Корвус Коракс

Лев Гурский, 2019

Место действия романа – сегодняшняя Москва, где отсутствует интернет, нет компьютеров, мобильных телефонов и даже телевидения, зато есть Большой Грязный Секрет. Его хранители думают, что сумели скрыть правду о прошлом. Они надеются сохранить в тайне то, что может произойти завтра. Но кое-что они упустили… Новый фантастический детектив Льва Гурского, автора бестселлеров «Убить президента» и «Перемена мест», – не мрачная антиутопия и не роман ужасов. Наоборот, это весело и совсем не страшно. Поначалу. Ведь все самое неприятное имеет обыкновение подкрадываться к нам внезапно – и оттуда, откуда его не ждешь.

Глава вторая. Палимпсест

В разные времена эта кооперативная квартира на Менделеевской становилась то плохой, то хорошей, то снова плохой, и будь я не жильцом, а маклером, давно бы спятил от резкого перепада цен.

Пока у нас годами текла крыша и не работал лифт, впавший в кому до моего рождения, еще при генсеке Черненко, наш девятый этаж считался неудобным и непрестижным. Когда мне исполнилось двенадцать, здешний ЖЭК каким-то чудом напряг наличные финансы и полностью перекрыл всю крышу металлочерепицей. Обалдев от такого немыслимого счастья, пайщики кооператива солидарно скинулись на швейцарские подъемники от фирмы Schindler. Вскоре все осознали, в каком выигрыше последний этаж: атмосфера наверху не в пример чище, уличного шума не слышно, да и крылатой почте к нам удобнее залетать, не путаясь в гроздьях электропроводки. Я даже мог бы, скажем, парковать у своего балкона личный прогулочный дирижабль — если бы эта игрушка миллиардеров у меня, допустим, была.

Несколько лет подряд я ловил кайф, воображая себя чуть ли не жителем элитного пентхауса. Но за полгода до моих выпускных экзаменов голубиный пейджинг стал стремительно выходить из моды, а мировое увлечение домашними трубами докатилось наконец и до Москвы. Сразу же оказалось, что из-за каких-то технологических заморочек именно в нашем микрорайоне «Би-Лайм» не сможет держать одинаковое давление воздуха на всех уровнях, поэтому до верхних этажей моего дома эсэмэски будут доходить раза в три медленнее, чем до нижних. Для Кеши Ломова эта новость означала только одно: из крутого царя горы он опять превратился в незадачливое чмо…

Тут в мои тягостные детские воспоминания своевольно вмешался контрафактный ворон. Он заворочался у меня на плече и нетерпеливо защелкал клювом.

— Имей совесть! — строго одернул я обнаглевшего носителя. — Помни, ты взят из милости, никакие гражданские права и свободы тебе не положены в принципе. Еще раз посмеешь нацелиться на мое ухо, и о кормежке можешь забыть надолго. Усек, пернатый?

Ворон смиренно каркнул, отодвигая клюв на безопасное расстояние.

— Ну то-то же, — сказал я. — Ладно, я пошутил, голодным тебя никто не оставит. Потерпи, мы почти доехали. Если лифт не застрянет.

Лифт не подвел. Давно рассохшаяся «шиндлеровская» кабина, скрипя тросами, вознесла меня на девятый. Спустя несколько минут я уже раскладывал по местам вещи в прихожей. Ключи от квартиры — на крючок, ботинки — на коврик, счета за свет-газ-воду-телеграф — на гвоздик, свежие газеты — на этажерку, а носителя… куда бы мне тебя пристроить? Ты ведь не думаешь провести всю оставшуюся жизнь у меня на плече? Кешина доброта не беспредельна. Будь доволен, что тебе сейчас подадут роскошный обед из трех блюд.

Зайдя на кухню, я прежде всего налил гостю воды в банку из-под томатного соуса. Потом открыл дверцу холодильника и задумался. Выбор был, собственно, небогат: либо убитая в хлам пшенная каша, либо обледенелый труп колбасной нарезки. И поскольку каша уже заметно попахивает, а колбаса еще молодцом, выбора нет вообще. Человеку в конце концов тоже свойственно чем-то питаться.

— Пшенка как аперитив, пшенка на первое, пшенка на второе, — объявил я носителю его меню. — Извини, это все, чем богаты. Хотя нет, погоди-ка! Тебе сказочно повезло, я вижу бонус…

За неприкосновенную банку рижских шпрот закатилось яйцо с бледным чернильным штампом на боку. Судя по дате, снести его успел бы еще какой-нибудь мелкий динозавр. Однако ворон — потребитель не капризный. Срок годности продукта ему до фонаря.

При виде еды носитель возбужденно каркнул и забил крыльями. Он еле дождался, пока я раскокаю яйцо в его кашу, все перемешаю и поставлю тарелку вместе с банкой на подоконник, а затем спикировал с моего плеча и снайперски точно приземлился в зазоре между едой и водой, — чтобы сразу трескать и запивать.

На сегодня ему хватит, прикинул я, но дальше одной пшенкой не отделаться. Отечественных носителей надо подкармливать фруктами и орехами. Хотя у дяди Жени на складе вряд ли соблюдался этот рацион. Шоу-бизнес беспощаден: полноценное питание доступно только дорогим болванкам. Если за тебя дают меньше двух тысяч, твой прожиточный максимум — три вяленых дождевых червя в сутки.

Улучив момент, когда ворон, занятый кашей, отвернется от холодильника, я припрятал колбасу в недрах мини-бара. Как только еда немного оттает, инспектор Ломов обязательно вернется к ней.

Под деловитый стук клюва о тарелку я наконец освободился от плаща и переоделся в футболку с трехцветным Газмановым и домашние треники, уютно растянутые на коленках. Мне полагалось бы уже сидеть за «ремингтоном», строча покаянный рапорт шефу, но эту неприятную процедуру я, как мог, старался оттянуть. Куда торопиться? Навстречу выволочке? Мне не к спеху. Раз я сегодня проворонил удачу, лишние полчаса ничего не изменят.

Погляжу-ка я лучше почту. Пока хитрый рыжий менеджер втирал мне очки, водил за нос и вешал лапшу, телеграф мог принести что-нибудь очень важное, отчего моя жизнь преобразится навсегда. Например, такое: «ГОСПОДИН ЛОМОВ ВСКЛ ИНЮРКОЛЛЕГИЯ ПРИСКОРБИЕМ ИЗВЕЩАЕТ КОНЧИНЕ ВСЛЕДСТВИЕ ЛЮМБАГО ВАШЕГО ТРОЮРОДНОГО ПРАДЕДА ДЖЕЙМСА ЛОМОУ ЗПТ АВСТРАЛИЯ ТЧК ЗАКОНУ НАСЛЕДОВАНИИ ВЫ ПОЛУЧИТЕ 80 ПРОЦЕНТОВ СТРАУСОВОДЧЕСКОГО БИЗНЕСА ЗПТ СУММА КАПИТАЛИЗАЦИИ СОСТАВЛЯЕТ…» Жаль, нет у меня за кордоном никакой родни — ни мертвой, ни живой, ни полуживой. Мой молдавский дядя Костя с наследственным циррозом печени, сами понимаете, не в счет.

Почты успело набежать уже метра три. Я взялся просматривать ленту с хвоста и первым делом наткнулся на срочное сообщение. Начиналось оно словами: «ИННОКЕНТИЙ ЛОМОВ ВСКЛ ПОЗДРАВЛЯЕМ ЮБИЛЕЕМ…» Что за бредни? Двадцатипятилетие я отметил полгода назад, а других дат в ближайшую пятилетку у меня не предвидится. Заинтригованный, я продолжил чтение: «…ЮБИЛЕЕМ ГТК РОССИЙСКИЙ ТЕЛЕГРАФ ВСКЛ НАША КОМПАНИЯ 200 ЛЕТ РЫНКЕ УСЛУГ СВЯЗИ…» Ах заразы! Я им отдаю за трафик четверть жалованья, и они меня поздравляют со своим юбилеем за мои же деньги! Ну не гады?

Оторвав спам, я сердито смял ленту в комок и смахнул его в корзину для почтового мусора. После чего уткнулся глазами в следующую телеграмму. «ИННОКЕНТИЙ ЛОМОВ ВСКЛ ПОЗДРАВЛЯЕМ ЮБИЛЕЕМ…» Тьфу ты черт, неужели опять то же самое? «ИННОКЕНТИЙ ЛОМОВ ВСКЛ…» Отрываем — и в корзину! «ИННОКЕНТИЙ… ИННОКЕНТИЙ… ИННОКЕНТИЙ…» В мусор, в мусор, в мусор!

После двенадцатого по счету «Иннокентия» мне стало ясно, что сегодня мне, помимо мусора, ничего не светит. Брезгливо взяв за хвост остатки бумажной змеи, я занес ее над корзиной и разжал пальцы. С тихим шуршанием спам улетел туда, где ему самое место.

Вот ведь свинство, подумал я сердито. Или даже диверсия. Что, если в «Российском телеграфе» на этой рассылке сидит шпион «Би-Лайма» и злит пользователя нарочно, с тайной целью? Человек у аппарата помучается-помучается с этой макулатурой — а там, глядишь, плюнет и снесет домашнюю телеграфную бандуру в темный чулан. И заведет себе новенькую трубу пневмопочты.

Понятно, что Срочные Местные Сообщения на самом деле не такие уж и срочные: в час пик они отстают от телеграфа. Зато они дешевле. Зато они без спама. Зато, кроме писем, можно пересылать и мелкие вещицы. Причем не только из дома или конторы, а практически из любой точки города — отовсюду, где есть уличная полосатая будка. Телеграмму твою почтовики могут затерять, но эсэмэска-то никуда не денется. Двадцать первый век — сервис и прогресс…

Однако, Кеша, пора бы тебе заняться рапортом. Служба есть служба. Горестно вздохнув, я двинулся к «ремингтону» — но не прямой дорогой, а почему-то извилистым путем, мимо этажерки, где лежали газеты. И по дороге сам себя уговорил: ничего страшного не будет, если я отсрочу покаяние еще минут на двадцать. Другого случая полистать прессу мне сегодня может и не представиться.

На работе я обычно выклянчивал у секретарши шефа «Российский репортер», «Окна», «Известия», «Курьер» и штук пять таблоидов, так что на дом мне приходили всего две газеты — «Московский листок» и «Новый Коммерсант». Одна для работы, другая для тонуса. Первая хоть и была, на мой вкус, чересчур развязной и попсовой, помогала мне отслеживать новости из жизни кормильцев и главных подопечных нашей ФИАП. Вторая часто злила меня непомерным ехидством, но при этом не давала расслабляться. Страховала от того, что покойный папочка называл внутренним дураком.

Сначала я, как водится, развернул «Листок»: итак, что у нас происходит в гламуре? Вроде бы особых встрясок и цунами нет, обычная позолоченная дребедень, слухи и пиар. Говорят, будто Тарзан женится на Варум, Наташа Королева выходит за Шнура, Земфира делит с Таблеточкой совместно нажитое имущество, а два хоровых коллектива, «Кручина» и «Потешка», уже официально объявили, что сливаются в один — «Кручина-ипотешка». Русский рок опять умер, Титомир опять воскрес — теперь в составе группы «Пипл и алмаз». При контрольном осмотре зала ДК «Локомотив» за час до концерта Бориса Моисеева служебные собаки обнаружили в стенных нишах по обе стороны от сцены двух нелегальных носителей. Если бы план сработал, упущенная выгода составила бы свыше пяти миллионов рублей… Как же, «нелегальных», усмехнулся я про себя, рассказывайте сказки кому другому. Не такой уж Моисеев суперстар, чтобы затевать ради него возню со стереозаписью. Пираты не идиоты. Суеты здесь больше, чем прибыли. Бьюсь об заклад, сам же Боря втихаря и припрятал птичек, чтобы нагреть своего продюсера. Знаем мы эти игры, не первый раз…

Главная культурная новость — на неопределенный срок отодвинули премьеру оперы «Иван Сусанин» в Камерном театре, а режиссера Мефодия Златогорова закрыли в СИЗО за попытку возбуждения ненависти к социальной группе «польские интервенты». С той же формулировкой чуть было не посадили и композитора, но в Следкоме нашелся один знаток музыки, который объяснил коллегам: мол, при всем желании запереть Михаила Ивановича Глинку уже нет физической возможности. Автор публикации осторожно интересовался, не связана ли эта новость с предстоящим визитом в Москву президента Польши Войцеха Дудони, а официальные лица, как и положено, не комментировали никак.

Мир авторских прав тоже особыми катаклизмами не баловал: так, мелкие пакости. В кампанию «Дожмем Макара!» включилось, увы, и мое ведомство, обвинившее Андрея Вадимовича в контрафакте: мол, за название своей группы он должен был еще в допотопные времена заплатить отступные наследникам писателя Герберта Уэллса. А раз он не заплатил, то бренд «Машина времени» у него официально отбирается. «Ну и подавитесь, — будто бы сказал на это Макар, выйдя из здания Краснопресненского суда и хряснув гитарой о колено. — Не больно-то и хотелось». А через сутки объявил о ребрендинге и переименовал своих ветеранов в «Хронометр»…

Я подумал, что защита копирайта как-то незаметно стала выгодным бизнесом. Скоро на работу к нам в ФИАП будет так же сложно устроиться, как на таможню. Еще три года назад мы сидели на госбюджете, и вот теперь наш премиальный фонд уже на две трети состоит из отчислений от штрафов, пеней и выплат РАО. Покойные Ленин, Маркс и Элвис по всему миру гребут такие бабки, какие им при жизни и не снились. Арбитражи завалены исками, все судятся со всеми, тяжбы выходят на межгосударственный уровень. У Греции с Македонией чуть до разрыва дипотношений не дошло из-за прав на бренд «Александр Македонский». Окажись сегодня среди нас та знаменитая евангельская четверка, авторы-апостолы легко бы отжали с издательств кругленькую сумму за контрафактные тиражи Нового Завета — если бы, конечно, до того насмерть не переругались между собой, выясняя, кто что у кого списал, чья версия круче и, главное, кому из них четверых по закону дозволено подписать эксклюзивный договор с серией «ЖЗЛ»…

Сбросив на пол надоевший «Листок», я занялся газетой для умных.

Вчерашний день прошел в стране и мире скучно: стихийных бедствий и терактов не случилось. Ни один танкер не затонул, ни один дирижабль не навернулся, ни один альпинист не угодил под лавину. И даже небольшой потоп в подвале Российского государственного архива удалось ликвидировать без жертв и разрушений.

Тишь да гладь. Скандалы — и те предсказуемы. Официальный Киев опять обратился в Страсбургский суд с иском, требуя наказать спикера МИД России Марину Архарову за три нецензурных слова в докладе «Укронацизм — угроза миру и прогрессу», произнесенном на конференции в Тегеране; анонимный источник в российском МИДе, не балуя разнообразием, выступил с дежурным разъяснением: поскольку-де в России цензура запрещена, то само понятие «нецензурный» лишено юридического смысла…

Что еще? Роскомнадзор в очередной раз наложил временный запрет на столичный блог оппозиционера Андрея Наждачного. По закону о СМИ нельзя просто сдирать личные дацзыбао граждан с оплаченного ими стенда на Пушке, зато их можно элементарно заслонить. Вчера приставы подогнали к стене щитовую тележку и перекрыли обзор речным пейзажем (голубое небо, желтое солнце, зеленая вода) два на три метра. Теперь и к блогу не подобраться, и комментов не оставить. А попробуешь тронуть пейзаж, сразу выяснится, что эта мазня — культурная ценность, и тебе же впаяют за порчу госимущества. Мелким шрифтом газета напоминала, что летучий аудиоблог оппозиционера для полиции по-прежнему труднодоступен: только в Москве и Московской области сторонники Наждачного собрали по подписке деньги на еще четыре сотни фирменных носителей — и попробуй-ка всех вылови!

Тем временем со стапелей в Северодвинске сошел новый грузовой цеппелин. Точнее, он сошел бы месяцем раньше, в середине апреля, но дело застопорилось из-за названия. В проект одинаково вложились мэрия Москвы и правительство Татарии, так что когда столичный мэр Модест Масянин решил назвать воздушное судно «Дмитрий Донской», в Казани заартачились и выдвинули встречное предложение — «Хан Тохтамыш». Федеральному центру в лице премьера Михеева пришлось вмешаться и продавить компромиссный вариант — «Николай Коперник». В конце концов, с тем, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, никто не спорил.

Половина первой полосы «Нового Коммерсанта» была отдана под выступление президентского советника по нацбезопасности Ростислава Рыбина на всероссийском слете учителей. Саму пространную речь печатали в пересказе, а смысл ее прочитывался уже в трех начальных абзацах: чиновник опять бодался с техническим прогрессом. В третье тысячелетие, доказывал Рыбин, страна входит слишком уж поспешно, и граждане, особенно молодые, к этим темпам не готовы. Шариковые ручки уродуют почерк, арифмометры отбивают охоту учить таблицу умножения, пневмопочта провоцирует лень и приводит к инфарктам, дизели грозят глухотой, электроплиты чреваты бытовым травматизмом, фастфуды вызывают ожирение, а также диарею и утрату национальной самобытности. И все, вместе взятое, сильно бьет по обороноспособности, которая в условиях экономического кризиса и американских санкций и без того оставляет желать сами знаете чего.

Публикацию сопровождал краткий комментарий журналиста Акима Каретникова, исполненный глумливого сочувствия к президентскому советнику. Выходило, что все беды, упомянутые в выступлении, должны обрушиться на самого оратора: дача в Истринском районе оборудована и пневмопочтой, и двумя аварийными дизелями. В его кабинете имеются электрокамин, тостер и даже американская электрическая счетная машинка — раза в три шустрее нашей механической. Даже внутри корпуса рыбинского «паркера», чернильного на вид, спрятан стерженек шариковой ручки, а в сигаретных пачках с надписью «Прима» — британский «Данхилл», дорогущий сорт!

Хихикнув про себя, я подумал: ну красавчик! И как он это раскопал? Под кроватью, что ли, притаился? Под окнами дежурил с полевым биноклем? Или прятался в стенной нише, как попугаи у Моисеева?

Мне, как и журналисту «НК», тоже не нравился Рыбин. Он даже здесь, на литографии в газете, выглядел неприятно: белесая шевелюра, маленькие глазки и квадратная морда утюгом. Если бы сбылись мечты этого деревенского выскочки, мы бы ходили в лаптях, брились бы серпами и говорили «надысь». Будь моя воля, я бы тихо задвинул куда-нибудь поглубже выдвиженца Рыбина и дал бы больше полномочий прогрессисту Владлену Сверчкову — еще одному президентскому советнику, по той же самой безопасности. В отличие от Рыбина Сверчков сегодня немного в тени. То есть во власти и при должности, но как бы не в фаворе…

Портрет второго советника, элегантного брюнета с усиками и в тонких очках, был напечатан на той же странице, и Каретников под конец статьи тоже пускался в рассуждения об этих двух персонажах. Будто бы Рыбин и Сверчков — лютые конкуренты и поэтому все время грызутся друг с другом под ковром, а Кремль их нарочно тасует в связи с международной обстановкой. Когда потепление с Европой, достают из-под ковра Владлена во фраке и с бабочкой. Когда же (как сейчас) мы показываем Европе тыл, выпускают Ростика в армяке.

Статьи Каретникова мелькали в газете по нескольку раз в неделю, но их автора я никогда не видел — ни живьем, ни на литографии. Может, человека с такой фамилией и вовсе нет, а вместо него у «НК» целая обойма одинаково зубастых журналюг? Запас остроумия у каждого собственный, но псевдоним на всех один.

Я долистал до страницы о бизнесе и уже изготовился читать статью о сегодняшнем форуме по экономике и о том, кто из наших магнатов будет выступать, но не успел: на кухне что-то упало и с пронзительным звоном рассыпалось на мелкие стекляшки, а из кухонной двери вылетела и пронеслась надо мной на бреющем черная тень. Бац! — прямо в центр газетного листа, между портретами Абрамовича и Костанжогло, жирно впечатался колбасный овал. Сам возмутитель спокойствия, пометавшись под потолком, уцепился когтями за багет и затаился в складках штор.

То-то я давно не слышал стука клюва о тарелку! Надо ведь было догадаться: тишина эта неспроста. Носитель, оказывается, давно умял свою пшенку и, не удовлетворившись ею, захотел продолжения обеда. Летучий засранец выследил колбасу, которую я спрятал в мини-баре, но прикончить ее по-тихому не удалось. Ловкости не хватило прошмыгнуть между бутылками без шума.

— Ну ты и вреди-и-и-итель… — протянул я вслух.

Запасы спиртного и съестного у меня равновелики, то есть равно ничтожны. Бутылки в мини-баре в основном пусты и стоят для антуража. Чего мне жаль, так это рома «Бакарди», припасенного для коктейля: все сто граммов экзотики разлетелись по кухонному кафелю вперемешку с осколками стеклотары. Вместе с остатками кубинского рома утекли и надежды на грядущую порцию «Мохито». Хотя, по правде говоря, лайма и мяты у меня дома тоже нет… как, впрочем, и обычной еды. Шпроты не в счет. Покупка пирожков в подземном переходе опять становится неизбежностью.

Следующие четверть часа я уныло провозился с веником, совком и тряпкой, очищая кухню от мелких и мельчайших осколков. И, пока убирал, мысленно проигрывал разные способы воспитания носителя. Никаких ему поблажек, буду внедрять суровый метод Макаренко. Раньше я готов был произвести раскопки в чулане и извлечь клетку сорок на семьдесят, где до позапрошлого года жил кенар Гарри, но теперь решил потомить ворона в карцере вдвое меньшего размера. Пусть проникнется чувством вины, это полезно. Придется, правда, на некоторый срок ущемить интересы обоих моих скворцов. Фридриха временно пересажу к Карлу, а в клетку Фридриха запру гостя.

Так я и сделал. Но всех последствий учесть не мог. Два моих домашних скворца, подвергшихся уплотнению за чужие грехи, оскорбленно затрещали вдвоем на птичьем языке. Как выяснилось чуть позже, это было лишь началом акции гражданского протеста, увертюрой, легкой артподготовкой. Потому что едва я впихнул нарушителя в освободившуюся клетку, Фридрих с Карлом подняли в унисон оглушительный стрекот невиданной силы. Скворцов обычно не используют для записи хеви-метала — дыхалка слабая, связки бедноваты, — но эти двое могли бы, пожалуй, вытянуть даже пару хардроковых композиций Sсorpions. Казалось, крикучих ревнивцев у меня не двое, а по меньшей мере штук пятьдесят одновременно.

Такой резкой обструкции от Карла с Фридрихом не ожидал ни я, ни тем более ворон. И без того деморализованный, он запаниковал. Ответно каркнул, забился о прутья, а потом сделал отчаянную попытку высунуть клюв наружу и ухватить меня за палец. Палец-то я, положим, успел отдернуть, но саму клетку не удержал.

Птичий карцер выскользнул у меня из рук, стукнулся об пол ребром круглого деревянного донышка, заваливаясь набок. Прутья скрежетнули по гладкому паркету. Стальной решетчатый футляр с пленным носителем внутри шумно прокатился по комнате вдоль всего плинтуса, врезался в ножку стула, изменил траекторию, отскочил в сторону книжного шкафа и застрял глубоко под ним. Когда я с третьей попытки сумел-таки извлечь пыльную клетку при помощи швабры, ворон выглядел жалкой кучкой взъерошенных перьев. Засунув голову под крыло, он пребывал в прострации: начисто игнорировал меня, скворцов-бузотеров, а заодно и весь окружающий мир.

Карл с Фридрихом, умолкнув, виновато переглядывались. Парни они, в общем, не вредные. Легкая победа их не обрадовала.

— Эх, мелочь пернатая! — обратился я к скворцам. — Где ваше гостеприимство? Ладно еще я, человек без понятия, нечуткий царь природы и все такое, но вы-то! Вы ведь сама природа. Зачем обидели зазря брата по фауне? Квадратных сантиметров для него пожалели? А еще говорят: носитель носителю глаз не выклюет…

Скворцы дружно устыдились, но до примирения всех сторон было далеко. Вороны обидчивы, как женщины. Оскорбить носителя проще, чем загладить потом свою вину. Собаку или кошку ты, допустим, можешь приласкать, а вот с воронами эти дешевые штучки уже не проходят. Попытку тактильного контакта они сочтут новой угрозой.

К счастью, за время службы в ФИАП я набрался навыков общения с пернатыми. Путь к миру и согласию обычно проходит по слуховому нерву. Незнакомые звуки раздражают, зато привычные успокаивают.

Я поставил клетку на стол возле «ремингтона» и с осторожным слабым дзыньканьем провел по прутьям ногтем большого пальца.

Ворон по-прежнему делал вид, что оглох, ослеп и почти умер.

— Да ладно тебе, — вполголоса сказал я носителю, — хватит изображать из себя жертву домашнего насилия. Мы оба с тобой были по-своему не правы. Пора признать ошибки и заключить мир. Ты не обворовываешь хозяина, а я переселяю тебя из камеры в хоромы.

Ворон высунул из-под крыла один глаз и снова спрятал.

— Колбасу, раз уж начал, можешь добить. — Я протолкнул сквозь прутья недоеденный кружочек. — Считай это жестом доброй воли.

Еще несколько секунд носитель хранил оскорбленное достоинство, но потом все же высунул наружу клюв и ловко цапнул кружочек. Раз — и от колбасы осталось только воспоминание. Надеюсь, приятное.

— Вот и поладили, — сказал я. — Обиды побоку? Мир-дружба?

Ворон повертел головой, встряхнулся и вдруг отчетливо произнес:

— Др-ружба…

Сделал паузу, прокашлялся, а затем продолжил:

–…между нашими нар-родами тепер-рь будет кр-репнуть. Невзир-рая на пр-роиски английского импер-риализма…

Так-так, носитель поймал ключевое слово, и пошло воспроизведение записи. Значит, голову он, когда падал, не зашиб и с памятью у него по-прежнему все в порядке. Вот только я в упор не припомню у Киркорова в альбоме похожей текстовки. «Я не Рафаэль»? Нет. «Примадонна»? «Магдалена»? Чушь, даже близко нет ничего такого. Уж не говоря о том, что и голос здесь какой-то совсем не Филиппа. У того сроду не было акцента, тем более кавказского, а у этого есть, и притом сильный: «дрюжьба» вместе «дружбы», «тэпэр» вместо «теперь», «ымпэриалызма» вместо «империализма».

Кто это — Кикабидзе? Меладзе? Павлиашвили? Цискаридзе? Хотя стоп, минутку, Цискаридзе вроде бы не поет, а пляшет. Правда и этот, который с акцентом, тоже, по-моему, ни черта здесь не поет. Даже ведь не старается, халтурщик. Я не улавливаю ни музыкальной, ни ритмической основы. Не рок и не рэп. Оперный речитатив? Вряд ли. Голос не поставлен, явно не профи. Какой олух на студии додумался закачать на болванку эту художественную самодеятельность? Или, может быть, это вообще не студийная запись? И сделали ее не только что, а существенно раньше?

Ежегодно в ФИАП присылают разных лекторов, чтобы повысить нашу квалификацию. Мне как молодому специалисту с незаконченным высшим положено посещать все занятия. О чем я, кстати, не жалею: лекторы в основном дельные, натаскивают грамотно, отвечают на вопросы без гонора. В прошлом сезоне историк из МГУ рассказывал нам про палимпсесты — древние рукописи на пергаменте. Чтобы нанести свежий слой, надо было соскоблить прежний, так что каждое новое поколение писцов уничтожало работу предыдущего.

В отличие от пергамента память носителя не надо очищать. Можно записать дорожку сверху, и предыдущая тоже останется. И предпредыдущая. И предпредпред. Всего птица может запомнить до трехсот мелодий или до ста пятидесяти песен, но так глубоко носителя обычно не грузят: если у тебя нет ключевого слова, замучаешься перелистывать слои. Это ведь не книга, оглавления в конце не будет. Хотелось бы знать, подумал я, откуда пираты взяли болванку? Теоретически — откуда угодно. То есть под Филиппом неопознанных записей может быть еще часов на пять…

Я не стал дожидаться, пока кавказец закончит разборки с английским империализмом, а достал расческу с мелкими зубчиками и легонько провел по прутьям клетки, чтобы промотать запись.

Носитель каркнул, поперхнулся очередной «дрюжьбой», послушно перепрыгивая на полчаса вперед как минимум. Кавказец пропал — вместо него возник, скорее всего, немец. Похоже, я угодил не в начало, а куда-то в середину его текстовки. Ритмично щелкали, падая одна на другую, отполированные тевтонские костяшки: зиммельн — дриммельн — фройндшафт — херр — цум — байшпиль — натюрлих…

А это еще кто? Кто-то из группы «Крафтверк»? Новый солист из «Раммштайна»? Фиг с ними, все равно я слов не разберу. В школе у меня основным иностранным был английский, факультативным — испанский, и в обоих я до сих пор плаваю у берега. Помню, в пятом классе я уверенно переводил peacemaker — миротворец — как «писающий мальчик». Впрочем, в языке Шиллера я вообще тону. Однажды в фирменном бирхалле на Сретенке я минут сорок разбирался в оригинальном меню, и в результате мне вместо нормальных охотничьих сосисок к пиву принесли какие-то склизкие водоросли, да еще содрали за них треть моей зарплаты.

Я уже занес расческу, чтобы промотать непонятного немца куда подальше, но тут он закончился сам собой. Ему на смену опять явился русский — теперь уже безо всякого акцента, вежливый и правильный, бесцветный и бестелесный. Таким голосом волнистые попугайчики из вагонов метро объявляют следующую станцию.

— Господин министр хотел бы выразить благодарность товарищу Сталину за то, что…

Подскочив, я чуть не опрокинул клетку с носителем. Товарищу Ста-ли-ну?! Ох и ни черта же себе сюрпризик!