Мой архиепископ

Лариса Розена

Книга с Божьей помощью написана для верующих православных христиан, высокодуховной интеллигенции и православной молодежи.«И по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь», – сказал Господь. Хочется верить, с Божьей помощью еще возможно сохранить в наших сердцах тепло и милосердие. Да восплачем над своими грехами!

ОСЕННЯЯ СОНАТА

Архимандриту Герману Подмашенскому

— Ау-ау-ау! — стелилось воздушным звуковым шлейфом по большому ухоженному саду. — Ау-ау-ау!

Звуки разносились, пели, искрились, медленно оседая у маленького фонтана, клумбы с цветами, тянулись отдельными лучиками к беседке и павильончику над обрывом, и, дальше, приглушенные, утомившиеся, оседали, словно легкий летний дождь, на одежду, голову, руки, бегавшего по саду, вдогонку этим звукам, юноше.

— Ау-ау-ау — вновь мелькало, развеваемое ветром.

— Ну, где же ты, где?

И вновь погоня, неугомонная и шумная.

— Ау! — весело и озорно раздалось вдруг рядом. Глаза, появившейся на прогалине, девушки горели, волосы растрепались и вились вокруг головы смешными кудряшками, соломенная шляпка съехала на спинку и держалась на одной ленточке. Побледневшее лицо — в капельках росинок. Шалунья устала и запыхалась.

— Ну вот, теперь тебе придется съесть всю малину, сорванную с этих кустов. Штрафной, штрафной! Никуда не убежишь, так не честно. Принимаемся за малину!

Черноволосая смуглянка оказалась почти рядом, будто она и взаправду приготовилась съесть всю эту нежно-розовую ароматную ягоду, которая уже пускала кровянистый сок. Внезапно где-то хрустнула сломанная ветка. Наденька быстро приложила палец к губам, прикидываясь испуганной, и они оба весело рассмеялись. Юноша, в отличие от девушки, высок, строен, со светлыми вьющимися волосами и голубыми мечтательными глазами. Надюша шутливо называла его Печориным. А он ее — княжной Бэлой. Такие непохожие, вместе они смотрелись необыкновенно. На обоих лицах разлиты некие аристократизм и благородство, одухотворенность и романтизм. Казалось, этой парочке мало любить друг друга. Им надо любить Всех и Вся: Бога, вселенную, бескрайние просторы Родины…

Николенька замешкался, засмотревшись на голубое небо, нежные верхушки деревьев, трепещущие от легкого ветерка. И вдруг вздрогнул от внезапно засыпанной ему за ворот малины.

— Ау-ау-ау-ау! — разносилось уже с другого конца сада.

Прервал эту милую беготню громкий крик мадемуазель Жюстин:

— Детки, Ви что-то долго шалить. Обедать! Бис-тро, бис-тро!

— Ау-ау-ау-ау! — реяло, перекрывая резкие звуки, по дорожкам, беседкам и павильончикам…

Обед проходил чопорно и неторопливо. Надежда сидела за столом и почему-то краснела, теребя скатерть, и намеренно не обращая внимания на Коленьку. И он также смущался и отвечал всем невпопад на вопросы, относящиеся к нему. Может, здесь уже разыгрывалась некая интрига?

После обеда в доме отдыхали. Молодежь, уединившись в гостиной, стала разучивать фортепьянный концерт Моцарта в четыре руки. Наденька не была блестящей исполнительницей, техника ее желала лучшего. Но в душе ее жила внутренняя музыкальность. Она всегда выручала в самых критических случаях. Вот и сейчас, Николя два раза подряд поправил ее: брала быстрый темп. Она нервничала и озорно била его по тонким длинным пальцам. Он погрозил ей. Оба лукаво улыбнулись. Наконец-то устали.

— О, руки болят!

— С чего бы это? Доставалось за твои ошибки мне. Но так уж и быть, пожалею тебя.

— Да-да, стоит пожалеть.

— Хочешь, почитаю стихи?

Наденька очень серьезно посмотрела на друга и кивнула головкой. Встав в позу артиста, Николенька начал читать, помогая себе выразительной жестикуляцией. Плавные, мелодичные обороты плыли по залу, наполняя его, то шорохом травы и деревьев, то шумом ветра. Руки жили своей, особенной жизнью. Белые, узкие ладони раскрывались, устремляясь вверх, в полет, и падали, переполненные болью и горечью, словно старые, отжившие свой век, люди. Глаза, полные блеска, казалось, метали громы и молнии. То был необыкновенный, талантливый спектакль. Наденька, как завороженная, поглощала виденное.

Когда юноша закончил и взглянул в лицо девушки, он поразился. Столько невыразимой грусти было в ее глазах!

«Восхитительная девочка, почти дитя, всего лишь шестнадцать, а сколько уже ума, тонкости, чувства!» — удивился он.

Сначала она, молча, всхлипывала, вытирая глаза и хорошенький носик кружевным платочком, потом, смущаясь временной слабости, пролепетала:

— Зна-ешь, я бо-юсь слушать стихи. Они так необъяснимо волнуют меня. Т-а-а-ак волнуют… Но все-таки я их люблю…

— Я и не знал, что ты такая впечатлительная… И, видимо, мечтательница…

— Мечтательница? Может быть… Летней ночью, бывает, открою окно или выйду в сад и, кажется, взмахну руками, как крыльями, и улечу. И полечу, полечу над землей… Холодный воздух обжигает, бодрит. Простор, свобода и я. Ночь для меня перенасыщена тайной. Я слышу все шорохи, всех и все люблю и все любят меня…

И вдруг, вновь заплакав, Надюша заспешила к балкону. Он устремился за ней, не понимая, как ее успокоить.

— Ну, пожалуйста, перестань, иначе я тоже загрущу… — прошептал он задушевным, согревающим голосом.

Наденька грустно улыбнулась:

— Все, я уже спокойна. А что ты сейчас читаешь?

— Достоевского…

— А я, представь, Тургенева. Меня поразил у него один рассказ и его манера описывать жизнь человека по внешним впечатлениям. Понимаешь, молодой писатель несколько раз встречал некую, понравившуюся ему, девушку в разных ситуациях. То она была счастлива, то очень несчастна, а то и того хуже… Все это она не объясняла ему, он улавливал своей тонкой душой. И, в итоге, я почувствовала, что лучше и описать нельзя ее трагедию…

— Ты удивляешь меня…

— Чем же, слезами? Ах, Николя, я хочу в Грецию!… Увидеть Афины, Парфенон… — вдруг перевела она разговор на другую тему.

— А я побывал бы в Турции, на родине великих святителей: Николая Чудотворца, Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста…

— Да, — восхищенно прошептала Наденька, — я тоже хотела бы посетить эти благословенные места… Как своеобразны и не похожи культура древней Греции и древней Византии. У первой — классическая ясность и стройность, упругость мысли, архитектуры, скульптуры. У второй все сложно, запутанно, таинственно, и… невыразимо привлекательно…

— О, какая же ты — удивительная… Сравниваю тебя с другими девушками и вижу — ты совершенно не похожа ни на кого…

— Да? Интересно… Ну что ж, послушаем нелицеприятную оценку. Продолжай.

— Дикая, оригинальная, иначе мыслишь, чувствуешь… И все — возвышенно, романтично…

— Вот поэтому я и люблю Шумана, Шопена, Берлиоза…

— Да я не о том. А впрочем, прости, но мне пора откланиваться, меня ждут.

— Ну и подождут еще немного.

Увидев ее по-детски надутые губки, он пообещал:

— Я не надолго. Вечером буду. Надо помочь отцу в конюшне. Он один не справится. Конюх заболел и нам пока с непривычки трудновато привести все в порядок…

— А-а-а-а… — протянула девушка.

— Так вот на кого ты похожа: такая же породистая и чистокровная, как наши арабские скакуны…

— Ничего себе, сравнил, — удивилась Наденька. Помолчала и уже увереннее добавила, — а впрочем, что-то в этом сравнении есть…

— Ну, вот видишь, изредка я тоже говорю исключительные вещи.

— Николя, я никогда не стараюсь быть оригинальной. Так выходит само собой…

— Это прекрасно. Не обижайся, хорошо? До вечера.

Когда звук отъезжающей коляски замолк, Наденька, взяв книгу, медленно побрела в сад по аллее, устремляясь все дальше и дальше, как бы собирая рассыпанные здесь ранее звуки, запутавшиеся в водах бассейнов, струях фонтанов, колоннах легких ротонд…

Она направлялась к розарию. Ей казалось, будто вечером розы умирали. Легкая дымка свежести, нереальности окутывала их. И они, как дети, одна за другой, засыпали. Завороженная, смотрела, не в силах оторвать взгляд. Словно некая тайна реяла возле, и она силилась проникнуть в нее… Окрылённая, возвращалась в дом, тихо напевая:

— Ах, если б навеки так было…

Ах, если б…

************

Иногда она слушает душу мира. Ветер взбадривает ветки деревьев и печально жмется к их основанию. Воспоминания, словно горячие волны безбрежного океана, обдают ее с ног до головы своей хлябью. И ей кажется, она тонет, тонет, тонет в их бездонности…

Сегодня бал в дворянском собрании, и ей исполняется 21 год. Она уже одета — безупречно и со вкусом. Длинное белое шелковое платье облегает стройную фигуру. Белые лайковые перчатки по локоть. В тон им маленькие туфельки. В иссиня-черных волосах — бледно лиловая орхидея. У крыльца их ждет дорогой фешенебельный лимузин. Последняя улыбка, вопрошающе брошенная в зеркало, и вот она со своим кавалером выходит из машины и поднимается наверх.

Входят в шумный зал. Все внезапно прерывают разговоры, обращая внимание на вновь прибывших. Они — день и ночь. Он очень хорош собой. Модно подстриженные белокурые волосы, аккуратно уложенные на косой пробор, бледное, мечтательное лицо, на глазах очки в роговой оправе, в черной фрачной паре и манишке из тончайших голландских кружев. А она — яркая смуглянка, не то полячка, не то гречанка с южного острова Родос.

Весело и как-то по-мальчишески озорно обводит он ее вокруг замерших от восхищения присутствующих. Она слегка смущается и краснеет, проходя под жадные взгляды собравшихся. Начинаются танцы. И, о, чудо! Они кружатся, вальсируя, забыв всех и вся, погруженные в свои мечты. Белый цвет удивительно оттеняет ее смуглое личико, на котором с особенным выражением нежности выделяются большие глаза, грустные и живые одновременно. Немного сбившись с ритма, он надевает ей на палец кольцо с редким рубином. Она смущенно улыбается. Они помолвлены. И это его подарок, очень дорогой и редкий. Ведь настоящий рубин более ценный камень, чем бриллиант. Поговаривают, что его далекий пра-пра-прадед был некогда знаменитым литовским князем-завоевателем. Может, это кольцо сохранялось еще с тех пор?

************

Но, дорогой читатель, не обольщайся. Мои герои — Наденька и Николенька — две веточки древнего дворянского рода. И вот представилось мне, как сложились бы две судьбы, если бы не грозный семнадцатый год, разметавший всех и вся по разные стороны баррикад…

У наших персонажей начались другие жизни, не такие, которые готовила им судьба. И все-таки, их пути странным образом переплетались, может, в мечтах? Или несостоявшееся требовало своего разрешения? О, как мы это глубоко иногда чувствуем, что живем не своей настоящей жизнью, а чьей-то другой, не настоящей… А, может, та, которая не состоялась, и есть настоящая? И, может, она-то и состоялась на самом деле? А все остальное — иллюзии, догадки, предположения?

И вот как было на самом деле. Потоки крови заливали страну. Мать Николая — Нина с двумя маленькими детьми убежала из страны через Германию, Францию и попала в Канаду. Супруг ее остался в застенках тюрьмы на Лубянке. Ей трудно воспитывать детей — мальчика и девочку… Наконец, они подросли. Сын окончил художественное училище и духовную семинарию. Душа его устремилась к Богу.

Однажды его познакомили с молодым канадцем. По возрасту они были одногодками. Николай с восхищением слушал нового приятеля. «Какое интересное знакомство, — вспоминал он через несколько дней, — Жак совсем не похож на других молодых людей. Не злословит, не сплетничает, не пьет без меры, как делает большинство, говорит мало, сдержанно, но все слова его умны, мысли благородны… Сколько изучил древних языков в поисках Истины! Редкий человек…»

Думал о нем и Жак: «Николай образован, мил в обращении, и главное — русский, верующий. Это то, что мне сейчас необходимо».

Ему очень хотелось постичь православие, носителями которого были русские. И оба еще не догадывались, что теперь им уже придется идти по жизни вместе.

Жак, как и Николай, высок, красив и обаятелен. Разве только темнее волосы и грустнее глаза…

В их жизни были и девушки. Но все они по-настоящему не затрагивали их сердец. Хотя Жаку долго нравилась одна юная особа. Но, увы, пришлось расстаться…

А Николай? Он искал мечту — воздушную, словно ветерок, музыкальную, как тихий прибой, нежную, точно весенняя травка. И чтобы больше всего на свете любила Бога, а потом Моцарта, Баха… Таких нет… И оба поняли, что воля Божья о них особая, не похожая на других. У них появилась мечта — уйти от обмирщенной жизни в пустынь, обрести уединение. И этим противостоять суете окружающего мира.

Сначала они решили, что купят печатный станок для издания православной литературы, напечатают книги, станут их продавать. И, когда накопят достаточное количество денег, поселятся где-нибудь в глубинке. Станут жить, как первые христиане-отшельники…

И все у них ладилось и удавалось по Божьей милости, они выполнили задуманное. Купили на Аляске землю, уединились, жили трудами рук своих, работали Господу. Когда их постригли в монахи, Жак стал носить новое имя — Сергий, во имя Сергия Радонежского. Николай — Игнатий, в честь Игнатия Брянчанинова. Со временем отец Сергий стал крупным богословом, ему неотступно помогал его сотаинник — отец Игнатий…

************

А вот и вторая судьба. В России юная женщина — Ксения, любя молодого дворянина Георгия, замученного большевиками, ждала ребенка — девочку — Наденьку, которая родилась после смерти отца. Несчастная женщина, чтоб не погибнуть, вышла замуж за нелюбимого. Единственная дочь появилась на свет и жила с отчимом в атмосфере холода и отчужденности. Но росла она веселым, шумным ребенком. Водила за собой ватаги ребят; убегая со школьных занятий, они ездили бесплатно на только что появившихся автобусах, летом устраивали в сараях театральные представления, а зимой катались с ледяных горок.

Мечтательница и фантазерка, Надежда жила в мире грез. И уже в шестнадцать поступила в университет. О, сколько было переслушано концертов классической музыки, перечитано книг по искусству! Все оседало в ее душе с любовью и восторгом! В двадцать один год пришел конец и учебе. Прекрасное неотступно с ней. Ей хотелось проникнуть в сердце красоты. И с детства она верила в Бога. Хотя в то время надо было скрывать свою веру, православных преследовали, выгоняли с работы, из учебных заведений. Но, несмотря на это, жила она таинствами, Божественной Литургией, священными событиями.

Юная и неопытная, стала поступать в аспирантуру. Тогда и окрутил ее ректор университета, профессор Федор и женил на себе.

Нелюбимый, неделикатный муж, сын, появившийся от этого брака и горькое, горькое нежелание возвращаться домой вечером из библиотек и тех мест, где она находилась. Как-то в один из блеклых, ранящих душу вечеров, она записала в своем дневнике:

Плачет день со мной.

Его тоска выливается

Дождем.

Моя тоска в сердце у меня засела

Глубоко, не выплакать ее…

Жизнь давит, давит, давит. И она не догадывается, что только в самом сердце боли зарождаются дивные цветы…

************

Но представь, читатель, другую ситуацию. Не было и нет этого страшного действа — революции.

Надюша нынче много танцевала, утомилась и присела на диванчик в дальнем уголке большого, ярко освещенного зала. Здесь — жарко и душно. Она обмахивалась веером из слоновой кости и пытливо рассматривала присутствующих. Николай смущен. «Почему она упорно смотрит на того блестящего денди? Что она в нем такого нашла?»

Он явно нервничал, а она и не хотела ни на кого смотреть, просто вспомнились стихи, пришедшие случайно на память именно сейчас. Она кожей ощущала его внутреннее состояние, видела, как он с нетерпением смотрел на нее, будто чего-то ожидая. И девушка выдохнула то, что билось в ней с такой странной отчетливостью:

Может, и не женщина я вовсе.

Ты сказал, поверю я тебе.

Может, я сама душа природы,

И метель, и оттепель,

Капель?

Он выслушал. И, вдруг, склонившись, поцеловал ей руку.

— Что это? Она плачет? — шептались досужие, когда молодая пара до времени покидала бал.

Да, она плакала, плакала, плакала. От того, что Бог дал ей вторую половину, что мечты сбываются, и она будет счастлива…

************

Но, нет, революция все-таки свершилась. Ах, читатель, на чаше весов человеческое счастье, а тут зловещая революция решила все!…

И она никогда не будет счастлива. Никогда. Все перемешивается и не только в ее судьбе. Целые народы стонут под бременем этого ига… Как и сотни других, она пьет горькую чащу женщины с загубленной, надорванной жизнью. Но, с Божьей помощью, Надежда не отчаивается. С ней Бог, сын, наука, музыка, книги, искусство… Она живет в другом измерении, в другом времени, более возвышенном и прекрасном. Без боязни ходит в храм, водит за собой сына, вдвоем читают книги о художниках, композиторах, музыкантах, рисуют, пишут стихи. И, конечно, каждый день по главе из Евангелия.

Иногда ей кажется, она несчастна, не понимая, что она — счастливее многих…

************

После их венчания, гости долго не разъезжались. Шум, веселье, танцы, забавы продолжались всю ночь. Как же иначе? Надежда — дочь предводителя дворянства — высокого дородного красавца Георгия.

Николай — тоже не из бедных.

Под утро, когда приглашенные разъехались, молодые встали перед образами и долго-долго молились.

Днем их ждет поездка в далекую, долгожданную Италию и Грецию. Затем — таинственный остров Родос. Все, как хотелось любимой.

После возвращения, Николай закончит Духовную Академию и будет священником.

Надежда — университет, и станет духовным писателем.

************

И все-таки, мой читатель, раскаты революции десятилетиями звенели по России. Еще не было никакой связи с другими странами.

Надежда жила в хроническом безденежье. Уже умер муж. Она часто прихварывала. Сын взрослел и отдалялся. Несчастная, обреченно бродила по огромной квартире, спотыкаясь о мебель, ковры и диваны. Спасал писательский труд.

А в далекой Аляске отцы Игнатий и Сергий образовали миссионерское братство. Издали много книг. Приобрели известность. Через двадцать лет после знакомства, отец Игнатий, став игуменом, потерял друга и брата во Христе и продолжал начатое сам.

В один из осенних, мягких вечеров, когда помыслы и порывы души устремляются к возвышенно-прекрасному, все умиротворяется в природе и в человеческой душе, он получил бандероль из любимой России.

Там началась перестройка, и он уже много раз был в этой стране, где у него имелось хорошо налаженное дело по изданию и распространению православной литературы. Поэтому переписка стала большой и обширной. Не спеша вскрыл бандероль, прочитал письмо. Обращалась неизвестная писательница Надежда и просила переиздать ее книги. Сейчас ему некогда все это читать… Впрочем… В ее городе находится местно чтимая святая, материал о которой он все никак не соберет. Может, Надежда и поможет ему в этом? И он ответил ей, также обратившись с просьбой. Открытка была прекрасной. В ней он очень деликатно просил об одолжении. И она решила постараться для обожаемого подвижника во что бы то ни стало.

Осень входила в свои права. Непрошено забиралась вовнутрь. Ее душа таяла, перерождалась, обновлялась. Воздух трепетал и пился. Хотелось надеяться и верить. И писательница верила, что ей помогут.

Не выдержав, позвонила, решив узнать его мнение о ее книгах. Но он уходил от обсуждения вопроса и просил выслать ему новые данные о святой.

Надежда обиделась, высказав нечто резкое. Видимо, обиделся и игумен Игнатий?

Наконец, выбрав время, он внимательно прочитал ее рассказы. Наверное, они ему понравились. «Но подойдут ли для журнала? Объяснять ей он ничего не будет. К чему? Однако… сбрасывать их со счета тоже не стоит. Может, когда-то она станет известной или, за неимением необходимого материала, придется использовать и ее. Нет-нет. С серьезными объяснениями следует подождать, подождать…».

Какая-то серая полоса прошла по лицу игумена. Мысли его путались. Чувства были необъяснимы. И вспомнилось ему то время, когда он только познакомился с покойным Жаком — впоследствии отцом Сергием. Тот некогда изучал древнекитайскую философию и часто повторял фразу из Конфуция: «Ничтожный стремится к выгоде, а благородный к справедливости».

Из сердца отца Игнатия невольно вырвалось:

— А ведь суть учения, которое я проповедую — возлюби ближнего своего. Боже мой, прости меня за гибельную теплохладность!…

Лицо его просветлело, в глазах заискрились очистительные слезы…

Кто бы мог объяснить, как страдала от этой ссоры писательница? Она плакала и просила Господа простить ее и помочь помириться с духовно-интересным человеком. Она поняла, что не так важно — напечатает ли он ее рассказы в своих журналах, как важнее не потерять его расположение. О своем состоянии написала игумену и просила простить ее. Через некоторое время она получила весточку. Он ничего не просил, только передавал поклон святой, о которой она ранее направляла ему материал. И Надежда почувствовала душой, что ему сейчас очень нелегко.

Она сразу же выслала ему, свою новую книгу, где поместила рассказ о его покойном собрате — отце Сергии и приложила несколько записок. Потом решила, что допустила нечто нетактичное, и из сердца покаянной мольбой вырвалось другое письмо:

«Дорогой о Господе батюшка Игнатий! Благословите. Простите меня нескладную, немощную. Кажется, предыдущие письма написала не такие, как хотелось бы. Буду с Божией помощью стараться быть более деликатной. Сразу же заспешила на могилу к святой, о которой Вы просите. Воля Ваша для меня — свята. Там я помолилась о Вас и просила святую послать Вам здоровье и силы для дальнейших трудов. Передала Ваш поклон.

Хочу найти такие теплые слова, прошу их у Господа, Богородицы и всех святых, чтоб они стали для Вашей души целебным бальзамом.

Здесь помнят, молятся за Вас и благословляют. С земным поклоном, Раба Божия Надежда».

Ранее игумен Игнатий прислал ей несколько своих журналов, изданных в России. Она прочитала их и почувствовала всепоглощающую любовь его к Родине. Надежда была отзывчивым человеком. У нее появилось живое чувство сострадания и вины перед ним. Будто и она, вместе с другими, была повинна в его давнишнем изгнании… И всем существом ощутила некогда пережитые им боль и одиночество. Добрые сердца быстро узнают друг друга. Писательница поняла — игумен Игнатий имеет возвышенную душу. В ней царило глубокое почтение к подвижнику.

Вскоре ее вызвали в Грецию по вопросу переиздания книг, на которые Надежда получила благословение Первосвятителя всея Руси.

Она долго не могла прийти в себя от этой поездки. «Увидеть с детства любимую Элладу, воочию столкнуться с живым искусством древних греков, подышать воздухом старины… А как современные греки любят Господа!…»

Конец ознакомительного фрагмента.