Антипедагогические этюды

Лариса Ратич

Рассказы адресованы широкой читательской аудитории, педагогам и родителям. Автор призывает обратить внимание на процессы воспитания, их влияние на судьбы и личности. На процессы, участниками которых, по сути, являемся мы все.

© Лариса Ратич, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

Предисловие

Уважаемые педагоги, то есть ВСЕ, кто читает эти строки: воспитываем мы, воспитывают нас, в зависимости от возраста и обстоятельств, и этот процесс непрерывен, как сама жизнь.

Много лет работая в школе, я убедилась: труд учителя — воистину героический, подвижнический. А родительская любовь — самая высокая, истинная, непреходящая. И всё это наваливается на нас (или мы наваливаем на кого-то…).

Низко кланяясь и педагогам, и родителям, я, однако, призываю всех не забывать о том, что всегда полезно бывает взглянуть на себя в зеркало. Ибо, не видя сажи на лице, как её отмоешь?

Тем более, что среди этих историй нет ни одной выдуманной…

Наказание

Тамила Терентьевна всегда была толковая женщина и педагог хороший. Даже сама заведующая, довольно скупая на похвалу, частенько любила повторять:

— Тамила — это то, что надо. Наша! Посмотрите, какая у неё дисциплина!

Да, дисциплина в средней группе детсада «Огонёк», где работала Тамила Терентьевна, была, что называется, «железной». Воспитательница в душе считала самым лучшим военную постановку дела, — тут она равнялась на мужа. Он-то знал настоящую цену порядку, его многолетняя служба — яркий тому пример («Массу надо чётко организовать!»).

А эта детская масса, между прочим, не такая уж и подвижная, как принято считать. Главное что? Строгий голос, чёткие команды: кто, куда, когда, зачем. Чуть что — наказание. Опять же чёткое: кому, сколько. Но бить не надо. Во-первых, опасно. Во-вторых, лишнее. При хорошем-то голосе. И никаких улыбочек, «сюсю-рассюсю».

Зато и все первые места — в средней группе. Даже «старшие» — на конкурсе строя и песни в подмётки не годятся, срамота одна с их Евдокией Петровной. Как наседка над ними: Петенька, Леночка, Сашенька, ко-ко-ко, ко-ко-ко! А спать уложить — полчаса потратит!

Брала бы с Тамилы пример:

— К кроватям подойти! Тапки снять! На счёт до трёх — под одеяло. Считаю до десяти — закрыли глаза, глубоко дышим, спим!

И всё! Пару раз выволокла нарушителей за ухо из постельки, да босиком в туалете поставила на десять минут, больше и не надо. Лучше снотворного.

А позавчера в группу поступила новенькая. Тамила сразу её невзлюбила, как чуяла. Домашняя такая, холёная, распущенная. Хотя делает вид, что ласковая. Хитрая! Но ничего, посмотрим, кто хитрее. Много спрашивает, а воли такой требует — голова треснет у любого.

…Сели дети рисовать — все, как один, как сказано, так и рисуют. Показала Тамила, как надо (а она умеет, Тамила-то!) — все так и срисовывают. А эта Эллочка (дали же имечко!) норовит не так, как люди. С вывертом дрянь малая, наплачутся ещё с ней.

— Тамила Терентьевна, а я хочу больше листочков нарисовать. Как у вас — некрасиво, дерево совсем голое!

Тамила чуть не сорвалась. Голое! Это ж надо! Тоже мне, Пикассо в зародыше! Но — сдержалась. Крик — это не наш метод. Настоящему педагогу не к лицу. Мысленно похвалила себя: есть выдержка! А голосом — только подытожила:

— Петренко, рисуй, как положено. Накажу.

Девочка справа, Ира Крутикова, быстро толкнула новенькую в бок и, расширив глазёнки, покачала головой. Лучше послушаться, да. «Наказание» — это серьёзно.

Но Эллочка не унималась:

— А мама говорит, что всегда надо ФАН-ТА-ЗИ-РО-ВАТЬ!

Ах, мама, значит, говорит. Это та белобрысая, которая вчера чирикала: «Тамила Терентьевна, очень вас прошу, Эллочка недавно болела, проследите, пожалуйста, чтоб её нигде не продуло!» И это летом! А что зимой скажет?! Наглая, зла не хватает. Ничего, сдержанность — это Тамилин «конёк».

— Элла, рисуй как все. Больше повторять не буду.

Ну вот, замолкла, рисует. Не глупая, как оказалось. Ещё пару раз так сделать — будет шёлк в тон всей группе.

Спустя двадцать минут Тамила начала собирать работы. Взяв в руки Эллочкин листочек, она почувствовала, что закипает:

— Эт-т-то что за номера, дорогая моя?! Ты глухая или тупая?!

Эллочка дебильно заулыбалась:

— Так ведь посмотрите, Тамила Терентьевна, дерево кучерявое получилось. Как моя мама! А не голое, как ваше!

Так… Всему есть предел. Только спокойно. Надо просто наказать. Предупреждала же.

— Ну что ж, сама виновата, Петренко. Зато ты запомнишь хорошо, что такое дисциплина. — Тамила чеканила «доходчивые» фразы, гордясь собой. — Голое дерево? Ну что ж, значит ты… — Тамилу осенило. — Значит, ты сейчас постоишь перед всеми пять минут голая.

…Такой тишины в группе никогда не было. Эллочка раскрыла ротик и уставилась на воспитательницу. Тамила рывком подняла ребёнка со стульчика и, внезапно наклонившись, ловким движением спустила на девочке трусики. Дети ахнули, кто-то завсхлипывал. Тамила резко повернулась:

— Кто там сопли выпустил?! Фролов? Марш ко мне!

Мальчик с глазами, полными ужаса, шагнул к Тамиле как кролик к удаву.

— Становись рядом! — и тем же движением оголила ребёнка.

Так! Тишина. Теперь — на часы. Пять минут надо. Но они не успели пройти, как вдруг закричала и заплакала Катя, за ней — Света, Коля, Игорь… Дети истерически рыдали, закрыв лица ручонками. А Эллочка с Ваней так и застыли, как будто окаменели от горя.

Тут Тамила всё-таки вышла из себя. Живой ведь человек! Довели, щенки!!!

— Да я вас всех сейчас, всех!! Снимайте трусы! Ну?!!

И вдруг неожиданно самый тихий мальчик Саша Долгов кинулся на неё с кулачками:

— Дура! Дура!! Дура!!! Дура!!!!

Он упал и зашёлся в истерике, колотясь головой об пол, корчась и давясь слезами. Тамила по-настоящему испугалась. Разве ж она думала, что в группе есть припадочные?!

Рванулась к двери: «Ирина Сергеевна! Медсестру, срочно!!!»

В общем, обошлось. Но только — нет справедливости на свете! — белобрысая мамаша подбила троих родителей, они нажаловались кому-то, и Тамилу Терентьевну быстро «сняли».

«Да, разбрасываться такими кадрами — никогда в стране порядка не будет!» — всем теперь рассказывает Тамила с горечью.

Если бы вы знали, Валентина Михайловна…

— Что, Петрова, опять?! — голос «трудовички» (она же — учительница черчения) вибрировал от возмущения. — И что ты за девочка?! Ведь я предупреждала, что буду ставить годовые! Девочки, было?!

— Да, да! — согласно закивали семиклассницы.

— Ну вот! Как говорится, теперь не обижайся. «Два» я тебе с бо-о-ольшим удовольствием закатила бы, но… Себе дороже. «Тройка» тебе, Петрова, и то скажи «спасибо». Слов нет!

Петрова сидела, опустив голову. Сейчас ведь точно «трояк» поставит. Да она права, Валентина Михайловна, права. Она такая добрая, красивая… И так целый год терпела, это точно. Вздохнёт только: «Ну что, Петрова Лиля, опять ничего не сделала? Ничего не принесла? Ладно, в последний раз. Но что бы точно в последний, слышишь?»

Вот и доигралась Лиля до последнего…

Уроки домоводства она ненавидела до истерики. Нет, Валентина Михайловна ни при чём. Она такая, такая! И вяжет, и шьёт, и вышивает! И всё, что на ней — своими руками, такое всё, такое! Вот бы и себе так!.. На первом уроке домоводства Валентина Михайловна сказала: «Девочки, мы с вами будем встречаться один раз в две недели, мне удалось добиться такого графика. Всё-таки «сдвоенные» уроки — польза большая, можно многое успеть. А я вас научу всему-всему! Вот увидите! К концу года сошьём вам по платью! Согласны?

— Ура! Согласны!

— А мы будем вышивать?

— А вязать?

— Спицами или крючком?

— Валентина Михайловна, а я умею крестиком!

— Успокойтесь, девчата! Будете у меня на все руки! — засмеялась Валентина Михайловна.

Лиля, прибежав домой, радостно, взахлёб, рассказывала родителям:

— И «крючком» сказала, и спицами, и платье сошьём!

Мама улыбалась: «Ой, да пусть! Хорошо!»

…Через две недели, после очередного урока, Лиля попросила:

— Мам, Валентина Михайловна сказала купить спицы и нитки, «ирис» называются.

— Что? — встрепенулся отец. — Какой ирис? Возьми вон в шкатулке кусочки, и хватит. И спицы от бабушки остались.

Лиля полезла в ящик с нитками-иголками, и в уголке нашла несколько крошечных цветных катышков-остатков и три ржавые тонкие спицы.

— Папа, здесь не то, понимаешь? Надо купить ирис и…

— И на голову мне ещё сядь, а я покатаю, — саркастически отметил отец.

— Но ведь, папа!..

— Всё. Спиц даже не две, а три. А надо две. Не делай из меня дурака. И ниток хватит. На такие забавы — вполне.

Тон отца был тот самый, который Лиля про себя называла «газировкой». Вроде не кричит, а от его слов в носу начинало щипать.

…На урок труда и она пришла без спиц и без ниток, и с завистью рассматривала яркие цветные клубочки у одноклассниц. А у Аллы Смирновой — даже несколько… Валентина Михайловна показала, как набирать петли, и девочки, пыхтя, принялись «строить» свои первые кривые рядочки. И Лиля научилась (на Аллочкиных нитках, а спицы ей Валентина Михайловна свои дала). Да так ловко получалось, хотелось делать и делать!

— О, молодчина! Да ты способная. Только спицы больше не забывай. Ладно? Девочки, дома связать кусочек 10 см на 30 петель лицевыми петлями!

Когда пришёл следующий урок, Лиля опять явилась безо всего. Валентина Михайловна огорчилась: «Ну как это „дома забыла“? Ведь у тебя хорошо получалось! Ладно, „четыре“ поставлю, но принесёшь и покажешь!»

А в следующий раз она уже сердито развела руками: «Удивительно!» И поставила «двойку».

Отец, увидев оценку, взвизгнул:

— Это ещё что?!

— Это, папа, за поведение, не сердись! Все девочки шумели, и Валентина Михайловна каждой поставила!

— Вот что, если ещё раз такое повторится, я ей выскажу! Тоже мне педагог. Как таких на работу принимают?! Кто же за поведение всем ставит?!

Он долго возмущался, но Лиля уверяла так покорно и раскаянно, что больше ничего подобного не повторится, что он успокоился.

…Валентина Михайловна уже привыкла, что Петрова — странная. В классе всё схватывает, но ничего никогда сама не приносит. И если добрая Смирнова не поделится — так и просидит весь урок.

«Лиля, объясни ты мне!..» — Валентина Михайловна устала от этих просьб. И она махнула рукой, ставя Петровой «два» — «три». И вот — последняя четверть.

— Девочки, теперь мы будем видеться каждую неделю, и тоже — два урока подряд. Ну что, ура? — ликовала Валентина Михайловна.

— Ура, ура! — смеялись ученицы.

— Ура! — подскакивала со слезами на глазах Петрова (теперь раз в неделю слушать «Лиля, объясни ты мне!..», ужас).

— Девочки, скажите родителям, пусть купят ситец, метра полтора. Он очень дешёвый, и вам пойдёт — ведь вы такие юные! Дорогую материю не надо, слышите? Ну а если кому не жалко, то скажите, чтоб мама не боялась: я сама, лично с каждой из вас, кроить буду. Ещё ни разу не было, чтоб я девочке ткань дала испортить.

Дома Лиля долго думала, как сказать об этом папе (маме — бесполезно, она на мужа надышаться не может. Ей главное, чтобы он не сердился. Только это. Да. Его надо просить). После ужина она робко начала:

— Пап, ты знаешь, в школе.… В общем, так здорово, мы платья будем шить на себя. И не испортим, и всего кусок ситца, и Валентина Михайловна сама покроит…

— Что?! — шея отца стала коричневой, голос перетёк в «газировку». — Я таки пойду, поставлю на место эту дуру! На кукол шейте, ясно?! Ну что за идиоты в школах работают? Завтра же пойду!

— Нет, папа, не надо! Она говорит, что если нет большого куска, можно и на куклу…

— Ну, слава богу, а то я уже думал, что идиотка полная ваша Валентина Михайловна. Возьми в ящике, там обрезков полно. Бери, дочка, шей!

Лиля покопалась в тряпках: может, попадётся что-то большое? Нету…

И снова Валентина всплескивала руками…

Наступил конец четверти. Сегодня девочки заканчивают платья. Только подрубить кое-кому осталось.

— Петрова, тебе самой-то не противно? Я, честное слово, на твоём месте от одной зависти всё бы сделала. Ну посмотри, какие все молодцы!

— Я…я, Валентина Михайловна… Мама только вчера ситец купила… Она не могла раньше… я, я… — девочка расплакалась.

— Ты что, Лиличка?.. — изумилась Валентина Михайловна («Чёрт его знает, может у них денег совсем нет? Ведь не первый раз?.. И чего, чего я к ней пристала?..) — Может, сходи сейчас принеси? Я покрою с тобой, а потом вместе прострочим, а?

— Нет, Валентина Михайловна, у меня ключа нет…

— Ну, завтра давай, останешься после уроков. Я помогу. Хорошо?..

В учительской Валентина поделилась с «литераторшей» Светланой Александровной.

— Петрова? — удивилась та. — Ну, во-первых, она почти отличница, у меня — так точно первая, стихи даже пишет, и неплохие для её возраста. Да и семья у них интеллигентная, по журналу посмотри..

— Так, может, временные какие трудности с деньгами? Не могу я понять её, хоть убей! И чувствую: что-то не так, а понять не могу, что?

— Да ничего. Наверное, всё просто. Вечно мы из мухи слона делаем. Не любит, видно, рукоделия, и всё. Я и сама не люблю, ты знаешь. Терпения нет! Тебе завидую, а сама не могу. Да и не хочу, — заулыбалась Светлана. — Так что спи спокойно.

…Завтра утром надо принести в школу ситец. Где, где, где его взять?!! Как завтра смотреть в эти добрые красивые глаза?! Если бы вы знали, Валентина Михайловна!.. Папа перед Новым годом запретил маме шить для Лили карнавальный костюм. «Будет простой школьницей. Костюм ученицы, поняла, дочка? Маме некогда». А Лиля уже была «простой школьницей», каждый год с четвёртого класса. Нет, он не жадный! Просто не любит, когда что-то «неумно делается». Новогодний костюм — это неумно. Куда потом его девать? Чтоб валялся? И Лиля плакала, а мать, взмахивая руками, частила:

— Неблагодарная! Ну ты скажи, ну ты скажи! Чего тебе не хватает, а? Кто, например, лучше нас питается, а? Назови, назови!

Никто не питается лучше. Лиля в зеркало смотреться не любит: мощные «холодцовые» ляжки, обвислые щёки на огромном лице. Волосы только хороши: пышные русые кудри, густо-роскошные по всей длине. Но распускать их нельзя даже на праздник, только — с бантиками. А то, папа говорит, «сразу волчьи думки в голову полезут. И так издалека за бабу принять можно».

По той же причине (это чтоб «волчьи думки…») он не разрешил покупать для неё новые кроссовки. Лиля носила крепкие кеды младшей маминой сестры, модные ещё в 50-х годах, чем вызывала ухмылки всего класса и давала повод к веселью учительнице физкультуры, стройной красавице Наталье Павловне. Просто удовольствие ей доставляла: «О, наш окорок снова в своих белых тапочках!»

Папа, наказав за что-то, не пустил её на кросс, когда бегали всем классом, защищая честь школы, и теперь Наталья Павловна частенько ещё и прибавляла к «белым тапкам»:

— Петрова, ну как здоровье папеньки?

И любимая учительница математики не знала, конечно, что папа, просматривая тетради Лили, обязательно говорил: «Что же сегодня эта дура вам объясняла? Ненавижу жидов-математиков!»

Лиля никогда не звала родителей на собрания, смертельно боясь папиных реплик. А мама изумлялась: что, в этой школе до родителей и дела никому нет? Но в школу сама не шла: Петрова училась прилично. А «двойки» по домоводству — так на это есть второй дневник, шпионы отдыхают. Научилась хорошо прятать после того, как папа, обшаривая, как всегда, все закоулки портфеля, нашёл записку: «Я тебя люблю». Нет, это не ей. Это она писала Серёжке. Но не отдала, так, для себя нацарапала. Теперь чуть что: ах, у нас любовь! Хи-хи. Да и к порядку папа всё ж таки приучил: если обнаружит, что до 18.00 портфель ещё не собран, заставит на другой день все учебники в школу нести, по всем предметам… Тяжело-о-о! Говорит, пусть привыкает к жизни, как она есть. Пригодится. И мама согласна, тоже теперь Лилю «к жизни» готовит. Например, велела купить колбасы 755 граммов, и только так. Это чтобы Лиля училась «ставить хамлюг-продавцов на место». А то, понимаешь, взяли моду: кинут кусок на весы, и тут же: «А ничего, если на 30 граммов больше? Возьмёте, чтоб не резать? Заплатите?» Нет, не заплатим. И не в деньгах дело, нет. Так-то!

Бессонно мелькнула ночь, наступило «завтра». И ситец с потолка не упал. Нету. В коридоре Валентина Михайловна попалась навстречу: «Ну что, порядок? Знаешь, я всё-таки „четыре“ тебе поставила, взяла грех на душу. У тебя, оказывается, „троек“ нет? Ну, ничего, давай ситец, посмотрим, сколько там?»

Лиля стояла, опустив руки, разглядывала пол.

— Петрова?! Опять?! Так, иди, куда хочешь, видеть тебя не могу!!!

Полный стан Валентины Михайловны удалялся, покачиваясь в такт её решительным шагам. Она уходила, полная отвращения к этой рыхлой лживой девчонке, и мысленно клялась:

— Ну, я ей покажу в восьмом классе! Жалко, домоводства уже не будет. Но ничего, зато попадётся мне на черчении!!!

Однако показывать ей ничего не пришлось. По черчению у Петровой получались сплошные «пятёрки». Этот предмет отец уважал и не считал блажью ни бумагу, ни дефицитные карандаши «Конструктор», ни даже домашний кульман…

«Того-этого»

Я сейчас уже на пенсии, но по-прежнему работаю в школе учителем музыки и пения. Дело своё всегда любил и люблю, дожил до седых волос, и давно я уже не Сашка Зайцев, а Александр Олегович. Но никогда я не забывал и не забуду своего любимого старого учителя, школьного музыканта Григория Ивановича со смешной кличкой «Того-этого». Это ведь благодаря ему я прожил свою жизнь так, а не иначе, став учителем.

Это было очень давно, почти сразу после войны. Работал в нашей школе старый фронтовик, виртуоз аккордеона, который музыку чувствовал всей душой. Мы очень любили его уроки: и чудный бархатный голос Григория Ивановича, и то, как он рассказывал о музыке и композиторах. Человек почти без образования, безумно влюблённый в свой предмет, он умел так рассказать о Моцарте, что мы плакали вместе с ним. Казалось, он лично знал всех: и Генделя, и Баха, и Бетховена… И их трагические судьбы больно ранили его большую человеческую душу. Он часто рассказывал нам о войне, и мы любили такие уроки, иногда нарочно стараясь разговорить его. И не потому, что хотели увильнуть от учебного материала, а потому, что тогда Григорий Иванович обязательно споёт «свои» военные песни, сочинённые им когда-то… Особенно мы любили одну песню про дочку фронтовика, которая угадала, счастливица, родиться прямо в День Победы!

Григорий Иванович играл на слух, с ходу подбирая любую мелодию. Сейчас я думаю, что он был не очень силён в нотной грамоте. Но это было неважно, неважно!

— Вы, того-этого, ребятки, пойте поаккуратнее. А то вы прямо орёте! С этой песней так нельзя, вы послушайте…

И он пел. А мы слушали, затаив дыхание. А потом старались подражать ему хотя бы интонацией, потому что до его голоса нам было далеко. Одно только мешало Григорию Ивановичу: лицевой тик после контузии. Приступ начинался всегда внезапно, и учитель ужасно стеснялся этого. Он густо краснел, быстро подёргивалась правая сторона лица, нелепо подмигивал глаз: он как будто уменьшался, стягивая, казалось, всю кожу лица от самых ушей в одну точку. Приступ обычно длился секунд двадцать и мы, давно привыкшие к этой жутковатой особенности учителя, терпеливо пережидали, жалея и особенно любя в этот момент Григория Ивановича. Мы тогда были совсем малышами, третьеклассниками мужской школы.

…Однажды Ваня Григорян, пытаясь скрыть от родителей «двойку» по математике, вырвал страничку из дневника. Это преступление быстро открылось. Мама приходила в школу и Ваня, конечно, получил, что положено. Через три дня после этого наша учительница (а она — в младшем звене, как известно, одна по всем предметам) решила провести воспитательный час, используя, так сказать, свежий пример прямо из жизни. Накануне она объявила нам, что завтра мы получим почётное право стать членами товарищеского суда и осудить поступок своего одноклассника, «который опозорил высокое звание советского человека». Она просила всех нас как следует подготовиться, подобрать определения для данного поступка и, как она сказала, «сформировать мнение».

— А ты, Григорян, хорошенько подумай, как будешь каяться: искренне или нет? А то ведь мы можем и не простить. Советую тебе получше выучить, что сказать, чтоб не мычать перед классом.

Мы с нетерпением ждали завтрашнего дня. Григорян ходил подавленный, злой. Ну, знаете, сам виноват.

…Но мы ему и выдали! А Славка Ефименко, так тот вообще та-а-а-акое сказанул! И нелюдь, и подонок, и ещё там что-то. По бумажке читал. Наверное, ему отец помог, — завидовали мы. У него батя в суде работает.

«Мероприятие» затянулось до самого звонка, а многие ещё не высказались и с готовностью тянули руки. Ванька стоял красный-красный, с набрякшими глазами и руками по швам. В конце он должен был попросить у нас прощения.

Следующим уроком по расписанию был урок пения. И как только прозвенел звонок, Григорий Иванович появился на пороге класса. Но тут же понял, что он не вовремя.

— Ой, Елизавета Максимовна, а я, того-этого, думал, что сейчас мой урок…

— Да, да, проходите, Григорий Иванович, мы заканчиваем. Вы позволите только пять минут?

— Пожалуйста, того-этого, я пока тут свои вещички устрою, — Григорий Иванович поставил на стол аккордеон, аккуратно примостил тетрадь и принялся расчерчивать доску под нотный стан. Обычно эту процедуру выполняли мы, борясь между собой за это интереснейшее право: надо было натянуть вдоль доски суровую нитку, двое держали, а третий натирал верёвочку мелом, потом резко «отбивал» о доску, и на ней оставалась ровненькая тоненькая линия. Быстро и очень красиво!

Но на этот раз Григорий Иванович принялся чертить от руки, не считая возможным мешать учительнице заканчивать своё дело.

— Дети! Мы, к сожалению, не успели выслушать всех, поэтому дадим заключительное слово старосте Алексею Крутикову и послушаем, наконец, самого Григоряна, что же он понял, и сможем ли мы подать ему руку. Лёша, пожалуйста.

Речь Лёшки превзошла все наши ожидания. Он ёмко и образно назвал проступок Вани «предательством родителей, учителей и друзей», сказал, что лично он потерял к Григоряну всякое уважение раз и навсегда, и в конце «подвёл черту»:

— И вообще, ребята, я думаю, что вы со мной согласитесь: так поступали с советскими людьми только фашисты! Ты, Ванька, настоящий фашист!

Вот это да! Мы даже захлопали!

Елизавета Максимовна скупо улыбнулась: «Что ж, сильно сказано. Послушаем, что ответит. Ну, Григорян?»

Ванька сдавленным голосом заученно отбубнил полное раскаяние, мольбу о прощении и просьбу учиться с нами рядом и дальше.

— Неплохо, Григорян, — учительница осталась довольна. — А вот насчёт прощения — мы подумаем до завтра и скажем тебе на первом уроке. Всё, ребята, мероприятие закончено. Григорий Иванович, извините ещё раз.

Елизавета Максимовна вышла, и только тут мы заметили, что Григорий Иванович сидит за столом, как-то неестественно пригнувшись и прикрыв глаза ладонью. Наконец он встрепенулся, поднял совсем больной какой-то взгляд и тихо сказал:

— Вы, ребятки, того-этого… Знаете, мне сейчас страшно с вами.

В классе от неожиданности установилась такая тишина, что жужжание мухи из известной поговорки было бы, наверное, сейчас похоже на рёв бомбардировщика.

— Да, того-этого… Очень страшно!..

— Почему, Григорий Иванович?! — первым пришёл в себя староста класса.

— Что ж вы с Ваней-то так? Ведь он парень неплохой. Ну, бывает с каждым. У вас разве всё без сучка-задоринки, а, ребятки? Мы ж все, того-этого, не святые. А что ты тут, Лёша, про фашистов сказал, так не дай тебе Бог, мальчик мой, — голос учителя вырос и окреп, — не дай тебе Бог, дорогой, и детям твоим, и, того-этого, внукам-правнукам узнать, что такое фашизм. Слышишь?! А Ваньку-то, что ж, простить его надо, ребята. Ему и так уже не сладко, получил, небось, своё, а? Он и сам не рад, точно! Ну, вспомните, вы, когда чего натворите, рады ли? Небось, думаете, как это меня угораздило, и сразу, того-этого, хотите, чтоб вас простили и поняли, так ли, нет?..

Мы молчали. Это был Урок. Пожалуй, самый сильный в нашей жизни.

— Ну, что молчите, губошлёпы вы мои глупые? Эх вы, судьи сопливые. Сказали б лучше: брось, Ванька, друг, того-этого, печалиться, да на будущее, смотри, дурачок, думай, что делаешь. Если вы простите — и вас простят. Поняли, хлопчики?..

Все облегчённо задвигались, зашумели, заулыбались. Весело глянул на товарищей «преступник» Ванька.

— Ну, вот и ладненько, того-этого. Петь давайте. Ну, «виновник торжества», сегодня ты будешь запевалой, выходи на класс!

И полилась песня, освобождённо и радостно, как будто увязали мы все в трясине, ртом воздух хватали, и вдруг нас спасли, отмыли, переодели в сухое…

На переменке Григорий Иванович в учительской решительно подошёл к коллеге (она же выполняла функции старшего завуча):

— Елизавета Максимовна, вы, конечно, того-этого, извините, я ведь без образования, педагог, можно сказать, никакой, но вот нехорошо как-то это всё. Детей ведь легко обозлить, а они ведь потом взрослыми станут…

Учительница удивлённо задрала густые мужские брови:

— Я, дорогой Григорий Иванович, всю жизнь в школе проработала. Имею только поощрения и благодарности. И, кстати, действительно, — высшее педагогическое (она сделала ударение) образование. И, смею вас уверить, отлично обойдусь без ваших непрофессиональных советов.

— Ну да, того-этого… — лицо учителя задёргалось. Он нервно переждал и решительно добавил:

— И всё-таки, скажу вам прямо, хоть вы и завуч, после такого я бы, будь моя воля, вас к детям и на пушечный выстрел не подпустил бы, да.

— Меня?! — превращаясь в «светофор», взвилась учительница. — Да это вас, извините за откровенность, если на то пошло, на десять выстрелов подпускать нельзя! «Того-этого!» — передразнила она. — От одного вашего дёрганья с ума сойти можно! Держим тут вас из жалости, между прочим! Ах, фронтовик, фронтовик!!! Да настоящие фронтовики — или калеки, или в могилах. А у вас только контузия, а туда же! Разобраться ещё надо, чем вы во время войны занимались. Может, пели по штабам, а?

Григорий Иванович согнул плечи, как от удара:

— Ну что ж, того-этого, уважаемая, вы уж простите, что я живой, и что с руками, с ногами. В могиле, оно, конечно, того-этого, почётней, да. Ну уж так сошлось… Нелепо для вас…

Он, накренившись как-то вбок, медленно вышел из учительской. Все загудели. С одной стороны, мужик он хороший, дети его любят, а с другой — с завучем спорить кому захочется?..

…Через неделю наш школьный хор торжественно отправлялся на смотр художественной самодеятельности. Мы были отменно подготовлены нашим Григорием Ивановичем и вернулись с полной победой: первым местом и почётной грамотой. Однако спустя несколько дней на педсовете Елизавета Максимовна решительно объявила:

— Администрация школы выражает благодарность учителю музыки и пения Островскому Григорию Ивановичу, но, однако (поймите нас правильно!), мы решили, Григорий Иванович, больше на смотры вас не посылать. А хоровой кружок будет вести молодой специалист, который с завтрашнего дня приступает к работе. Вам, Григорий Иванович, мы оставляем только «часы». Мы, конечно, все вас уважаем, но, извините, жизнь есть жизнь. Нам позвонили из… ну, вы понимаете, начальство, одним словом. И они правы! Что это за рожи, спрашивают, корчит ваш музыкант?! Ему большие люди грамоту вручают, а у него лицо, как у клоуна, дёргается. Так что, Григорий Иванович, для вас школа — школой, мы уже привыкли, а на люди, извините, незачем.

— Да я ничего, того-этого, мне и самому… — растерянно и огорчённо развёл он руками…

А на другой день Григорий Иванович не вышел на работу: он умер от инфаркта.

…Спасибо Вам, дорогой Учитель с нелепым прозвищем, за то, что Вы были в нашей жизни. Низкий Вам поклон и вечная память.

Пятый пункт

«Кодекс чести молодого педагога» — так называлось то, что Леночка (а с этого дня — Елена Васильевна) должна была торжественно прочесть со сцены. Это был её первый день работы в школе. Профком, устроивший после уроков праздник для учителей, опять же, по традиции, с шутками и напутствиями, принимал в педагогическую семью нескольких молодых коллег, в том числе и учителя биологии Костенко Елену Васильевну.

Праздник получился очень душевный, почти домашний, и Леночка радовалась, что ей удалось попасть именно сюда, где каждый, чувствовалось, неравнодушен к другому. Вечером, в общежитии, она ещё раз внимательно перечитала «Кодекс» и отметила, что он написан очень даже толково и с выдумкой. Особенно понравился пятый пункт: «Педагог! Не будь равнодушен! Лекарство от равнодушия — добро, которое должно быть с кулаками.»

Ишь, как закручено! Но — очень даже имеет смысл. Леночка и сама об этом много думала, готовясь стать учителем. В пединститут она попала, можно сказать, случайно: пошла с подружкой поступать «за компанию». И надо же, подружка, которая бредила педагогикой, провалилась, а Леночка прошла.

Училась она легко, с удовольствием, и постепенно привыкла к мысли о школе, более того, обнаружила, что дорогу выбрала правильно. Ну и хорошо, работу надо любить.

На классное руководство получила Елена Васильевна пятый класс. Тоже неплохо, решила. Они только с начальной школы, совсем ручные, привыкли к одному учителю, и Леночка будет для них центральной фигурой, «мамой».

Так дети её и прозвали: «Мама Лена». Леночка даже в письме домой похвасталась, вот, мол, как! Других дети зовут «Физичка», «Химичка», «Русачка»… А она — «Мама»! Значит, внимательная, любящая, справедливая, — гордо думала Леночка. Работалось ей хорошо.

Только в первый месяц уж очень надоела мама Саши Крамаренко, новенького. Ну каждый день она — в школе! Мальчик неплохо учится, послушный, а его мама уже всех учителей замучила: каждому рассказывает, что в той школе он был всегда круглым отличником. Леночке носит то конфеты, то яблоки. Наказание какое-то! И не объяснишь ей, где там!

Перед Днём учителя Крамаренко свои визиты ещё участила: бегала в класс, собирала деньги учительнице на подарок. Елена Васильевна догадывалась об этом, и было как-то стыдно и тяжело на душе. А что поделаешь? — Традиция. Но помог случай.

Накануне Дня учителя всем выдали премию, каждому — по заслугам. Леночке — пока небольшую, но она и этому была рада: неожиданные деньги, считай, подарок. Правда, очень мелкими купюрами, почти все по рублю, самые крупные — «пятёрки». Да какая разница? Плюс те, что с собой, — и есть «на сапоги»!

Получив в перерыве деньги, Леночка со звонком направилась в свой класс. И вот, подходя к двери кабинета, она ясно услышала знакомый резкий голос Крамаренко. Леночка приостановилась у двери и вслушалась. Мамаша отчитывала кого-то из детей: «Одна ты только осталась! Все уже сдали! Ты же твердишь „завтра, завтра“! Что же мне теперь, свои за тебя положить?!»

Воцарилась небольшая пауза, очевидно, прозвучал ответ, но очень невнятно. Леночка ничего не разобрала. Зато ясно услышала «партию» Крамаренко:

— Да, да, конечно! Жди у моря погоды! Знаю я вашу семейку, и мамашу твою, пьянь-распьянь! Она даст, как же!!!

Леночка рывком открыла дверь и решительно вошла в класс:

— Что здесь происходит, Вера Ивановна?

— Ой, Елена Васильевна! — Крамаренко, как обычно, резиново растянула змеистые губы в улыбке от уха до уха, — это вас не касается, родненькая! Не берите в голову.

(Так. Не касается? Кстати и повод хороший. Учитель я или нет? Плюс пятый пункт…)

— Вот что, Вера Ивановна. Давайте расставим все точки над «i». Раз и навсегда. Никаких подарков я не приму, ясно? Тем более таким путём… Вы ставите меня не просто в неловкое положение: если я приму ваше подношение — меня не будут уважать дети. Да и я сама себя — тоже.

(Молодец, Ленка, молодец. Теперь точку поставь. Жирную!)

— Дети, по сколько вы собирали? — она мягко, но решительно обратилась к классу.

Все растерянно молчали. Надо им объяснить.

— Ребята, мне стыдно за эти деньги. Простите меня, но если вы не скажете, я сегодня же уйду с работы. Так по сколько?

Ирочка Лебедева тихо сказала: «По три рубля…»

(И — последнее. Сделай, Лена.)

— Оксана, это тебя Вера Ивановна ругала? Ты не сдала?

— Я…

— Правильно сделала. Благодарю тебя. Берите с неё пример, ребята. Она первая поняла, что этими деньгами унизит меня. А теперь…

Ох, как удачно, что премия — мелкими купюрами!)

— Теперь возьмите, дети, свои деньги назад, и никогда больше не делайте этого, слышите?

Леночка, мысленно любуясь собой, пошла по рядам, раздавая деньги. Мама Крамаренко тупо смотрела, что называется, открыв рот. Леночка закончила, вернулась к учительскому столу, величаво кивнула родительнице:

— Извините, Вера Ивановна, у нас урок. Вы свободны!

(Ай, молодец!)

Дети смотрели на неё во все глаза. Урок прошёл на одном дыхании! Да, редкий выпал денёк. Она не удержалась, поделилась с подружкой, молодой математичкой Викторией Вячеславовной. Та долго ахала, взмахивая ресницами. К концу дня о необычном происшествии знали уже все. Но отнеслись по-разному:

— Не знаю, девочки, — говорила пожилая географичка, — они же от всей души. Будут теперь про школу болтать чёрте что.

— Не говорите, Алла Григорьевна, это поступок! Во всяком случае, волевой. А это в учителе — главное!

Короче, мнений было множество, но Леночкина радость от этого не уменьшилась. Да и, слава богу, теперь ясно, что Крамаренко больше не появится. А это того стоило.

Вера Ивановна действительно теперь больше не приходила, и к законной гордости Леночки добавилась радость освобождения.

Теперь пора было сделать «второй шаг», тот, о котором она подумала, невольно подслушивая в тот день у двери кабинета: Оксана. Да, девочка обездолена. У неё не то, что три рубля — на простую булочку с чаем нету. Ведь Вера Ивановна про «пьянь-распьянь» чистую правду прокричала…

Оксана Былова жила с бабушкой-инвалидом (у старухи не было ноги, говорили, что это связано с каким-то давним несчастным случаем). Мать девочки, родившая её неизвестно от кого, беспробудно пила. Хорошо, хоть не жила дома, и только время от времени кто-нибудь сердобольный рассказывал родным, где её видели и с кем. Старуха получала крохотную пенсию и такое же мизерное пособие. И Леночка решила действовать. Во-первых, она поговорила с директором, и Оксану стали кормить в школе бесплатно два раза в день. Правда, неофициально. Просто директор, женщина умная и чуткая, так распорядилась: всё равно, мол, продукты остаются. А «оформить» — это долго, да и выйдет ли? По документам с этой семьёй сам чёрт не разберётся, пытались уже не раз. В общем, неважно, главное, девочка теперь накормлена.

Дальше Леночка решила посетить Оксану с бабушкой на дому, посмотреть, чем ещё можно помочь? В воскресенье вечером она отправилась «в гости». Но то, что увидела, потрясло её так, что Елена Васильевна провела бессонную ночь: Быловы жили… в помещении без окон! Оказывается, их крохотный частный домишко — давно в аварийном состоянии, почти везде буквально обвалился потолок, и кусочки неба спокойно просматривались и в комнатушке, и в кухне. Лишь в коридоре потолок пока уцелел. Вот коридор-то и приспособили несчастные «домовладельцы» под комнату, закрыв наглухо остальные двери… Готовили еду тут же, на электроплитке.

Леночка даже не представляла, что в наше время и в нашей стране может такое быть! И она твёрдо решила повлиять на ситуацию. Леночка начала «хлопотать».

Но никто не считал себя крайним. Из ЖЭКа отправляли в милицию, из милиции в СОбес, оттуда — ещё куда-то. У Леночки даже горькая шутка появилась: «Меня всё время посылают…» В школе, конечно, знали о её походах, хвалили, но разводили руками: опять же, в документах дело… Той-то пьянице всё равно, а эти, бедные, расплачиваются. Если б та «шлёндра» хоть какую-нибудь расписку, ходатайство дала! А то: «Мать жива? Жива! Вот пусть она и придёт.» И — как лбом об стенку.

Но Леночка молодец, про «пятый пункт» решила всё-таки не забывать и уважать себя и дальше. И она начала очень непростое дело по лишению родительских прав. Да, это стоило нервов и времени, но Леночка втянулась, и каждый день из долгих двух месяцев беготни подвигал её к желанной цели…

Приближались Новогодние праздники, и Леночке выпала счастливая возможность съездить на недельку домой. Она, конечно же, этим воспользовалась, и вот тут-то как раз неожиданно и определился новый поворот в её судьбе: в школе по соседству с домом открывалась в скором времени вакансия по её специальности (учительница уходила в декрет). Это была удача! Теперь можно легко и просто оформить перевод, потому что, оказывается, на неё готов запрос (спасибо мамочке!!!). Дома, конечно, — это не в общежитии в чужом городе, да и Серёжа скоро из армии вернётся, а он… Словом, это была радость, радость, радость!

В общем, возвращалась Лена на работу уже с «чемоданным» настроением. В школе долго охали, сокрушались, но… Что ж, пусть девочке повезет. Только, по закону, месяц отработки. Оставшееся время Леночка решила как раз использовать для окончания своего дела. Уже почти всё было готово, но тут неожиданно Оксана попросила:

— Елена Васильевна, зайдите к нам сегодня, бабушка зовёт. Она сама не может, вы ж знаете…

После уроков Леночка побежала к Быловым. Бабушка Оля (Ольга Петровна) встретила её как-то странно:

— Елена Васильевна, миленькая, что ж теперь будет?! Тут приходили из какой-то комиссии, сказали, Оксаночку в детский дом определяют. Как же я без неё, как?! Она же — и ноги мои, и руки! Умру я без неё, помогите! Напишите им туда, скажите: я внучку не обижаю, за что отнимают?!

Леночка растерялась:

— Ольга Петровна, так ведь это ж к лучшему, понимаете?.. Ну хотя бы вот сейчас: у вас так холодно, а там…

— Ой, да не так уж и холодно. Мы одетые спим, и ничего… Пожалейте, мне без неё не жить!

Леночка начала раздражаться:

— Да поймите вы, девочку пристроим — и с вами решим!

Но тут вмешалась Оксана:

— А бабушка потом со мной будет?

(Вот те на! Ну, как им втолковать?!)

— Оксаночка, видишь ли, возможно, потом, когда-нибудь…

Большие глаза девочки вмиг наполнились слезами:

— Я не хочу без неё, не хочу!!! Я никуда не поеду!!!

Она бросилась к старухе, судорожно обняла её, крепко прижала и зарыдала, захлёбываясь.

— Это что же, — Леночка сама чуть не плакала. Она-то, она-то для них… А они?.. Вдвоём ведь гибнут, одна другую тянет!

— Ну ладно, я… как-нибудь решу, — Лена не могла здесь больше оставаться. Скорее на улицу, и подальше отсюда!

…Она уезжала через три дня. Рассказала всё директору, та обещала сделать всё, что возможно. Хотя сказала, что трудно: бабушку-калеку никто опекуном не оформит.

— Ничего, поезжай спокойно, Ленуся. Удачи тебе на новом месте. И помни наш кодекс! — улыбалась она. — Не забывай, где и с кем начинала! Ну, счастливо. Верю в тебя. Дай я тебя поцелую на прощание!

Леночка тепло простилась со всеми, ребятки даже всплакнули. Оксана смотрела исподлобья, и было неясно, хочет она, чтобы Елена Васильевна осталась, или наоборот?

— Оксаночка, не горюй!

(Надо девочку успокоить, надо.)

— Смотри на меня. Всё будет хорошо. Честное учительское слово. Ты мне веришь?

…Из письма Виктории Вячеславовны: «В общем, Ленок, тут с этими Быловыми такое получилось! Девчонка-то из детдома через день сбегает, её с милицией ищут, а бабка прячет. Как ты думаешь, где? У них дома, под кроватью. И смех, и грех. Силой волокут обратно, а Оксана царапается, кусается и верещит, представляешь?! Картина, да?»

Да-а… Пятый пункт? Воистину, вышло добро с кулаками. Как там у Сервантеса? «Будьте вы прокляты, сеньор, с вашим милосердием!» — вспомнила Леночка.

«Правая рука» классного руководителя

Когда Ольга Олеговна принимала пятый класс, ей сказали: «Повезло вам, Олечка. Там председатель родительского комитета — Зинаида Михайловна Шевченко. Горя знать не будете!»

И действительно, когда Зинаида Михайловна (или тётя Зина, как звали её в классе) предстала перед ней в первый раз, Ольга Олеговна почувствовала, что получает сразу и мощную, и результативную поддержку.

Начали с того, что тётя Зина помогла Ольге Олеговне разобраться с характеристиками: кто как учится, какой имеет нрав, чем увлекается. Она с первого класса возглавляла родительский комитет и знала буквально всё. Правда, Ольга подумала, что сведения тёти Зины больше смахивают на уличные сплетни типа «кто — с кем — когда», но всё-таки и было много действительно ценной информации.

«Вы не волнуйтесь, — заверила тётя Зина. — Будете как у Христа за пазухой. С моим-то опытом.»

Ольга Олеговна невольно взглянула на «пазуху» Шевченко и поёжилась: уж очень внушительным было это место. Зинаида Михайловна вообще была женщиной крупной, мощной, яркой, даже красивой, но это почему-то отталкивало. Тётя Зина не работала, потому что была женой военного, и всё свободное время (и откуда оно бралось у неё в таком количестве?..) проводила в школе. Её активность не знала границ, и масса сделанных Шевченко дел вызывала настоящую зависть других классных руководителей.

Зинаида Михайловна даже проверяла дневники («Имею право, я председатель»). Да не просто так, а с беседами. Каждому, кто хоть немного «не дотягивал», приходилось краснеть и заикаться перед тётей Зиной. То, понимаешь, неаккуратно заполнено, то нет подписи родителей, то оценки — не очень. И Зинаида Михайловна, понимая, что такие разговоры с детьми — полумеры, отправлялась (всё на тех же неоспоримых правах) по домам. сначала она ходила не одна, а с двумя членами родительского комитета, плюс староста класса, как «представитель от детского коллектива». Потом комитетчики потихоньку — помаленьку отказались («Вот ведь, ну ничего никому не надо!!!»), и тётя Зина совершала свои походы только со старостой, Вовкой Гореловым, бойким и шустрым мальчиком.

Но в этом учебном году, в середине сентября, когда наступил день очередных перевыборов, Вовка решительно отказался от своего поста:

— Ольга Олеговна, я с первого класса староста. Что я, лошадь? Пусть другие!

— Но, Вова, у тебя же опыт!.. — воспротивилась учительница.

— Ну вот, пусть и у других опыт появится, — резонно заметил мальчик.

Ольге Олеговне пришлось согласиться, но выбрать нового старосту оказалось почти невозможно: все дети знали, что придётся «ходить» с тётей Зиной. И тогда Ольгу Олеговну осенило:

— А давайте вот Светочку Михайленко выберем!

(Это была совсем новая девочка, она опоздала к началу учебного года и только третий день ходила в этот класс. Дети её пока плохо знали).

Ольга Олеговна вдохновилась:

— Я знаю, что Света — отличница, была членом редколлегии. Кто «за»?

Проголосовали единогласно. Светочка прореагировала вяло, почти никак. Вообще Ольга успела заметить, что новенькая очень замкнутая, неактивная, хотя умненькая и развитая.

К концу уроков появилась тётя Зина и, узнав новость, очень удивилась: «Как?! А меня почему не спросили?»

Ольга Олеговна растерянно сникла, а Шевченко приступила к Светочке с расспросами: какие были раньше оценки? кто родители? чем увлекаешься?.. Полная анкета, а как же. Слава богу, удовлетворилась, записала номер телефона Михайленко и предупредила: «Сегодня в пять встречаемся возле школы. Надо посетить три семьи. Не опаздывай»

«Посещений» тёти Зины боялись как огня, и поэтому старались не нарываться. Значит, круг визитов активистки был неширок и почти неизменен. Светочка это поняла уже через неделю. Особенно тёте Зина любила бывать в доме у Сашки Марголина, мальчика, в общем-то, способного, но ленивого и задиристого. Мать Сашки, выслушав тётю Зину, всегда начинала плакать и грозить дрожащим пальцем уныло набычившемуся Сашке: «Ну, я тебе! Я тебе!!!»

В конце любой беседы Зинаида Михайловна обязательно ставила в пример себя и свою семью. Светочка знала: если Шевченко заводит «Мой вам совет из собственного опыта» — значит, скоро уходить. Девочка с трудом переносила свою роль, но сделать ничего было нельзя. Она попробовала было один раз не прийти, но, во-первых, весь вечер переживала, что завтра ей будет, а, во-вторых, мама сказала:

— Нехорошо, Света. Тебя выбрали, доверили. Взрослый человек с тобой договорился! Надо быть ответственной.

И обязательная по натуре Светочка смирилась. Визиты продолжились, но однажды произошло некрасивое: из плаванья вернулся Марголин-отец, который чуть ли не первый раз видел тётю Зину. Он внимательно выслушал её получасовой монолог, полный праведного гнева, поиграл желваками, кивнул: «Учту» И почти выставил гостей за дверь. А во второй раз и на порог не пустил, выглянул только и отрезал:

— Вам что, делать больше нечего?!

И захлопнул дверь.

— Неблагодарный!!! — рассказывала тётя Зина. — Понятно теперь, в кого их Сашенька! Хулиганьё! Ничего, тюрьма его дождётся!

В конце четверти тётя Зина обнаружила по журналу, что у её Ирочки намечается несколько «троек». Но ведь, если честно, Ира Шевченко была девочкой довольно ограниченной, туго соображающей, хотя хорошенькой и амбициозной, с претензиями на исключительность.

— Что же это, Ольга Олеговна?! — у Зинаиды Михайловны просто не было слов. — Вы же классный руководитель, как же так! Должны быть заинтересованы, чтобы хорошистов стало больше. Ведь настоящий педагог обязан понимать, как важно подтянуть того, кто старается, как моя Ирина! Я лично каждый день с ней уроки учу, вы же знаете. А если на то пошло, так и завысить надо иногда оценку, чтоб у хорошего ребёнка стимул был!

— Но ведь, Зинаида Михайловна, — оправдывалась испуганная Ольга Олеговна. — К математике, например, Ирочка совсем не способна…

Шея тёти Зины покрылась красными пятнами:

— Вы как маленькая! Или специально?.. Так хочу вам напомнить. Видимо придётся, хоть и не собиралась: я для вас в лепёшку каждый день расшибаюсь, могли бы и вы хоть что-нибудь для меня… Ну, подойдите к учителям!

Шевченко была стопроцентно права. Ольга Олеговна, стараясь искупить вину, изо всех сил улаживала Ирочкины дела, и в четвертном отчёте, в графе «хорошисты», фамилия девочки заняла своё привычное законное место.

Зинаида Михайловна не была злопамятна и об инциденте больше не вспоминала, а работала по-прежнему в полную силу: ежедневно контролировала, кто и как дежурит, записывала со слов своей Ирочки замечания в дневники, собирала бесконечно какие-то деньги… Даже в один прекрасный день выдвинула отличную идею: разбить весь класс по-новому на звенья «по принципу уровня знаний» Ну, например: первое звено — отличники, второе и третье — хорошисты, четвёртое — середнячки и пятое — двоечники и «проблемные». Как раз поровну детей получается. И самая интересная задумка — «звеньевой» двоечников назначить старосту класса и поручить ей добиться, чтоб всё звено училось без «двоек». А?!

Ольга Олеговна оценила широту замысла, и тётя Зина, войдя во вкус, рассадила детей по-новому, чтобы ученики из одного звена сидели рядом. Светочка оказалась на предпоследней парте в окружении пяти мальчишек, по соседству с Сашей Марголиным. Зинаида Михайловна объяснила девочке, что теперь её значение резко возросло, ответственность — тоже.

— Короче, Света, за каждую «двойку» твоего звена ты тоже будешь получать запись в дневник!

Покорная Света ничего не ответила…

А буквально через несколько дней Ольге Олеговне и тёте Зине пришлось выслушивать разгневанную Светочкину маму, которая, потрясая «разрисованным» Зинаидой Михайловной дневником, в конце концов потребовала:

— Оставьте мою дочь в покое! Она каждый день плачет! А вы!.. — она ткнула пальцем в тётю Зину — вообще, сидели бы дома! И вот вам моя идея: Ирочку свою назначьте в это звено!

— Что-о-о?! — по-рыночному зычно взревела Шевченко. — А ваша… ваша тихоня-размазня с двоечником дружит!!! С Марголиным недоделанным! Он ей портфельчик носит!!! Как говорится, в тихом омуте!.. Принесёт ещё в подоле вам, попомните!!!

— Ну, знаете, — мама Светы от неожиданности абсолютно успокоилась. — Да вы просто, оказывается, базарная баба. Пустое место. Я лучше о вас думала. А вы, Ольга Олеговна, или слепая или, ещё хуже, равнодушная…

…Да, наделала делов Светочкина мама. Михайленко люто возненавидели и Ольга Олеговна, и тётя Зина. Девочка не жаловалась дома, боясь, чтоб не было хуже. Со старост её сняли и назначили Иру Шевченко, со звеньевых — тоже. Нет, там другого не назначили, просто хорошая идея была загублена на корню. («Из-за твоей безответственной мамочки, Михайленко!») Короче, расселись все по-старому и перешли в старые звенья.

Светочка теперь получала от тёти Зины ежедневно две-три реплики, брошенные как бы невзначай: то «грязнуля сопливая», то «заумь невоспитанная». И ходить бы Светочке ещё долго в «неряшливых дурочках», если б мужа тёти Зины вдруг не перевели в другой город, и Шевченко вскоре уехали, к невыразимой радости всего класса.

«Повезло же кому-то!» — долго вздыхала Ольга Олеговна, самолично теперь проверяя дневники своих учеников.

Сильная личность

Первым человеком, которого встретила Наташа Павленко, придя пятнадцатого августа по направлению в эту школу, была Аронова Нина Константиновна. Сначала она девушке понравилась: деловая, решительная, громогласная. «Сильная личность», — сразу определила Наташа.

А вот с началом занятий она, учитель начальных классов Наталья Игоревна Павленко, увидела, что Нина Константиновна — уж слишком, чересчур сильная личность, любящая больше всего на свете власть над людьми.

Несдержанная и хамоватая по натуре, завуч, «реализовывая» себя, целый день шмыгала по школе, раздавая направо и налево указания-замечания, и её трубный глас слышался от первого этажа до последнего.

На беду Наташи и ещё нескольких «молодых», Нине Константиновне поручили вести «Школу молодого учителя», и девушки каждый день терпели на своих уроках завуча на задней парте, которая могла вмешаться в любой момент, считая необходимым без конца и края покрикивать на молодых учителей, понукать их. Чем, конечно, вызывала большое изумление у детей, для которых в этом возрасте учительница — это почти что Центр Вселенной. Нина Константиновна могла даже из класса выйти посреди урока, бросив на ходу: «Нет, дорогуша, этот бред я не могу слушать. Твоя педагогическая импотенция несносна. Я на воздух выйду, извини!»

В середине ноября администрация объявила «Неделю молодого учителя». Прошли открытые уроки и мероприятия, после которых, на обсуждении, Нина Константиновна похвалила одну лишь Милочку (Людмилу Андреевну) за урок математики. Все были на этом уроке и видели, что он просто вызубрен от начала до конца. Наверное, была не одна репетиция. Дети «щёлкали» примеры и задачки раньше, чем учительница успевала до конца прочитать условие. Однако когда Наташа робко попыталась об этом сказать, то получила суровую отповедь завуча:

— А тебе кто мешал подготовиться, как следует?! Да, отрепетируй, если надо! Урок ведь открытый, придут посмотреть на хо-ро-ше-е, а не на лишь бы что!

Девчата удивлённо переглянулись. Вообще-то их учили другому… Но промолчали. Наташа поздно сообразила, что правильно сделали. Вечно её язык подводит! Она начала доказывать, что такой урок — порочный, портит детей, заставляет их принимать ложь как норму…

Ну что ж, это ей даром не прошло. Нина Константиновна сосредоточила все свои наставнические способности теперь на одной Наташе, «сильно умной Наталье Игоревне».

До сих пор тот свой первый учительский год Наташа вспоминает с ужасом: Нина Константиновна практически не выходила из её класса, а в конце рабочего дня Наташа выслушивала «анализ». Девочки шутили: «Опять Нинушка Наташке анализы сдаёт. От избытка мочи, которая в голову стукнула».

Да, им смешно!

Обсуждение иногда затягивалось до шести-семи часов вечера, потому что бессемейная Нина Константиновна заставляла девушку в своём присутствии, «под чутким руководством», готовить новые конспекты уроков.

В конце концов отец Наташи отправился к директору. Тот несказанно удивился:

— Знаете, всё бывало, но чтоб родители учителей приходили — такого не припомню!

Однако после вмешательства отца (и, соответственно, директора) Нина Константиновна умерила свой пыл, но усилила концентрацию «заботы». Очевидно, по принципу: если не мытьём, так катаньем. Она теперь посещала уроки Наташи «по норме», один раз в месяц, но зато и разгром был — на весь месяц, один помножить на тридцать один.

Наташа уже не верила, что когда-нибудь могут пройти эти обязательные три года отработки, и уйдёт она на все четыре стороны, куда глаза глядят, но подальше от школы! Летом Наташа ушла в отпуск, который весь был отравлен мыслью о сентябре, и вдруг, незадолго до выхода на работу, встретила учителя физкультуры:

— О, Натали! С тебя причитается! Как это за что? Ты не знаешь?! Нинушку нашу убрали!!! Помнишь, она в мае девочку по уху ударила, ну, Васильеву из седьмого класса, вспомнила? Да, да, ту, что потом к медсестре водили. Так эта девчонка, оказывается, родная племянница инспектора ГорОНО, дай бог ей здоровья! Вот повезло нам, да, Натаха? А тебе — так вообще. Считай, заново родилась!

Вот так и не ушла из школы Наташа Павленко. Она теперь, говорят, подаёт надежды. Девушка старается, сама понимает, что до настоящего мастерства ей пока далеко, но всё обязательно придёт. Потому что, спасибо Нине Константиновне, она точно знает, как не надо. А это уже много, поверьте!

Чёрный снег

Больше всего на свете Надежда Павловна любила «образы», а шестиклассник Лёнька их ненавидел. Он не понимал, как про книжки — самое интересное на свете! — можно так говорить: «писателю свойственны тенденции…», «интерпретация авторского замысла…», «художественные построения значимых выводов…»

Он всегда, слушая монотонный голос учительницы, вспоминал почему-то о бормашине.

Недавно Лёнька прочитал такую книжку! А вот сегодня Надежда Павловна рассказывала о ней — и Лёньке хотелось умереть от тоски. Какая скукотища! Если б раньше не прочитал — никогда и близко к такому не подошёл бы. В изложении Надежды Павловны повесть потеряла свою прелесть, стала плоской, полной ненавистных «образов», тоскливой, неинтересной. Лёнька слушал и узнавал, что, оказывается, писатель «имел неординарное мышление и обладал ярко выраженным индивидуализмом, однако его личностные характеристики приобрели…»

В общем, что-то там приобрели. «Переученная», — так про себя прозвал Лёнька Надежду Павловну, у которой, однако, в классе была иная кличка — «Гипербола».

К тому же ещё Гипербола вела раз в неделю литературный кружок. Лёнька ходил туда, но не потому, что тянуло, а потому, что Надежда Павловна грозно пообещала:

— Кто не будет ходить — пусть на «четыре» даже не рассчитывает! Программа программой, а литературный вкус надо развивать и вне учебных занятий.

Сначала, когда Лёнька первый раз услышал про кружок, он невероятно обрадовался. Наверное, там будет такое, про что на уроках — не принято, не положено. Может, эти все «образы» — такой ритуал, без них — права не имеют, а? А кружок — ведь это же, как сказала Надежда Павловна, свободное творчество. Она пообещала: «Почитаем и ваши стихи, если кто пишет, обсудим! Приносите, не стесняйтесь!»

У Лёньки даже дух захватило. Стихи!!! Это же, это же… Мальчик много писал, подражая то одному, то другому. И мечтал когда-нибудь, потом… А тут — приходите, приносите, обсудим!

На первое заседание кружка Лёнька мчался, как на праздник. Накануне он долго отбирал стихи, переписывал, вымарывал, снова переписывал… Наконец, оставил для показа только два: одно — про любимую собаку Ласку, у которой «…пуговицы-глазки, пуговичка-носик, сделанный из ласки подметалка-хвостик».

И второе, самое дорогое сердцу мальчика — «Чёрный снег»:

Белое-белое небо

Чистой слепой высоты,

Мечутся заверти снега,

Словно кометы — хвосты…

Как я обманут глазами! —

По мановенью руки

Вдруг превращаются сами

В чёрного снега комки.

Эти строчки сложились внезапно, сами: Лёньке показалось, что кто-то, незримый и могучий, властный и добрый, водил его рукой по бумаге. Но Лёнька и правда однажды понял: если долго-долго смотреть вверх, как сыплется снег, то в какой-то момент светлые комки вдруг становятся похожи на рваные хлопья сажи, и это — такое чудо!

Мальчик полюбил эти стихи про снег и часто вслух, для себя, читал, меняя интонации, и виделся себе то задумчивым Пастернаком, то загадочным Северяниным, то богоподобным Блоком…

Когда Надежда Павловна прочла Лёнькины стихи, она насмешливо хмыкнула, потом презрительно пожала плечами, и, наконец, обратила свой взор на трепетно ожидавшего мальчика:

— Слушай, Коваленко, ты не обижайся, но я всегда говорю правду. Чтоб никаких иллюзий, а то потом — больнее. Не надо тебе писать.

— Почему?.. — подбородок Лёньки задрожал. Это было так стыдно, стыдно! Бог с ними, со стихами! — заплакать стыдно! Весь кружок смотрит!

— Ну, почему, — Гипербола красиво наклонила голову, — нелепо всё это. Чёрный снег какой-то… Где ты это видел? Ну, никакого воображения!

— Видел, — погибал Лёнька, — знаете, как сажа…

— Сажа?! — занервничала Надежда Павловна. — Мальчик мой, запомни, снег — искристый, серебристый, голубой! Слепящий, наконец! Но чёрный? — глупо. Да и про собаку, кстати, — чистый бред и непоэтично.

— А вот Пастернак… — Лёнька не мог вот так, совсем без боя, распроститься со своей любовью.

— Так то ж Пастернак! А ты — кто? — скривилась Надежда Павловна.

Больше Лёнька стихов не приносил.

— Правильно бросил, — одобрила Гипербола.

Нет, не бросил Лёнька. Хотел, но не смог. Тот, большой и сильный, сидящий в нём, не давал покоя, и мальчик записывал, записывал… И прятал. Подальше.

Правильно, мальчик, прячь. А мы будем верить, что встретится ещё тебе в жизни умный, талантливый учитель, который обрадуется твоему чёрному снегу. И поможет тебе.

Из жизни проезжающих

— Вот вы говорите, бить нельзя, — горячилась попутчица. А как же из него тогда человека сделать?!

Анне Егоровне бесконечно надоела эта Катя, и она уже не могла дождаться своей станции. Конечно, в дороге скучно, но уж лучше б ехали сами: попутчица заговорила почти насмерть и Анну, и её сына, семнадцатилетнего Сашку, который, правда, нашёл для себя выход:

— Мам, я пойду, пообщаюсь, там ребята во втором купе…

— Недолго смотри, сынок, может, люди отдохнуть хотят, неудобно.

— «Не рыдай, родимая, встреча недалёко!» — беспечно пропел баламут-Сашка и тут же «испарился».

— Ну, вот видите, — обрадовалась Катя, — что это за обращение с матерью? Сразу видно: не битый!

— Нормальное обращение, — обиделась Аннушка. — Он у меня хороший.

— А был бы ещё лучше. «Битие определяет сознание», — умная, между прочим, шутка! Меня вот мать-покойница лупила, как сидорову козу, бывало, и вовсе ни за что. В страхе держала! Я не смела лишний раз и взглянуть на неё. Так зато сейчас — толковая, и судьбу хорошо сложила. Я-то теперь — завмаг, с такими людьми за ручку — вам и не снилось! Спасибо матери: как услышала она тогда, что я в педучилище наладилась — так косу мою на руку намотала, да об пол пару раз головой, для ума! — Катерина визгливо засмеялась, затряслись все её подбородки. — В торговлю, говорит, и точка, а то — ноги повыдёргиваю. Ну, не права была, скажете?

— Не знаю. С вами, возможно, и права, — кивнула Анна. — А я, между прочим, в школе работаю, и профессию свою люблю, на вашу б не променяла.

— Ой, да бросьте, мы ж не на собрании, — брезгливо скривилась Катерина — У вас там через одного лупить надо! Не поверю, что вы никогда…

— Никогда, — оборвала Анна Егоровна. И твёрдо добавила: «И хватит об этом»

— Ну ладно, ладно, разобиделась! Нам ещё до вечера вместе ехать, давайте в мире и дружбе!

Катерина порылась в огромной кожаной сумке и достала внушительный неаккуратный свёрток: «Давайте перекусим лучше. И запьём знакомство. А то, что ж всухую? — никакого удовольствия, одни мозоли на…» (она смачно припечатала пошлятиной).

Анну Егоровну передёрнуло от такого «юмора», но она промолчала. А выпить — решительно отказалась.

— Слушайте, не ломайтесь, а то ведь подумаю, что брезгуете! — насторожилась Катя.

— Думайте, что хотите.

В тоне Анны было что-то такое, что попутчица смиренно притихла, молча налила себе полстакана, и молча же, выпив, принялась закусывать. Но через пять минут не выдержала и уже добродушно попросила:

— Аня, поешьте! Пожалуйста! Я не хотела вас обидеть, ей-богу! Извините, если что!

Анна Егоровна, чувствуя себя неловко от собственной резкости, кивнула: «Да и вы меня простите. Забудем»

Женщины стали есть, перейдя на другую тему, но захмелевшая попутчица, видно, должна была выговориться:

— Анечка, вот ты послушай одну историю! Ничего, что на «ты»?

Тут в купе вернулся Сашка, и весёлая раскрасневшаяся Катерина, решительно усадив парня, придвинула ему бутерброды: «Ешь, мужчина! Мужик должен быть сытым. Налить, может? Тоже нет? Ну что вы, в самом деле, такие некомпанейские? Ладно, кушай, кушай… Кушай — и слушай, тебе тоже полезно. Так вот, Анюта, племяшка у меня есть, брата двоюродного девчонка, такая, как Сашка твой. В прошлом году ездила я к ним в гости. Хорошо живут, всё есть, а книг-то, книг!.. В жизни столько не видела. А Женька, племянница, их день и ночь читает. Ну вот, и как раз ей какую-то там книжку дали, про мастера какого-то вроде, — так, веришь ли? — всю ночь читала! Отец — возьми и скажи: вот, мол, как матери помочь — так тебе некогда, уроки надо делать, а потом — спать хочется. А как всякую ересь читать — так ночи не жалко. Тут Женька как упёрлась: не понимаете ничего, это великая книга! А брат мой — тоже упрямый, я, говорит, читал, ничего, мол, выдающегося. Так Женька прямо в крик: примитивный, ограниченный! А он ей: недоучка! Было б из-за чего, тьфу!!! Короче, хлопнула девка дверью — и была такова. Дома не ночевала! Лизка, мать, всех обзвонила, братец мой — в милицию бегал. А я сразу сказала: небитая она у вас, други мои, вот что! Воли много взяла, а сама ещё зелень сопливая. И уймитесь, говорю, придёт, не надо сердце рвать! Наутро явилась. Да виноватая такая. Простите, папа-мама, погорячилась я. Ночевала-то где, спрашиваем? А нигде! В соседнем подъезде, говорит, простояла. Ну, братец с Лизкой ничего, рады. А я — не могу, аж кровь кипит! Это ж ей так и сойдёт, малолетке! Я говорю: „На колени перед нами встань, попроси, как следует. Знаешь, что мы пережили?!“ Брат замахал на меня руками, мол, девочке и так плохо. А я — как стена. Нет, говорю, вовремя не поставите на место — ей всегда плохо будет, а вам и того хуже! В общем, голос подняла, пригрозила: не встанет — знать вас больше не хочу. Брательник в курсе: если я чего задумаю — железно, и слово моё — кремень!»

— И что, встала?! — ужаснулся Сашка.

— А как же?! Поломалась, правда, часок, а потом, когда я сказала: «Не встанешь — значит, брешешь матери. Ни в каком не в подъезде ты была, а с хахалем отлёживалась. Так всем и буду говорить!» — встала, аж рухнула!

— И дальше что?.. — Анна Егоровна почувствовала, как ненавидит эту Катю.

— Ничего, рыбонька. Живут, как и жили. Но представляешь, надулись на меня все трое! Вот и делай людям добро. Прислали недавно письмо какое-то странное, мол, не езди к нам больше, Катерина. Вот и направляюсь узнать, чем я им так не мила стала? — она доплеснула в стакан, ловко заглотнула и умолкла, дробя зубами курятину. Потом сладостно икнула, зевнула и сказала:

— Хорошо с вами, а на боку — лучше. Посплю-ка я, пока можно! Да и вы давайте, что ж на столбы-то пялиться?

…Когда Катерина захрапела, Сашка осторожно подсел к матери, погладил её лёгкую маленькую ладонь:

— Ма, ты знаешь… Если захочешь меня когда-нибудь ударить — бей, я пойму. Но на колени — не заставляй никогда, слышишь?..

Первое место

Второклассники «загорелись», когда Антонина Алексеевна предложила: «Дети, а давайте устроим конкурс „Кто лучше расскажет сказку“? С костюмами можно, урок-спектакль!»

— А призы будут?

— Будут и призы, не волнуйтесь. Определим победителей — их и наградим.

— А сколько победителей?

Антонина Алексеевна пообещала: «Три места сделаем, как в спорте!»

И дети начали готовиться. Определились, кто будет принимать участие: ведь всех за один урок не выслушаешь, да и устанут. Получилось шесть человек.

Антонина Алексеевна распределила сказки «по народам», чтоб было интереснее. Алёне, например, досталась русская, Руслану — украинская, Карине — грузинская… А текст сказки — на их усмотрение, но чтоб не больше пяти минут.

Целую неделю конкурсанты суетились, подбирали сказки, бесконечно делились своими «секретами» с одноклассниками. Родительский комитет закупил «призы».

И в день «премьеры» все, конечно, знали, что их ожидает что-то совершенно невероятное. С самого утра в воздухе, как говориться, витал театральный дух. «Актёры» пришли в класс раньше всех, и за полчаса до начала урока уже томились за «кулисами», необыкновенно волнуясь.

Накануне вечером Иван Сергеевич Зотов, «папа — золотые руки», по просьбе Антонины Сергеевны превратил класс в маленький театральный зал, соорудив с помощью нехитрой конструкции («рейки-шторы») что-то вроде сцены, и вот теперь в закулисном мирке кипели настоящие театральные страсти. Антонина Алексеевна не разрешала «артистам» показываться «на публике» до начала конкурса, и «зрители» буквально изнывали от нетерпения и любопытства.

И вот, наконец, началось! Антонина Алексеевна торжественно объявила имя первого участника, название его сказки и добавила: «Китайская народная»

На «сцене» появился Юра, и дети завизжали от восторга: глаза мальчика были косо подведены, шёлковая просторная рубашка, подпоясанная «по-китайски», ясно свидетельствовала о том, что сказка будет и в самом деле «китайская народная».

Юрка отчеканил свой текст, кланяясь и улыбаясь «по-китайски». Дети восторженно захлопали. Закончив, мальчик прошёл в класс, облегчённо вздохнул, превращаясь теперь в обыкновенного зрителя.

Дальше выступали Карина, Вова, Инна… Все они сорвали аплодисменты и крики «браво!» Антонина Алексеевна довольно улыбалась, гордая от мысли, что такой праздник удалось сделать из обычного урока развития речи. Отличную разработку можно теперь представить!

Предпоследним выступал Руслан. Он выбрал украинскую сказку. Антонина Алексеевна посмотрела на ребёнка и поморщилась: ну что это за вид? Просила же! Руслан жил с одной только мамой, денег в семье, конечно, было маловато. Но ведь можно на конкурс что-то получше придумать? На Руслане была обычная белая рубашка, даже не «вышиванка», тёмные коротковатые брючки. Правда, всё чистое и аккуратное. Единственный «народный» атрибут — широкий красный пояс — украшал его маленькую ловкую фигурку.

— Начинай, — махнула рукой Антонина Алексеевна.

…Когда Руслан читал, она изумлённо думала: «Ведь артист, чертяка, настоящий артист! Кто б мог предположить?»

Руслан выступал «в лицах», смешно передразнивая и хитрую лису, и глупого волка… Он то басил, то пищал. При этом мальчику совершенно не мешали ни руки, ни ноги, как другим детям, которые держались как солдатики. Руслан понимал, чувствовал каждый жест, каждый поворот головы. Он умел (откуда?!) держать паузу!

Руслан закончил, вскинув руки и топнув ногой, и разразилась целая буря восторга! Дети долго не могли успокоиться, хлопая и крича: «Молодец! Молодец!..» Каждому хотелось дотронуться до мальчика, усадить его рядом с собой…

Антонине Алексеевне пришлось прикрикнуть:

— Дети, сейчас «поведение» запишу! Вы разве забыли, что у нас есть ещё одно выступление?

Она, наконец, добилась полнейшей тишины и пригласила: «Алёна, выходи!»

Когда девочка появилась, дети окаменели, вытянув шейки. Вот это был костюм!!! Алёнкина мама шила на дому и, конечно, постаралась на славу. На девчушке был роскошный шёлковый сарафан, расшитый бисером. Нежно просвечивали рукава белейшей нейлоновой сорочки «в русском духе». Красивую русую головку венчал настоящий кокошник, украшенный висячими бусами, которые красивой «чёлочкой» спускались на лобик и розовые ушки. И даже на ногах были парчовые красные башмачки!

Алёнка чувствовала, что хороша, и, нежно раскрасневшись, стояла, сияя голубыми счастливыми глазками. Она даже забыла, зачем вышла. Из оцепенения всех вывела Антонина Алексеевна:

— Алёнушка, давай! Ну что же ты?

Девочка выступала бойко, но заученно, держа ручки на поясе от начала до конца (видно, так велели). Она тараторила текст, убыстряя от волнения темп, и Антонине Алексеевне приходилось её «притормаживать». Но девочка снова разгонялась. Наконец, сказка иссякла, Алёнка отвесила глубокий русский поклон и с достоинством поплыла на своё место в классе.

— Ну вот, дети, мы и выслушали всех наших артистов. И сейчас я объявлю результаты…

Антонина Алексеевна помедлила, сделав эффектную паузу, затем жестом фокусника выложила из сумки на стол какие-то пакеты.

— Итак, ребята, первое место в нашем конкурсе (я уверена, что вы все это понимаете) заняла Алёна Сереброва! Она награждается главным призом: трёхтомником «Сказки народов мира»!

— О! — загудели второклашки. Алёнка, поджав хорошенькие губки, сплавала к столу за наградой.

— Поаплодируем, дети!

Зрители жидко захлопали, кто-то пискнул: «Нечестно!»

Антонина Алексеевна мудро не обратила внимания.

— Второе место занял, конечно, Шмелёв Руслан!

— Ура-а!!! — взорвался класс.

— Тихо, тихо! — учительница строго постучала по столу. — Ему мы вручаем набор фломастеров.

Руслан вышел, артистически поклонился, получив ещё аплодисменты.

— А третье место — разделили поровну все остальные! Им всем — по набору карандашей.

Дети с готовностью выскочили за подарками, радуясь, что оказались равными (умная Антонина Алексеевна заранее это предвидела, понимая, что нельзя детям говорить об их поражении, малы ещё).

А со Шмелёвым — она и сама знала, что «нечестно», но он был таким «некостюмированным»… Да и сам мальчик признался: «Алёнушка, конечно, была самая-самая распрекрасная!»