения чувствует себя спокойно.

Уже расставаясь, Йоганн, задержав руку Рихтера в своей, произнес, подмигнув:

— Мы пойдем другим путем, нарушим покой девушек иного рода, я познакомлю тебя с одной… — Он освободил руку Курта и сделал реверанс так, словно в его руке была шляпа с пером. И уже отойдя на пару шагов, добавил:

— Да, и пора включить в нашу программу твоего красного жеребца по имени Альфа-Ромео.

Ирма Зигель резко повернула голову в их сторону, и каре черных волос метнулось вслед за этим движением, на мгновение закрыв лицо. Йоганн окликнул ее, заметив в стайке девушек, расположившихся в тени деревьев во дворе учебного корпуса, куда студенческая молодежь выбегали передохнуть в перерыве между парами. Когда она подошла к Леманну, высоко подняв подбородок и слегка выпятив пухлую верхнюю губу, Курт подумал, что девушка выразит недовольство той бесцеремонностью, которую позволил себе Йоганн. Но она произнесла нечто совершенно неожиданное:

— Ну давай, сводник, знакомь меня с очередным недотепой, неспособным самостоятельно подойти к девушке.

Первой реакцией Курта было желание немедленно скрыться от этого позора, но он не успел.

— Ирма, — она представилась, протянув ему руку. Девушка смотрела на него своими распахнутыми глазами, и ее лицо, белый безукоризненный алебастр, излучало непреклонность, которой невозможно было не подчиниться. Курт успел рассмотреть ее всю в то короткое мгновение, пока ее рука находилась в его ладони.

Мальчишеская тонкая фигурка в свободной, кажущейся не по размеру, одежде, белая кофточка и голубая юбка в складку. Вся ее выверенная до миллиметра позиция, откинутые в развороте плечи, легкий прогиб назад, протянутая, словно для удара шпагой рука, свидетельствовали о природной уверенности в себе, в своем теле.

«Наверное, гимнастка», — мелькнуло у Курта в голове.

— Меня зовут Курт, — он произнес это таким приниженным тоном, что аж передернулся от досады, и уже другим, как ему казалось, мужественным голосом: — Рад познакомиться, — и это прозвучало еще более фальшиво и оттого не менее жалко.

— Да, придется поработать с мальчиком, — эта фраза, обращенная спортсменкой к Леманну, вконец разозлила Курта и вернула в нормальное состояние.

— Извините меня, Ирма, вы произвели на меня обескураживающее впечатление, и я растерялся. Но поверьте, я вовсе не маленький мальчик и, надеюсь, смогу вам это доказать.

Ирма рассмеялась и вновь протянула Курту руку:

— Ценю вашу искренность, — и неожиданно сильно сжала его ладонь. Йоганн зааплодировал.

— Ну все, теперь я за вас спокоен. Увидимся завтра на площади у ратуши.

Завтра было пятнадцатое мая одна тысяча девятьсот тридцать третьего года. Ирма не пришла на площадь и не смотрела на пылающий в ночи костер, огромный, разбрасывающий искры на сотни метров, в котором горели книги. Курт не верил своим глазам. Студенты вперемежку с боевиками из СА и СС с огромным энтузиазмом неустанно подносили пачки книг, хватая их из кузовов грузовиков, доставлявших тысячи томов из библиотек государственных и частных к своему невероятному финалу, сожжению на костре.

Накануне вечером Йоганн сообщил ему, что обязательно нужно будет явиться к девяти часам вечера к университету и вместе с товарищами отправиться на мероприятие важнейшей политической значимости. И сколько не задавал Курт вопрос, какой именно значимости, ответа не получил. Он стоял, смотрел на огонь и думал: «Если бы Йоганн сказал мне, по какому поводу организовано это сборище, пошел бы я сюда?» — И не находил ответа. Да и, честно говоря, после того, что случилось в Берлине за пять дней до этого на площади Опернплац, у осведомленного человека не могло не вызвать догадок о том, для чего могут собирать молодежь поздно вечером на площадях немецких городов.

Курт впервые увидел Леманна в черной форме СС на фоне пламени, пожирающего страницы произведений, с детства почитаемых семьей Рихтеров: Генриха Гейне, Генриха Манна, Стефана Цвейга, Бертольда Брехта.

Йоганн не бегал вместе со всеми от грузовиков к костру. Он курил, глядя на огонь, изредка отдавая распоряжения молодым людям в коричневой униформе. Заметив Курта, он подошел к нему:

— Не вижу в вас, молодой человек, всеобщего восторга по поводу уничтожения всего, что противоречит нашей немецкой идентичности, к которой посмели прикоснуться своими грязными мыслишками всякие там еврейчики.

Йоганн говорил, близко придвинувшись к своему юному другу, практически кричал ему, но во всеобщем гвалте, шуме огня и громыхающей в репродукторах музыки его крик походил скорее на шепот. Курт с облегчением ощутил в эскападе Йоганна сарказм:

— Какого черта ты заставил меня на это смотреть? И что на тебе за форма?

Йоганн приобнял Курта за плечи и теперь уже действительно зашептал ему прямо в ухо:

— Во-первых, надень на лицо что-нибудь соответствующее событию, растяни, пожалуйста, свой рот в том, что называется улыбкой. Обо всем остальном поговорим завтра, и разговор будет серьезным, ты ведь уже взрослый мальчик, вот и докажи это не только красотке Ирме, — Йоганн хохотнул, — но и мне. А моя форма — это наше с тобой будущее, кстати, согласись, что она мне идет, — и Леманн вновь коротко рассмеялся, — об этом тоже завтра. Побудь тут как минимум до тех пор, пока костер не начнет гаснуть. Личная моя просьба, — и в этих последних словах Леманна зазвенел металл.

Йоганн назначил Курту встречу в пивном баре на Репербан на вечер, а днем в свой кабинет позвал внука Герберт Рихтер.

* * *

Дед сидел за столом, слегка от него отодвинувшись, так он поступал, когда беседа предполагала быть долгой. Напротив утопал в мягком кожаном кресле господин с сигарой. Он встал, когда Курт вошел, и, оставив сигару во рту, протянул юноше обе руки. Из-за дыма, вьющегося с раскаленного кончика сигары, он прищурил левый глаз, и от этого загорелое худощавое лицо Гедальи Розенштерна, так он представился, приобрело облик классического пирата. Это сходство не укрылось от Курта, и тут же было подтверждено Гербертом. Он вышел из-за стола, приобнял Гедалью за плечи и улыбнулся:

— Хочу тебе представить этого наследника морских испанских разбойников, который в настоящее время является большим другом нашей семьи и, что важно тебе знать, нашим банкиром и основным партнером в судостроительной сфере.

Заметив удивленное выражение на лице Курта, Гедалья посчитал необходимым разъяснить слова своего друга по поводу испанских разбойников.

— Мой прапрадед, его звали Шмуэль Палацци, был сыном главного раввина Кордовы.

Розенштерн пыхнул сигарой, вновь усаживаясь в кресло. Герберт разлил в маленькие рюмочки коньяк.

— За знакомство!

После того, как все трое выпили, Гедалья продолжил:

— Так вот, этот святой человек, — и он снова прищурил левый глаз так, что все рассмеялись, — прибыл в Амстердам в конце шестнадцатого века. Он был очень зол на испанскую корону, которая обошлась с евреями очень плохо, — и, подкрепляя эту скромную фразу, добавил: — Поубивали чертову уйму народу, ни детей, ни женщин, ни стариков не щадили, в живых оставили только тех, кто крестился. — Ну, это известная история, — Гедалья остановился, помусолил кончик сигары и кивнул Герберту на пустую рюмку. Тот тут же наполнил ее, затем свою и вопросительно посмотрел на рюмку Курта.

— Лей, лей! — Гедалья помахал сигарой, утверждая необходимость включить в процесс выпивки и юного наследника, — для разговора нужен единый градус у каждого собеседника.

— Так вот, этот мой сердитый пращур развил в Голландии кипучую деятельность, создал еврейскую общину, наладил торговлю с Северной Африкой, представлял в Голландии марокканского султана. Одним словом, заработал кучу денег и профинансировал строительство пиратского флота, целью которого было нанесение максимального урона Испании, но все в рамках согласованного с правительством Голландии договора. Да, так флот этот возглавил его брат Иосиф, вот этот парень уже был настоящим, как говорится, еврейским пиратом.

Розенштерн, как бы ставя точку в рассказе, потушил сигару, крепко прижав ее тлеющий кончик к стеклу пепельницы.

— Ну, а верфи, которыми мы владеем совместно, — и он сделал жест в сторону Герберта, — прошли долгий путь. На них когда-то закладывались парусные галеоны и каравеллы, а теперь чуть не половина торговых судов Европы строится в Голландии, и немалую долю в этот бизнес вносят наши верфи и там, в Голландии, и здесь, на Эльбе.

Гедалья посмотрел на стоявшие в углу напольные часы, которые густым басом отбивали третий час. Герберт поднялся:

— Курт, у меня к тебе просьба. Посмотри отчет по складскому хозяйству за прошлый месяц, ты ведь уже почти специалист по бухучету.

И он проводил внука в библиотеку, которая примыкала к кабинету и была отделена от него двухстворчатой дверью. Он вручил Курту толстую пачку бумаг и вернулся к гостю, оставив дверь приоткрытой. Курт вовсе не был уверен в своих способностях как бухгалтера, тем не менее попытался вникнуть в документы, касающиеся учета прохождения товара через склады, расположенные в Гамбургском филиале компании. Но уже через несколько минут ему стало ясно, что дед имел иные цели, оставив открытой дверь, и бумаги эти — лишь предлог оставить Герберта наедине со своим партнером при том, что ему было нужно, чтобы Курт мог слышать, о чем они с Розенштерном беседуют. Гедалья, конечно, понимал, что его разговор с Гербертом не станет для Курта тайной, но, видимо, обоим так было удобнее говорить о неприятном, не имея перед глазами юношу, чья реакция на услышанное могла их смутить.

— Когда? — Герберт задал вопрос, который был продолжением прежнего разговора.

— В следующий четверг мы с Ионой отплываем на «Albert Ballin» в Нью-Йорк. Рами останется в Берлине еще на месяц, надо закончить кое-какие дела, и ему это по силам.

— Элизабет очень переживает, хотела бы попрощаться с Йоной, я надеялся, что вы приедете вместе.

— Я так и планировал, но после того, — Гедалья достал вторую сигару, долго прикуривал, — ты помнишь, что творили штурмовики и особенно эсэсовцы первого апреля? Они встали у дверей нашего банка и орали на всю улицу о том, что этот банк еврейский. Наклеили на стекла желтые шестиконечные звезды. Но особенно отвратительно они вели себя возле нашего магазина с яхтенным инвентарем, что у входа на верфь. Такое пастельное место, берег Эльбы, весна, птички поют, и Йона оказалась там именно тем утром. С тех пор не выходит из дома, ждет отплытия, ни с кем не хочет общаться. Вы должны извинить ее, она очень любит Элизабет и тебя, но ей кажется, что она унижена и может вызывать только жалость, или, еще хуже, брезгливость окружающих. Знаешь, что она мне сказала в тот день вечером за столом? «Если бы я решилась взять винтовку и застрелить нескольких из тех скотов, тогда я не чувствовала бы себя так мерзко!» И когда я объяснил ей, что толпа растерзала бы тебя в тот же миг, как только ты подняла бы ствол этой винтовки, она ответила мне:

— Гедалья, может быть, это лучший выход — умереть так, хватит с нас безответных погромов!

— Это все ужасно, мой друг, но я уверен, немцы не станут безучастно смотреть на этот разгул черни. Эта волна пройдет. Гитлеру нужно некоторое время для того, чтобы восстановить порядок и запустить маховик экономического развития. Страсти сойдут на нет и все успокоится.

— Герберт, я младше вас, но ненамного, так что позволю себе вам возразить. Во-первых, в рядах НСДПА далеко не только чернь. Там полно врачей, учителей, и прочих писателей и артистов. Во-вторых, похоже на то, что Гитлер сделал антисемитизм основой своей идеологии. Вы видели его апрельский декрет, определяющий статус «не арийца»? Этот документ совсем не похож на какую-то временную меру и, естественно, под это определение в первую очередь попали и были поражены в правах евреи. Ты хоть представляешь, сколько народу моментально потеряло работу? Их тут же повыгоняли с госслужбы, из армии, судов, высших учебных заведений, школ. Частники лишились клиентуры. Тысячи, я думаю, сотни тысяч людей остались без гроша в кармане. А эти костры из книг! У всех порядочных людей на устах слова Гейне: «Там, где сжигают книги, будут жечь людей».

Гедалья вынул платок и протер лицо. Он покраснел, руки его дрожали. Герберт предложил ему стакан воды.

— Лучше плесни коньяка. Поверь, Рихтер, это не временное явление, это только начало, поверь моему чутью наследника предков, бежавших триста лет назад из Испании.

Герберт молчал, он постукивал пальцем по лакированной столешнице стола и в задумчивости взирал на своего взволнованного партнера и близкого друга. Он никак не мог с ним согласиться. Но видел, что возражения любого толка не будут приняты Гедальей в таком состоянии. И еще в самой глубине своего сознания он улавливал неприятную зудящую струнку сомнения в своей уверенности. Розенштерн младше его всего на шесть лет. Он очень умен, очень силен как бизнесмен и финансист, и его успешность предполагает умение просчитывать ситуацию и в экономике, и в политике на много ходов вперед. При этом никак нельзя заподозрить этого сильного мужчину в паникерстве. Да, сегодня он был несколько перевозбужден, и Герберт действительно видел его в таком состоянии впервые, а это может означать, что грядут события, которые этот еврей предвидит лучше, чем он, и следует очень внимательно к нему прислушаться.

Словно уловив ход размышлений своего собеседника, Розенштерн продолжил:

— Давай поговорим, наконец, о деле. Все мои авуары к сегодняшнему дню сконцентрированы в моем филиале в Нью-Йорке. Я уверен, что теперь он станет основным подразделением нашей империи. И мой совет тебе: немедленно переведи все свои свободные средства в Нью-Йорк. К этому моему совету, я надеюсь, ты прислушаешься. Да, и немедленно не означает разовым траншем. Переводи частями с разных счетов, не вызывая повышенного внимания центрального банка. Тебе это может показаться чрезмерной мерой, но поверь, это лишь минимальная страховка.

Они прощались очень тепло, предчувствуя долгую разлуку, долгую, если не вечную.

Перед самым уходом Гедальи Герберт вернул Курта в кабинет:

— Попрощайся с господином Резенштерном! Ты все слышал, так что не стану тратить время на объяснения. Ты просто должен запомнить, с кем, в случае чего, тебе нужно будет связаться там, за океаном.

— Мы будем рады встретить вас в Новом свете, — Гедалья протянул Курту руку, — и поверьте, у вас не будет в жизни более преданных и надежных друзей, чем наша семья.

«Сегодня у меня день откровений», — эта мысль сопровождала Курта, пока он шел по мокрой брусчатке в сторону района Санкт-Паули.

Дождь лил с утра, не переставая, словно сам господь, смутившись поведением своих созданий, сжигающих написанное пером, стыдливо оправдывался, низвергнув на остывающие угли хляби небесные. Правда, он несколько запоздал, и дождевые потоки лишь превратили серый пепел, в котором смешались типографские краски и бумага — носители гениальных строк великих писателей, поэтов и ученых, — в серую грязь.

Курт шел на встречу со своим другом Йоганном Леманном в пивной бар на Репербан. Йоганн превратил этот бар в нечто вроде собственного офиса. Два-три столика в углу, вдали от репродуктора, заполняющего пространство вокруг себя оглушительной патриотической, в основном маршевой, музыкой, всегда были в его распоряжении. Вот и сейчас, когда Курт разглядел сквозь клубы табачного дыма этот дальний от входа угол, Леманн сидел в окружении нескольких крепких парней в форме СА. Сам он был одет в белые брюки и белую, поверх голубой рубашки, безрукавку. Йоганн явно пребывал в отличном расположении духа и не стал скрывать радости, увидев Курта. Он встал и обнял своего младшего товарища, усадив затем его рядом с собой, и тут же парни в коричневой униформе поднялись и, поприветствовав Леманна вскинутыми руками, покинули заведение. Было понятно, что Йоганн рассчитал время и его предыдущая встреча действительно закончилась.

Леманн подозвал официанта, и через несколько минут к уже стоящим перед ними кружкам с пивом добавились ржаные сухарики в чесночном соусе, крендельки бретцель, посыпанные крупной солью, кубики сыра и две тарелки с вайссвурст — белыми мюнхенскими колбасками, окруженными холмиками тушенной капусты.

— Я тут уже два часа, ужасно проголодался, надеюсь, ты мне составишь компанию. С этими парнями, что были до тебя, поесть не получилось, нужно было произносить слова, не сочетающиеся с пережевыванием презренных сосисок и хрустом этих восхитительных сухариков, а тут все пропитано вкуснейшими и аппетитнейшими ароматами. Мне пришлось в связи с этим проявить необыкновенную выдержку, так что, — Леманн улыбнулся и подмигнул Курту, — за дело. Только не говори, что ты уже пообедал в вашем фамильном замке трюфелями с икрой.

Курт рассмеялся:

— Это так ты представляешь наше Рихтеровское меню? Дед — приверженец самой простой кухни: отварная картошка с селедкой и супчик с клецками, вот и весь обед. Но как раз сегодня я за обеденным столом не присутствовал, так что с удовольствием съем все, что тут нам принесли.

У Курта на самом деле рот наполнился слюной, так аппетитно выглядели угощения, и он на время забыл о том, что Йоганн собирался поговорить с ним о каких-то серьезных вещах. Они выпили, закусили сыром и принялись за горячие, еще дымящиеся колбаски, сопровождая каждый отрезанный кусочек подцепленной на вилку коричневой, тушеной в утином жире, капустой.

Леманн первым очистил свою тарелку, закурил и, одобрительно поглядев на уплетающего за обе щеки Курта, заметил:

— Хороший аппетит — признак душевного здоровья. — Он стряхнул пепел в стоявшую перед ним тарелку и добавил: — Оно тебе понадобится сейчас, потому что мне придется объяснить некоторые вещи, касающиеся наших с тобой взаимоотношений.

Курт замер с вилкой, поднесенной ко рту.

— Нет, нет, ничего такого, что может испортить тебе аппетит. Ты доедай, — и Леманн поднял кружку, в которой плескалось еще на треть недопитого пива, — все позитивно, — и он с наслаждением опустошил ее до дна.

Курт замер на мгновение, но потом решил, что не стоит выказывать какое-то волнение, к тому же он действительно проголодался, а еда была такой вкусной, что он доел все до последнего кусочка и затем, сев поудобнее, приготовился выслушать все то, что Йоганн приготовил для него вслед за замечательным ужином. Но благостное настроение потихоньку стало улетучиваться, этому способствовало то выражение лица, которого прежде Рихтер у Леманна не наблюдал.

Йоганн стал очень серьезен, его профиль заострился, демонстрируя мраморную холодность. «Я, наверное, никогда не избавлюсь от оценки созерцаемых мной предметов, людей и животных с точки зрения художника», — подумалось Курту. Он ведь решил, что рисование — не его стезя, но вот от подобных ассоциаций увиденного с его изображением на холсте избавиться не получалось.

— Дорогой мой юноша! — Йоганн начал на одной ноте, он закурил вторую сигарету. — Я старше тебя не намного, на семь лет, но уже с трудом представляю себе, что чувствуют парни в восемнадцать, как они переваривают в своих мозгах всю информацию, доступную их глазам, ушам и… — он постучал себя по носу. — Поэтому я провел с тобой почти месяц в тесном общении и, кажется, понял, кто ты, чем интересуешься, как воспринимаешь действительность и как способен реагировать на эту, открывшуюся перед тобой новую, реальную жизнь.

«Вот и ответ на мой вопрос», — подумал Курт, вспомнив возникающие у него порой сомнения в искренности интереса Леманна к нему как к просто приятелю, другом он все-таки считать себя не решался. Он ничем не выдал своего удивления после этих первых, как было понятно, лишь вступительных слов Леманна, только крепче стиснул побелевшими пальцами поручни сидения. Почувствовав возникшее напряжение, Йоганн продолжил:

— Но, поверь, я был вполне искренен во все время нашего общения. Мне было и интересно, и комфортно с тобой, ты нравишься мне, иначе мы расстались бы в первую неделю знакомства. Но прежде, чем я выскажу тебе комплименты, перейдем к не прикрытой фиговым листком реальной картине сегодняшнего дня. Ты избегаешь разговоров на политические темы, но политика пронизывает все общество, и не только в Германии, но в сегодняшней Германии особенно. Тебе придется взрослеть и, поверь, быстрее, чем кажется. Никаких слюнявых рассуждений о психологии нежного юношеского возраста. История современного миропорядка тебе и миллионам твоих сверстников не оставит шанса укрыться в каком-нибудь межвременье.

Йоганн остановился, лицо его расслабилось, и он улыбнулся:

— Все-все, я лишь задал тон, не обращай внимания на пафос, нелегко после бесконечных митингов и встреч наподобие той, которую ты видел, когда подошел к нашему столу, вернуться к нормальной речи. Давай, действительно, перейдем к делу.

Итак, поговорим о тебе. Ты, Курт Рихтер, прибыл некоторое время назад в Германию, только-только освобождающуюся от либерально-коммунистических идей, из страны победившего большевизма. Как ты думаешь, как сложилась бы твоя судьба, будь твоими родственниками простые люди, пекари, лекари или коммивояжеры? Тобой бы занялась одна из спецслужб, кто-нибудь из ребят в СА или СС, и дальнейшая твоя судьба была бы под большим вопросом. Но тебя, парень, привез не кто-нибудь, а Ханс Ешоннек, один из видных функционеров в Имперском военном министерстве. А встретили тебя твои дед с бабкой, не печники и сапожники, а одни из самых богатых и влиятельных промышленников Германии.

— И поэтому, — наконец разлепил губы Курт, — мною занялся ты.

Йоганн рассмеялся:

— Только по собственному почину. Нет, в какой-то момент в моей организации кое-кто задал вопрос о том, что означает моя дружба с таким сосунком, как ты.

Курт вскинул голову, собираясь что-то сказать, но Йоганн, подняв вверх палец, остановил его.

— Дружба — это именно то, что, я предполагаю, возникло между нами, или у тебя есть возражения на этот счет?

Курт промолчал.

— Скажи мне, ты веришь в наш народ, в немцев как в великую нацию, в то, что Германия должна стать могущественной державой? Просто ответь, веришь и хочешь ли, чтобы так и было?

Курт ответил, не задумываясь:

— Верю! Конечно, верю.

Курт даже приподнялся.

— Я ведь, — он запнулся, — там, где мы жили с мамой и отцом, мы ведь изучали историю и, — с нажимом повторил, — историю нашей Германии, мы гордились принадлежностью к древнему немецкому народу. Вы тут для нас были как боги, недосягаемые, загадочные боги.

— Ого, какие слова! — Леманн легонько похлопал в ладоши. — Рад, очень рад такому искреннему порыву. Это замечательно! Ты любишь Германию, и это — главное. Нашей истории тысячи лет и впереди должно быть никак не меньше. Многое происходило с нами, менялись короли, менялись порядки, понятия, законы, но главное — это то, что немцы остаются немцами. Сегодняшний день преходящ. Нет, — Йоганн поймал удивленный взгляд своего слушателя, — он прекрасен, Германия возрождается, мы воодушевлены, мы на подъеме. Идет борьба за будущее страны, и тут возможны какие-то, как кажется на первый взгляд, перегибы, излишняя резкость движений новой власти, даже некоторая жестокость и даже несправедливость по отношению к каким-то группам граждан. Одним словом, нелицеприятные вещи.

Леманн искоса глянул на Рихтера.

— Ну вот, к примеру, сожжение книг. Видишь, ты опустил глаза, и там, на площади ты стоял молча, ты явно не одобрял народный порыв, ты ведь видел, каково было воодушевление молодежи, студентов, преподавателей, просто прохожих? В топку паровоза нужно что-то кидать, нужен огонь, который понесет этот паровоз вперед, он потянет за собой весь состав. Народу, людям нужен этот огонь как запал для разгона. Когда паровоз наберет ход, топить снова станут дровами, все успокоится, поверь мне. Да, кое-где побили жидков, всего лишь выпустили пар. Рождение новой нации всегда происходит с кровью. Всякое может случиться, будут и ошибки, но главное, — Йоганн взял Курта за плечо, — это то, что ты правильно ответил на мой главный вопрос — ты любишь Германию, и это основа твоего отношения к тому, что я пожелал выяснить. А теперь перейдем к частностям.

— У меня есть собственная система определения лояльности к сегодняшнему политическому устройству нашей страны, — Леманн щелкнул пальцами и поднял руку, приглашая Курта сконцентрировать на ней внимание, затем он максимально развел большой и указательный палец и прокомментировал, — вот так на наших митингах приветствуют речи ораторов, на всю возможную широту раскрыв в крике рот, истинные патриоты, — прищурившись, пояснил, — это я тебе сейчас демонстрирую рот той части публики, которая представляет из себя в основном искренних дураков и патологических болванов, лучший материал для рядового и сержантского состава нашей армии, — затем, сузив наполовину расстояние между пальцами, продолжил: — Так кричат те, кто привык прежде, чем отдаться с потрохами пропаганде и инстинктам, не самым, прямо скажем, цивилизованным, оглядываться, оценивать ситуацию и опираться не только на всеобщее воодушевление, но и на свои собственные чувства. Из этой группы митингующих можно создать, если мы останемся в категориях армейских ранжиров, командный офицерский корпус. И, наконец, — Йоганн сомкнул пальцы, — в этой предполагаемой нами толпе ликующих болванов и осторожных умников можно заметить некоторое, очень небольшое количество тех, чей рот, — и Йоганн потряс сомкнутыми пальцами, — закрыт. Эту группу меньшинства я разделил бы на две категории. Первая — это те, кто сможет в конечном итоге возглавить массы, это генералитет, это аналитики, идеологи движения, и вторая, еще меньшая часть, — это враги режима.

Курт почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он провел рукой по лбу, не в силах скрыть волнение. Он понимал, к чему клонил Леманн, но не был уверен, к какой категории из тех, чей рот был закрыт, отнесут его. Да, он никак не участвовал в голосовой какофонии, сопровождавшей пламя костра, в котором сгорали книги. Но ни генералом, ни идеологом себя не представлял, тем более и врагом Германии не то, что не ощущал, его возмутило само возможное предположение Леманна в таком обвинении относительно него, Курта Рихтера. Он неожиданно для себя произнес вполголоса:

— Я — патриот. Но по-твоему, — он обратился к Леманну, — получается, что патриоты — болваны, но я-то не болван, а как же тогда с патриотизмом?

Йоганн с интересом наблюдал за мимическими переменами на лице юноши и не торопился прервать этот занимательный процесс. Он заказал еще пива и, когда кружки принесли, поднял свою и провозгласил тост:

— Выпьем за истинный патриотизм, не тот, который снаружи — крикливый и конъюнктурный, а тот становой, который живет внутри нас и опирается на тысячелетнюю историю нашей родины, Германии, сути и золотника немецкого духа.

Курт снова почувствовал озноб. Йоганн редко бывал так серьезен и такие выспренные фразы, обращенные не к его традиционным сподвижникам, парням с горящим взором и лужеными глотками, а к нему, к Курту Рихтеру, не произносил. Тут все было по-настоящему. Леманн стиснул ручку пивной кружки так, что побелели костяшки его пальцев, только что Рихтер так сжимал поручни своего кресла, и Курту захотелось поскорее выйти из этого эмоционального напряжения. Он вдруг почувствовал неимоверную усталость, словно ему пришлось вынести какую-то большую физическую нагрузку. Пиво как раз удачно подошло для того, чтобы сменить накал страстей на обычное, вполне добродушное действие. Холодное, оно остужало, пить его можно было долго, и это давало некоторое время на то, чтобы успокоить мысли, привести их в порядок и даже повеселеть. Видимо, к таким размышлениям пенистое светлое подвинуло и автора проникновенного тоста.

Леманн, с удовольствием осушив кружку, расслабился и уже другим, прежним, привычным полушутливым тоном продолжил свою приготовленную для Курта беседу:

— Теперь по поводу моей черной формы, — он игриво потрепал край своей белоснежной безрукавки, — люблю контрасты в одежде, ты как будто каждый раз другой человек, — но тут же посерьезнел, — милый мой, эта форма — наше с тобой будущее. Ребятам Рэма скоро конец.

На удивленный взгляд Курта пояснил:

— Нет, точными сведениями не обладаю, и запомни, все, о чем мы с тобой говорим, должно строго оставаться между нами. Я выбрал тебя, — тут Йоганн сделал паузу и потянулся за очередной сигаретой, но закуривать не стал, оставил ее в руке, разминая пальцами туго набитую табаком гильзу, — потому что убежден, на тебя я смогу положиться и сегодня, и всегда, — Йоганн хитро прищурился и, слегка наклонив к правому плечу голову, низким голосом произнес: — К тому же, ты у меня на маленьком, но очень остром крючке.

Он рассмеялся, притянул Курта к себе и прошептал ему на ухо:

— Шучу я, шучу, мне же положено по статусу всех на крючке держать. Так вот, штурмовые отряды свое отработали, и Рём ведет себя так, будто считает себя равным Адольфу и его приближенным. А это не так, у меня все-таки и некоторая информация имеется, но главное чутье, им скоро конец! А вот СС — это другое дело. Это структура, выросшая из личной охраны Гитлера, он доверяет ее руководству, а так как я убежден, что за Адольфом будущее, то и принадлежность к ним, и моя замечательная форма поможет добиться тех целей, которые я для себя определил.

И, не дав Курту, уже приготовившемуся, задать вопрос, обозначил эти цели:

— Это — государственная карьера.

Леманн развел руки и дурашливо закончил:

— Да, мой милый юноша, я карьерист и считаю, что в этом и заключается мой патриотизм. Добившись высокого положения в обществе, я смогу самым благотворным образом влиять на судьбу моей родины. Логично? — и он, наконец, прикурил от толстой серной спички.

Курту вдруг страстно захотелось закурить, но, во-первых, он, не имея к этому привычки и опыта, понимал, что может позорно закашляться и, во-вторых, проявит чрезмерное волнение, а этого показывать ему и вовсе не хотелось. Поэтому он подозвал официанта и заказал еще кружку пива, решив, что если даже опьянеет, это будет вполне гармонично выглядеть после такого потока информации, непростой и даже опасной информации. Он чувствовал, что его положение поднимается на новую, высшую ступень взрослости, ответственности и престижа. Это было заманчиво, увлекательно и опасно. В этом был какой-то неосознаваемый им по-настоящему риск, но он будоражил кровь и заливал адреналином голову. Последующие слова Леманна только утвердили Курта в этом ощущении перехода на иной уровень доверительности со стороны его старшего товарища и, значит, новых горизонтов в их отношениях.

Леманн придвинул свой стул поближе к Курту, и когда тому принесли очередную наполненную пивом кружку, положил на нее руку:

— Погоди, я скажу тебе кое-что еще, а потом вместе выпьем и выпьем чего-нибудь покрепче. Мое предложение к тебе касается некоторого отдаленного будущего, сейчас ты слишком молод и находишься на содержании своих знаменитых родственников. Пока ты в университете, учись, веди себя тихо, все наши сборища — это не для тебя, посещай их, только когда никак не сможешь отказаться. Я буду тебе в этом помогать, всегда найдется уважительная причина избежать необходимости прятать выражение твоего честного лица от окружающих сексотов. Если обстановка накалится, а у меня присутствует абсолютная уверенность в том, что это произойдет, пусть дед отправит тебя в какой-нибудь ваш филиал за границей. Возможно, случится война.

Курт поднял голову. Йоганн успокаивающе поднял руку:

— Это лишь предположение, но вероятность такая существует. В таком случае нашей задачей будет пережить все это с наименьшими потерями. Рано или поздно Германия вольется в спокойное русло буржуазного образа жизни, вот тут мы с тобой и займемся делом. У меня нюх, — и Йоганн постучал указательным пальцем по своему носу, — у меня пробивные способности, и у меня будут самые обширные и глубокие связи в мировом сообществе деловых людей. Ты умен, честен и стабилен, я имею ввиду твою психологическую устойчивость, проведя с тобой эти несколько недель, я могу уверенно об этом говорить. Ну и, наконец, ты — наследник впечатляющей бизнес-империи. По моему разумению, мы нужны друг другу приблизительно в одной и той же пропорции.

Леманн подозвал официанта:

— Принеси нам, милый, русской водки, — и со значением посмотрел на Курта.

Когда официант отошел от их стола, он продолжил:

— Конечно, я говорю об отдаленной во времени перспективе. Это займет несколько лет. И я вовсе не имею в виду тот момент, когда не станет твоего деда или, скажем, он сам пожелает уйти на покой, оставив все единственному наследнику. К тому же я всегда помню о вашем родственнике Ешоннеке. Но этот парень всегда будет военным человеком, не в его интересах какие-то дела с бумагами, бочками с соляркой и железом для корабельных корпусов. Все, что я сказал тебе сегодня, всего лишь набросок моего плана о будущем нашем с тобой содружестве. Но, можешь мне поверить, мои намерения сбываются. И я для тебя — деталь в жизни важная, — Йоганн улыбнулся, — даже жизненно необходимая. Я смогу отвести тебя от края пропасти, в которую свалятся в ближайшие годы почти все те, у кого при определенных обстоятельствах при виде того, что происходит вокруг, возникает такое же, как у тебя, выражение лица, такими же становятся глаза, и такие же слова готовы сорваться с честных и благородных уст.

Принесли водку. Йоганн поднял свою рюмку и подытожил:

— Ты подумай о том, что я сказал, и как-нибудь, когда тебе захочется этого, сообщи о том, что ты со мной, и не на день, месяц или год, а навсегда.

Курт смотрел на Леманна, и ему казалось, что лицо этого красивого, умного, такого серьезного парня в этот момент светилось каким-то внутренним светом. И Рихтер оттого, что копившееся напряжение от ожидания непредсказуемой, скрытой опасности миновало, ответил, подняв свою кружку, чересчур импульсивно:

— А мне не нужно время для размышлений, вот тебе моя рука!

И в ту же секунду, когда его ладонь только начала свое движение в сторону поднявшегося навстречу Леманна, Курт пожалел о такой мальчишеской восторженности. Но Йоганн сумел сгладить эту неловкость встречной фразой. Она прозвучала искренне, избежав какого бы то ни было налета привычной для Леманна шутливости:

— Поверь мне, мальчик, я очень высоко ценю твое расположение ко мне. И запомни, Йоганн Леманн не нарушит слова, произнесенного за этим столом, считай это моим обетом верности.

Леманн действительно останется верен своим словам во всей долгой истории их союза, протяженной сквозь десятилетия драматических событий.

Но в этот вечер разговор со своим юным другом он еще не закончил. Они заказали еще пару пива и, посмотрев на захмелевшего Рихтера, Йоганн тронул еще одну тему:

— Как тебе Ирма?

Курт удивленно посмотрел на Леманна:

— Я видел ее меньше пяти минут.

— И все-таки?

Курт замялся:

— Что ты хочешь от меня услышать? Она симпатичная, — и он повертел в руках пустую рюмку, — но, по-моему, слишком много о себе воображает. И потом, мне не понравилась фраза про какое-то множественное число приведенных тобой к ее величеству недотеп.

Леманн рассмеялся:

— Это она совсем другое имела в виду. Я действительно знакомил ее несколько раз с ребятами, которые в мужском кругу обсуждали возможность подкатить к ней с предложением заняться любовью на задней парте в какой-нибудь пустой аудитории, и некоторые из них утверждали, что это не проблема.

Она, видишь ли, нравится многим, ты просто не разглядел ее или стесняешься мне признаться в том, что она произвела на тебя впечатление. Я и сам к ней подбивал клинья, и знаешь, что она мне ответила, когда я спросил, не хотела бы она вечерком выпить со мной чашечку кофе в моей студенческой берлоге, и добавил, что соседей не будет до глубокой ночи? «В вас, — она меня на вы всегда звала, — процент холода значительно превышает процент тепла, меня такой баланс не устраивает, так что кофе выпить в вашей берлоге я могу, но это нас с вами не приведет в постель». И так, знаешь, посмотрела, что я обратил все в шутку и больше предложений на кофейную тему не делал. А я, как ты понимаешь, не простой перец. Так что этих ухажеров я к ней подводил с подвохом, познакомьтесь, мол, поближе. В последующем они темы «Ирма» больше не касались, а если кто-то задавал им вопрос по этому поводу, переводили разговор на другую тему.

— Да, но причем тут я? Ведь я-то ни с кем ее не обсуждал, и если встречал в университете, то и в мыслях не было задумываться о студентке старшего курса.

— Понимаешь, мне кажется, вы подходите друг другу, чутье, — и Леманн снова постучал себя по носу, — впрочем, раз так повернулись наши с тобой отношения, буду честен, с этого вечера между нами все должно быть прозрачно, никаких темных мест. Постели мы с этой девочкой избежали, а друзьями довольно близкими стали. Мне хотелось от нее услышать о впечатлениях по твоему поводу, она тонкий человек, природный психолог и женщина, в лучшем смысле этого слова. Но теперь, даже если она решит поделиться этими впечатлениями со мной, ты об этом будешь знать.

— Йоганн, с чего ты так уверен в том, что у меня с этой черноволосой девчонкой все сложится и мы станем друзьями, или даже…

— «Или даже» станете обязательно, станете. Давай на бутылку хорошего французского коньяка поспорим. Ты в нее влюбишься, и когда это произойдет, честно мне об этом сообщишь.

Курт от удивления открыл рот, но произнести ничего не смог, они оба были уже в приличной стадии опьянения, и Леманн, глядя на обескураженное лицо своего собутыльника, искренне и весело рассмеялся.

— Да, и из французских, запомни, предпочитаю Remy Martin.

Курт постарался собраться и, старательно выговаривая слова, задал вопрос, демонстрируя его серьезностью то, что хмель не овладел им в полной мере:

— Хоть что-то о ней сообщи, какие-нибудь подробности, — и, посчитав удачным свое выступление, выпрямился в кресле, гордо задрав подбородок.

Но Леманн развеял его попытку казаться крепким выпивохой:

— Да ты, братец, того, тебе бы под холодную воду лицо сполоснуть.

И Курт послушно отправился в туалет. Вода из-под крана действительно помогла прояснить сознание, он раз за разом подставлял ладони под ее тугую струю, плескал себе в лицо и ощущал такое удовольствие, что никак не мог закончить эту водную процедуру. Наконец, когда он вернулся к столу и выпил ожидавшую его чашечку крепчайшего кофе, Леманн выполнил его просьбу.

— Итак, коротко об Ирме. Лучшая на факультете истории и философии. Спортсменка, занимается гимнастикой, выступает на федеральных соревнованиях. Имела длительную связь с довольно известным художником, к сожалению, евреем.

Курт встрепенулся:

— Послушай, ты уже несколько раз говорил об евреях так, как пишут в некоторых радикальных изданиях и кричат на перекрестках как раз те, кого ты называешь идиотами. Я надеюсь, что сам ты так не думаешь, что тебе лично эти евреи сделали плохого?

— Вот-вот, я же говорю, тебя один на один с обществом оставлять ни в коем случае нельзя. Евреи не интересуют меня как отдельные индивидуумы, и меня, и патриотическое движение евреи интересуют как явление. Они олицетворяют своим национальным единением, тем, что мы определяем как еврейский дух, своей философией и религией, угрозу немецкой исключительности. Не они, а мы избранники господа, не в них, а в нас сила истинного духа. Запомни, так должен рассуждать каждый немецкий даже не патриот, просто лояльный гражданин, лояльный к нынешнему курсу выбранного народом лидера, лидера, которого поддерживает подавляющее число жителей Германии.

Конец ознакомительного фрагмента.