Очередь за счастьем (сборник)

Лариса Рубальская, 2012

О чем пишет Лариса Рубальская? Ну конечно, о нашем, о девичьем. И пишет так, что многие женщины удивляются: откуда Ларисе известна любовная драма или, наоборот, история счастливой встречи, перевернувшей всю ее жизнь? Уникальность поэтической, да и прозаической палитры Ларисы Рубальской и заключается, видимо, в том, что каждое ее стихотворение, каждая песня – это маленькая история любви, о которой далеко не «все сказано»; и автор поразительно точно улавливает ту самую, единственную и неповторимую интонацию, на которую отзывается душа, открытая для настоящего чувства.

Детства дворы

Мы в садовников играли…

Помнишь мир одноэтажный старого двора?

Нам казалась очень важной детская игра.

Все тогда казалось тайным,

Все казалось неслучайным.

Цвел наш сад, и приближалась

Нашей юности пора.

Я садовником родился,

Не на шутку рассердился.

Все цветы мне надоели,

Я смотрела на тебя.

Мы в садовников играли,

Мы друг друга выбирали,

И казалось в самом деле,

Что решается судьба.

Повзрослели игры наши с тех далеких пор.

Стал давно многоэтажным детства старый двор.

А в метро на переходе

Кто-то вдруг ко мне подходит,

Незнакомый и знакомый,

Начинает разговор.

Я садовником родился,

Не на шутку рассердился.

Все цветы мне надоели,

Я смотрела на тебя.

Мы в садовников играли,

Мы друг друга выбирали,

И казалось в самом деле,

Что решается судьба.

Знаешь, прежними остались

Голос твой и взгляд.

Будто мы вчера расстались,

А не век назад.

Будто не в метро мы вовсе,

А на улице не осень,

Мы в садовников играем,

И цветет наш старый сад.

Пионерский лагерь

Пацан из гипса, к небу горн,

И муравьи ползут из трещин.

Садится солнце за бугор,

На ужин нам пирог обещан.

Мы нижем бусы из рябин

И шепчем страшные секреты.

Волшебник добрый, Аладдин,

Прощался с нами в это лето.

Мы знаем все уже про джаз,

Зовем друг дружку стариками,

И вырастает что-то в нас,

Топорща майки бугорками.

Уже к мальчишкам интерес,

Кудрявых просто не хватало.

Осуществляющим ликбез

Был Мопассан под одеялом.

Французский фильм «Фанфан-Тюльпан»

Привез механик по ошибке

И загораживал экран,

Когда там целовались шибко.

На фотографии смешной

На фоне знамени с призывом

Та, что была когда-то мной,

В том, пятьдесят восьмом, счастливом…

Горит открытый честный взгляд,

И сердце жаркое Тимура.

Все было столько лет назад,

Чего вдруг вспомнила, как дура?

При чем здесь гипсовый пацан?

Ведь все меняется с годами…

А просто фильм «Фанфан-Тюльпан»

Вчера был по второй программе.

Сиреневый туман

Девятый класс, химичка — дура,

Мы все балдеем от Битлов,

И намекает мне фигура,

Что приближается любовь.

И я, поняв намек фигуры,

Коньки напильником точу

И в Парк культуры, в Парк культуры

На крыльях радости лечу.

Каток блестит, огнями залит,

Коньками чиркаю по льду,

А рядом одноклассник Алик

Снежинки ловит на лету.

И я, от счастья замирая,

Уже предчувствую роман.

В аллеях музыка играет,

Плывет сиреневый туман,

Рыдает громко репродуктор

Над голубою гладью льда

О том, как не спешит кондуктор,

Горит полночная звезда.

До счастья метр, еще немножко,

Ему навстречу я скольжу,

Но Алик ставит мне подножку,

И я у ног его лежу.

Как он был рад, что я упала,

Скривил лицо, меня дразня —

Ну, фигуристка ж ты, Рубала! —

И укатился от меня.

Прошло сто лет. На пляже жарком

Я проводила отпуск свой.

И про туман Владимир Маркин

Пел над моею головой.

Под песню вспоминая детство,

Я вдруг растрогалась до слез.

И тут в шезлонге по соседству:

— Рубала! — кто-то произнес. —

А ты совсем не изменилась! —

Был Алик рад от всей души. —

И если ты не загордилась,

Ты мне книжонку подпиши.

Мы оба были встрече рады,

Вошли в вечерний ресторан.

И пела девушка с эстрады

Там про сиреневый туман.

Мы были пьяными немножко,

Плыл ресторан в густом дыму.

Мы танцевали. И подножку

Я вдруг подставила ему.

Лежал он посредине зала

У ног моих, как я тогда.

— Ну, фигуристка ты, Рубала! —

Сказал и скрылся. Навсегда.

Кто придумал эти чертовы цифры?

Кто придумал эти чертовы цифры,

Чтоб они, считая годы, неслись?!

Я наверх взлетел в стремительном лифте,

А теперь шагаю медленно вниз.

Я на многих побывал перевалах,

Покорить сумел немало вершин.

Пусть в душе осталось шрамов немало,

Шрамы очень украшают мужчин.

А годы считать — невеселое дело,

Тогда объясните, зачем их считать?

Всё помнит еще мускулистое тело,

А сердце умеет любить и страдать.

Пусть сад мой отцвел, и листва облетела,

И новой весне никогда не настать,

Всё помнит еще мускулистое тело,

А сердце умеет любить и страдать.

Может, кажется, а может, и правда —

Мне с горы идти приятно вполне.

Ведь задумчивые женские взгляды

Замирают иногда и на мне.

Обошел я все подводные рифы,

Выплыл сам, не потопив никого.

Кто придумал эти чертовы цифры,

Я хотел бы посмотреть на него.

Были юными и счастливыми

Было нам когда-то лет

Восемнадцать-девятнадцать.

Разливалось солнце вслед,

И хотелось целоваться.

Вечерами саксофон

Раскалялся весь от страсти,

Тот далекий, чудный сон

Назывался просто — счастье.

Были юными и счастливыми

В незапамятном том году,

Были девушки все красивыми

И черемуха вся в цвету.

Во дворе у нас жила

То ли Нинка, то ли Милка.

Всех она с ума свела,

Все в нее влюбились пылко.

И рыдала про любовь

Граммофонная пластинка,

И гнала по жилам кровь

То ли Милка, то ли Нинка.

Были юными и счастливыми

В незапамятном том году,

Были девушки все красивыми

И черемуха вся в цвету.

Попивали мы пивко

И шалели от свободы,

Были где-то далеко

Наши будущие годы.

Что там будет? А пока

Мы все были молодыми.

Кстати, вышла за Витька

Та, чье я не помню имя.

Отец

— Ой, Лариса, ну почему ты так чудно ходишь? Носки врозь и переваливаешься, как утка? Тебя издалека узнать можно. — Сколько раз я это слышала!

Да, как хочу, так и хожу. У меня походка папина. Я вообще вся в него — и походка, и характер, и улыбка. И очень этому рада, ничего исправлять не собираюсь. Потому что папка мой был обыкновенным замечательным человеком. Его нет уже очень давно — 33 года. За эти годы в моей жизни произошло столько всего — и радостного, и страшного. Недавние утраты еще очень больно жгут сердце. А память об отце уже где-то очень глубоко, на донышке души. И вспоминаю о нем без боли — грустно-весело.

В 1920 году в украинском местечке Вчерайше, в огромной — сестер-братьев не сосчитать — семье, родился мальчик Айзик — мой отец. У Рубальских было много Айзиков и Базиков. Почему-то всех почти родившихся мальчишек так называли их родители. Выглянет, бывало, какая-нибудь мама в окошко, зовет домой сыночка: «Айзик!» И сразу человек пять бегут на ее оклик.

Или соберутся вечерком и о Базике разговор заведут. А о каком из них, сразу и непонятно.

Мне мои дядьки достались уже Алексеями, Борисами, Ленями — все поменяли свои еврейские имена, такое было время. И я появилась на свет уже Ларисой Алексеевной.

В 1941 году отец ушел на войну, готовил к вылету военные самолеты в летном отряде в Паневежисе.

А когда вернулся домой, увидел пепелище от сожженной хаты, холм братской могилы в лесу, где остались расстрелянные немцами его мать, отец, две сестры и еще много родных людей. От оставшихся в живых он услышал страшный рассказ о том, как вели евреев в лес, воткнув им в спины острия штыков, как громыхали выстрелы и как потом еще несколько дней как живой дышал холм над телами убитых и, может быть, заживо погребенных.

1944 год — отец в Москве, курсант Военно-воздушной академии им. Жуковского. С друзьями-летчиками пошли на танцы, а там мама моя с подружкой — Алька с Тамаркой, во все глаза на летчиков пялятся. Понравился Алексей Тамарке, а ему как раз Алечка приглянулась — мама моя. Ну и в сентябре на свет появилась я — папкина копия, доченька его любимая. И я любила его больше всех на свете.

В академии отец проучился недолго — евреи там были нежелательны. И покатилась его штатская жизнь, полная послевоенных трудностей. Так многие тогда жили-выживали. Папка не умел озлобляться, завидовать, жаловаться. Работал где мог, зарабатывал сколько мог. Мы с братом Валеркой росли и горя не знали, в смысле жилось нам хорошо у хороших родителей.

Сейчас модно докапываться до корней — люди ищут-надеются — а не князья ли, не дворяне ли их предки?

А мне докапываться не надо. Я точно знаю, из каких я — из добродушных, верных, честных обыкновенных людей.

Да, много времени прошло. Воспоминания об отце — нехитрая мозаика из разноцветных стеклышек. Уж и не знаю, каким получится составленный мной узор. Вспоминаю, стеклышки перекладываю — то оранжевое радостное под руку попадется, то нежное голубое, то страшное черное…

Мне лет 14—15. Возраст любви. Вот и Лолита Торрес о том же на всех афишах — Каимбро, мой солнечный город…

У меня косы до лопаток, на концах локоны. Волосы вьются, как у папки.

Потом, много лет спустя, после моего выступления в Израиле ко мне подошла старушка и со слезами в голосе сказала: а я с вашим папой в одном классе училась. Он у нас самый кудрявый был. Его так и называли — Айзик Пушкин. Так что я не удивляюсь, что вы стихи пишете.

Ну вот, значит, косички мои вьющиеся мне надоели — выгляжу как ребенок. А одноклассник мой, смысл моей четырнадцатилетней жизни, глаза пялит на стриженую подружку. И я решила — чтобы его отбить, и мне постричься надо. Пошла в парикмахерскую и — чик-чик-чик — косички вьются на полу. А у меня кудряшки вокруг головы и челочка — красота! Мы на другой день как раз с классом в поход собирались, и я предчувствовала победу над подружкой.

Вечером папа пришел с работы и увидел меня. Не говоря ни слова, он подошел и как треснет подзатыльник. А ручища у него была будь здоров! Он штангой занимался, гири на цепях вокруг тела крутил. Я от боли и страха даже не заплакала. Замерла. А отец вышел из комнаты и повернул с той стороны ключ в двери.

Вот тут я взвыла: «Папа, открой! Мне собираться надо. Завтра мы в поход идем». Вою, а он за дверью молчит.

Слышу — звонок — подружки мои пришли. «Здрасьте, дядь Леш, а где Лариса? Мы в поход собираемся, надо рюкзаки складывать».

А папа им в ответ: «А Лариса теперь в поход пойдет тогда, когда новые косы вырастут». Так и не пустил, представляете?

— Ларуся, — так папа меня звал, даже когда сердился. — Ларуся, почему ты все время вещи разбрасываешь? Неряха ты. Нехорошо же. Вот вырастешь, замуж выйдешь — грязью зарастешь.

Папы нет уже больше тридцати лет. А я всегда, когда навожу порядок, подметаю, пыль вытираю, всегда одну и ту же думку думаю — вот, папка, и ошибся ты. Очень даже аккуратная твоя дочка получилась. Жалко, ты не видишь.

Я выучила японский язык и работаю с японской группой. Первая поездка в качестве гида-переводчика. Папа гордится. А в России такое время, что дефицит всего, и японцы это знают. Когда их путешествие закончилось, они оставили мне все, что им не пригодилось, — начатый пузырек жидкости для снятия лака, ленточку скрепленных между собой одноразовых пакетиков со стиральным порошком и замечательной красоты радужную полосатую расчесочку. Все это богатство я гордо принесла домой — невидаль! Надписи иероглифами.

Наутро все мои сокровища куда-то исчезли. Я искала, мама искала — пропало, и все.

Вечером папа возвращается с работы расстроенный и какой-то растерянный:

— Ларусь, а чего это тебе твои японцы надавали?

Я ему пересказываю, и он начинает смеяться так, что и мне становится смешно:

— Пап, ты что?

Оказывается, он жидкость эту и пакетики принес к себе на работу и сотрудницам раздарил. Вот, мол, вам — японский одеколон и сахар к чаю. Они все и подушились, и чайку попили. С мыльной пеной. Кофточки-то испортили, хорошо хоть не отравились.

— Папуль, а расческу-то полосатую куда дел?

— Какую расческу? Не знаю. Я не видел. Вот правда, расческу никакую не видел.

Разгадка появилась через неделю в виде письма от моей подружки Таньки, которая жила в украинском селе. Там, у единственной оставшейся в живых папиной сестры, тети Сони, мы с братом проводили свои летние каникулы. Танька в письме благодарила меня за красивый полосатый «гребушок», который дядя Леша ей от меня бандеролью прислал.

А папа нисколько не смутился, даже оправдываться не стал.

— Подумаешь, Ларуся, тебе же японцы еще сто таких подарят. А у Таньки-то такого не было и не будет. В жизни, доченька, надо быть подельчивой. — Я навсегда эти его слова запомнила.

Так с ними и живу. Спросите, кого хотите.

Я — пионерка. «Как повяжешь галстук, береги его…» А мне-то особенно и беречь не надо, у нас с братом Валеркой этих галстуков завались — штук пять уже набралось.

50-е годы — еще многие ветераны, герои войны, живы. А у нас свой аж дважды Герой — дядя Гриша. Григорий Михайлович Мыльников — летчик, папин друг. Всю войну прошел, ранен в голову. У него во лбу вместо кости платиновая пластина. На лацкане пиджака — две золотые звездочки. На родине памятник — бюст. И такая же копия у него дома, в квартире. Дядя Гриша, когда домой приходит, шляпу снимает и на голову бюсту этому надевает. Очень удобно.

Дядя Гриша выпивает. Часто. Лучшая для него компания — Давыдыч. Тот есть Лешка. То есть мой папа. Выпьют и давай войну вспоминать.

А в школе у нас мода — на пионерские сборы приглашать героев войны и их воспоминания слушать. Ну вот мой дядя Гриша и ходит к нам в школу на все эти сборы. И каждый раз его принимают в почетные пионеры. И повязывают новый пионерский галстук. А он их все отдавал нам, поэтому их у нас и было завались.

Я почти не помню отца без его закадычного Гришки. А когда отца не стало, мы собрались на 40-й день его помянуть. И дядя Гриша сказал удивительный тост. А на другой день он умер. И папе, и ему не было и 60 лет.

Эх, война, война…

Мне тридцать лет, а я не замужем. Вся семья переживает, папка особенно. И вдруг стараниями друзей возникает Давид — высоченный, умный — стоматолог. А я а) не люблю высоких, б) хочу в мужья какого-нибудь писателя или поэта. Ну, в крайнем случае артиста или режиссера. А тут — стоматолог какой-то.

А папа мне однажды такое сказал: «Не хорош, говоришь? А всех хороших уже по хорошим разобрали. А тебе досталось, что осталось. Так что радуйся, ведь ты уже на финишной прямой».

Умница папочка. Умней меня в тыщу раз. Разглядел ты в будущем зяте и ум, и порядочность, и надежность, и мое будущее многолетнее счастье. И оказался прав. Спасибо, папка.

Что-то папа мой, когда идет, все время останавливается и дышит тяжело.

— Пап, ты что? Сердечко болит?

— Нет, Ларусь, все нормально.

Летом мы с Давидом и друзьями поехали отдыхать в Литву — палатки в лесу натянули, грибы-ягоды собирать, рыбу ловить будем целый август.

Мама с папой тоже в отпуске — в Одессу, на море, с друзьями. Пока-пока!!!!

Телефонов мобильных еще в помине не было. Недалеко от нашего палаточного городка жил лесник, у него в домике был телефон. И я, как приехала, позвонила в Москву брату и его жене Лере — все нормально, доехали. Передайте родителям, чтоб не волновались. И телефон этот на всякий случай запишите.

Грибов в тот год было видимо-невидимо. Мы бродили по лесу, день солнечный, кайф. И вдруг меня как будто сила какая-то как кинет на землю, и прижимает сильно-сильно. Все бегут ко мне — что случилось? Тебе плохо?

— Да нет, вроде все нормально.

— А почему упала?

— Сама не знаю.

— Ну ладно, вставай. Обедать пора, — Давид всегда любил дисциплину, — половина второго уже. Пошли к палаткам.

Сидим, болтаем, поедаем свои продовольственные запасы. И вдруг я вижу — к нам лесник идет. У меня в глазах потемнело.

— Давид, вон лесник идет, чтоб сообщить, что мой папа умер.

Это было так. Мама позвонила Валере и Лере и сказала, что в половине второго отец вышел из моря и упал. Мгновенная смерть. Сердце. Ему было 59 лет. Лера набрала номер лесника, чтоб передать мне это страшное известие.

Вот и все. Я никакой не экстрасенс. И ни во что не верю. Просто мы с папой очень любили друг друга. И в миг смерти он обо мне подумал. И я услышала. Я же на него похожа. И хожу вразвалочку.

Алексея Давидовича Рубальского, моего отца, любили все. Весь дом. Все, кто его знал. А о том, что я стихи пишу и меня по телику показывают, папка так и не узнал…

Золотые шары

Я все время вспоминаю

Наши старые дворы,

Где под осень расцветали

Золотые шары.

В палисадниках горели

Желтым радостным огнем.

Плыли тихие недели,

Так и жили день за днем.

Золотые шары — это детства дворы,

Золотые шары той далекой поры.

Золотые шары, отгорели костры,

Золотые костры той далекой поры.

Возвращались все с работы,

Был не нужен телефон.

Были общие заботы

И один патефон.

Танго старое звучало,

Танцевали, кто как мог.

От двора легло начало

Любви, судьбы, дорог.

Золотые шары — это детства дворы,

Золотые шары той далекой поры.

Золотые шары, отгорели костры,

Золотые костры той далекой поры.

Я с утра куплю на рынке

Золотых шаров букет.

Выну старые пластинки,

Словно память тех лет.

Всех, с кем жили по соседству,

Теплый вечер соберет,

И опять дорогой детства

Нас память поведет.

Выигрыш

Под осень наш послевоенный двор утопал в золотых шарах. Это время я любила больше всего. А сейчас был май, и в тех местах, где припекало солнышко, потянулись по оставшимся с прошлого лета ниточкам розовые вьюнки.

Про Клавдию во дворе все знали, что долги она возвращает вовремя, и деньги ей одалживали без долгих разговоров. Борька-Кабан, сосед Клавдии по лестничной клетке и основной соперник по одалживанию, тоже старался не отставать и путем сложных комбинаций с перезаймами никогда в злостных должниках не числился. Но все-таки Борька-Кабан — это не Клавдия, а совсем другое дело. И все обитатели нашего двора старались, увидев Кабана, нырнуть в подъезд или спрятаться за выступ дома, чтобы Борька не заметил.

А Клавдия, такая выдумщица, изобрела свой собственный стук, как позывные из кинофильма «Тайна двух океанов», — там-та-та-та. На эти позывные все двери приветливо открывались, и Клавдия получала нужную сумму и говорила непременно:

— Марь Васильна, на два дня. Пометьте в календарике.

И так — от Марь Васильны к тете Груше, от тети Груши к Поповичам, потом к Трофимчукам, и так по кругу, по кругу, с математической точностью: взять — отдать, взять—отдать…

Конечно, деньги деньгами, а Клавдия еще книги читать просила. Она любила толстые книги про войну, а особенно про шпионов. С книгами Клавдия обращалась аккуратно, обертывала их в пергаментную бумагу. Загляденье, а не книжка получалась. С пергаментом сложностей не было — Клавдина подруга в магазине масло развешивала, и пергамента этого Клавдия могла взять у нее сколько хочешь.

На двушки-трешки, занятые при помощи денежного круговорота, Клавдия по вечерам выпивала со своим мужем Жоржиком. Чудная у Жоржика была фамилия — Кунашвили. Дядя Жора Кунашвили. Сейчас каждому понятно, что если у человека такая фамилия, значит, человек — грузин. А в ту счастливую пору у нас во дворе никто не различал друг друга по национальности, да и не знали многие, что люди по фамилиям друг от друга отличаются. Что грузин, что француз — одно и то же. Кстати, дядя Жора и свою черную беретку носил как-то плоско, набекрень, как Ив Монтан в каком-то французском фильме.

Клавдия-то фамилию Жоржика не брала — зачем ей? У нее и самой фамилия неплохая — Редькина. Редькина Клавдия — услышишь, не забудешь.

Дядя Жора Кунашвили был во дворе человеком уважаемым. Он умел перетягивать матрацы и поэтому постоянно был кому-то нужен. Мы все во дворе всегда узнавали о наступлении весны по дяде Жоре — если с утра посреди двора стоит чей-то диван, топорщась вырвавшимися на волю пружинами, а Жоржик с гвоздями в зубах что-то насвистывает, значит, пришло тепло, скоро Первое мая, и Жоржик рад, что у него есть дело, на которое он большой мастер, и что скоро приедет Витя-дурачок, их с Клавдией сын.

Уже с марта Жоржик всем ребятам во дворе обещал, что на Первое мая Витя приедет, и если ребята будут с ним играть и в кино возьмут, то Жоржик купит всем по мороженому и один на всех воздушный шарик — в волейбол играть.

Витя-дурачок… Перед тем как ему появиться на свет, Клавдия с Жоржиком выпивали. Часто и помногу. И рожала Клавдия пьяная. И получился Витя-дурачок — то ли мальчишка, то ли дядька. По разговору он не отличался от сына Борьки-Кабана — Кабана-младшего, первоклашки. Тот в своем первом «А» был самым отстающим учеником. И в то же время на щеках у Вити-дурачка в некоторых местах была щетина, и курил он на равных с Кабаном-старшим.

В честь Витиного приезда дядя Жора всегда весь двор угощал мурцовкой — так он называл похлебку из воды, подсолнечного масла, лука и черного хлеба. Простая вроде бы еда, и всякий ее запросто сделать может. Может-то может, но, сколько мы ни старались, как у Жоржика, ни у кого не получалось.

Мы все ждали приезда Вити-дурачка, особенно радовалась Нонка. Ее дразнили Нонка-карлик. Вообще-то это была обыкновенная девчонка, но родилась она в последний военный год и росточком не вышла. Ей было обидно, что ее и в глаза, и за глаза все звали так — вон Нонка-карлик идет, ишь, Нонка-карлик нарядная какая.

Когда Витя приезжал, Нонка как бы перемещалась на последнее от конца место, а это уже не так обидно, тем более что мурцовки ей всегда дядя Жора первой наливал. Жалел за маленький росток.

Вот так и жил в те дни наш двор — Клавдия бегала по кругу, деньги занимала. Жоржик посвистывал, диваны перетягивал, а все остальные занимались своими делами.

И вдруг произошло невероятное событие, ради которого я и начала рассказывать всю эту историю.

Тот день начался обычно — Клавдия послала Жоржика за хлебом, а он взял да на сдачу вместо денег принес лотерейный билет. Клавдин крик слышно было даже в соседних дворах — что деньги зря потратил, ерундой всякой занимается. А Жоржик уже с утра пивка попил, был весел и совсем с Клавдией ругаться не хотел и объяснял, что если «Волгу» выиграет, то Клавдию прокатит вместе с Витей, и всех ребят во дворе тоже прокатит.

Розыгрыш лотереи намечался через три дня, и мы все с нетерпением ждали таблицы в газете с надеждой прокатиться. И вот газету принесли, и дядя Жора билет проверил, и все совпало — и номер, и серия, и дядя Жора выиграл «Волгу»!

Во двор вышли почти все — и Марь Васильна, и тетя Груша, и Поповичи с Трофимчуками, и Борька-Кабан с женой, в общем, радовались всем двором. Билет переходил из рук в руки, и всем казалось, что мы прикасаемся к чуду.

А Клавдия решила устроить во дворе застолье. Прямо завтра. Жоржику велела накрошить для всех мурцовки, а сама прикинула в уме, сколько водки, сырку-колбаски купить, чтоб на весь двор хватило — праздник так уж праздник! Посчитала-покумекала и отправилась свою «Тайну двух океанов» отстукивать — там-та-та-та…

В тот день все были особенно приветливы — Клавдию и вообще-то любили, за Витю-дурачка жалели. И все за них с Жоржиком обрадовались. Было это давно, и зависть в душах обитателей нашего двора тогда еще не прописалась. По двушке, по трешке собирала Клавдия — привычный путь: от Марь Васильны к тете Груше и дальше, дальше. А Борька-Кабан сам Клавдии рубль предложил, вообще в подарок, без отдачи.

Вечера как раз наступали светлые, тепло отвоевывало свое право. Все обитатели двора допоздна сидели на лавочках под окном у Шурки-Мурки. Так уж получилось, что почти все у нас назывались через черточку.

Это было самое уютное место во дворе — окно обвито вьюнками, кружевная занавеска, а на окне проигрыватель. Покрутишь ручку, с иголки пыль снимешь, и, пожалуйста, — слушай целых две минуты. «Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая, здравствуй, моя Мурка, и прощай…» У нашей Шурки-Мурки полно пластинок было, но крутила она целыми днями только эту, как бы оправдывая свое прозвище.

В тот знаменательный вечер Шурка-Мурка сменила иголку, ее муж, Шурик-Мурик, надел поблескивающий былыми временами габардиновый пиджак, тетя Груша вышла в новом фартуке с кармашком-сердечком — в общем, все принарядились и вышли праздновать событие.

Всего на столе было полно. Толик, сын Поповичей, с утра за воблой в рыбном отстоял, еще чернильный номер на руке не стерся, и воблы этой притащил — по одной на четверых, а себе вообще целую воблешку. К Трофимчукам как раз гости из Украины приехали, их тоже к столу пригласили, и они принесли здоровенный кусок сала. Королева стола — мурцовка — в тот вечер дяде Жоре особенно удалась.

Все пили-гуляли, поднимали тосты. За Редькину Клавдию, Жоржикину удачу и за Витю-дурачка, чтоб почаще было Первое мая и Витя из своего санатория приезжал. Даже за Нонку-карлика тост говорили, чтоб, когда большая будет, замуж ее взяли, несмотря на росток.

Затем были танцы. Танцевали — кто как мог. «Здравствуй, моя Мурка» — кружились в вальсе Борька-Кабан с тетей Грушей, «здравствуй, дорогая» — бил чечетку старик Черникин, зашедший вообще случайно из соседнего двора, «здравствуй, моя Мурка, и прощай» — Жоржик с Клавдией уже валились с ног, их фокстрот имел успех.

Часам к двум ночи разошлись по домам, завтра — понедельник, на работу рано вставать.

Наступил понедельник, дядя Жоржик с Клавдией, нарядные и торжественные, пошли к открытию сберкассы — «Волгу» решили взять деньгами.

Неработающая часть двора — я, Нонка-карлик и первоклашка Кабан-младший — пошла вместе с ними.

Слегка отдавая запахом вчерашнего веселья, дядя Жора задышал в окошко кассы: «Марь Васильна, — она как раз в сберкассе кассиром работала, — выдайте, будьте любезны, выигрыш».

Марь Васильна очки протерла, стала билетик на свет для строгости смотреть, а потом начала пальцем по строчкам таблицы водить. Водила она, водила, и вдруг ее лицо начало меняться, и Жоржик с Клавдией уже волноваться начали.

Наконец Марь Васильна с изменившимся лицом протянула билетик обратно и незнакомым голосом сказала:

— Здесь такого номера нет.

Дядя Жора вместе с Клавдией, застряв в окошке головами, хором потребовали таблицу предъявить. Водят, водят пальцем — нет такого номера!

— Что ж такое? Я сам видел, видел, — чуть не плача, закричал дядя Жора. — У меня газета сохранилась! А у вас опечатка! — И он достал из кармана помятую газету с таблицей и протянул Марь Васильне. — Вот!

Повторив движение пальца, Марь Васильна удивленно закричала:

— Есть!

Но в тот же миг ее осенило, и она увидела, что протянутая Жоржиком газета двухмесячной давности. И с этой двухмесячной давности таблицей совпал номер билета дяди Жоры.

Редькина Клавдия и Кунашвили Жоржик сидели на лавочке под окном с вьюнками и плакали. Клавдия — горюче, Жоржик — по-мужски.

Вечером все узнали о случившемся и, посовещавшись, простили им все долги.

Там-та-та-та.

Родные люди

Недавно у меня дома снимали передачу «Человек и его вещи». Заботливая девушка-редактор несколько раз до этого звонила, интересовалась — какие вещи я буду показывать и о чем рассказывать. Из наших разговоров я понимала, что ей особенно хотелось бы увидеть старые предметы, принадлежавшие когда-то прабабушкам и прадедушкам, желательно графских или дворянских кровей. Эти вещи могли бы подчеркнуть особенность моего благородного происхождения.

Я вообще замечаю, что у нас сейчас стало очень модно приписывать себе какие-либо звания и титулы, даже если для этого нет никакого основания.

Однажды на одном из вернисажей я видела, как человек разложил на продажу старые выцветшие коричневатые фотографии, некоторые были с надписями и с «ятями». На фотках кружевами топорщились платьица на барышнях, белели панамки на детишках, наряженных в матросские костюмчики, особенной статью и выправкой отличались мужчины. Мне стало очень интересно — кто же может купить фотографии чужих людей и для чего?

— А что тут непонятного? — Продавец посмотрел на меня сердито. — Те будут покупать, у кого деньги есть. Сейчас богатым людям мало богатства, они все хотят себя потомками показать благородных семейств. Вот, купят фотки, в рамочки вставят, обвешают свои дома. Гости к ним придут, объяснять хозяева им станут — вот эта дама — тетка бабушки моей, графиня такая-то. А вот этот мужчина — сиятельный граф, прапрадед жены по отцу.

Вот так и придумают себе биографию.

А я слушала и думала — странные бывают люди. Я такого вообще не понимаю.

У меня у самой есть кем гордиться — вот, бабушка моя — Мария Васильевна Фомина, умница, гимназию когда-то окончила, книги любила читать и меня научила, быстрая была, как огонь. Миг — и стол накрыт, и гостей полон дом — ай да Мария!

А вот дедушка на фото — он в Варшаве родился, фамилия у него смешная — Лимон. Лимон Яков Исаакович. Когда я родилась, он уже был на пенсии, в молодости работа его называлась «коммивояжер». Мне рассказывали, что он занимался продажей кожи и по запаху мог отличить шевро от хрома.

Фамилия эта досталась и моей маме Александре Яковлевне. В детстве ее звали Аля Лимон. А когда Але семнадцать исполнилось, началась война. Мама, как и все тогда, по мере сил трудилась — окопы рыла, на лесозаготовке работала, фугаски немецкие на крышах собирала.

А когда война почти окончилась, познакомилась она с чернокудрым симпатичным лейтенантом. Это и был мой папка — Алексей Давидович Рубальский. Родился он в маленьком украинском местечке Вчерайше во время войны служил в летном отряде — готовил самолеты к вылетам. А в это время в местечко пришли фашисты и убили всех его родных. И я не знала ни его матери, ни отца — то есть вторых моих дедушки и бабушки.

Вот на этой фотографии — мой младший брат. Братишка, братка. Младший мой, любимый Валерка. Теперь его нет. Несправедливо, неожиданно не стало — остановилось сердце. А я всегда жила и думала, что он у меня будет всегда — мой дорогой, очень близкий братка. Да, его сердце остановилось, а мое болит, болит…

А на этой фотографии — Давид. Мой муж. Мы вместе прожили больше тридцати лет. Он был умный, справедливый, надежный. И строгий. Все наши годы он считал своим долгом меня улучшать. И результат его вполне устраивал. Я очень дорожила его мнением. Его жизнью. Он тоже — наследник. Унаследовал все свои замечательные качества от своих родителей.

Давида уже нет. Все испытания последних лет его жизни никогда не оставят мою память. Я уже привыкла жить без Давида, в смысле — просыпаться, есть, работать. Но я все время с ним разговариваю. И он продолжает меня воспитывать, подсказывать, ругать и хвалить. Я стараюсь его не подводить.

А жизнь идет, и уже появился на свет маленький Артемка — сын Светки, дочки моего брата. И мы с Лерой, Валериной женой, постепенно входим в роль бабушек, и нам это очень нравится.

Ну вот, такая моя родословная. Ни одного графа, ни одной княгини. Зато все порядочные, честные, милосердные люди. И я этим горжусь.