Написать президента

Лев Горький, 2023

Молодой успешный прозаик из литтусовки получает «предложение, от которого невозможно отказаться». Его приглашают сочинить мемуары президента России, выступить литературным негром – в обмен на огромные деньги, попадание в школьную программу и в прочие плюшки.Герою мешают собственные идеалы свободы и демократии, глубоко въевшееся отвращение к «кровавому режиму», а также страх перед тусовкой, ведь если коллеги узнают, на кого он работает, то кара будет чудовищной.И не дремлют патриотичные конкуренты, желающие получить такую работу со всеми лаврами…

В этом тексте нет ни слова правды.

Правда этого текста не в словах.

Глава 1

В мою квартиру и мою жизнь псы кровавого режима вломились без приглашения.

И длань мощная опустилась на плечо мое, и глас могучий проник в уши мои, терзая их словами жестокими:

— Пора вставать, Лев Николаевич.

— Кто? Куда? Зачем? — Я заворочался, пытаясь сообразить, со мной ли разговаривают, где я нахожусь и что вообще происходит.

Похмелье обнимало меня, будто тяжелая, колючая и очень горячая любовница. Вчерашний вечер терялся в тумане. Я помнил только, что случилось что-то очень нехорошее. Голова трещала, как от водки с пивом, хотя, став надеждой отечественной литературы, я вроде бы безвозвратно перешел на виски с шампанским.

Длань мощная потрясла меня, словно тряпичную куклу, и я отверз таки очи свои.

И решил, что белочка с плакатом «Алкогольный делирий» наконец нанесла мне дружественный визит.

Квартира была моя, в смысле, съемная: занавески эпохи Брежнева, ужасный бордовый ковер на стене, потолок в желтых разводах от курева, люстра модели «Очень много блестящих висюлек». Раскрытый ноут на столе, рядом с ним второй — старый, с которого я пересел всего неделю назад и не успел отвыкнуть; слегка покосившееся кресло, давно принявшее форму моей совсем не спортивной задницы; заставленные книгами стеллажи до потолка — это уже не от хозяйки, это мое.

Вот только в списке предметов мебели вчера не имелось пункта «крепкие молодцы в безупречных темно-синих костюмах — 2 шт». Незваные гости могли похвастаться идентичными галстуками, короткими прическами, и даже стояли, одинаково наклонив голову к правому плечу, словно их еще в инкубаторе, откуда они вылезли, еще и программировали на определенные позы.

Двое из яйца… ой, из ларца, одинаковых с лица…

— Вы… вы… ыы… кы-кы… тоо? — проблеял я.

— Вам придется проехать с нами, Лев Николаевич, — сказал один из незваных гостей, я не понял, какой, вроде бы правый.

— Но я… ничего не сделал! — Я попытался сесть, и мне это даже удалось.

Но в ушах загудела целая звонница, а комната медленно и печально поплыла перед глазами. Я разглядел пятно на обоях, кучку осколков на полу и вспомнил, что за гадость случилась вчера.

Мне стало так паршиво, что на мгновение я забыл о незваных гостях.

Маша ушла от меня! Мы поругались, потом она собрала вещи, и когда за ней захлопнулась дверь, я в ярости швырнул в стенку фужер с вином, а потом безобразно и ужасно напился, вроде бы пытался ей позвонить и рыдал в трубку, и даже полез в интернет и что-то писал в соцсетях, вряд ли умное, доброе и вечное.

Горе тебе, град Вавилон, обремененный гордыней, ибо пить надо меньше!

— Вставайте, у нас мало времени. — На мое восклицание насчет «ничего не сделал» молодцы внимания не обратили.

— У меня его очень… много… — храбро пролепетал я. — Я никуда не пойду! Сатрапы! Душители свободы! Кто вы такие, блин!? — Голос мой сорвался на визг.

Утренние гости явно были из «органов», но вот из каких и почему, я сообразить не мог. Неужели мне припомнили убогий рассказик, сочиненный шесть лет назад, или поход на акцию протеста еще в те времена, когда я был глупым сопляком, студентом биофака?

Или… нет, нет, невозможно!

Молодцы переглянулись и одновременно пожали плечами.

— У вас есть пять минут, чтобы привести себя в порядок, — мягко сообщил правый. — Сделаете это сами… или мы поможем. Поверьте нам, Лев Николаевич, мы умеем это делать. Только вам не понравится.

А левый улыбнулся с таким ледяным блеском в глазах, что я содрогнулся и похмелье на миг отступило.

Конечно, отважный свободный творец на моем месте гордо отказался бы выполнять распоряжения «псов кровавого режима», устроил бы лежачую забастовку или даже выпрыгнул в окно во имя свободы и демократии… Вот только я хоть и молодая звезда русской прозы, но, видимо, не такой уж отважный свободный творец. А еще я сообразил, что если меня не бьют, но велят привести себя в порядок, то вряд ли повезут прямиком на расстрел или в ужасные пыточные застенки чудовищной Лубянки.

— Э… нуу…

— Бегом!! — рявкнул правый.

Я наполовину вскочил, наполовину упал с дивана, на котором возлежал прямо в одежде. Попытался схватить телефон — первый жест человека нашей эпохи после пробуждения — но меня шлепнули по ладошке. Попробовал запереться в ванной, но дверь закрыть мне не дали. «Двое из ларца» следили, как я умываю помятый лик и чищу зубы. Что без кофе ни на что не гожусь, даже заявить не успел, мне вручили стакан воды, в котором с шипением растворялась большая белая таблетка.

— Это поможет, — сказал правый, видимо, только он в этой паре обладал даром речи или правом этой речью пользоваться.

Я поморщился и выпил залпом, как вчера глотал дорогущий односолодовый вискарь, подарок от читателей из Питера… Эх, Маша, как ты могла так со мной поступить, ведь терпела мою придурь столько времени? Как я буду теперь без тебя, без твоих подколок и стихов, без твоего тела и твоего огня? Сначала ты меня оставила, а теперь еще и это!

Или пришел для меня день гнева Его, когда никто не может устоять, и то, что казалось незыблемым, рушится в прах?

Волшебная таблетка подействовала мгновенно, и когда мы вышли из квартиры, перед глазами уже не плыло и на ногах я стоял твердо. Вот только внутри «тварь дрожащая» продолжала стучать зубами от страха и боялась даже попискивать.

Честно говоря, я надеялся, что нам встретится кто-то из соседей и я смогу крикнуть: «Страдаю за убеждения! Позвоните на"Сверкающий Дождь"или на"Эхо Столицы»!"» Только, увы, никого не было ни на этаже, ни в лифте, ни на площадке внизу, у почтовых ящиков, кроме вредной бабки из сто первой, которая пробурчала: «О, поймали наконец-то наркомана проклятого, перестанет теперича своих проституток водить».

Мелькнула робкая мысль, что журналисты свободных СМИ дежурят внизу, у подъезда, чтобы зафиксировать на камеры, как надёжу русской литературы беззаконно похищают власти, и затем показать этот возмутительный и бесстыдный беспредел беспечному миру. Но увы, двор наш, зажатый между двумя пятнадцатиэтажками, словно вымер, и лишь холодный сентябрьский ветер насмешливо свистнул мне в ухо.

А потом меня запихнули в машину, очень большую, очень черную и очень блестящую. Внутри я очутился между двумя молодцами, и мы тут же тронулись с места, стремительно, но мягко, за что моя утроба, истерзанная переживаниями и алкоголем, оказалась весьма благодарна.

— Куда вы меня везете? — ухитрился спросить я почти своим голосом.

— Куда начальство велело, туда и везем, — ответил правый молодец.

Левый нажал кнопочку на двери, после чего окна разом потемнели, а спереди, отделяя нас от водителя, поднялась глухая перегородка. Столица растворилась во мгле, исчезла, и я ощутил, что тоже исчезаю, растворяюсь вместе с ней, погружаюсь в густой инфернальный туман, из которого доносятся крики умученных тираническим режимом невинных жертв.

***

Из машины меня извлекли так стремительно, что я успел лишь сообразить — мы за городом. Прямо перед нами обнаружился даже не особняк, а настоящий дворец: мраморная лестница с широкими перилами, аккуратные клумбы, на которых цвели астры размером с кулак боксера-тяжеловеса, сверху нависали башенки, слепо блестели огромные окна то ли на трех, то ли на четырех этажах.

Это мало напоминало пыточные застенки…

Меня не столько вели, сколько тащили под руки, так что широченных ступеней я коснулся ногами буквально пару раз. Открылись громадные двери, третий молодец — клон предыдущих — кивнул моим провожатым; в зеркале, окаймленном золоченой рамой, отразилось мое лицо, белое и помятое, как простыня после ночи разврата, мелькнули всклокоченные черные волосы и выпученные глаза.

Да, беременным и впечатлительным такое лучше не показывать.

На ноги меня поставили в довольно скромном кабинете, перед столом размером с бильярдный, разве что без луз. И на меня поднял блеклые глаза человек, чье лицо я прекрасно знал, поскольку оно мелькало в телевизоре не реже какой-нибудь Пугачевой или Урганта.

Землянский, секретарь самого…

— Это тот писака? — спросил он.

— Так точно, — ответил правый молодец. — Улица Героев, дом семь, квартира сто. Горький Лев Николаевич.

Меня зовут так на самом деле, и папа у меня был Горький, и дед был Горький, и прадед был — еще до того, как Алексей Максимычу вздумалось обзавестись звучным псевдонимом. Только это не мешает сетевым идиотам обвинять меня, что я ради вымышленного имени нагло скрестил двух великих прозаиков земли русской.

«Еще бы Пушкиным назвался! Или Чеховым! Ради пиара эти писаки на все готовы!» Коз-злы зар-разные!

— Выглядит не очень, — протянул Землянский. — Ну ладно, писатели они такие. Причешите его хотя бы.

О горе тебе, блудница Иезавель, ибо занесло тебя в вертеп язычников! Чего им надо?

Я стоял, выпучив глаза, а два «пса кровавого режима» орудовали гребешком, пытаясь уложить мои кудри. Я знал, что задача это сложная и болезненная, и терпел, как и положено отважному свободному творцу.

Но коленочки у меня подергивались и «тварь дрожащая» внутри молила об эвакуации. Через ближайшее доступное отверстие…

Ой, мама, не хватало еще обделаться прямо тут.

— Ладно, сойдет, — прервал экзекуцию Землянский. — Ведите его за мной.

Неприметная дверь в стене распахнулась сама собой, и я окунулся в полумрак другого кабинета, очень-очень большого. Приветственно колыхнулись тяжелые бордовые шторы, лукаво улыбнулся со стены огромный портрет товарища Сталина, и я услышал глуховатый голос с акцентом: «Попытка не пытка, ведь правда, товарищ Берия?»

А вот хозяин кабинета встретил меня без улыбки.

Его лицо знал не только я, но и весь мир, и звали его по-разному, кто «безумным дедом», хотя выглядел он на диво моложаво, кто «кровавым тираном», а большинство просто по имени-отчеству, Борисом Борисовичем. От звуков его фамилии нервные британские телеведущие падали в обморок, у отдельных либеральных политиков случалась истерика, и половина мира поклонялась ему словно злому богу, винила во всех неприятностях, от плохой погоды до кашля у любимой собачки.

И вот я стоял перед ним, словно маленький беззащитный зверек перед огромным удавом.

— Добрый день, Лев Николаевич, — сказал президент. — Присаживайтесь, будьте добры. Оставьте нас.

Последняя фраза предназначалась Землянскому и «молодцам из ларца».

Мы остались в кабинете вдвоем, и я мгновенно вспотел — от волнения и страха. Захотелось спрятаться под стол, чтобы только ускользнуть от этого изучающего взгляда, спокойного и невероятно уверенного.

Этот человек знал себе цену, и безумия в нем было не больше, чем жалости в голодном аллигаторе.

— Вы наверняка догадываетесь, что пригласили мы вас не просто так, — проговорил Борис Борисович, и в глазах его мелькнула насмешка.

Я вспотел повторно — о да, этот мог знать, что за ненаписанный роман хранится у меня на ноуте, над чем я страдаю по вечерам, терзая клавиатуру, мозг и томик Библии. «Голем Вавилонский». Эту задумку я вынашивал два года, и месяц назад наконец взялся за написание, чтобы укрыть под аллюзиями на времена пророка Даниила описание нашей ужасной современности, отвратительной реальности, в которой мы вынуждены обитать.

Как взялся, так и наполнился мозг мой цитатами из пророческих книг.

— Э… ну… да, — выдавил я.

Свободный творец во мне поднял лапки, «тварь дрожащая» окончательно взяла верх.

— Вы нужны нам как профессионал, как писатель, — сказал президент.

Что?

Нужны? Как профессионал? Нам?

Я ощутил, как от удивления приподнимается крышка моего черепа и бьют из-под нее струи пара, унося бешеное напряжение, в котором я провел последний час, рассеивают страх и неуверенность.

— Ведь вы писатель? — уточнил Борис Борисович. — Финалист «Громадной книги». Лауреат «Национальной бессмыслицы», трехкратный обладатель Гран-при премии «Опять 35», двукратный победитель конкурса «Расчеши язвы общества пером прозаика». Всё верно?

Титулы и звания, которыми я, восходящая звезда русской литературы, так гордился, прозвучали из его уст несколько странно, будто не имели вообще никакой ценности, были цветастыми фантиками, поддельными порочными побрякушками…

— Верно, — кивнул я.

Дрожь ушла, но на смену ей пришло любопытство. Что такой человек может хотеть от меня?

— Так вот, — президент кашлянул. — Вы понимаете, что со временем у меня очень плохо. Его просто нет.

Я автоматически кивнул — ну да, угнетением своего народа, тиранством, всяческими злодействами и подрыванием основ западной демократии нельзя увлекаться «на полставки», это занятие серьезное, с ненормированным рабочим днем.

— Поэтому сам я заняться этим делом не могу. Но оно очень сложное и важное. Необходимо… — Борис Борисович сделал паузу, и меня поразила догадка — он что, волнуется? — …необходимо написать мои мемуары. И мы думаем, что вы с этим справитесь.

Челюсть моя не просто отвисла, она упала на пол, пробила его и рухнула в подвал, где наверняка стояла аккуратная дыба, а на полочках были разложены инструменты пыточного искусства — кусачки, испанские сапожки, иглы и сверла. Нет, такое не может происходить на самом деле. Маша ушла, я напился и вижу чудовищный сон.

Я ущипнул себя за руку, да так, что дернулся… но не проснулся.

Значит, не сон.

— Но… почему я? — Произнести эти три слова оказалось так сложно, будто я пытался написать их карандашом на стекле.

— Ну как же? — Седые брови президента взлетели. — Вы же автор «Кишки реформатора». Вы — будущее русской словесности. Об этом хором поет вся литературная общественность. Разве не так?

Я уныло кивнул.

Все так, и «Кишку» называют «лучшей мемуарной стилизацией века», и премий за нее у меня куча… Но ведь есть Фрол Посконный, который в каждой бочке затычка, и в газетах патриотические заметки пишет, и в телевизоре его лысый череп мелькает, и депутат Думы, и за права соотечественников за рубежом готов пополам порваться, и собственное молодежное движение создал, и вертикаль власти облазил сверху донизу.

Но и Борис Борисович это не хуже моего знает!

— Можно спросить… А зачем это вам?

— Ну как… — Он потер ладони. — Вот у министра обороны мемуары недавно вышли. Отличные… А у меня нет мемуаров. Непорядок? Непорядок. Надо исправить.

Я чуть не брякнул «расстрелять министра, и дело с концом», но вовремя прикусил язык.

— Так наняли бы того, кто ему написал, — предложил я.

— Клянется, что сам все сделал. — Глаза президента наполнились печалью, он сокрушенно покачал головой.

Неужели кровавая гэбня не знает обо всем, что у нас в государстве творится?

Я даже открыл рот, чтобы это сказать, но вспомнил, что мой собеседник сам выходец из этой самой «гэбни» и за такой вопрос меня если и погладят по головке, то разве что раскаленным утюгом. В то, что наш министр обороны сам написал мемуары, я бы не поверил и под угрозой гильотины, явно тут поработал и озолотился по дороге какой-то литнегр.

— Конечно, это не бесплатно, — добавил Борис Борисович, а потом назвал сумму.

На мою многострадальную голову будто свалился чемодан, набитый брильянтами, изумрудами и рубинами… Перед глазами замелькали нолики, те самые, которые выстраиваются цепочкой вслед за единичкой, и хотя сами по себе ничего не значат, образуют такие искушающие большие числа.

Ох, раскинула широко ты свои соблазны, кумирня вавилонская, и смрад грехов твоих поднялся до неба!

Перестать мыкаться по съемным углам и купить наконец квартиру не в Мытищах и не в Одинцово, а в центре. Съездить не в Сочи и не в Турцию, а на Мальдивы на целый месяц, и не одному, а с Машей, перестать клянчить подачки у щедрых на слова, но жадных на деньги издателей.

И для этого надо всего лишь продаться кровавому тирану.

Отважный свободный творец на моем месте рассмеялся бы в лицо президенту, гордо бросил бы «никогда!», да еще и пожертвовал бы собой, избавив народ от деспота с помощью… ну вот с помощью хотя бы этой ручки, которую можно воткнуть собеседнику в глаз… Но я вновь доказал, что никакой я не отважный и, может быть, даже не очень свободный, и промолчал.

Кроме того, я крови боюсь и не умею драться, и хотя в два раза моложе Бориса Борисовича, тяжелее стакана ничего в жизни не поднимал, а он и самбо занимался, и в хоккей до сих пор играет.

— Это, естественно, не всё, — продолжил он с понимающей усмешкой: наверняка, прочел, гад, мои трусливые мысли. — Мы сделаем так, чтобы вы, Лев Николаевич, попали в историю. Только в хорошем смысле. Ваши тексты войдут в школьную программу, а это значит…

Я отлично понимал, что это значит: слава, тиражи, деньги… и память народа!

–…и поговорим с товарищами из кино насчет экранизаций, — добавил президент. — Настойчиво поговорим.

Меня искушали, искушали всерьез и основательно, вовсе не жалкой пачкой долларов. Всякий писатель мечтает, чтобы его имя осталось в веках, чтобы его читали и после смерти! А если тобой терзают учеников на уроках литературы, то это офигительный шанс на творческое бессмертие.

Но я не поддамся! Я не такой! Я против власти, я за демократию и либерализм!

— Деньги предлагаем в рублях, ну, что поделать, импортозамещение, — продолжал соблазнять этот современный Навуходоносор, постигавший искусство вербовки в школе КГБ. — Ну как, согласны?

Я сглотнул, похмелье напомнило о себе мерзким вкусом во рту, из глубин организма поднялась совсем не благородная отрыжка.

— А если я откажусь? — Я гордо выпрямился на стуле и попытался задрать подбородок.

Сталин со стены одобрительно наблюдал за моими корчами.

— Ну, откажетесь, — не понял президент.

— Что тогда? Вы меня расстреляете?

Борис Борисович посмотрел на меня, как на описавшегося щенка, да я и был для него как раз таким щенком, существом очень молодым и глупым, но с полезным, уникальным талантом…

— Зачем расстреливать? — В голосе его прозвучало удивление. — Отдадим заказ другому. Другому серьезному профессионалу. Вот и все.

Это как?

Кто-то другой получит множество нулей денег, пусть импортозмещенных, но настоящих, квартиру с окнами на Красную площадь и месяц на Мальдивах? Кто-то из лишенных таланта бездарностей, которые делают пять ошибок в слове «корова» и не способны выразить в одном предложении самую простую мысль типа «мама мыла раму»?!

От гнева ноздри мои раздулись, вместо «твари дрожащей» внутри очнулся «право имею», паразит совсем другого рода.

— Естественно, вам придется забыть об этом разговоре, если вы откажетесь. — Улыбка президента сгинула, будто ее и не было, губы сжались в прямую линию, глаза недобро блеснули. — Если же ваша память окажется слишком живой, а язык длинным, тогда мы… Понимаете, Лев Николаевич?

Я кивнул с еще большим унынием.

Продаваться, конечно, плохо, но если продаваться очень задорого, то вроде бы уже и не так стыдно… И если не продамся я, то это сделает — и получит все плюшки — кто-то другой, а я останусь в убогой квартирке на улице Героев, весь такой гордый, свободный и нищий, а мемуары тирана все равно увидят свет, да еще и будут плохо написаны, поскольку сделаю их не я!

Может быть, в этом мой шанс: согласиться, и сочинить все так, чтобы в тексте оказалась куча фиг в кармане, чтобы кровавый режим ни о чем не догадался, а знающие люди потом хихикали в кулачок над всемирным позором? Помню, как-то писал я рассказ в сборник для одной корпорации, ухитрился сделать его антикорпоративным, да так завернул, что заказчики ни о чем не догадались.

Это надо обдумать, и не под настойчивым взглядом двух тиранов: одного живого, другого мертвого. Не когда в жилах булькает вчерашний алкоголь, ставший ядом, а душу терзает адский клещ личной драмы.

— Я должен ответить сейчас? — спросил я. — У меня сложный момент как бы… и вот…

— Двое суток, — сказал Борис Борисович. — Ровно через двое суток вам позвонят. Окажетесь вне зоны доступа — мы о вас забудем. И держите язык за зубами. Всего хорошего.

Я не успел и рта раскрыть, как рядом оказались «молодцы из ларца», сняли меня со стула и понесли прочь.

Через минуту я очутился в той же машине, похожей на лакированный черный гроб, и мы покатили обратно в Москву. С каждым километром мне становилось легче, ведь я вырвался, ушел невредимым из логова того, кто держит в тяжелом и душном деспотическом кулаке всю несчастную, угнетенную Россию!

Здравствуй, свобода, ликующая воля, необходимая творцу, как воздух, необозримая, как воздух, и столь же неплотная, как воздух, так что на ней одной фиг удержишься!