Три грации на обочине

Лариса Соболева, 2020

У людей налажена жизнь, плоха она или хороша – это их жизнь, они сами управляют ею. И вдруг в эту жизнь врывается беда, она приходит со стороны и разрушает любовно созданный мир. На этом фоне проявляются лучшие и худшие качества тех, кого беда перемолола. Пустырь за городом становится молчаливым свидетелем странных преступлений. Недалеко от проезжей дороги находят молоденьких девушек абсолютно обнаженными. На их телах почти нет следов насилия, а те, что есть, не могут однозначно сказать, это убийство или что-то другое. Кто их выбросил на пустырь, зачем, почему надежно не спрятали тела, почему преступники не боятся наказания? Поисками ответов на эти вопросы занимаются следователь Терехов и оперативник Феликс. Но им не удается остаться над событиями, девушки с пустыря затягивают их в свою орбиту.

Часть вторая

«Что в имени тебе моем?» — «Все!»

Тихонечко повернула ключ, чтобы не щелкнул замок… Но щелкнул, черт бы его побрал! Приоткрыв дверь, Искра, зачем-то придерживая длинные пряди «гофрированных» волос, сначала просунула голову в прихожую и прислушалась…

Тишина. Искра надеялась, нет, была уверена: родители спят крепко и не узнают, когда дочурка притащилась домой. Раннее (очень раннее) утро как-никак, а предосторожности… ну, это на всякий случай. Войдя в квартиру, Искра так же тихо, но теперь придерживая пальчиком язык замка, закрыла входную дверь… Он опять щелкнул — этот проклятый замок! У матери слух… она эхолот, а не человек. Но обошлось, щелчок не разбудил родителей — и прекрасно. Искра сняла туфли, после на цыпочках пробиралась в свою комнату…

— Искра! Сюда иди! — раздался из гостиной голос папы, совсем не сонный голос. — Живо!

Дочь упала спиной на стену и закатила глаза к потолку. Она не боялась родителей, еще чего. Просто не любила этих сотрясений воздуха, состоящих из упреков, поучений, стонов, взмахов руками с зажатыми таблетками в кулачках. Ну, если честно, они особо не повышали голоса на единственную и ненаглядную, только ведь нотации со слезами — это почти одно и то же. Родители любят Искру так сильно, что зачастую дочь тошнит от их сюсюканий, от слез и стонов, от опеки на каждом шагу…

— Искра! — снова рявкнул папа.

Ого! Папа зол?! Вот так новость! А почему, собственно, не слышно мамы? Искра прислушалась, но даже пыхтения-дыхания пополам с всхлипываниями не расслышала — почему? Мама всегда на стороне дочери, а папа делает, как хочет мама, обычно он робко погрозит пальцем дочурке и успокоится. Нет, папа не подкаблучник, просто не любит ссоры, и вдруг эта гроза в голосе — откуда? Ладно, сейчас посмотрит, как они оба сдуются. Искра оттолкнулась от стены, тряхнула головой, откидывая мешающие пряди, и решительно вошла в гостиную.

Мама тоже тут (ура, ура!), и кажется, родители вообще не ложились — оба одеты в обычную, даже не домашнюю одежду. Странно, что мамуля не шикнула на папулю, когда он резко рявкнул: «Искра! Сюда иди! Живо!»

Мать стояла, облокотившись о спинку кресла, в котором сидел Георгий Данилович — невзрачный, лысоватый, скромный бухгалтер в старомодном пиджаке. Но люди говорят, он супер, в смысле, специалист супер, поэтому его на части рвут, бизнесмены жаждут заполучить папу, который ни разу не догадался познакомить дочь с одним из них.

Искра остановилась перед ними, досадуя, что предстоит отнять целых полчаса от подушки и сна: она же обязана выслушать, как именно они беспокоились. У мамы страдальческое выражение, такое комичное — хочется хохотать. Мама как бесформенная кукла на чайник, одевается — просто жуть: наряды с цветочным принтом, причем цветочки с человеческую голову и обязательно яркие. И нос большой — наследство грузинского дедушки. Господи, что папа, что мама… оба такие непрезентабельные, невыразительные, некрасивые, непонятно — каким образом у них получилась богиня-дочь?

— Где была? — тем временем спросил папа, сведя к переносице надбровные дуги, бровей у него как будто нет, они выцвели или вылезли.

— Я? — подняла свои чудо-бровки дочка и стрельнула глазами в маму, мол, что за спектакль с воспитанием? А мама молчок. — Ну, я… мы немножко засиделись… с девчонками…

— Поэтому после посиделок ты причесаться забыла? И пуговки застегнула на платье неровно — одна пола выше другой! Так где же ты шлялась?

У Искры глаза на лоб полезли — ее скромный, тихий папа, не умеющий грубить, а ругательных слов вообще не числилось в его лексиконе, бросил — «шлялась»! И кому! Родной, любимой, единственной дочери! От шока Искра не сообразила, что родительский лимит терпения исчерпан, она по привычке наехала на отца:

— Папа! Как ты можешь так говорить! Мама, скажи!

— Молчать…

Одно слово, всего одно, но Георгий Данилович произнес его внушительно, хоть и тихо, да с такой болью, такой горечью и безысходностью — невольно у доченьки челюсть отвисла. Она вновь перевела взгляд на маму, ища у той поддержки. Сейчас начнется… Но мама опустила глаза, закусив нижнюю губу! Не-а, поддержки не будет, это более чем странно, это нонсенс.

— Ма-а… — протянула доченька, чувствуя перемены в худшую для нее сторону. — Не поняла, в чем дело? Я взрослая девочка, мне двадцать один…

— Ты сопля! — посмел оскорбить ее папа. — Сопля, у которой нет ни совести, ни знаний, ни обязанностей, ни благодарности, ни элементарных человеческих чувств. Зато вдоволь патологической любви к себе, наглости, хамства, тупого эгоцентризма.

Лучшая защита — нападение. Искра применяла данную тактику интуитивно, не настолько она умна, чтобы действовать сознательно, воспользовалась и сейчас из чисто оборонительных целей:

— Прекрати! Ты что себе позволяешь?! Я не какая-то там…

— Я позволяю?! Я?! — резво, как ужаленный, подскочил папа. А дальше он попросту стал орать, весь побагровел, надвигаясь на ошеломленную дочь, отступавшую к стене. — Это ты мне?! То есть дочь приказывает отцу заткнуться, что бы она ни творила?! Но одевать, кормить, деньги давать обязан я?

Искра зажмурилась и втянула голову в плечи, ведь папа замахнулся! Тут уж мама не выдержала, однако не единственное чадо защищать кинулась от узурпатора, а к мужу. Поглаживая его по плечам, она уговаривала его:

— Жора! Жора, прошу тебя, не надо так, у тебя давление… Поспокойней, ладно? Жора, пожалей себя…

Папа медленно опустил руку, тяжело дыша, а в глазах одно бешенство (по мнению напуганной Искры), и его уже было не остановить. Георгий Данилович слишком долго терпел обеих своих баб, его разочарование глубоко и болезненно, ему теперь хотелось все высказать за долгие годы молчания и мучений с ними:

— Медея, мы кого с тобой произвели на свет? Это же чудовище! Может, нам ее подменили в роддоме? Посмотри, как она с нами разговаривает — как с прислугой, которой платит зарплату! Ты ничего не попутала, Искра? Ты содержишь нас, не я вас обеих? У меня пять предприятий, пять! Я работаю без выходных, праздников, отпусков, потому что моя дочь знает одно слово — да-а-ай! Мне это слово плешь пробило. Да-а-ай! Или истериками доканывает, когда «дай» не получает. А ты!..

Георгий Данилович резко развернулся к жене, та от одного взгляда своего тихого мужа отпрянула назад, вытаращив глаза на перекошенном страданием лице. Никогда Медея Андроновна не видела его таким гневным, она боялась, он умрет, потому с мольбой сложила руки:

— Жорик, умоляю, не нервничай. Да ну ее к чертям собачьим!

— Меня к чертям собачьим? — пискнула ошеломленная Искра.

— Ты всегда потакала нашей дочери, ты вырастила это! — выбросил папа в сторону дочери руку. — А мне было стыдно! За вас обеих! Строите из себя… графинь с огорода! А как перед Митей было стыдно… провалиться сквозь землю хотелось!

Мда, Митя… Бойфренд Искры — красивый (разумеется!), умный, главное, перспективный. Он предложил ей свою квартиру и через три месяца, подкопив денег на свадьбу, пожениться, если… они подойдут друг другу. На будущую супругу возлагались определенные обязанности, а претендентка не только ничего не умела, но и не желала ничегошеньки делать, к тому же оказалась истеричкой. В общем, испытание бытом Искра не выдержала, Митя собрал ее вещи и привез девушку к маме с папой на перевоспитание. Сказал, что красота проходит, как и страсть, а остаются уважение, долг, обязанности. Хочется приходить домой, где порядок, вкусная еда и ласковая жена. Пообещал забрать Искру, но после экзаменов на пост жены — готовка, уборка, глажка, обязательно испытательный срок на его территории. Если Искра справится, он честно женится, ему нужна красивая и воспитанная жена. После того случая папа как-то сник, видя, что дочь никакого желания измениться не проявляла, а ушла в загул.

— Ладно, папа, я больше не буду, — придя в относительное равновесие после шока, решила поставить точку дочь. Ведь главное пообещать, а выполнять не обязательно. — Ну, правда, засиделись и не заметили, как время… Я пошла к себе, ага? Спать хочется.

Не встретив возражений со стороны родителей, Искра отступала к выходу и юркнула за дверь, слыша из гостиной фразы папы, брошенные, конечно, ей:

— Работать пойдешь! Больше ни копейки не получишь, пока не научишься зарабатывать и тратить свои, а не мои.

Искра ухмыльнулась, поднимаясь на второй уровень. Работать… на какого-то козла? Красивая женщина создана не для работы, а для праздника, который обязан обеспечить крутой мэн. В своей комнате Искра растянулась на кровати, не раздеваясь, сладко потянулась и прикрыла веки, улыбаясь. Ой, какой вечерок был… не с Митей, с другим. Митьке выпад с ее возвратом «на родительские хлеба», как он по-идиотски выразился, она вернет, когда тот будет в ногах валяться. У него какие-то понятия из прошлого века: дом, семья, дети, обед. На фиг, на фиг, только она будет устанавливать правила.

А в гостиной Медея Андроновна лихорадочно капала из пузырька в стакан капли, муж полулежал в кресле с видом несчастного раба, которому не удалось восстание. Жена подплыла к нему и протянула стакан:

— Жорик, выпей.

— Не хочу, — отвел он ее руку.

— Жорик, умоляю, выпей… — дрогнувшим голосом попросила Медея Андроновна. — Это по-старинке: валерьянка. Успокаивающее. Безвредное.

— И бесполезное.

Взглянув на жену, Георгий Данилович сжалился (по натуре он добрый, отходчивый человек) и таки выпил дурацкую валерьянку, после, поставив локти на колени, свесил кисти вниз и опустил голову. Он понимал, что огорошил дочь сегодня резкостью, это ненадолго, завтра она придет в себя и, придумав изощренный план мести, пойдет в наступление, вооружившись обидами, претензиями, обвинениями. И заговорил хрипло, его слова пропитались горечью:

— Мы думали, у нас искра божья родилась, вот и назвали — Искрой. Это же свет, радость, счастье, гармония. А вырастили бездушное чудовище!

— Помимо нас есть школа, институт, друзья…

— Мы — ладно, — не слушал жену он, — мы заслужили, но дочь наша всем будет портить жизнь.

— Меня сейчас волнует твоя жизнь. Как чувствуешь себя?

— Нормально, — буркнул он. — Не умер же. Если не хочешь, чтобы я умер, не иди у нее на поводу, обещаешь?

— Да, да, обещаю. Как скажешь, так и будет, только не нервничай.

— Идем спать. У меня завтра… то есть сегодня трудный день.

И то верно, пора хоть немного забыться сном, уж и рассвет заполз в комнату, не обещая перемен к лучшему.

Тамара замедлила бег, оглянулась и рассмеялась

— Все, все… сдаюсь! — сказал Павел. — Ваш темп не для меня.

Он согнулся пополам, взялся за колени руками и тряс головой, всем своим видом показывая, как сильно устал, просто выдохся. Тамаре пришлось вернуться, но она не остановилась, нарезала круги вокруг него, не проникшись сочувствием:

— Вы большой-большой врун. Специально позволяете обгонять вас, да? Чтобы повысить мою самооценку? Она у меня и так в норме. Знаете, Павел, вы ошиблись в выборе профессии, вам надо было на психолога учиться.

— Думаю, это ваше заблуждение.

— Нет, нет! — рассмеялась она, радуясь, что лихо раскусила уловки этого симпатичного человека. — У вас прекрасная физическая форма, а у меня запущена.

— У вас запущена? — закряхтел Павел, выпрямляясь. — Вы чересчур скромны, я бы сказал, бегаете, как лань, к тому же грациозно.

— И льстец к тому же. Ноги у вас длиннее, вы вообще выше, но… отстаете? Хм! Ой, Грета!.. Фу! Что она уже нашла?.. Фу, я сказала!..

Тамара рванула к собаке, от которой в высоком сухостое осталась видна полоска спины. Грета даже обрубком хвоста не вильнула, она в ускоренном темпе что-то грызла, и это что-то было явно безумно вкусным. Лакомством оказалась грязная протухшая кость, но большая, собака, заметив бегущую к ней хозяйку, поволокла сокровище прочь, да не унесла далеко. Тамара ухватилась за кость, Грета не отдавала, тихонько рыча и напоминая хозяйке, что она все-таки собака, а не диванная подушка. Помог отнять «деликатес» и закинуть подальше Павел. Другая псина ринулась бы догонять улетающий завтрак, а Грета побежала в обратную сторону — на дорожку, по которой бегала каждое утро хозяйка.

Тамара и Павел отправились вслед за собакой медленным шагом, не завершив пробежку. Последние дни сентября выдались тихими, безветренными и не холодными, но уже и не теплыми. Солнце мягкое, ласковое, не хотелось уходить из парка, теряющего последние напоминания о лете. Но… молча идти как-то неправильно, Тамара, украдкой взглянув на Павла, который тоже любовался осенью, заговорила о своей собаке, другой темы не подобрала:

— Вот скажите, чего не хватает этой дрянной девчонке? Ни у одной собачьей королевы нет в миске деликатесов, которые я ей покупаю.

— Вероятно, ей не хватает острых ощущений, она ведь женщина, — пошутил Павел. — Кстати, обычно нам не удается поговорить, мы все бегом да бегом. Можно спросить, как у вас дела?

— Дела? — озадачилась Тамара. — Нет у меня никаких дел. Дни похожи, время идет ровно, у меня… да, у меня все есть. Наверное, мое безделье называется счастьем. А вы как?

— А у меня стоячее болото, — вздохнул он. — Четвертую неделю работаем по убийству одной девушки и до сих пор ничего не знаем о ней.

К этому времени ему пришлось сознаться, что он следователь, когда Тамара хотела получить юридическую консультацию по бытовым вопросам, в которых Павел ни бум-бум.

— Девушка убита? — огорчилась Тамара. — Как ужасно.

— Согласен, ужасно.

— А сколько ей было?

— Лет девятнадцать.

— Совсем юная. И кому понадобилось убить ее?

Павел вкратце рассказал, как нашли девушку, в чем заключаются трудности поисков ее родных и преступников — все это тайной не являлось, чай, не шпионов ловит. А вот слухи… о, слухи — штука магическая, распространяются и развиваются по собственным неведомым законам, иной раз совершенно неожиданно можно получить нужную информацию практически из ниоткуда.

— Неужели вы ничего об этом не слышали? — закончил он скупой рассказ провокационным вопросом.

— Нет, — сказала Тамара. — Я ни с кем не общаюсь, откуда было услышать? Как же много стало злых людей…

— Злой человек не так страшен, Тамара. Да-да, не смотрите на меня с удивлением, словно я показал вам обратную сторону луны. В сущности, он не столько другим докучает, сколько себя угнетает, только до него такой простой расклад его же проблем не доходит. Тот, кто идет на тяжкие преступления, иного порядка, это особая порода — дьявольски, патологически лютая. Но вы правы, порода разрастается и становится проблемой. Эта порода противопоставляет себя чуть ли не всему человечеству, свои комплексы считает плюсом, мнит себя равными Богу, окружающие для них — корм. Неважно, что за корм нужен — деньги, похоть, власть, кровь. Средствами не брезгуют: отнять, убить, оболгать, предать — разрешают себе все. И не дай бог, если они уверены в безнаказанности…

Он настолько увлекся рассуждениями, что забыл про Тамару, видимо, «стоячее болото» — расследование без сдвигов — засасывало его в безнадежную топь. Она чутко уловила состояние Павла, и хотя слушала его с интересом, но давно научилась жить с одинаковым успехом в двух параллельных мирах: в себе и во внешней среде. Поскольку он оборвал фразу, Тамара закончила:

–…лучше не попадаться им на пути?

— Это тоже.

— Тоже? А что же еще?

— Понимаете, эти так называемые люди мало того, что психически нездоровы в моем понимании. Обычно они имеют добротную крышу, под которой живут вольготно и творят беспредел. А вот это, Тамара, действительно страшно.

— Вы боитесь?! Вот уж не могу поверить.

— Мы подошли к вашему дому. До завтра?

Павел протянул руку, Тамара с удовольствием пожала ее, но не смогла сдержаться, чтобы не посочувствовать ему:

— Вам тяжело работать следователем, у вас тонкая натура…

— Вовсе нет, — рассмеялся он. — Вы меня не так поняли. Работа мне нравится, я же потомственный следак, только еще ничего стоящего не сделал, а хотелось бы похвастать. Обидно!

— У вас все получится, — заверила она. — До свидания.

Поднимаясь на этаж, Тамара улыбалась, вроде бы и повода не было, но после утренних пробежек немножко рассеиваются тучки серых будней — вот что значит физическая нагрузка. Она открыла своим ключом, пропустила в квартиру Грету, войдя в прихожую, затормозила:

— Ты? Так рано?

В дверном проеме стоял муж в халате, опираясь рукой о косяк выше головы, вторую руку держал на поясе — поза недовольного барина, отметила про себя Тамара. И стухла. Нет, она не могла освоить, что происходит внутри нее: то ли кризис, то ли усталость (только от чего?), то ли психологическая чертовщина.

— Рано? — усмехнулся Ролан. — Вообще-то мне в командировку… ты забыла? Собраться надо бы, ты не находишь?

— Я помню, твой чемодан собран, — снимая кроссовки, бросила ему Тамара. Заметив, что собака намылилась в комнаты, прикрикнула: — Грета, куда пошла? Живо в ванную лапы мыть!

Грета развернулась и, опустив нос к полу (не любила мыть лапы), поплелась к ванной, у двери тявкнула — та была закрыта. После ванной Тамара хозяйничала на кухне, готовя завтрак, как в ресторане — у каждого члена семьи свое блюдо: для дочери бутерброд необъятных размеров (к сожалению, другую еду дочь не станет есть, особенно при папе), для мужа — кусок мяса, для себя… что-нибудь, когда оба уйдут, а до этого чай сойдет.

Первой прилетела дочь, схватила многослойный кошмар и врезалась в него зубами, жмурясь от удовольствия и мурлыча, как котенок. Пожаловал и бодренький папа, Аня, времени не тратя даром, стала клянчить:

— Папочка… Папуля…

— Что, моя хорошая? Ну, выкладывай давай…

— Купи мне джинсы скинни и «Ньюбеланс». Пожа-а-алуйста…

— Джинсы понятно, а второе что? — озадачился папа.

— Кроссовки, — скромно потупилась дочь.

— От шести до десяти тысяч, — назвала стоимость Тамара. — Аня, зачем тебе третья пара кроссовок, если ты не занимаешься спортом? Я предлагала хотя бы бегать со мной, тем более твоей фигуре бег пойдет на пользу, но ты же ленива.

— Мамуля, не надо… — накуксилась Аня.

— Привезу эти твои нью… — пообещал добрый отец. — Напиши.

— Па-а-па!!! — кинулась дочь обнимать его.

После поцелуя в щеку дочурка решила, что благодарности предостаточно, и убежала в школу, прихватив остаток бутерброда, завернутого в салфетку, мол, по дороге доем. Наступила пауза, осложненная тем, что поговорить с собственным мужем не о чем, неловкая пауза. Тамара по неясным причинам все время ощущала неловкость, словно в чем-то виновата, но в чем? Впрочем, об этом она подумает, когда Ролан уедет, а сейчас ее одолевала тревога за дочь:

— Послушай, Ролан, нельзя исполнять все прихоти Анюты. Она уже не умеет ценить то, что достается ей, потому что не приложила к этому ни труда, ни любви.

— Дорогая, не начинай, — снисходительно хмыкнул он.

— Как это — не начинай? — слегка завелась Тамара. — Пойми, Аня не должна привыкать, что любой ее каприз будет исполнен. Ей жить среди людей, она должна учиться уважать чужой труд, в данном случае — твой, не требовать больше, чем ей надо. А она пытается копировать мажорных девиц…

— Пойми и ты, — перебил Ролан, ласково сжав кисть жены. — Во-первых, Аня хорошая девочка, добрая, отзывчивая. Ты плохих не видела…

— Хорошие, — перебила его Тамара, — часто становятся плохими, если их вовремя не ограничивать, не привлекать к творчеству, не учить заботиться о ближних, как это ни банально звучит. А не так, как у нас: я запрещаю — ты разрешаешь, я говорю «диета», а ты — «кушай свой бутер, птичка». Из-за лишнего веса она выглядит старше, за ней ухлестывают взрослые парни, это неправильно.

— А во-вторых… — гнул свою линию он, впрочем, это не первый раз. — Когда моя Анечка смотрит на меня своими глазенками, я становлюсь беспомощным. Моя задача вас обеих баловать, я для этого живу, этим счастлив.

Он прижался губами к руке Тамары, глядя на нее с нежностью, как… Вот не подобрала бы она, с чем ассоциируется его нежность, особенно в глазах и выражении лица. От подобных порывов мужа становилось не по себе и неловко. Опять неловкость! Почему, почему? Что за комплекс она выпестовала в себе?

Неожиданно муж подскочил, бросив на ходу, что опаздывает, ему нужно еще в администрацию заехать, самолет во второй половине дня, домой не приедет… Хлопнула входная дверь, и Тамара с облегчением выдохнула. Нелепо, но когда муж уходит — она чувствует освобождение и… угрызения совести. Тамара подошла к окну и наблюдала за Роланом, как он сел в машину, потом выехал со двора. Ни разу не посмотрел на свои окна…

— Почему я не верю ему? — спросила себя вслух Тамара.

Наконец обозначила причину своей неловкости — не верит, да, не верит! Но не может сказать об этом Ролану, потому что предъявить ему нечего, он ведь спросит: а почему? И что ответить? Глупость какая-то. Или примитивный психоз зажравшейся бабы?

Костюмы делали из подручных средств, увлеклись

СТЭМ, в котором числилась Настя, закрепили за праздниками, уж очень они здорово и остроумно провели вечер, на очереди ноябрь и смотр художественных коллективов. За любимым хобби время незаметно летит, вот и Настя очнулась, когда раздался звонок, посмотрела на смартфон — мама. Она отошла от компании за столами, чтобы ребята не слышали ор из трубки, ведь мать выражения не выбирает, а голос ее слышно даже без громкой связи:

— Ты где шатаешься, дрянь такая? Десять часов, а ее дома нет! Бары-рестораны начались? На мужиков потянуло?

— Мама! Я же говорила, у нас подготовка в колледже…

— Заткни рот и слушай сюда! Если через полчаса не придешь домой, можешь вообще не приходить, я тебя удавлю собственными руками.

— Меня обещали отвезти домой ребята, то есть папа…

— Ты глухая? Сейчас же домой, я сказала!

— Мама, тут весь курс костюмы…

Ничего не хотела слушать Роза, рявкнула: «Домой!» и отключилась от связи. Настя вздохнула и, едва не плача от обиды, стала собираться.

— Ты куда? — подскочила к ней подружка Оксана, беленькая, как снежинка. — Мы же не закончили, еще полчасика…

— Мать звонила, орала, что я не дома.

— Полчаса ничего не решат! — уговаривала Оксана.

— Не могу, — мотнула головой Настя. — Она пилить будет неделю, если сейчас же не поеду домой, а время вычислит, у нее счетчик в голове, как в компе.

— Нас же развезут, а ты за полчаса не успеешь.

К этому времени Настя уложила в сумочку ножницы, пакет с нитками и коробочку с иголками, повесила ее через плечо. Сверху набросила демисезонное пальто, вышла из лекционного зала, сбежала по лестнице и — к выходу.

А на улице ночь. Колледж в центре, здесь в это время море огней, автомобилей, народ бродит, жизнь кипит. И другая картина за городом: там тьма-тьмущая, к тому же далеко идти от остановки, опасно, а ведь ее подвезли бы прямо к дому. Настя, припомнив ор мамочки, всхлипнула:

— Ну и пусть меня убьют, плакать потом будешь.

Фразу адресовала, конечно, матери, жаль, что та не услышала. Однако надо поспешить, до маршрутки топать десять минут, потом ехать через половину города минут сорок — это если дорога будет свободная. Настя отправилась к остановке, утирая катившиеся по щекам слезы — жалко себя стало, ну, такая несчастная она… слов нет! Скорее бы колледж закончить, найти работу, чтоб за квартиру платить и на еду хватало, потом чемодан в зубы и — бегом от мамочки.

Маршрутка была полупустой, но чем ближе подъезжала Настя к своей остановке, тем больше тревожилась: все эти разговоры про труп на пустыре не прошли даром, страшно одной идти. А дядя Вова! Настя достала смартфон, позвонила, умоляя высшие силы, чтобы он был трезвым. При нем мать не очень-то лютует, а если пьяный, его пушками не разбудить, в этом случае мама может и руки распустить. Не драться же с ней, в самом деле!

— У аппарата Ласкин, — услышала Настя трезвый голос.

— Дядь Вова, это я, Настя. Мать сильно злая?

— Как фурия, которой хвост отрубили.

— Я же предупреждала, мы к смотру готовимся, у нас большая программа, костюмы делали… а она… она…

Ни разу не всхлипнула, но Ласкин словно в телевизор смотрел:

— Не реви.

— Я не реву. Это маршрутка гремит…

— Ты в маршрутке едешь? А че не на машине?

— Так мамка велела срочно домой, слышать ничего не хотела!

Ласкин отлично знал характер жены, представив, как именно Розочка «велела», сплюнул в сердцах, значит, психанул. А Насте сказал обычным тоном, сейчас нужно успокоить девчонку:

— Дура твоя мамка и не лечится. Ты где сейчас?

— Подъезжаю к пустырю. Там так темно…

— Эх, раньше надо было звонить папе. Главное, иди маршрутом, что обозначил, помнишь? А я оденусь и навстречу выдвинусь, не бойся, мина в одну воронку не попадает.

Легко сказать — не бойся, когда тебя стращали столько времени, внушая, что кругом одни бандиты, насильники, убийцы и подонки всех мастей.

— Ой, ой! Здесь остановите! — крикнула Настя водителю маршрутки.

Вышла на «мосту» — так неофициально местные называли часть дороги, возвышающуюся над низиной, дорога эта соединяет город и посад белых людей. Когда-то там тоже был пустырь, но с начала нулевых он активно застраивался коттеджами, превращаясь в несбыточную мечту обывателя. Странно, что туда ездят маршрутки круглые сутки? Ведь у каждого жителя «золотых гнезд» есть личный транспорт. Но они держат прислугу, вот для этой категории и пустили маршрутки, точнее, один номер, который вечером нужно еще дождаться.

Маршрутка поехала дальше к поселку «котов», вдоль которого можно было бы пройти, но там не просто бездорожье. «Коты» постарались создать массу неудобств, чтобы деревенские не вздумали даже приближаться: ни одного фонаря, свет только в усадьбах, которые отделили терновыми кустами.

Насте следовало вернуться немного назад — чтобы двинуть в обход пустыря вдоль частного сектора городской окраины. В это время здесь безлюдье и тишина, разве что собаки во дворах лают на случайных прохожих. И темно. Конечно, фонарные столбы стоят на протяжении всего пути, но света от них — как от свечки в тумане. Спасибо полной луне, природный фонарь светил прямо над головой достаточно ярко, чтобы видеть дорогу, по которой идешь.

Настя сделала несколько шагов, как вдруг… По глазам ударил яркий свет фар, девушка зажмурилась и заслонилась рукой от света, слыша визгливый звук тормозов. Сейчас как врежется в нее автомобиль, а она потеряла ориентиры — вот куда теперь отступить, чтобы не свалиться с «моста» в низину и не попасть под колеса? К счастью, столкновения не произошло, Настя услышала, как хлопнули дверцы автомобиля, следовательно, он остановился вовремя, после раздался мужской голос, молодой и возбужденно-приветливый:

— Девушка, простите! Мы не ожидали встретить здесь людей, обычно уже в семь вечера никого нет… Сильно ослепили?

— Нет, нормально… Все хорошо…

Настя с трудом разлепила веки, поморгала и наконец рассмотрела мужчин — их было двое, они вальяжно шли к ней, кажется, улыбались. Что-то в них не понравилось сразу, возможно, это ночь виновата, место, безлюдье, всякие слухи и запугивание — будь бдительна, кругом враги девушек.

— Мы хотели бы загладить нашу вину, — сказал чернявый в джинсовом костюме с продолговатым лицом, на котором выделялся длинный подбородок. — Вы домой? Подвезти вас?

Оп-ля! Значит, подвезти. Ага, дуру нашли. А ситуация не в пользу Насти: дорогу к городскому частному сектору перегородил автомобиль с приглушенным светом фар. Бежать к сектору богачей — риск, потому что догонят хоть на машине, хоть на своих двоих — оба выше, ноги у них длиннее, а у нее вдобавок каблуки.

С другой стороны «моста» заболоченная местность, там можно спрятаться среди кустов и камыша, плевать на жижу из земли и воды. Но дорога туда закрыта: ее загородил второй тип. Настя лишь мельком на него взглянула, и сердечко забилось в панике — этого голема не обойти, и силенок не хватит даже слегка сдвинуть с места. На лицо его легла тень от козырька кепки, отчего он казался совершенно зловещим.

— Спасибо, я уже дома, — выдавила Настя.

Господи, а голос… как из колодца.

— Ну, тогда давайте мы вас проводим до самого вашего дома, — настаивал первый, сделав рукой жест в сторону частного сектора или… своей машины. — Приятно немного пройтись пешком с красивой девушкой, поболтать с ней.

Ну, да, поболтать. Всего лишь. А прямо на пути стоит автомобиль, Настя будет проходить мимо, ее легко затолкают в машину. Коленки симптоматично задергались, наверное, это и есть поджилки, которые трясутся. А внутри все вопило-кричало: беги, спасайся, иначе умрешь! И эхо в голове твердило: умрешь… умрешь… умрешь… Но куда? Бежать куда? Некуда.

— Нет, знаете, я сама доберусь, — сказала она, не трогаясь с места.

— Не бойтесь, мы добрые…

Он взял ее за локоток, Настя вырвалась:

— Руки убери!

— Выпендриваешься, коза? — подал голос голем, не считая нужным играть в вежливость. — А ну, пошла в машину! Пошла, я сказал!

— Не пугай девушку, — ухмыльнулся первый. — Она и так боится, дрожит вся. Боишься, да? Да? — немного наклонился он, так как стоял чуточку в стороне, и заглянул Насте в лицо.

— Пожалуйста… — дрогнул голосок у нее. — Отпустите меня…

Конечно, глупо просить, не отпустят. Но потянуть время, чтобы подумать… Извилины Насти в узел закрутились, панически ища выход, они и указали: только один путь открыт — он за твоей спиной, через пустырь. Ах, черт, Ласкин запретил под страхом смертной казни! Лучше казнь от отчима, чем от этих уродов. Настя почти незаметно отступала назад, поворачиваясь ко второму типу, чтобы каждое его движение было под контролем. Интуиция подсказала: уроды должны видеть ее ужас, слабость, покорность. Только не терять разума, не поддаваться панике.

— Я… да… хорошо… — захныкала Настя. — Ладно… вы подвезете… Только… родители будут ругать меня… когда увидят вас… Можно, я пойду?..

— Можно, — хихикнул первый. — Все можно. Но потом. Угу? Мы тебе денег дадим кучу, ты столько в ручках не держала…

К этому моменту он переместился к сообщнику, очутившись немного впереди него, видимо, чернявый — главарь в этой банде. Переминаясь с ноги на ногу, Настя сдвинулась так, чтобы прямо перед ней стоял длинномордый говнюк.

Теперь эффект неожиданности! Она молниеносно, словно кобра во время броска, изо всех возможных сил толкнула чернявого в грудь. Он-таки не удержался на ногах, упал на голема, а Настя в то же время сбежала вниз.

Этот пустырь деревенские знали как свои пять пальцев, знала и она, а потому рискнула бежать по неровностям. Она примерно помнила, где опасные канавки, наугад перепрыгивала их, не ошибаясь.

Луна ей в помощь. Конечно, это слабая поддержка, пространство выглядело черной бездной, где бесследно пропасть — не проблема. И все же свет сверху приоткрывал Насте пустоты в земле. А те, кто гнался за ней, проваливались, но не отказывались от добычи, потому что на фоне черноты та же луна продавала девушку, обрисовывая силуэт беглянки.

Как надеялась Настя, что приставалы не пустятся вдогонку! Зря надеялась, отсюда вывод: надежда — самая бесполезная вещь на свете, а то и вовсе вредная. Преследователи полагали, девчонка скоро выдохнется, сзади слышались тяжелое дыхание и шуршание сухостоя. Жалко туфель, да пришлось расстаться с ними, как только поняла: бегут, гады. Естественно Настя не остановилась, а выскользнула из новеньких туфелек, которые так нравились ей.

Тянуло оглянуться, но она не позволяла себе, это секунды, которые могут стать последними в ее короткой жизни. Пульс бился не только в груди, он отдавался в висках, во всем теле, перекрывал горло — волнение, желание бежать выше возможностей нагружало и без того переполненное страхом сердце. И вообще: всегда хуже тому, кто убегает. Силы заканчивались…

Когда поселок был уже близко, когда светящиеся окна вдали обнадежили спасением, сзади сильная рука цапнула за ворот пальто. Выскальзывая из него, Настя пронзительно закричала:

— Па-па!..

Крик взлетел ввысь, к самой луне, а может, и выше…

Поставив кейс на стол в кабинете, Павел сел на стул

Утро началось не радужно. Несколько дней не было ни плохих, ни хороших вестей от Феликса, что напрягало. С другой стороны, Терехов работал не только по убийству девицы с пустыря, ему выпало «счастье» вытаскивать из петли самоубийцу. Сомнений нет, это самоубийство, но ведь кто-то мог довести до последней черты еще нестарого человека, а хоть бы и старого? Обстоятельства, приведшие к суициду, следует тщательно расследовать и привлечь виновных, если будут основания. Кому-то все равно нужно этим заниматься, поручили Павлу — вот такие серые будни, как говорит Ольга. Он достал мобильник, намереваясь позвонить Феликсу, а тот неожиданно сам ворвался в кабинет:

— Паша, есть! Девчонка наша теперь с именем.

— Наконец-то! — не скрывал радости Павел, ибо девочка с пустыря намного интересней самоубийцы с петлей на шее. — Садись, рассказывай: кто она, как нашел… А ты уверен?

— Обижаешь, начальник. — Феликс уселся напротив, довольный собой, будто Нобелевскую премию получил. — Сегодня, пока ты бегал по паркам и завтракал, я встретился с ее квартирной хозяйкой, понял?

— Да ну! Давай по порядку.

— Училась Анжела… Убитую зовут Анжела. Училась она в частном экономическом и одновременно юридическом институте, обучение платное, дипломы, разумеется, государственного образца… Вот объясни мне, Терехов, как это — государственного образца? Похожие внешне, что ли? Не кажется тебе, что это мошенничество?

— Ты отвлекся, Феликс.

— Я просто беру на заметку данный «образец», понимаешь ли. Идем дальше. Любопытный факт, Паша: наш Сорняк… то есть Жека Сорин приходил в институт, показывал фотку вахтеру, тот не узнал студентку. Ну, может, текучка кадров, может, он из новичков, вот и не запомнил. А в фойе стояла группа девчонок, Сорин показал им фотку. В принципе правильно сделал, институт-то маленький, студенты должны знать друг друга. Но эти змейки не узнали подружку! Представляешь? Подумали, что Анжела подрабатывает моделью, а Сорняк типа фотограф из агентства, ищет ее! Он их заблуждения не развеял, решил, это поможет. Вышло наоборот, змейки из зависти не признали подружку.

— Стоп, друг мой. Ты как дошел до таких выводов? Сам?

Действительно важно — сам Феликс додумался (тогда данный вывод не будет браться в расчет) или опрос свидетелей изобличил студенток, что может пригодиться в дальнейшем.

— Ты мне льстишь, — ухмыльнулся Феликс. — Я пошел по второму кругу, решил перепроверить точки Сорняка, он же совсем сопливый, только-только из учебки, от ошибок не застрахован. Так и пришел в институт экономики и права государственного образца (съязвил). Фотку показывал не вахтерам, а преподам, те свою студентку сразу узнали, как-никак она второй год парится у них за партой. А вчера мы с Сорняком встретились с ее курсом, двух девчонок, которые якобы «никогда не видели Анжелу», Сорин опознал. Цирк был еще тот. Глупышки перепугались и переругались — кто больше врал, позже выложили, что солгали и почему. Видишь ли, они думали, что помешали Анжеле пролезть на подиум.

— Но почему подиум?!

— Из-за фотки. Я же выбрал самый художественный снимок, крупняком, Анжела там как топ-модель на обложке, просто красотка, которая спит! — В упоении Феликс поцеловал кончики своих пальцев. — Наш криминалист мастер фотосессий, не ту профессию выбрал. Короче, Сорняк им не сказал, что мы нашли подружку глубоко мертвую на пустыре, вот девочки и решили: подиум, журналы, слава, гонорары, а они все — мимо! Обидно!

— О чем современные девчонки мечтают! — вздохнул Павел. — Итак, зовут убитую Анжела. А фамилия?..

— Майер. Родители живут в соседней области, но не в областном центре, папа бизнесмен, мама на фортепьянах обучает юных музыкантов.

— И ни разу не позвонили дочери?

— На этот счет у меня нет сведений, — уже серьезно сказал опер, — но теперь добудем. Когда у человека есть имя, в современном информационном поле о нем можно узнать все. Или почти все.

— Что квартирная хозяйка рассказала? У Анжелы были кавалеры?

— У, какой благородный лексикон у нашего нового следака — кавалеры! Про кавалеров она ничего не знает, но уверяет, что не ловила Анжелу за неприличностями, хотя регулярно навещала свою частную собственность из одной комнаты. Боялась: девчонка молодая, красивая, без родительского надзора, способна устроить в квартире бордель. Но Анжела оказалась не мажоркой из новостных программ, а прилежной девочкой, занималась учебой, спортом и рисованием, чистюля. Кстати, училась на отлично.

— Нет, а преподаватели института? Неужели им не пришло в голову выяснить, почему студентка не является на занятия?

— Да им по фиг, — отмахнулся Феликс. — Там учатся детишки богатеньких, чтобы получить корочку с вышкой, а не знания. Хотят — ходят, хотят — нет, лишь бы бабки платили вовремя.

— Прекрасно, — выходя из-за стола, хмуро сказал Павел. — Идем добывать ордер, пора делать обыск на квартире. Надеюсь, нам удастся выяснить и подпольную жизнь идеальной по всем статьям девочки. Неплохо бы парня отыскать, с которым у нее первый секс случился.

— У идеальных девочек бывает только любовь, а не голый секс, поэтому парня найти — плевое дело, с этим справится даже Сорняк.

— Сначала хозяйку привезем на опознание, чтоб уж точно быть уверенными. Итак, план на сегодня: ордер, на квартире забираем хозяйку, морг, потом назад с хозяйкой на обыск…

— Паша, телефон!

— Слышу, — снимая трубку с аппарата, сказал Павел. — Да?

— Павел Игоревич, — это был охранник, — тут к вам свидетель рвется говорит, ему срочно надо к Терехову.

— Свидетель? Я никого не вызывал… А кто такой?

— Ласкин Владимир…

Павел не дал ему договорить, перебил:

— Давай ко мне его. Покажи, куда идти.

Он положил на аппарат трубку и махнул Феликсу, мол, падай на стул и жди. Тот развел руками — дескать, как скажешь, и отошел к противоположной стене, там стоял стул у выхода, на него и плюхнулся опер. А Павел вернулся за стол, почти сразу в дверную щель просунул голову Ласкин:

— Здрасьте. Мне это… можно, да?

— Заходите, заходите, — пригласил его Павел.

Ласкин вошел в кабинет и застопорился, удивленно поднял брови, когда следак привстал и протянул ему руку. Непривычно. Это, конечно, дело обычное — подать руку, так поступают вежливые и воспитанные люди, да где они сейчас? Вымерли. Украдкой вытерев ладонь о полу старого пиджака (наверняка единственного), Ласкин благодарно, вместе с тем с достоинством пожал руку вежливому следователю. После сел на стул напротив Терехова, выпрямил спину и… молчал, тараща немигающие глаза, Павел напомнил ему:

— Мне сказали, у вас срочное дело, я слушаю.

— Вчера двое гадов напали на мою дочку, — произнес Ласкин.

— В какое время это было? — заинтересовался Павел.

— Время? Ну, а в какое время дерьмо из нор выползает? Ночью, конечно… вечером то есть. Поздним вечером… где-то ближе к одиннадцати.

— Можно подробней?

— Подробней? Можно…

После звонка Насти Ласкин засобирался, засуетился

Да что там ему собираться? Тельняшка на нем, штаны спортивные тоже, куртку с кепкой надел — и вперед. Но фонарик запропастился… Без фонарика по ночным улицам никак нельзя, деревня все же, шею свернуть — как нечего делать. И потом фонарик нужен для Насти, это сигнал, что он встречает ее. Поиски привели в комнату с телевизором, перед которым сидела Роза.

— Ты охренела? — сверкая гневом в крошечных глазах, психанул Ласкин. — У нее дочка в опасном положении, а она расселась тут в креслах и кино смотрит! Где фонарик?.. Я кого спрашиваю? Фонарик где, зараза такая?

— На кухне посмотри, — вяло бросила Роза. — Вчера брала, что, нельзя? Свет погас, вот и взяла. Хм, фонарика ему жалко.

— Жалко! — огрызнулся Ласкин. — Потому что на место не ложишь! Сколько раз говорил: берешь — положь на место! Вот сейчас нужен, где он?

— На шкафу глянь, кажется, туда поставила.

Фонарик там и нашел. Ласкин схватил его, проверил — горит ли, чтобы не подвел, и поторопился за курткой, но, надевая ее, вернулся к Розе, потребовав:

— Поднимай задницу! Со мной пойдешь Настю встречать.

На слух Роза уловила нечто новое в муже, который в течение совместной жизни неизменно находился в стабильной пассивности, расшевелить его — легче мертвого из гроба поднять. Она повернулась к Ласкину всем корпусом, в удивлении подняв брови и взявшись за подлокотники, словно готовилась вскочить, бежать за ним на край света. Не вскочила и не побежала, Роза живет в уверенности, что все плохое уже случилось, хуже не будет, она лишь настороженно протарахтела без обычного припадочного крика:

— Не пойду. Учить надо нашу Настьку, что нервы трепать родителям нельзя! А то распустилась: когда хочет, тогда домой и приходит. Пока замуж не вышла, дома в девять обязана быть.

— Сказал бы я тебе… — Ласкин в сердцах махнул рукой, ибо взаимопонимания между ними как не было, так и нет, да пошел к выходу. Однако последнее слово выкрикнул, выходя из дома, и жена услышала: — Дура!

А ночь дышала холодом, но так всегда бывает, когда из комфортного тепла сразу на улицу выскакиваешь, не лето же. Ласкин подумал, зря он не остограмился перед походом, теплее было бы, впрочем, в некоторой степени его грела злость. Ух и зол был он на жену Розу. Шагал Ласкин по темным улочкам, ежась от холода, шагал и ругался вслух, жаль, женушка не слышала:

— Вот поганка мухоморная! Допросишься, я тебе начищу… Будешь у меня бегать по крышам, как кошка драная, ты у меня без диет похудеешь. Люди женятся по залету из благородных позывов, а меня угораздило из жалости! Я тя приютил, прописку дал, зарплату отдавал… почти всю! А ты…

Так было до тех пор, пока не очутился перед двумя дорогами, одна вела к городской окраине, вторая — к пустырю. Отчего-то у Ласкина защемило внутри, сердце словно сжала невидимая рука, а ведь мотор никогда не беспокоил.

— Не-ет, — протянул Ласкин, подумав, что Настя не мама-дура, через пустырь не потащится. — Про бомжей вспомнит, они там ночуют иногда, правда, летом. А вдруг… Нет, ну, я же сказал ей!

Ласкин двинул к городской окраине, дорога предстояла длинная: сначала вдоль поселка, потом вдоль складских ангаров в отдалении, потом она поворачивает и тянется вдоль частного сектора. Не сделал и десяти шагов, как споткнулся о выступ, чуть не растянувшись на дороге. Матюгнувшись, Ласкин посветил фонариком, из земли торчала большая сланцевая пластина толщиной аж в три пальца. Ласкин нагнулся и попробовал вытащить, чтобы отбросить в сторону, а то будет идти старуха какая и убьется на хрен. Пластина прочно сидела в земле, он решил днем прийти с инструментом, стал выпрямляться и вдруг заметил приличный кусок арматуры. Такое добро и валяется?

Ласкин поднял прут — ровненький, прочный, витой, тяжеленький… И вдруг сам от себя не ожидал: он развернулся и быстро зашагал в сторону пустыря. Ну, сопротивлялась душа, на ногах висла, не пускала его по дороге, по которой велел идти Насте. Теперь он матом крыл не Розу, сегодня виноватую во всех смертных грехах, но и дорогу, а главное — себя, ибо только идиоты меняют маршрут…

— Па-па! — долетел до его ушей пронзительный вопль.

Это был голос Насти! Голос отчаяния и ужаса, отчего мороз пробежал по спине. Ласкин рванул на крик, бежал он, пожалуй, быстрее собственных возможностей, не чуя под собой ног, которые частенько крутили на погоду. Одна мысль била в лоб, отчего, казалось, он разламывается на части: успеть бы! Вот и фонарь, как пограничный столб между поселком и пустырем. Стоя в тусклом световом пятне, чтобы его было видно издалека, Ласкин заорал во все горло хрипло и надрывно, размахивая лучом фонарика:

— Настя!.. Я здеся-а! Настя!.. Отзовись!..

Прислушался… Тишина чертовая! Как такое может быть? Отсюда он слышал крик Насти, она где-то недалеко. Ласкин еще позвал ее, бегая из стороны в сторону, но в световом пятне, чтоб она видела его и хотя бы подала знак… Ему ответила тупая тишина, в которой вообще нет звуков! Как будто все люди разом передохли вместе с кошками, собаками и тараканами. Ласкин не знал, куда податься. А правда, куда бежать? Пустырь вот — перед ним, но такой огромный, чуть ошибешься и — не станет Насти, как той девчонки.

— Что же делать, а? — осматривая темноту, пробормотал едва слышно Ласкин. — Да где ж ты, зараза такая…

В какой-то момент, когда он окончательно отчаялся, потеряв надежду, прямо перед ним темнота раздвинулась, как ему почудилось, и Настя выбежала оттуда босая, без пальто, а на дворе не лето. Главное, живая! На этом разбор внешнего вида падчерицы пришлось закончить, так как за ней из той же темноты выпрыгнули два молодчика.

— Папочка! — кинулась к нему Настя, ковыляя и едва не падая.

Из последних сил она добежала до Ласкина и буквально повисла на нем, не дышала, а хрипела, смеялась и плакала одновременно. Теперь она знала: он защитит, спасет, заступится, оттого радость и рвалась, несмотря на опасность. Не ускользнуло от Ласкина и то, что Настя очень напугана, измотана — тут понятно: она убегала по пустырю. Однако не время утешать ее, ибо напротив шагах в двадцати стояли, тоже надрывно дыша, две сволочи, которые гнались за девчонкой — это ж как дважды два. И гнались с самыми плохими намерениями. Устали, гаденыши. Ласкин отодвинул Настю себе за спину, приказав:

— Уходи. Домой беги. А я с ними потолкую культурно. — Он не выпускал их из поля зрения, для начала заговорил мирно: — Мужики, че надо? Зачем девчонку напугали?

— Они… хотели в машину… меня затолкать, — подала обрывисто голос Настя за его спиной. — Гнались… потом… потом…

— Я сказал, домой! — не оборачиваясь, шикнул Ласкин.

— Бросить тебя с этими?.. Н-нет.

Спорить с ней было некогда, тут ситуацию надо разрулить, ведь подонки настроены агрессивно и не собирались отступать. Точнее, отдышавшись, они стали подступать к ним — медленно, вальяжно (особенно длинномордый), чувствуя свое превосходство по всем статьям. А сила-то на их стороне, куда там тощему Ласкину справиться с откормленными жлобами!

— Настька, пошла прочь! — бросил он через плечо.

— Не уйду, не уйду, — упрямо заявила та, а сама дрожала, как лист на осенней ветке от ветра.

— Беги, дура, на помощь позови! — процедил сквозь зубы он.

— Пока буду бегать за помощью, они убьют тебя. Нет!

Упрямства ей не занимать, характером вся в мамашу, так ведь родня. Однако на спор времени больше не осталось, поскольку ублюдки подошли слишком близко, Ласкину пришлось отступать. Настя отступала вместе с ним, держась за его куртку и выглядывая из-за плеча отчима, а тот все еще мирным, но и напряженным тоном, попытался свести ситуацию к нулю:

— Мужики, пошутили, и будет. Идите своей дорогой, а мы…

— Ты и пойдешь своей дорогой, — промурлыкал чернявый и длинномордый, сладко улыбаясь.

— Девку оставь, а сам дуй на всех копытах, пока хребет тебе не сломали, — вступил в диалог второй. — Мы что, зря скакунами тут прыгали? Пошел отсюда, чмо недобитое!

Конец ознакомительного фрагмента.