«Мальчик, который рисовал кошек» и другие истории о вещах странных и примечательных

Лафкадио Хирн

Во всей англоязычной литературе трудно найти писателя более загадочного и странного, чем Лафкадио Хирн. Вернее, так: сам он столь же загадочен и странен, как те странные и загадочные истории, которые он сочинял. Есть писатели-домоседы. Сидят за письменным столом, скрипят пером или стучат по клавишам. Лафкадио Хирн из других. Он все время что-то менял. Родину, гражданство, имя, язык – писатель-перекати-поле. Он был греком, ирландцем, американцем, жил на острове Маврикий – и все это для того, чтобы окончательно утвердиться в Японии и из Патрика Лафкадио Хирна превратиться в Якумо Коидзуми. Вот такие метаморфозы. Истории, им написанные, полны призраков и странных событий. Япония, им описанная, – нереальная, фантастическая страна, в которой уживаются короли-демоны и самые обыкновенные люди. Потому что, как сам он сказал однажды, «искусство не существует без фантазии. По-настоящему художественное обязательно фантастично».

Сокрытое во мгле

Из сборника «Shadowings», 1900

Примирение

Жил-был однажды в Киото некий молодой самурай. Так случилось, что его господин оказался в немилости. Вследствие этого самурай лишился службы и впал в отчаянную бедность. Затем обстоятельства сложились таким образом, что он был вынужден покинуть свой дом и отправиться служить властителю одной дальней провинции. Прежде чем покинуть столицу, самурай развелся с женой — доброй и красивой женщиной, надеясь, что новый союз поможет ему в продвижении по службе. Он женился на девушке из состоятельной семьи и отбыл к месту службы.

Его поступок, конечно, был продиктован легкомыслием молодости и жестокой нуждой, в которой пришлось существовать. Самурай еще не понимал, что любовь — это не то чувство, с коим легко расстаться, завязав новые отношения. Второе супружество не сделало его счастливым: характер у молодой жены был тяжелый и эгоистичный. Очень скоро мужчина стал тосковать по тем дням и той жизни, что вел в Киото. Затем он понял, что все еще любит свою первую жену, любит куда больше, чем способен полюбить вторую. И начал осознавать, как несправедлив и неблагодарен он был. Его раскаяние с каждым днем становилось глубже, угрызения совести лишали сна и покоя. Воспоминания о женщине, которую обидел, постоянно преследовали его. Он вспоминал ее мягкую речь, ее смех и улыбку, блюда, которые она готовила, ее манеры, ее неразговорчивость и терпеливость. Иногда во сне он видел, как она ткет пряжу — как тогда, когда она просиживала у ткацкого станка день и ночь, чтобы помочь ему в годы нищеты и скорби. Но еще чаще ему виделось, как она стоит на коленях в маленькой комнатке, где он ее оставил, и утирает текущие из глаз слезы рукавом изношенного халата. Даже в часы службы мыслями он возвращался к ней и постоянно спрашивал себя: как она живет, что сейчас делает? Что-то в его сердце говорило, что она не вышла замуж и сумеет простить его. И для себя он решил, что, как только сможет вернуться в Киото, сразу же разыщет ее — попросит прощения и вновь соединится с нею, сделает все, чтобы искупить вину. Но годы шли…

Наконец срок службы истек, и самурай мог распорядиться своей судьбой самостоятельно.

«Теперь я вернусь к своей любимой, — поклялся он себе. — Ах, какая глупость и какая жестокость, что я развелся с ней!»

Он расстался с нынешней женой и отослал ее к родителям под предлогом того, что у них нет детей, и тотчас же поспешил в Киото. Без промедления он отправился на розыски бывшей супруги — даже не переоделся, а пошел как есть: в пыльной дорожной одежде.

Уже наступила ночь — ночь десятого дня девятого месяца, когда самурай оказался на улице, где жила его первая жена. Город казался вымершим — было тихо, как на кладбище. Но луна светила ярко, все было видно, и он разыскал дом без труда. Он выглядел заброшенным: местами тростниковая крыша даже поросла бурьяном. Он постучал в дверь, но ему никто не ответил. Он обнаружил, что двери не заперты, и проник внутрь. Передняя комната оказалась совершенно пуста — даже циновки, что покрывают пол, отсутствовали. Холодный ветер задувал сквозь щели, через рваное отверстие в стене светила луна. Другие комнаты имели такой же нежилой вид. Похоже, дом был заброшен. Тем не менее самурай обошел все комнаты и наконец добрался до самой дальней — он знал, что эта комната была ее любимой, прежде ей нравилось здесь отдыхать. Подойдя к ширме, что отделяла помещение от остальных, он замер, потому что увидел слабый свет, что шел оттуда, пробиваясь сквозь бумагу. Он раздвинул двери и вскрикнул от радости: он увидел ее там — она склонилась над шитьем при свете тусклого бумажного фонаря. В этот самый момент она подняла глаза и встретилась с его взглядом. Со счастливой улыбкой она просто спросила:

— Когда вы вернулись в Киото? Как разыскали меня в этом пустынном доме?

Годы, казалось, совсем не изменили ее. Она была все такой же красивой и молодой — точно такой, как рисовала ему память. Но слаще всего был ее голос: в нем звучали музыка, трепет и удивление.

Вне себя от радости, он сел напротив нее и рассказал все: как глубоко раскаивается в своем эгоизме, как без нее был несчастен, как жалел, что так поступил, и как надеялся вновь соединиться с ней и загладить свою вину. И постоянно извинялся — просил у нее прощения снова и снова. Она отвечала ему с любовной мягкостью, от души умоляя его прекратить это самобичевание. Неправильно, говорила она, что он позволил себе страдать из-за нее; она всегда чувствовала, что недостойна быть его женой. Да и разлука их случилась только по причине бедности, а он всегда был добр к ней. Потому она никогда не переставала молиться о его счастье. Но даже если у нее и был повод винить его, то теперь он совершенно исчез, потому что он пришел к ней. Разве существует большее счастье — увидеть его снова, увидеть хотя бы на мгновение!

— Только на мгновение? — отвечал он ей радостным смехом. — В таких случаях говорят: в данное из семи существований. Возлюбленная моя, я вернулся к вам навсегда и никогда больше вас не покину! Ничто не сможет разлучить нас снова! Теперь я богат; у меня есть и друзья, и имущество — нам не нужно больше бояться нищеты. Вещи мои прибудут завтра, их принесут сюда. Прибудут мои слуги, вы будете управлять ими, и этот дом снова станет красивым.

Затем он продолжал уже сконфуженно — извиняясь:

— Я пришел к вам поздно, в дорожном платье, не переодевшись — но только потому, что я должен был увидеть вас и сказать все то, что сказал.

Выражение ее лица говорило о том, что ей приятно слышать эти слова, и она в свою очередь стала рассказывать о том, какие события случились в Киото после его отъезда. Единственное, о чем она говорить не стала, так это о своих страданиях. О них она не сказала ничего.

Так они проговорили до глубокой ночи. Затем она проводила его в комнату, где было потеплее, — ту, что выходила стеной на юг. В прежние времена эта комната служила им супружеской спальней.

— У вас нет никого, кто бы помогал вам? — спросил он ее, когда она стала готовить для него постель.

— Нет, никого, — отвечала она, улыбаясь. — Служанку я не могу себе позволить. Так что я живу совсем одна.

— Завтра у вас будет много слуг, — сказал он. — Много слуг, и хороших слуг. И все остальное — что только пожелаете.

Они легли. Но не спали — им нужно было сказать слишком о многом друг другу, и они все говорили и говорили: о прошлом, о настоящем, о будущем — до тех пор, пока небо не посерело. А затем — совершенно неожиданно для себя — самурай смежил веки и… уснул.

Когда он проснулся, дневной свет уже пробивался сквозь щели в стене. К своему изумлению, он обнаружил, что лежит на голых досках истертого трухлявого пола. Неужели все, что было, только привиделось ему во сне? Да нет же — вот она, рядом. Она спала. Он наклонился к ней, посмотрел и — отпрянул с криком. Лица у нее не было! Перед ним, завернутый в тяжелый саван, лежал труп женщины… От нее мало что осталось — только высохшие кости, череп да черные длинные спутанные волосы.

Он очнулся уже на улице — под жарким солнцем его трясло и знобило от холода. Теперь ледяной ужас уступил место боли. Она была так жестока и невыносима, что, увидев прохожего, он попытался его убедить — якобы он только что появился здесь и теперь ищет кого-нибудь, кто смог бы указать ему путь к жилищу его бывшей жены.

Прохожий отвечал ему:

— Если вы говорите об этом доме, то там давно никто не живет. Прежде он принадлежал жене самурая. Но несколько лет назад он покинул город и развелся с ней, чтобы жениться на другой женщине. После того как он оставил ее, она тяжело заболела. В Киото родственников у нее не было, и некому было за ней ухаживать. И женщина умерла — в тот же самый год, осенью, ровно на десятый день девятого месяца.

Девушка с бумажного экрана

Один из старых японских авторов утверждает:

«В китайских и японских книгах — как в древних, так и относительно недавних — содержится немало историй на сходную тему: в них рассказывается о картинах, исполненных так искусно и с таким талантом, что они оказывают магическое воздействие на тех, кто ими владеет».

И вот еще что говорится:

«Фигуры на этих красивых картинах (будь то изображение цветов, или птиц, или людей), созданные великими мастерами, способны оживать, покидая бумагу или шелк, на которых изображены, совершать действия и поступки и даже жить среди людей».

Не будем повторять ни одну из этих старых, с древних времен хорошо известных историй, а расскажем одну — что случилась совсем недавно.

В славном городе Киото жил один студент по имени Токкэй. Его жилище располагалось на улице Маромати, что известна множеством лавок подержанных вещей. Однажды вечером студент возвращался домой. Проходя мимо одной из таких лавок, он увидел выставленную на продажу картину. Она была нарисована на бумаге и представляла собой экран, коими принято делить жилое пространство в японских домах или украшать стены. На нем была изображена девушка в полный рост и в натуральную величину. Ее изображение поразило юношу. Торговец запросил за картину совсем немного. Токкэй купил ее и отнес домой.

Молодой человек пришел к себе и повесил экран на стену. Картина показалась ему еще более прекрасной, чем тогда, когда он захотел ее купить. Видимо, на бумаге была изображена реальная девушка примерно лет пятнадцати-шестнадцати — настолько тщательно и правдиво была выписана каждая деталь: пряди волос, глаза, ресницы, рот. Ее лицо было безупречно и прекрасно: взгляд подобен распустившемуся цветку лотоса, губы — как алые маки, да и все лицо было замечательно свежо и прекрасно. Если и в жизни она была такова, как на картине, едва ли сыскался бы мужчина, способный не потерять голову и не влюбиться. А девушка казалась такой живой, что представлялось — задай ей вопрос, и она ответит…

Чем дольше юноша смотрел на картину, тем сильнее она его завораживала, и он не мог сопротивляться ее очарованию.

— Возможно ли это, — бормотал он, — что в реальном мире на самом деле существует создание настолько прекрасное? С какой радостью я отдал бы жизнь — да что жизнь? Тысячу жизней! — только затем, чтобы хоть на мгновение удержать ее руку в своих руках!

Короче говоря, он влюбился в картину — и влюбился настолько сильно, что почувствовал невозможность полюбить земную женщину, если та не будет копией изображения. Но ведь девушка, изображенная на картине, давно могла стать совсем иной. Более того, может быть, она умерла за многие годы до того, как он появился на свет!

Тем не менее здравому смыслу вопреки день ото дня страсть к портрету все сильнее охватывала юношу. Он не мог уже ни есть, ни спать. Он забросил занятия, что прежде так радовали. Долгими часами просиживал перед картиной, разговаривал с девушкой — ничто больше не влекло его. Наконец он заболел. Болезнь его была тяжела, и сам он уверовал, что скоро умрет.

Среди знакомых Токкэя был один почтенный ученый, который слыл сведущим о странностях, что рождают старые картины в юных сердцах. Этот благородный старец, узнав о болезни Токкэя, пришел навестить его. Когда он увидел экран и ту, что была изображена на нем, он понял, что произошло. Он взялся расспрашивать юношу, и тот рассказал все без утайки. Свой рассказ он закончил словами:

Конец ознакомительного фрагмента.