Вразумление Господне. Историческая и современная проза

Лариса Розена

В книге описывается жизнь сестёр Романовых до и после революции, их дружба. А также жизнь великих угодников Божиих и простых людей, их стойкость и противостояние всем жизненным невзгодам.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Вразумление Господне. Историческая и современная проза предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

← III. МОЛОДОСТЬ

IV. ВЕТКА

Тобольск. Вид из окна, вечер

«Черная ветка на темно-голубом фоне неба, как в японских миниатюрах древних художников… Она изысканно и хрупко раскинула свои яркие очертания. А я ловлю их и нанизываю в ожерелье слов. Трепещут, словно от прикосновения, разборчивые листья. Ветер, скромный юноша, боится разочаровать их своей смелостью. Все замерло на краткий миг, и вновь встрепенулось, и опять тишина…

Так и сердце человека: то бурлит, то с Божией помощью успокаивается…

Нежный узор с листьями — темное на темном, трогает за душу своей незащищенностью, очаровательной изысканностью рисунка и тонкостью колорита…

************

«Славлю Господа! Он во всех невзгодах поддерживает меня…»

************

«В «великой княжне Ольге Николаевне пела православная русская душа… узнаю в ней свою соотечественницу…»

ЦЕНА ОДНОГО ПОМИНОВЕНИЯ ИЛИ СЛУЧАЙ ИЗ ЖИЗНИ СВЯТИТЕЛЯ ВАСИЛИЯ ВЕЛИКОГО¹⁸

Оранций присутствовал сегодня на состязаниях колесниц. И у него хорошее настроение. Выиграл его любимый возничий из «зеленых». В городе Кессарии¹⁹ партии делились по цвету одежды возничих. Оранций — мужчина средних лет, несколько полноват. Черные кудрявые волосы с проседью не скрывали возраст. Карие, почти на выкате, глаза постоянно прищуривались от привычки все разглядывать вблизи, из боязни ошибиться. Орлиный, словно у завоевателя, нос иногда подергивался как бы в предчувствии добычи.

Он — купец с большими доходами. Протискиваясь сквозь толпы людей, нервничал. Ему надо было спешить. Ждали дела, и не хотелось, чтоб его заметили здесь знакомые, боялся подмочить репутацию делового человека. Ведь на ипподром обычно ходят богатые бездельники и мальчишки. Сев в колесницу, направился к рынку. Лицо приходилось вытирать платком: лето, восток, жара.

Базар. Разнообразное количество лавок и лавчонок. Здесь продавали все — мыслимое и немыслимое. Восточные сладости, редкие фрукты, египетский хлеб, всевозможные ткани: из Египта — на них отображались сражения гладиаторов, с греческих островов — акробаты с медведями. В изобилии — золотая и серебряная посуда: блюда, ковши, кувшины, на которых можно увидеть и героев античных мифов и христианскую символику; редкие иконы из перегородчатой эмали и слоновой кости; книги, драгоценности. Все это богатство радовало взгляд. Купец оживал, входил в свою стихию, забывая всех и вся, и работал без устали. Он вел успешную торговлю. И уже являлся владельцем большого дома в городе и загородного имения на берегу реки Ирис с обширными виноградниками и оливковыми рощами. Оранций был настолько богат, что мог закупить все товары на рынке. Он уже не торговал сам, а совершал крупные сделки и наблюдал за делами. Эту работу он считал мозгом торговой деятельности и никому не доверял. Почему разоряются патриции? Ленивы, не предприимчивы и проматывают последнее в поисках развлечений. Нет, он живет с оглядкой, хоть и на широкую ногу. У него все есть. Но это не значит, что можно пускать деньги на ветер. Правда, уже несколько подорвано здоровье. И еще нет уверенности, что Бог простит его и пустит в райские селения… Все, что имелось, далось не просто. И он стал бояться, и становился набожным. Посещал храм, делал вклады на нужды церкви…

Но как-то в один особенно тревожный день, когда совесть мучила больше, чем обычно, он решил, что еще мало сделано для спасения души. Отдыхая дома после обильного обеда, он задумчиво поглаживал деревянный ларец с плоской крышкой, украшенный тонкими пластинками из слоновой кости. На них были изображены фигурки воинов и всадников. А внутри помещались долговые расписки. Заботливо поставив ларец на столик из агата, с сомнением спросил у супруги:

— Мариам, как ты думаешь, молятся они за нас с тобой в церкви, когда я отдаю им свое золото?

— Дорогой мой, не знаю. Может, молятся… — в недоумении пожала она плечами, — а может, нет…

Про себя же раздраженно подумала: «Как бы эти пожертвования не сократили мои личные расходы… Хм…»

— Хотелось бы быть более уверенным… А если я договорюсь со священником частным образом, не через храм, что ты на это скажешь?

Казалось, супруга Оранция была озабочена другим. На вид она выглядела много моложе мужа. Худощавая, маленькая, подвижная, очень любила украшать себя. В ушах у нее висели серьги с прорезным изображением двух павлинов из золота, на руках в тон им — браслеты. На хрупкой шейке — ожерелье из крупных сапфиров. Они чудесным образом оттеняли нежную кожу. На груди, скрепляя мягкие складки одежды, красовалась редкая камея, резанная по трехслойному сапфиру. На ней изображались Богоматерь с Младенцем. Новое платье, подпоясанное золотым поясом, облегало стройную фигуру.

Жена держала в руках серебряное зеркальце, любуясь собой, и что-то мурлыкая себе под нос.

— Так надежнее? — настойчиво повторил Оранций.

Мариам замешкалась с ответом. Супруг раздраженно дернул ее за платье.

— Что-что? — пробормотала она, недовольно поправляя смятые складки.

— Мариам! Ну не будь же ребенком, оставь зеркало в покое. Я спрашиваю, стоит договариваться со священником?

— Попробуй, если уверен в его честности, — протянула она мелодично, — почему нет? Грехи замаливать хочешь, милый? — закончила она шутливо. Но в душе все сокрушалась: «Нет — нет, если так пойдет дальше, положительно скоро лишусь всех своих драгоценностей…»

Она устала от разговора и желала бы побыстрее его закончить. Но муж, напротив, хотел все хорошо и основательно продумать, как делал обычно. Он настойчиво продолжал:

— А вот наш батюшка такой бедный! Недавно занял у меня в долг очень крупную сумму денег. Семья большая, доходы маленькие. Как ты считаешь, если я прощу ему долг и попрошу молиться о нашем здравии и спасении, дело надежное?

«Ох, ну как не понимает, что я занята? И так всегда! Вот наказание!»

Она раздраженно отвернулась, бережно положив зеркало на маленький яшмовый столик и, собравшись с мыслями, ответила:

— Я думаю — умный ход, предложи ему это. Но в ней усиленно работала мысль: «Нет, такое добром не кончится. Надо быстрее и надежнее припрятать то, что имею. Он все мое состояние промотает. Свои-то денежки, наверное, не трогает…» Но внешне она была спокойна и улыбчива. Оранций обрадовался ответу супруги: «Мариам — золото, — с восхищением думал он, — всегда понимает меня. Надо ей бриллиантовую диадему подарить ко дню ангела. А, может, воздержаться пока? И так трат много. Но приобретение драгоценностей тоже надежный вклад денег…»

Надев богатый наряд и сев в колесницу, купец покатил к жилищу бедного священника. Но что же это такое? Оранций увидел перед собой кособокий домишко, без украшений и колонн, скульптур и фресок, как было принято в приличных домах. Войдя в помещение, ужаснулся еще более…

Взгляд привлекли, помещавшиеся напротив входа, старые, полуразвалившиеся кресла. В центре маячил стол, осевший на одну ножку. На нем одиноко стояло небольшое бронзовое блюдо с крестом посередине и орнаментом по бокам. В правом углу комнаты находились: огромная амфора с ручками в виде дельфинов, некогда позолоченными, кувшин и ковш, служившие для омовения рук священника. В левом углу, прямо на полу, — обшарпанная глиняная посуда, покрытая зеленой и желтой глазурью с полу стёртыми рельефными изображениями.

«Позор! — мелькнуло у него в голове, — даже полок для кухонных принадлежностей нет, вот убожество! Видимо, очень честный…» И купец брезгливо поморщился.

Навстречу ему из боковой комнаты спешил сам священник. Высокий, худощавый, неуклюжий. И только одни глаза выделялись на бледном лице: выразительные, умные, страдающие. Будто он понимал, как смешон и неказист. Подрясник во многих местах заштопан, сандалии стоптаны. Право дело, на улице ему можно подать милостыню без сожаления. «Слишком честный, — вновь решил купец, — приспосабливаться не умеет. Ну и хорошо. Зато молиться за нас с супругой будет по-настоящему, без обмана,» — успокаивался Оранций, все более укрепляясь в своем решении.

Увидев знатного гостя, иерей смутился. Он не понимал, почему досточтимый господин пришел к нему. Уловив быстрый взгляд пришельца, оценивающего окружающую обстановку, батюшка густо покраснел, точно его уличили в чем-то недостойном. Казалось, ему стал мешать его рост, и он сгорбился, как подросток, быстро отряхивая чистенький подрясник. Из дверей начали показываться одна за другой любопытные мордашки, измазанных в еде детей. О чем-то весело лопоча, они с интересом смотрели на незнакомца и указывали на него пальчиками.

Священник, опомнившись, прервал неловко затянувшуюся паузу и взволнованно произнес:

— Благодарю за визит, я к Вашим услугам.

— Да вот, святой отец, захотел поговорить, — ответил неспешно купец, — видя твою крайнюю нужду, решил простить тебе долг в обмен на твои молитвы до конца дней. Согласен?

Батюшка подумал сначала, что купец приехал требовать долг, а тут… Он даже растерялся, провел рассеянно рукой по переносице, поправил волосы на голове. И вдруг степенно, довольным баском, прогудел:

— Безусловно, согласен, сын мой. Может, закрепим этот договор хартией?

— Не стоит, я верю тебе, отец мой, договорились.

Когда победоносно сияющего Оранция угостили слабеньким виноградным вином, он поморщился, но выпил. «О, где я нахожусь? Что за женщина подала поднос с угощением? Это же служанка, не спутница иерея. Волосы не ухожены, платье, как половая тряпка… А впрочем, они друг другу под пару».

Обрадованная супруга священника улыбнулась. И внезапно превратилась в очень милую женщину. Просто ее убивали заботы. Она устала экономить, считать каждый грош. Ни в доме, ни на детях, ни на супруге, ни на ней нет ничего приличного. Живут почти впроголодь. А ведь она еще так молода… Наконец-то забрезжила надежда. Они расплатятся сейчас со всеми долгами, заткнут много дыр и возвращать никому ничего не надо будет. И ее можно понять, она почти высохла от хронического безденежья.

— Да хранит Вас Господь! — благодарно шептала она удалявшемуся посетителю. Глаза ее излучали тепло и признательность. Отец Иоанн удивился, бросив на нее внимательный взгляд: «Да ведь она еще так молода, хороша и добра. И я гублю эту голубку своим неумением прокормить семью…» От горьких, пронзительно-жгучих мыслей у него защемило сердце. Улыбка сбежала с лица и, побледнев, он сел в кресло. А дети все еще весело шумели, но притихшая мать гладила их и уговаривала успокоиться.

Наутро на Божественной литургии иерей помолился за своего благодетеля и на проскомидии вынул за него частичку из просфоры о здравии. А вечером, придя домой, занемог. Видимо, переволновался или сказались многолетняя усталость и заботы — как обеспечить все увеличивающуюся семью.

Жена пыталась его накормить, успокоить. Все было тщетно. Он от всего отказался, хватался за сердце и стонал. К утру ему стало совсем плохо.

— Умираю, — тихо прошептал он, закрыв глаза.

Любящая супруга находилась рядом:

— Ненаглядный мой, на кого ты меня оставляешь? Кто меня приголубит, кто пожалеет, кто деток на ноги поставит? — сокрушалась она.

Он слабо выдохнул:

— Да, как же вы будете жить без меня? — с непередаваемой грустью посмотрел на всех, попросил простить его и со словами — Вручаю заботы о вас Господу, — страдалец отдал Богу душу.

Безутешная вдова еле похоронила хозяина. Все деньги уже были истрачены. И остались крохи.

Взбешенный Оранций примчался к ней и стал требовать вернуть ему золото, которое он подарил им:

— Ваш батюшка умер, не сдержав обещания, и Вы должны отдать мне деньги назад.

— Но у меня их нет. И в доме, Вы видите, ничего нет, чтоб продать, — ужаснулась бедняжка, смахивая слезы.

— Я ничего не хочу знать, — взорвался купец, — Вы вернете мне все или я приму к Вам суровые меры. «Вот и связывайся с этой беднотой, мрут, как мухи. Но из нее-то я свои деньги вырву!» — думал он с негодованием.

Олимпиада, так звали супругу покойного священника, бросилась на колени, собрав всех своих малюток и, обняв их, стала просить богача простить им долг. Но Оранций был неумолим. Он никогда не знал жалости. И только понимал, что все покупается и продается. Но чтобы свое отдать кому-либо просто так. Нет, это уж слишком!

— Даю два дня сроку, милейшая. Если я так буду вести дела, как Вы предлагаете, то я скоро по миру пойду.

И, покрывшись крупными каплями пота, он быстро покинул бедное жилище.

Несчастная вдова, как подкошенная, упала на кушетку. Она не знала, как ей поступить. Мыслей не было. Встав, подошла к иконе Богородицы. Опустилась перед ней с детишками на колени и, попросив их молиться вместе, стала горячо взывать к Матери Божией о помощи. Молились весь вечер, одинокие, убитые двойным горем: и кормильца потеряли и врага смертельного нажили. Говорят, детская молитва особенно доходчива. Услышала их слезы Богородица и подала бедной вдове мысль идти к епископу Василию и все ему рассказать. Он помогает несчастным, прибегающим к его помощи.

Мать уложила детей спать. Какая-то дремота сковала ее оцепеневшее тело. Села и стала прислушиваться к своему робкому дыханию. Еле слышен пульс жизни. Погасли звезды в окнах улицы. Только ее огонек, мигая от одиночества, бросал во все стороны пугливые взгляды и душа ждала — вот сумрак рассеется и все успокоится. Но одиночество сковало ее плотной пеленой. Пусть тоскливо мигают ее затравленные глаза, все спят. Она не рассеивает их тьму, словно волшебный фонарик, который им снится только под одеялом. Прекрасная суть ее запуталась в паутине одиночества и грусти… Мысли наплывали одна на другую: «Только бы он понял, поверил, вошел в мое положение», — еле шептали губы. Глубокая складка залегла вдоль переносицы. Ее сотрясала мелкая дрожь, как в лихорадке.

Наутро она уже была в приемной епископа. Все здесь было просто, если не сказать, бедно. К ней навстречу вышел очень худой, высокий аскет с одухотворенным лицом и благостно-суровыми глазами. Волосы каштанового цвета ниспадали до плеч. Небольшая бородка и усы еще более подчеркивали его удивительную бледность. Олимпиада замерла, будто зрела ангела, а не человека во плоти. Видимо, очень много молится, трудится во славу Божию… Ведь он составил чин литургии, пишет духовные труды. Все благоговели перед блаженным Василием…

Когда он обратил на нее вопрошающий взор, она растерялась и не знала с чего начать. Сначала, сбиваясь и краснея, затем успокоившись под сочувствующим взглядом святителя, все по порядку рассказала. Ему стало до слез жаль бедную, придавленную нуждой беззащитную женщину. И он обнадеживающе улыбнулся:

— Не волнуйся, дитя мое, надейся на милость Божию. А если купец покажется вновь, попроси его вместе с тобой прийти ко мне…

Олимпиада успокоилась и поступила так, как велел святой. Когда она появилась с Оранцием, блаженный Василий вышел к ним. Усадив, выслушал богатого купца. Тот рассказал все, что считал необходимым. Но закончил свое объяснение требованием:

— Восполните то, что мое! Иначе я буду жаловаться префекту.

Глаза у купца налились кровью, он побагровел, стал задыхаться. Негодование душило его.

«Пчелы, — подумал Василий Великий, — летают роями и не отнимают друг у друга цветов, не так бывает у нас: каждый гораздо более заботится об удовлетворении своего гнева, чем о спасении и стремится к тому, чтобы ужалить своего ближнего… Что же взять с нищенки, кроме жизни?»

— А зачем ты давал? — поинтересовался владыко.

— Я рассчитывал о поминовении души на долгие годы.

— Хорошо. Все дороги ведут в храм. Будь завтра на литургии. На проскомидии я выну частичку из просфоры, помолюсь о твоем здравии и спасении и после все обсудим.

Утром блаженный Василий, облаченный в светлое одеяние, торжественно служил Божественную литургию. В церкви — благолепие и порядок. Мраморные колонны увенчаны капителями из проконисского мрамора, мозаичные полы — из декоративного. Над святым престолом — голубь из чистого золота. Он как бы охранял Божественные тайны. И когда во время литургии святой вносил святые дары, золотой голубь с Божественными дарами, движимый силой Божией, сотрясался три раза. Такой благодатный дар имел Василий Великий²⁰.

Олимпиада с печальным лицом и припухшими от бессонных ночей глазами встала с правой стороны алтаря перед чудотворной иконой Богородицы. Сначала горькие слезы душили ее, казалось, никогда ей не выпутаться из бед. Потом на сердце потеплело. Она забыла все свои невзгоды и стала воссылать горячие молитвы ко Господу.

Невдалеке стоял и Оранций, побледневший, осунувшийся. Он также переживал, чем кончится все это. Какая-то непонятная растерянность входила в его бесчувственное сердце. Некая, неведомая доселе, жалость размягчала его. Она была такой сладостно-мучительной, горячей, что он испугался, стремясь не поддаваться ей всеми силами, которые он еще мог контролировать. «Что же это такое? Так можно и все, что имеешь раздать и превратиться в нищего. Нет, нет! Сколько лет наживалось, сколько пота, крови, унижений пришлось перетерпеть — и все зря? Никогда не бывать этому!»

О, как верны слова Господа — Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царствие небесное!..

После окончания службы епископ подозвал их к себе. Взял в руки весы и положил на одну чашу, вынутую из просфоры частицу, а на другую велел класть купцу золотые монеты, чтобы определить, сколько стоит крошечка, которую успел вынуть покойный отец Иоанн за здравие Оранция. Разницу обещал вернуть ему. Купец положил монету, весы с частицей склонились к земле. Он вынул вторую, третью, чаша опускалась все ниже и ниже, перетягивая золото. Опешивший купец бросал и бросал деньги, но не мог даже к равновесию привести весы. Давно уже количество монет превысило величину, полученную священником. Наконец Василий Великий воскликнул:

— Ну что ж, хватит! Пересчитай все. Насколько это превышает то, что ты дал ранее? Разницу верни вдове. Видишь, даже одна частица, вынутая за здравие и спасение души, — бесценна… А ты требуешь денег с нее, когда сам еще должен остался…

Отдавая Олимпиаде деньги, купец дрожал от негодования. Но суд был справедливым…

Вдова упала на колени и стала целовать край одеяния святого со слезами на глазах:

— Спасибо, святитель Божий, спасибо!

Он быстро поднял ее со словами:

— Не мне, Господи, не мне, но имени Твоему слава! — и добавил мягко, с большой убедительностью, — не меня благодари, а Творца и Пречистую Матерь Божию за спасение твоих детей от погибели!..

И молящиеся, теснившиеся около, возблагодарили вместе с ними Господа Бога и Богородицу за Их великие милости и любовь…

СКАЗАНИЕ ОБ ИОАННЕ ЗЛАТОУСТЕ²¹

Духовному отцу — Высокопреосвященному митрополиту Липецкому и Елецкому Никону

Молодой воин Катулл спешил сегодня в храм с другом — поэтом Себастьяном. В народе прошел слух, что их любимому патриарху грозит беда. Катул, высокий, статный юноша атлетического телосложения, с большими загорелыми руками, напоминал скульптуры, изваянные древнегреческими мастерами Поликлетом или Аполлонием. Короткие вьющиеся волосы, маленькая бородка и щеголевато постриженные усы придавали ему мужественный вид. Усиливали это впечатление шелковый плащ, накинутый на плечи, и высокий блестящий шлем.

Себастьян являлся ему полной противоположностью. Одет он был в короткую светлую тунику. И весь его вид, мягкий и мечтательно устремленный вдаль, говорил о тонкости возвышенной натуры. Волосы, почти спускавшиеся до плеч, и доверчивая улыбка на безбородом лице — все выдавало в нем мальчика. Хотя по годам друзья были ровесниками. Катулл пылко обратился к поэту:

— Пожалуйста, побыстрее, Себастьян, опаздываем. Да, скажи, за что угрожают нашему проповеднику?

— За что — живо повернулся к другу поэт, — за что? Я тебе сейчас отвечу стихами Овидия. И ты все быстро поймешь.

— О, нет. Стихи приятны, если хочешь остудить или разжечь застоявшуюся кровь. Но сейчас, когда мы так спешим… Объясни попроще.

— Хорошо, попытаюсь: наш патриарх живет для Бога и своей паствы, и последняя отвечает ему любовью, переживает за него. А это кое-кому не нравится…

Неблагодарный василевс, Византийский император Аркадий, и его супруга императрица Евдоксия изгоняли из столицы патриарха Константинопольского, святителя Иоанна Златоуста. Народ был в горе. Все хотели защитить своего любимого пастыря. Но, увы, усилия тщетны. Нет предела ненависти и злобе человеческой…

Подавленные друзья возвращались из храма, где сразу после службы патриарха тайно похитили слуги императора и увезли из города. Катулл с досадой спросил у Себастьяна:

— Почему ты ничего не скажешь по этому поводу? Ты же не только поэт, но и философ. Не следует ли осмыслить происходящее, как ты считаешь?

— Следует. — И смутившийся поэт пригласил спутника в свой дом, перед которым они оказались.

Воин увидел перед собой высокие стены, маленькие окна, портик из четырех колонн ионического стиля. Упругая капитель каждой колонны образовывала два изящных изгиба. Они являлись главным украшением фасада. Далее — небольшой дворик-атриум с бьющим фонтаном и бассейном, выложенным зеленым эфесским мрамором. Дворик отделялся от крытой галереи беломраморными колоннами.

Около бассейна было прохладно. Брызги, разлетаясь вокруг, оседали на лица, волосы, руки и одежду, создавая мечтательное настроение.

— Ну вот, почти искупались, — невольно улыбнулся Себастьян.

— Ничего, вода бодрит, — оживился воин.

Освежившись, друзья направились в приемную. Здесь, среди старинной мебели, выделялись: седалища из слоновой кости, римский мраморный канделябр в виде розеток с цветами. На маленькой столешнице из малахита красовалась древнегреческая ваза — пелика чернофигурного стиля. «О, какая редкость, — подумал Катулл, — может, перешла по наследству? Или найдена на раскопках?» Он невольно замер, залюбовавшись увиденным. И было чем. Возможно, это работа самого Эвфрония? Изображалась семейная сцена. Рисунок изысканен и прост, ничего лишнего. Композиция не перегружена деталями. Все говорит о чувстве меры и непосредственности. Древние греки умели ценить и создавать прекрасное!

Заметив восхищение Катулла, Себастьян спросил:

— Нравится?

— Еще бы, конечно, — простодушно ответил тот.

— Да, чудесная вещь. Ее подарил покойному отцу знаменитый предводитель готов. Может, и ты нечто подобное встретишь на своем пути.

Катулл ощутил смутное беспокойство: ни дома, ни семьи, всегда в походах. И ему захотелось покоя, уюта, оседлости…

— Но, впрочем, мы отвлеклись, — сделав жест рукой, обозначавший приглашение сесть, поэт добавил, понимая состояние друга и желая перевести разговор в другое русло, — ты хочешь послушать мои стихи?

— Безусловно. Мы же за этим к тебе пришли.

— Хорошо, слушай. Только договоримся, это не должно дойти до чужих ушей.

— О, ты можешь быть совершенно спокоен на этот счет, даю слово. Ну, а теперь я весь внимание. Начинай.

— Стихотворение обращено к древним римлянам.

— Понял. Так всегда поступали писатели и поэты, не желавшие себе неприятностей, но оно современно, ведь так?

— Делай выводы после.

Побледнев от волнения, Себастьян стал читать на утонченном греческом языке:

ДРЕВНИМ РИМЛЯНАМ

Помогите, не душите, дайте хоть вздохнуть! Где там, наступают всей шеренгой. Где им жалости учиться. Разве, люди, мы не проходили школу зверства вместо азбуки с пеленок? Помогите, не душите, дайте хоть вздохнуть! Где там, разве, люди, мы не от волчицы пили молоко? Разве кровь ее не поделили в чаше круговой, как издохнула волчица? Клятву дали этим люди перед будущем веков, что не осрамят свирепых чащ законы! Люди, люди, где же люди? Или выродились все вы, приняв вид лисиц, медведей, волков и рысей?

Некоторое время друзья молчали. Себастьян забеспокоился, бросил быстрый взгляд на друга. Тот, казалось, оцепенел. Глаза были прикрыты, лицо побледнело. Поэт не выдержал и нарушил молчание:

— Ну, как ты находишь эту безделицу?

Воин быстро пришел в себя и с жаром воскликнул:

— Хороша безделица, нечего сказать!

— Тс-тс-тс… — прижал палец к губам взволнованный приятель.

Из жилой части дома показалась миловидная высокая женщина в легком длинном хитоне. Она, не спеша, направлялась к юношам.

— Знакомься, — моя мама, а это — мой друг Катулл, о котором я тебе рассказываю почти каждый день.

Женщина улыбнулась, приветствуя юношу, и он — тоже.

— Ну, мне пора! — заспешил Катулл. Он был благодарен за тепло и внимание, оказанные ему. Они так необходимы сейчас. — Я хочу постараться попасть в число воинов, сопровождающих нашего патриарха.

— Случай исключительный, задерживать не смею. Что ж, желаю удачи. Давай иногда о себе знать. Да хранит тебя Бог!

— Обязательно буду писать. Оставайся с Богом!

И друзья крепко обнялись, скрывая слезы…

Находиться дома было невыносимо. Поцеловав мать, Себастьян с тяжелым сердцем покинул жилище и направился к Босфору по улицам, окаймленным колоннадами, украшенными древнегреческими скульптурами. Добрел до Круглого Форума. Взгляд привлекла исполинская порфировая колонна Константина, увенчанная статуей. Далее его путь лежал к Золотым воротам. Поэт с грустью смотрел на любимую столицу. В архитектуре города все гармонично и совершенно. «Но почему в душах некоторых людей нет никакой любви и гармонии? Господи, ну почему, почему, — сами собой шептали губы, — почему василевсы раскаленным железом ослепляют пленных, хвастаясь, что не грешат против заповеди «не убий!?» Он остановился, задохнувшись от боли. «И почему люди извечно распинают святость?» Стало грустно.

Где-то рядом раздалась рыбачья песнь. Она лилась к небу. Синее бездонное небо подхватило начало конца. Песня ширилась, ширилась, ширилась, охватила берега, реки, долины. Все могучее становились ее раскаты. Все нескончаемее красота и мощь. Симфония воды и неба. Звуки сливались в один аккорд.

А песня все звенела и рвалась к небу…

Себастьян возвращался домой. Собиралась гроза.

************

Путь изгнанника утомителен и труден. Далеко-далеко в Малую Армению, крошечный городишко Кукуз. Зной. Палит и сжигает солнце. А внутри — лихорадка. Кажется, тысячи раскаленных игл вонзаются в тело. Голову сдавливает, словно обручем. Сердце рвется на тысячи маленьких сердец. Боль нестерпима. Мысли, как в прибой, набегают одна на другую. От них никуда не деться…

Он никогда не жил для себя. Сначала, еще, будучи священником, сроднился с паствой в Антиохии. Внезапно перевели в Константинополь, избрали патриархом. А оттуда теперь вышвыривают, как щепку из обветшалого дома. Он привык к своим прихожанам. Народ и он — одно. Но вновь разлучают. Из столицы его изгоняют второй раз из-за проповеди, произнесенной им против устройства скачек в день Усекновения главы Иоанна Крестителя. Но повторись все сначала, и он поступил бы также…

Наконец-то отдых. Останавливаются повозки, конвой. Все прячутся в небольшую миртовую рощицу. Распрягают уставших лошадей, разводят костер, подогревают пищу. «Пить, пить. Ох, как хочется пить! Даже самая теплая вода кажется райским наслаждением».

Выйдя из повозки, сел на чахлую травку, облокотившись спиной о дерево, и закрыл глаза.

Воины отправились на поиски свежей воды. Вскоре была найдена живительная влага. И вновь в путь. Повозка сотрясалась от рытвин, камней, неровностей. А вокруг — потрескавшаяся земля и неотвязные мысли о прошлом.

Вдруг страдалец улыбнулся. Он вспомнил, как некогда простая женщина в храме на проповеди назвала его «Златые уста» и попросила говорить попроще. И почему-то на ум пришла юность. Как он в пятнадцать лет для обучения красноречию и греко-римской литературе поступил к Ливанию, у которого некогда учился сам Василий Великий. О, как любил его учитель!.. Потом занятия философией у Анрафия отточили наблюдательность, ясность ума и правильное понимание вещей. Но только когда стал адвокатом, увидел злость и неправду мира. И, если бы ни друг Василий, кто знает, что бы вышло из него? Это под его влиянием он бросил адвокатуру, светскую жизнь и решил посвятить себя Богу. Крестившись у епископа Мелетия, стал чтецом… И весь погрузился в изучение Священного Писания. А после смерти матушки пребывание в пустыне, монашество, возвращение в мир, посвящение в сан дьякона. Здесь он столкнулся с человеческими горем и нуждой, от которых рыдало сердце. И он распахнул себя навстречу людям…

************

Катулл разместился под сенью оливковых деревьев и с полчаса писал письмо Себастьяну. Он пошлет его со своим преданным родственником Флавием в далекий Константинополь. Писать было интересно, будто он разговаривал с другом. Строки сами собой ложились на пергаментный свиток: «…Наш святой отец очень страдает. Годы дают себя знать. Но он ведет себя мужественно, не жалуется и благодарит за все Бога. Помнишь, как он учил нас: «Случилось хорошее, благословляй Бога и хорошее останется. Случилось плохое, благословляй Бога и плохое прекратится».

Внезапно рядом прожужжал овод. Воин отвлекся, накрыл его ладонью, не поймал, улыбнулся и прошептал: «Ну что ж, живи!» И стал вновь продолжать начатое: «Я, кажется, тебе рассказывал, как мы познакомились. Отца грозили убить заимодавцы. Он брал деньги для поставки хлеба в армию, но его обокрали. Об этом узнал Божественный Иоанн. Он продал часть своего имущества и выручил несчастного. При этом не взял ни долговой расписки, ни долга. Это было еще в Антиохии. Он спас отца. И разве его одного? Сердце бы свое вынул из груди, чтобы облегчить его страдания…

А ведь виновница всего — Евдоксия, императрица. Она придерживается мнения старого эпикурейского поэта: «Жизнь человеческая — это пир. Я его оставлю, когда буду сыт». И так живет не одна она, а многие сановники и духовенство. И скоро ты с этим столкнешься сам. Поэтому наш аскет, болеющий за обездоленных, для них точно укор несуществующей совести, бельмо в глазу, мешающее видеть наслаждения и избытки. Ведь святитель, как человек праведной жизни, обличает их без боязни. Он сам говорит, что боится только Бога. Но не волнуйся. У Иоанна много врагов, но и много друзей, которые любят его больше жизни. По возможности буду писать тебе чаще».

Глаза у сурового воина затуманились. Разве все перескажешь в письме? На одном из привалов изгнанник кротко попросил воды.

— Ты желаешь попить? Я так понял тебя? — недружелюбно спросил один, из конвоиров. — Но ты выпил уже целую бочку. Куда тебе столько? На всю жизнь хочешь запастись? Так, да? Посмотри на себя — ты раздулся. У тебя внутри лягушки скоро квакать будут. Поверь мне, любя тебя, не даю воды, — лукаво улыбался он, злобно блестя птичьими глазками.

— Терпи до дождя. Тогда и напьешься, а то нам ничего не оставишь, — прокудахтал другой отщепенец, — ха-ха-ха! Пить ему захотелось! — смеясь, он достал флягу с водой и стал расплескивать ее перед праведником, делая вид, что умывается.

Изменившись в лице и держа в руках флягу, Катулл приблизился к святителю и предложил, прерывающимся от волнения голосом:

— Владыко, пейте!

— Спасибо за заботу, сын мой, — Иоанн просветлел, — но что ты так бледен? — участливо спросил он юношу.

— О, трудно видеть все это. Я часто спрашиваю себя: «Не сон ли мне снится?» — он запнулся. Потом вновь продолжил изливать свое сердце. — Тяжело и больно смотреть на то, как издеваются над Вами… — и дальше добавил уже шепотом, — я горю желанием по-настоящему проучить всех, кто истязает Вас…

Действительно, вид у иерарха изменился: стал изнуренным, похудевшим, уставшим. Выгоревшая одежда обвисла, лицо, обтянутое кожей, почернело. Глаза ввалились в глазницы. Но, как всегда, они были добрыми, ласковыми, в них светились чистота и спокойствие.

Дружелюбно положив руку на плечо молодого человека, святой воскликнул:

— Благородный мальчик мой! Сын Божий и Апостолы принесли людям истину среди мучений. Так что такое наши жалкие страдания?

— Не знаю, владыко. Но для меня это тяжелое испытание, — произнес он потупившись.

Чутко уловив неподдельную грусть в его голосе, Златоуст добавил:

— Дорогой. Все скорби, которые я терплю — это мое сокровище. Видишь, какой я богатый? — и, мягко улыбнувшись, он широко развел руками.

«Господь наделил невероятной стойкостью и силой такое тщедушное тело!» — мысленно восхитился молодой воин.

Три года спустя. Вечер. Почти ничего не видно в сумерках. Катулл старательно водит пером по пергаменту: «Дорогой друг! Пользуясь редким моментом, спешу сообщить тебе наши новости, пока нет соглядатая. Мы неплохо устроились. Больной пастырь прилагает большие труды по распространению Православия на Востоке и очищению его от еретиков. Ты же знаешь его апостольскую ревность и горение духа!

Уже умерли его главные враги, в том числе императрица, но и оставшиеся успокоиться не могут. Они боятся, что император, в глубине души уважавший святителя, передумает, вернет назад. Каждый из них нашептывает слабовольному Аркадию о негодности и зловредности Иоанна Златоуста. И вновь умоляют перевести в еще более далекую провинцию, опасаясь мнимой расплаты со стороны опального патриарха при возвращении в столицу. Император не понимает, что Бог покарал его супругу за гонения праведника. И позволяет холить и выращивать, словно пышный цветок — злость к святителю, которую старательно сеют неверные люди…

Эти сведения мне передали друзья, предупредив, что я не смогу сопровождать святого в изгнание далее. Что же с ним будет? Представляешь мое отчаяние?..» Ночь, внезапно нависшая над землей, поглотила написанные строки…

Травля продолжалась. Изгнанник вновь в пути. Три месяца по солнцепеку. На голове уже нет волос, и она ничем не защищена от солнечных ядовитых лучей. Иногда приходилось ехать под проливным дождем. Тогда с его одежд стекали целые потоки… Почти не разрешалось останавливаться и для отдыха. А ведь ему уже шестьдесят… Был получен тайный приказ относиться к нему без пощады и сожаления. Но ни слова гнева или ропота не вырвалось из уст святого страдальца. Одна молитва. Он отошел в вечность в дороге со словами: «Слава Богу за все!».²²

Через девять месяцев скончался и жестокий император…

************

Минуло тридцать лет. На Константинопольский трон взошел сын Аркадия — император Феодосий II. Патриархом стал Прокл — любимый ученик Златоуста.

В столице конец лета. Тишь, благодать. Слабо покачивают листьями ветки платана, будто благодарят Создателя за счастье жизни. Тихо-тихо шелестит звуками улица. Утренний зной. Рябь листьев на деревьях напоминает море в безветрии, где иногда колышутся шаловливые маленькие волны. «Раскинуться бы на берегу и лежать, ни о чем не думая… Вот радость-то, вот наслаждение…» Воздух, точно парной. Ходят почти неживые, сваренные жарой люди, лениво шумят разбуженные ослы, мулы. Жизнь то приостановится, то вздрогнет и снова в путь, вновь за свою работу. «Надо спешить в храм. Сегодня день памяти любимого патриарха Константинопольского Иоанна Златоуста," — думает Себастьян.

В день памяти Златоуста патриарх Прокл служил в собрании множества народа. Запах душистых восковых свечей плыл по храму. Ближе к алтарю располагались канделябры в виде деревьев, огни которых казались цветами. Мерцали серебряные и золотые паникадила и лампады в виде кораблей. Их отсветы, отражаясь в цветных переливах мозаичных стен и полов, сияли, одухотворяя все окружающее. Хор сладкозвучно пел псалмы и молитвы.

В конце литургии патриарх говорил о святителе, что он является столпом и утверждением Церкви, светильником и учителем всей вселенной.

— Им написано очень много трудов, а какие проповеди он произносил с амвона! — восхищался владыко.

Прихожане поддержали:

— Да, спасительно говорил, так за душу и брало!

Прокл продолжал:

— Огненное слово его, дышавшее любовью, обличало христианский мир, погруженный в беззакония, вызывало возрождение…

Слушавшие замерли. В храме стояла тишина.

Расчувствовавшийся патриарх добавил:

— Он лежит в Понте, а похваляется во всем мире!

Народ не выдержал, поднялся шум. Люди плакали и взволнованно восклицали:

— Тре-бу-ем, тре-бу-ем возвращения Иоанна Златоуста. Его у нас украли! Верните нам нашего Святителя!

Долго крики толпы разносились по столице. Прокл заспешил во дворец. Он объяснил императору волю народа, тот согласился перевезти прах Златоуста в столицу.

Высшая знать была отправлена Феодосием для возвращения останков святителя. Когда вскрыли могилу, гроб не могли не только поднять — сдвинуть с места. Ничто не помогало. Бились целый день. Наконец отрядили гонцов во дворец.

— Что же это такое? — с испугом спросил император у патриарха, которого позвали для объяснений, — может, он не хочет возвращаться из-за наших злодеяний?

— Может быть, — тихо прошептал взволнованный владыко.

— Так что же делать? Как объяснить такое народу? — недоумевал Феодосий.

— Следует, думается мне, написать святителю Иоанну письмо, как живому и попросить прощение от имени Ваших родителей за то горе, что те принесли ему…

— Видимо, придется, — в задумчивости протянул василевс.

Угодливые придворные, облаченные в золотую парчу, заметив взволнованный вид Феодосия, подобострастно склонились в поклоне. Благодаря сестре, почитавшей святого Златоуста, Феодосий был воспитан в любви к нему и сейчас очень страдал, не принимая никого в тронном пурпурном зале. Осунувшийся, он возлежал на кушетке с золотыми виньетками, облокотясь на шелковые подушки, расшитые жемчугом. Мозаичные стены палаты, точно осыпанные дорогими камнями, еще более подчеркивали бледность его лица. Мысли, будто вытекли из него. И чтобы заполнить затянувшуюся паузу, он стал механически рассматривать окружающие предметы. Вот неподалеку — изящная столешница из яшмы с золотыми ножками в виде лап непонятного зверя. Ее гладкая поверхность искрилась солнечными бликами. Живые узоры, мгновенно сменяя друг друга, трепетали подвижной рябью. Казалось, ожили какие-то старинные воспоминания и будто силятся о чем-то поведать… Император перевел взгляд на александрийскую ониксовую вазу. Она была несколько громоздка и вмещала множество цветов с еле уловимым сладковатым ароматом. Сейчас его все беспричинно раздражало. Он слегка поморщился. Наконец, его внимание привлек столик из индийского сандала. На нем помещались письменные принадлежности: чернильница, перья из тростника и тонкие листы пергамента. Они сами просились в руки. Василевс едва заметно кивнул головой. Слуги ловко и бесшумно перенесли все на столешницу, находящуюся поблизости, вазу с цветами убрали.

Напряженную тишину всколыхнул шепот присутствующих:

— А ведь святитель Иоанн отмечен Богом…

— Он молился целые ночи напролет.

— Откровением Божиим составил чин литургии, которую служат сейчас в храмах.

— Да, всю жизнь он думал о душе, а не о теле. Пил и вкушал крохи, спал мало и стоя…

— Все это верно, но я о другом. Рассказывали, что при посвящении его в сан священника, Антиохийский епископ Флавиан возложил на его голову руки. И над Иоанном появился голубь, как символ Духа святого…

Взяв в руки перо, император задумался, грустно опустил голову, замер. В глазах заискрились неожиданные слезы…

Письмо составляли долго, дополняя и помогая кто как мог. Суть его сводилась к следующему: сам Феодосий умолял Иоанна Златоуста забыть горе, причиненное ему ранее и вернуться к своей пастве. Под конец прочитали написанное. Духовенство, воины, среди которых присутствовал почтенный Катулл, сановники, окружавшие императора, застыли в смятении и испуге. Перед их глазами живой картиной прошел весь тот ужас, который пришлось пережить Божественному Иоанну. Присутствовавшие почувствовали, что он стал искупителем за грехи беззаконников…

Пергамент, скрепленный золотой печатью, быстро доставили к месту упокоения праведника. Приложили к груди и начали молиться, совершив всенощное бдение. И, наконец, гробницу подняли. Поблизости находился хромой нищий. Он приблизился к мощам, оторвал кусочек облачения, оттер им ногу и исцелился.

Гроб несли на своих плечах священники в сопровождении народа. К процессии ручейками стекались пустынники, духовенство, миряне. Все пели псалмы, молитвы, держали горящие факелы. Зрелище было необычным. Будто солнце, некогда сорванное злой рукой с небосвода, люди старались вернуть обратно.

В Халкидоне²³, в нетерпении от ожидания, вскипала на волнах разукрашенная императорская трирема. На ней повезли честные останки святого к столице. Все море было усеяно большим количеством разукрашенных, точно к празднику, судов, лодок, лодчонок. И создавалось впечатление, что мощи передвигались не по воде, а по суше. Ударяясь друг о друга из-за сильного ветра, лодки вздрагивали, пританцовывали на волнах и как бы раскланивались.

На берегу подъезжающих ждали император с сестрой, свита, духовенство, народ. Мощи под пение псалмов были сняты с судна и бережно уложены в праздничную колесницу Феодосия, которая мягко покатила к церкви святых апостолов. Название свое та получила из-за четырех крестообразно расположенных нефов. Пересекаясь, они образовывали четырехугольник, где возвышались двенадцать колонн, поддерживающих золоченый купол. Колонны эти символизировали двенадцать апостолов. Здесь особенно любили молиться верующие.

При перенесении мощей в церковь народ ликовал, плакал от радости. Царь, преклонив колени, скорбно целовал руку святителя. И просил прощение за преждевременную кончину, полученную из-за подлости его родителей. Казалось, Феодосий был безутешен. Сорвав с себя знаки царского достоинства, он, как простой смертный, провинившийся перед угодником Божиим, все молил и молил простить его отца и мать. Несколько успокоившись, накрыл святого своей порфирной мантией…

Когда василевс отошел, мощи, издававшие благоухание, водрузили на патриарший престол. Народ, забывая себя, в блаженном восторге стал громко взывать к усопшему:

— Святейший Отец, прими свой престол, как много лет назад!

— Святейший Отец, не оставь, осиротели! — умоляли миряне.

Уста святого Иоанна Златоуста открылись для благо пожелания. И в напряженной тишине храма любовно прозвучал голос святителя:

— Мир Вам!

И вновь произошли чудесные исцеления со многими болящими. Все плакали от радости.

В толпе находились и двое приятелей: отважный военачальник Катулл и его друг, уже известный поэт Себастьян. Благородные лица, убеленные сединами, смягчились. Суровый воин, разукрашенный шрамами, печально улыбнулся и произнес:

— Ну, теперь Константинополь благословенный город…

— Ты прав, мой друг, как всегда, — поддержал его Себастьян.

— Что-то я замечаю, ты перестал говорить изречениями из Гомера и Овидия?!

— Потому, что хочу с Божьей помощью говорить словами Божьих угодников: «Дивен Бог во святых Своих!»

ПРОЩЕНИЕ УБИЙЦЫ ГРИГОРИЕМ БОГОСЛОВОМ²⁴

Заговор обсуждался в цирке. Чтобы никто из посторонних не заподозрил их, ариане²⁵ пришли на гладиаторские состязания, куда православные не ходили. Сильный шум заглушал голоса. Все, кроме Демофила, их предводителя, находились в одной ложе. В то время как гладиаторы боролись со львами, они обсуждали свои тайные дела.

— Марк, объясни Марцелу, что ему следует делать, — обратился к длинному сухопарому парню грузный еретик.

— А ты, что же, не можешь сам? — огрызнулся тот.

— Да ты, как я погляжу, высох весь от ехидства, — укорил толстяк.

— Слушай, я не посмотрю, что ты стар и так тебя проучу, смотри!

— О, мы промахнулись, выбирая Марцела на это задание. Вот кто больше подходит на роль убийцы. Одна злость в парне.

— Тише, — назидательно одернул молодой Кассиан, подтянутый и строгий, — драться что ли пришли сюда? Потерпите, завтра будете колошматить православных. А сейчас, чтоб ни шороха, ясно? И — к делу. А ты, если будешь так себя проявлять, без куска хлеба останешься, — обратился он к Марку, — понял?

У того даже желваки на лице заходили. Он открыл широко рот, как бы задыхаясь, глубоко, рывком вдохнул в грудь воздух, пару минут процеживал его сквозь сито легких. И, резко выдохнув, выпалил на одном дыхании:

— Ну вот, Марцел, за хорошее вознаграждение надо убрать православного епископа Григория Богослова.

В это время по цирку прошел гул. Внизу на арене лежал поверженный окровавленный боец. Он нечаянно поскользнулся. Встать почему-то несчастный быстро не смог. Видимо, подвернул ногу. Пока он переворачивался на бок, пытаясь подняться, подбежавший лев, яростно рыча, набросился на него.

— Вот как надо убивать, — процедил цинично Марк, обращаясь к Марцелу, — нет, ты смотри, смотри!

Но юноша, побледнев, отвернулся с отвращением и ужасом. Потоки крови заливали арену. Яростный крик прокатился по головам зрителей:

— Оттащите его, оттащите!

— Нет, до победного! — надрывалась толпа.

У несчастного уже не было правой бойцовской руки. Дико расширив от боли глаза, гладиатор глухо хрипел, стараясь податься назад. Но лев не отрывался от страдальца. Его шерсть, переливаясь на солнце, блестела, принимая всевозможные оттенки, и сияла словно огонь. Он был воплощением хищной силы, победы и ужаса. Огромная передняя лапа придавила грудь поверженного. Гордая свирепая голова со спутавшейся гривой ощерилась в диком оскале. И, казалось, зверь зло улыбался, торжествуя победу…

— Да, учись у джунглей, — раздалось из другого конца ложи.

Марцел, внутренне содрогаясь, бросил взгляд вниз, подбадривая себя:

«Ну же, смотри, неженка! Как же ты собрался завтра прикончить владыку Григория?… Но ведь это бой… И какой ужасный… А в жизни? Выходит, жизнь — то же самое?»

Конец ознакомительного фрагмента.

← III. МОЛОДОСТЬ