Чужбина с ангельским ликом

Лариса Кольцова, 2023

Четвертая книга из цикла "Три жизни трёх женщин Венда". Проведя семь лет на одном из таинственных островов столь же загадочного Тон-Ата, главная героиня возвращается в родную столицу.Одна, без родных, без поддержки, с утраченными иллюзиями юности, она вынуждена работать ради выживания. И однажды вместо ожидаемой тусклости и личного одиночества вновь просияла манящая даль будущего, дверь в которое опять распахнул перед ней, казалось, утерянный избранник – человек с планеты Земля.

Затишье перед будущим

Затяжные монологи дедушки, который на дуде игрец

Одинокая фигура отца застыла на скамье среди цветущего сада. Он долго не менял своей позы, как будто уснул, свесив голову и не двигаясь. Что он там рассматривал на садовой дорожке? Наконец он что-то поднял и поднёс к своему лицу ближе.

— Надо же! — произнёс он, — они уже добрались и сюда. Ядовитые пауки! Необходимо и немедленно произвести тут обработку строго направленным воздействием! Я тотчас же вызову сюда человека из ЦЭССЭИ. У нас там мерзких членистоногих кочевников нет. Ни одного! На тебя, — обратился он к появившемуся дедушке, — мне, собственно, наплевать, а вот ребёнок тут живёт. Это абсолютно безвредно для прочей садовой живности, как и для людей. Созданный в нашей лаборатории нашими «ксанфиками» агент-вирус вторгается в тело гада и убивает его наповал. Одновременно он уничтожит пауков по всей округе в радиусе нескольких километров. А пока новое их вторжение последует, пройдёт несколько лет. Ни меня, ни моей дочери тут уже не будет. А мы будем на Земле молиться вашему Надмирному Свету за вашу сохранность.

— Как поживаешь, Меченосец? Не затупил ещё свой меч? — дедушка проигнорировал его вступительную речь, как и саму возможность, что кто-то вскоре вторгнется к нам с целью уничтожения ядовитых пришельцев. А отец уже командным голосом отдавал кому-то приказ о немедленной присылке сюда человека — борца с пауками.

Отец презирал деда, хотя слушал его всегда внимательно, при этом отвечал ему скупо, односложно, а иногда вообще молчал, игнорируя откровенные выпады в свою сторону. Со стороны можно было подумать, что дедушкины пространные монологи обращены в густо заросший сад к невидимому собеседнику, дедушка смотрел в заросли, а не на отца. Отец тоже не смотрел на дедушку, а только прямо перед собой, или себе под ноги, изучая почву и траву и явно обдумывая нечто и ещё. Иногда на особенно обидные замечания в свой адрес, он делал попытку небрежно усмехнуться, щурился, но я как-то понимала, что дед задевает его, что отец нервный, хотя и старается напустить на себя вид каменно — непрошибаемый и отстранённо-безмолвный.

— Паука может убить лишь его подобие. У него древняя мудрость, предвидение, подлая хитрость. У тебя же сила, которой у него нет. Агрессия, которая может раскрошить его хилый панцирь. Вот кого они должны были посылать к Пауку, вот кому должен был ты крушить позвонки, а не беспомощному мальчику Нэилю, мнящему себя воином.

— Заткнись! Я не убивал Нэиля! Я не убийца, которыми кишит ваш загаженный мир! Там был кто-то ещё. И даже ваше следствие из самого Департамента Безопасности это установило. Соседи из дома видели, что после нашей стычки Нэиль остался живым. Когда я выскочил на улицу, раненный им из его варварского оружия, — он всю руку мне разворотил! Я до сих пор ношу на себе след его «дружеского» прикосновения! И если бы не наши возможности, я бы руки лишился! А он остался сидеть возле дворового бассейна и даже попивал что-то из бутылочки. Я всего лишь его оттолкнул, в то время как он стрелял в меня. Это он хотел убить меня! Тот, кого ты назвал «беспомощным мальчиком». Хороша беспомощность! Пулял в невооружённого человека в ответ на вежливое предложение разобраться в скверной ситуации, в которую и увлёк Гелию. Сразу разобраться было нужно, прежде чем увлекать женщину… А я… А он… Столько лет раздумывал, а нужна ли она ему на долгую жизнь или так, на выходные только. Он вовсе не горел желанием связываться с нею серьёзно. Он, как я думаю теперь, был весьма рассудочный и к женщинам относился чисто утилитарно. И тебе, любитель-детектив, скажу, что его толкал к ней тот самый психиатр — агент Паука. Для того, чтобы добывать разведданные! А я… а она… Не была она никому тут нужна, если по-настоящему, по-человечески. Только мне одному…

Дедушка буквально наслаждался вызванной сильной эмоцией со стороны отца. Он сумел его взвинтить, что всегда приводило дедушку в отличное настроение, пребывая в котором он впадал в неудержимое и пространное балагурство. — Может, оно и так. Чего разволновался, коли праведен? Конечно, все знают, что Нэиля убил случайный бандит. Спутал должно быть с кем-то другим. Всем известно, в каком криминальном районе оно и приключилось. Там было самое логово столичных бандитов. Вот он и принял тебя за бандита, раз защищался, применив оружие. Размышления порой бывают смерти подобны. Тебе ли и не знать, что это такое — запутанные окраины огромной столицы. Как же ты сам не подумал о личной безопасности, звёздный воин? — Дедушка ласково подсластил горечь, которую только что и впихнул в отца.

— Я что, по-твоему, должен был уничтожить его просто так по ходу своего движения? Мне к чему оно было? Достаточно было и того пинка, что я ему дал.

— Вот! Ты и получил в ответ. Он тоже был настоящий воин!

— Так и не вякай, что он «беспомощный мальчик». Он принимал участие в отстрелах несчастных пустынников, твой «беспомощный мальчик»! Их же обучают стрельбе по живым мишеням! После их вылазок в зоны проживания несчастных остаются горы трупов! В том числе и женщин. Детей лишь и отлавливают, чтобы потом кое-как пристроить. А представь, что творится в детских душах, ставших свидетелями подобных карательных зачисток? Хочешь быть элитным военным, приучайся к бесчеловечности, вот какие тут установки. А изгои для них нелюди все без разбора. Как и я, видимо, таковым им считался, коли он сразу направил на меня своё дуло. Военные тут неподсудны. Раз убил, то за дело. Вот какие тут установки!

— Не будь у Гелии сомнений, думаешь, она стала бы по сию пору ублажать тебя? — так же добродушно отозвался дедушка. — Выходит, и он сам стал такой же живой мишенью? Выходит, получил по заслугам, не за то, так за другое? Неуловимый бандит спутал должно быть его с кем-то другим. А может, он и мстил ему за дело? Как ты теперь узнаешь? — дедушка хитро и не без весёлости взглянул на отца, хотя сама беседа шла об ужасных вещах. — Выходит, аристократический красавчик и герой-любовник был убийцей? Выходит, что возмездие не всегда и дремлет? Коли он убивал несчастных людей, пусть и по приказу властей, так можно снять вину с его убийцы? Выходит, что тот инкогнито был орудием возмездия в руках Всевышнего? Что думаешь про сию всегда неразрешимую нравственную коллизию? Выходит…

— Заладил! Не издевайся! Не тот случай, чтобы балагурить тут…

— А как не похож-то был! Ходил, как пружинил. Актёрское шлифование да в сочетании с выправкой военной! Шея гордая, осанка — блеск, лик ангела, а глаза — синий ласковый омут. Вот как у сестры его… Не знаешь, куда она делась-то? У всех девчонок и женщин дыхание нарушалось, как его видели. Что это у Гелии за страсть к душегубцам? Как сам думаешь?

— Перестань, я прошу по-хорошему, — отец свесил голову, но уже не по причине отслеживания пауков в траве. Дедушка явно того и добивался. Лишить его душевного равновесия. — Я слышал, что одна из подобных зачарованных девиц родила от Нэиля дочь. Да ту кто-то выкрал, пока сама юная мамаша приходила в себя в пункте родовспоможения. Он вовсе не был верным Гелии, как та воображала. И правильно! Коли уж она…

— Слушай, собиратель сплетен и изобретатель баек, я тебя суну сейчас мордой в садовый бассейн, чтобы ты остыл от своего словесного экстаза.

Дедушка нисколько его не боялся, отлично зная, что все его угрозы мнимые. — А ты смог бы его убить, Обаи-Паука. Смог бы. Он тебя нет. Как не может отражение, даже страшное, убить реальность, которую отражает. Ты способен был бы постичь его изощрённую подлость, его игры в других, кем он не является. Тебе это дано. А тому парню, отцу Гелии? Ваша ГРОЗ делала ставку на его высокий интеллект, но разве он важен? В нём было слишком много великодушия, благородства устремлений, чего нет, и не было у тебя. Паук — человек арахнид. Он плетёт из себя свою мыслительную паутину, хитрую сеть, превращая её в липкий проект будущего всепланетного государства. И мнится мне, что он, пришелец из глубин звёздного колодца, а не вы такие же пришельцы, добьётся своего. Поскольку его предки были выходцами отсюда. И он вернулся. — А ты тратишь свой дар впустую, если можно так выразиться о подобном качестве. Ты остался невостребованным. От того и бродишь сам в себе, как кислая закваска, а Паук вздымает страшный хлеб политики, точно такой же закваской, агрессивной, но умной.

Он был уникум у нас, но в отрицательном смысле, какой-то древний атавизм, вдруг возникший в нашем мире. А кто это ведал? Никто. И он не знал, пока тут не был востребован его специфический потенциал властителя. И у вас много таких. Особая прослойка в вашем человечестве, вы вовсе не являетесь одним видом, как вам мнится. Особое ответвление вашей земной эволюции. Если по-научному, в терминах вашей науки — дивергенция вида, его расщепление на два уже разных вида. У вас были провидцы на этот счёт, выдвигали теорию о хищных гоминидах. И рядом стояли с истиной, близко, но кому дано знать её во всей полноте? Даже нам не дано. А мы ваши старшие, так сказать, братья по разуму. Или по его отсутствию. Скажи им, в ГРОЗ вашей, что надо отбирать по негативному потенциалу личности того, кто будет способен убить Паука. Проникнуть в сердцевину его паутины. Нельзя вырвать кровавый корень зла и не испачкать при этом рук. И только потом, когда ядовитая яма будет очищена, дезактивирована, так сказать, можно будет сеять туда доброе семя, но уже чистыми, другими руками. Руками созидателя, а не уничтожителя. Ясно?

— Мне нужна конкретная информация. А не твоя заумь.

— Не будет тебе никакой конкретной информации. У тебя дисфункция правого полушария, а оно-то и отвечает за связь с космическим Вселенским информационным океаном. Твоё же «рацио» мышление мне столь же чуждо, как и тебе мышление муравья в его рациональном муравейнике. Подлинный же мой язык тебе не постичь никогда! Ваш рационализм, техническое заумие — это же ни что иное, как сектантское мышление, выверт ума, имеющее столь же малое приближение к истине, чьё отражение и непостижимость мы зрим в лике блистающей Вселенной, как понимание высшего логоса мира каким-нибудь лавочником из вашей прошлой эпохи земных войн. Для торгашей же этим «высшим логосом» был его собственный ценник на просроченном товаре, а мерилом развития персональный жестяной и передвижной механизм с кожаным диваном внутри для устроения перекормленной задницы. Чуть позже это персональный компьютер, заменивший Бога целому поколению отупевших индивидуалистов с калейдоскопичным мышлением. Тем человекообразным моллюскам, мнящим свою раковину со склизкими наплывами ограниченности за «звёздное небо» над головой. А ваше закавыченное слабоумие, украшенное как цветочками цитатами, зачастую непонятных никому «философов из колодцев», откуда они якобы прозревали нечто, — за «нравственный закон внутри нас».

Никогда не задумывался, что в пределе развития вашего «рацио»? А я скажу. «Мычащая бездна», как определил её один из ваших мудрецов, из тех, кто поклонялся миру высших и вертикальных смыслов, «эйдосов». То есть безграничная и непостижимая иррациональность, та самая устрашающая тёмная архаика, от которой вы и прячетесь в заколдованном круге своей «рациональности». Вы живёте в замкнутой Вселенной именно потому, что остальное, вне этого круга, для вас не читаемо, чревато распадом вашего «рацио» мышления. Вы утратили способность смотреть вертикально. Вы плоски. И ваше техномудрие — прямое следствие этого «рацио», всего лишь маска на устрашающей образине иррациональной материи. Она всегда прячется, чтобы обмануть сознание, или ей и нечего явить, потому что она не наделена способностью созидающего Духа, а следовательно, не имеет образа.

— Если вы познали там, на лицевой стороне Вселенной, истину, чего же лезете в изнанку?

— А потому, что лицевая эта сторона износилась и продырявилась. И чтобы её заштопать, вот и ныряем в изнанку.

— Так ты не только мудрец и на дуде игрец, так ещё и швец! В смысле швея.

— Вот расскажу я тебе сказ не сказ, может, и быль. В одной из складок этой самой материи, если по вашей терминологии, притаилось удивительное Созвездие. В его жемчужных остывающих переливах много обитателей. И среди прочих живут некие существа, которые всем живущим хотят только вселенской любви и утешения. Больше ничего. Они принимают тот облик для незадачливых любопытных пришельцев — скитальцев, который тем дорог, но утрачен по той или иной причине. Это планета всеобщего счастья, но и всеобщего обмана. С какой стороны посмотреть. Может, и я найду такую обитель, когда придёт время усталости? Но всякий свет в промежуточном срединном Космосе имеет свою тень.

Один из таких счастливчиков настолько оказался избыточен в своей любви к местному бескорыстному оборотню, что позволил тому несколько расслабиться. Пробуждается пришелец как-то ночью и оказывается в объятиях ноздреватой, сопящей и сопливой субстанции без пола и облика. Представить себе удар очнувшегося вдруг человека вряд ли возможно. Потрясённый мозг отказывается служить для дальнейшего самообмана. Тут и выясняется, что за любовь всегда платит тот, кто её заказывает. Сбежав из того, что обернулось кошмаром, люди впоследствии долго болели. Только не от потрясения, это-то само собой. А от того, что внеземная сущность питалась организмом, который обманывала, к которому присасывалась в экстазе неземной любви. А что происходило потом с повреждённой психикой? Можно опустить. Но подобных везунчиков было мало. Только те, кто обладал наиболее мощной жизненной энергетикой. И поскольку те, индивидуально разобщенные и обособленные ячейки планетарной жизни не сообщаются друг с другом в том смысле, как делают это гуманоиды, то есть на пространственном уровне, никто из попавших в свой мир счастья не подозревал о существовании себе подобных, даже если они находились совсем рядом. Планета была огромна, как многочисленны и её спутники, освещающие ночами миражи околдованных людей. Кто туда попадал, тот и пропадал. Думаю, от быстрого истощения они умирали, и полностью утилизировались принимающей стороной. Планете присвоили категорию особой опасности. В вашей базе данных она входит в категорию засекреченных, смертельных ловушек. Как думаешь, откуда же я это знаю?

— Дуди дальше.

— Любишь сказки? Он был молод и силён. Он являл собою воплощенный прорыв ваших технологий в будущее. Удача из тех, кто наперечёт. Достояние всего человечества. На Землю он вернулся глубоким инвалидом, его дело засекретили. Но его долго лечили лучшие представители научного сообщества, и им удалось вернуть его к нормальной жизни и даже к карьере. Облысел он, правда. Ему придумали легенду, что он является браком вашего земного социума, но он смог одолеть колоссальную травму! Не только биологическую, заметь себе, но и метафизическую, так сказать. С ним была его коллега по несчастью, которую ему удалось спасти из трясины «всеохватной любви». Одну её он и нашёл на поверхности бескрайних залежей любвеобильной, ноздреватой, губчатой и колышущейся, так называемой «разумной жизни». Звездолёты и прочие машины как создание неорганическое не привлекало ту сущность совершенно. Поэтому им удалось покинуть гостеприимные «райские чертоги». По невероятному везению, свойственному этому человеку, ему даже в полубессознательном состоянии удалось добраться до своих коллег в соседней системе. А сам же знаешь, найти человека в Космосе — это всё равно, что найти его где-нибудь живым после смерти. Его путешествие за грань представимого засекретили, а ему самому придумали новую биографию, хотя он ни о чём не забывал. И оказался в состоянии жить дальше с грузом памяти, который не всякому под силу.

Женщине, его спутнице, повезло меньше. Ей ампутировали память начисто и вживили память ложную ваши земные чародеи, чтобы вывести её из сумеречного состояния сознания. Она была, думаю, красива. Если человек — её спаситель женился на ней. Хотя век её был недолог впоследствии. И это было её расплатой за самонадеянную уверенность, что она, в отличие от тебя, скажем, от тех, кто рядом толкались и не понимали ничего, сверхчеловек. Она, благодаря прошлому замужеству, проникла в особую касту, закрытую. Это были люди, которые присвоили себе право жить несколько столетий, опираясь на всеобщее земное могущество, но в тайне от большинства земного человечества. Право на долгую жизнь, в отличие от материального богатства и титулов прошлых времен, не должно было передаваться по наследству, а только заслуживаться в результате карьерного роста и особых заслуг. Но тот, кто заработал бесценное право, мог отдать его своему близкому или возлюбленному, отказавшись от него сам. Таким образом, они пытались решить проблему паразитизма и нароста на теле человечества из числа ненужных ему, никчемных или неудачных своих потомков, как ни были они дороги им самим. Возврата в прошлое допустить было нельзя. Но как часто и бывает, злоупотреблений и связанных с этим преступлений избежать не удалось.

Ну, от этой темы я уйду, ибо она мне не открыта. А может и открыта, да не интересна. Возвращаюсь к путешественнице. Оказавшись в одном звездолёте с тем человеком-птицей, — так звучало его имя на земном языке, — она ни для кого на Земле не стала утратой. Она к тому времени утратила родных и близких. Статус «сверхчеловека» не защитил её от вполне человеческих трагедий. Бродя по Земле в коконе личного одиночества и горя, от которых её не защитили никакие технологии, она сама и напросилась в ту экспедицию. Десанту присвоили кодовое имя «Махаон», как и самому звездолёту, в котором они отправились в своё путешествие. Женщина имела надежду никогда не возвращаться на постылую Землю, узнав, что планета «Ирис» — тихий Рай, и за исключением горстки поселенцев там нет безразмерного и ненавистного ей, неумного галдящего и вечно чадящего человечества. Она хотела вечности тишины, но не вечности загробной, а тишины одушевлённой, наполненной цветами, сияющими в лучах животворного светила, пусть и не Солнца. Она хотела положенное ей столетие плюс ещё одно столетие, приобретённое в секретных центрах продления жизни, провести в безмятежном Раю. Этакой космической монахиней за раздумьями о вечном, в промежутках, уж так и быть, давая облегчение страждущим, как и положено врачу. Но в космической колонии людей было мало, и болели они мало. Так что ей рисовался подлинный Рай, не иначе. По имеющимся красочным голографическим проекциям «Ирис» таковой и была. Это был выход из её затянувшегося состояния, когда жизнь не мила, а смерть страшна. Ну, а после того краткого, но ужасного путешествия в преисподнюю, чем вывернулся для пришельцев инопланетный Рай, тех, кто был её утратой, кого пережила она сама, она забыла навеки. Когда её, полностью безумную, вернул на Родину её спаситель, ей вложили в её сознание понимание себя как юной и мало что понимающей девушки. Возможно, тот человек был просто жалостлив и женился на ней из сострадания. Она даже родила ему дочь. И на это оказалась способна ваша рациональная медицина. Но вот насколько она рациональна, это уж кому как.

Хороша басня? Мне поведал эту историю ваш врач Франк. Человек в высшей степени не простой, каким многим кажется. Тебе, в частности. Та женщина, о которой я тебе поведал, была женой его сына. Когда город под куполом, где они обитали, был взорван, доктора незадолго перед этим несчастьем как раз отозвали на орбитальную станцию к людям, получившим травмы во время внешнего ремонта оборудования. Жена сына — тоже врач отправилась с ним, чтобы ему помогать. В тот миг и случилось то, что лишило и её и доктора всех им близких и дорогих людей, детей. Доктор Франк утратил старшего сына, внуков, любимую жену. Для оставшейся в живых жены сына Франк и сам впоследствии перестал существовать, — ведь она ничего уже не помнила о прошлой жизни. Это когда её, что называется, исцелили на Земле после того, как она была извлечена из утробы, или что там было у той сущности? Но она-то считала, что её вырвали из радужных объятий Рая, который вернул ей утраченное — семью, мужа, детей. И вдруг ничтожный рядовой мальчишка-курсант повторно лишает её всего. Она бросалась на него как зверь в благодарность за спасение, едва очнулась. Она не хотела никакого возвращения в свою личную пустоту. Так что ему пришлось нейтрализовать её и погрузить в лекарственный уже сон.

— Понятия не имел, что старый Франк сливал тебе свои фантазии на досуге. Скучно ему тут, вот он и сочиняет, писатель-фантаст.

— Да ведь и мы с тобою порождения того самого Фантаста, что именуют жизнью. А разговор наш именно о тайнах нашего ума и о тупиках безумия. О том, как путешествуя в поисках того, что лежит за пределами человеческого познания, легко свалиться в «мычащую бездну». Как тот человек — земной титан. А они, как известно, всегда плохо заканчивают свои битвы с Богами. Почему, как думаешь? Потому, что не имеют вертикального мышления, и всегда стоят наполовину закопанными в сырую землю, то есть в материю, которую лишают в своём самомнении всякого разума и не чуют в ней сверхсложной упорядоченной структуры. Так что выходит, закопаны-то они в свою собственную глупость и самообольщение. Чего ж не говоришь, «складно, мол, дудишь»? Как думаешь, каково жить человеку после того, как эта самая «материя» покажет ему свою изнанку? Думаю, я бы нашёл, о чём поговорить с тем человеком Чёрной Птицей. Это если перевести его имя на язык смыслов. Его потомкам суждено заселить новую Землю после того, как ваша ветхая планета — старуха, изжёванная вашими экспериментами, устанет от вас всех. После чего она превратится приблизительно в то же самое, во что превратилась наша — в окаменелость. Но не завидуй. Ты тоже поучаствуешь в этом приятном деле — в сотворении потомства. Ты для этого и предназначен. Икринка — это твой первенец, да ты и здесь уже расстарался. И молодец! За что тебя и люблю. За отцовскую щедрость. Не скупись и дальше.

Отец не перебивал дедушку, оставаясь спокойным к его издёвкам над собою.

— Мой первенец родился на Земле, — ответил он дедушке, — Лоролея — второй мой ребёнок.

— Откопал же ты ей имечко! В духе «чёрного немецкого романтизма», одним словом! Только не понадобится оно ей на будущее. А сын у тебя родится обязательно, уж тут ты точно расстараешься. Ты как земляной демиург оставишь после себя немалое потомство.

— Почему земляной? Это в метафорическом смысле или в смысле примитивной черноты, сырой недоделанности? Я русский, а не немец, если в том самом анекдотическом смысле, в каком ты употребил это слово сейчас. А кстати, — и он воззрился в лицо дедушки, изучая его горбоносый профиль, уже не скрывая удивления, — чего это доктор раскрывал перед тобою всю генетическую подноготную, касающуюся других, а не его лично? Он и сам состоит из весьма сложного замеса кровей. Да у нас на Земле этот вопрос давно не первостепенный, хотя и любопытный. Разделение людей происходит в действительности на таком глубинном уровне, что форма носа и цвет глаз никак не свидетельствуют о наличии или отсутствии у человека развитого интеллекта и утончённых эмоций, как и о качестве самого их духа. Вот ты по виду человекообразная пакля, рыхлая и бесформенная структура, так что не поймёшь, чего в тебе больше — пустого воздуха или сваленной путаной дребедени. А ведь ты не просто лицедей, ты что-то настолько страшное. Ты, хотя и полуразрушенная, химера — оборотень. И клыки у тебя есть, хотя они и не буквальные. Вот только не пойму, почему ты меня так и не способен укусить до смерти, как тебе очень того хочется. Есть у меня подозрения на твой счёт…

— Какие же? Говори, если начал.

— Что ты, отец — балагур есть опасный душегубец, и что жизнь человеческая для тебя тьфу, если тебе она помеха в чём-то. Или просто не понравится тебе кто. Вот как человек из чувства брезгливости или досады прихлопнет иногда какое-нибудь членистоногое. И Гелия такая же. Только у неё брезгливость сочетается с её вселенской жалостью к тварям низшим и неполноценным. К тому же Гелия уже не способна рожать. Откуда дети тут?

— Ага! Я лицедей, а сам-то! Перед кем лицедейством развлекаешься? Я вижу на два метра вглубь от того места, где ты сидишь, хотел бы сказать, что и вверх тоже, но верха этого, если честно, не прозреваю. Что же не удивил я тебя историей о Птице — человеке? Или ты утратил живой интерес к делам земным?

— К делам земным — нет. А к твоим сказкам — да.

— Сказка — это концентрированная история. Не более того.

Лик солнечного Ангела в маленьком овале

Я уже сидела рядом с ними на обширной скамье, слушала дедушкины «сказки», и отец не прогонял меня. Он смотрел на меня иначе, чем прежде. Задумчиво и грустно. То ли ясный свет дня, то ли трепет розовеющей листвы, переходящий в белоснежную зацветающую макушку дерева, в тени которого он сидел в глубине нашего сада, но чёткие черты его лица размывались воздушной розовеющей дымкой и делали его непостижимо молодым, открытым и непохожим на того, кого я знала прежде. Или же я видела его сквозь некое тёмное облако предубеждения, искажая его своим детским восприятием. А сейчас я взрослела?

Я его всё так же боялась и не разговаривала с ним, оставаясь наедине. Впрочем, я всегда избегала этого «наедине». Одна мысль, что он захочет взять меня с собою жить, приводила в трепет мою душу. Я не представляла, как это возможно жить рядом с ним. И на маму он уже не смотрел как раньше. Он и прикасался, и глядел на неё по-доброму. Почему он не делал так прежде?

Когда прибыл очень симпатичный и даже несколько похожий на отца своей бритой головой и ростом человек из загадочного места, где и была работа отца, называемого им странным для меня прозвищем «ЦЭССЭИ», мы встали со скамьи, чтобы уйти в дом, а прибывшему на шикарной машине человеку предоставить действовать в саду одному. Причём никакого зримого оружия с ним и не было, даже самого маленького. Я хотела остаться из любопытства, чтобы наблюдать войну с пронырами — пауками, как же сможет человек-ловец поймать хоть одного в невообразимых зарослях? И что будет делать с отловленным пауком?

— Да мне без надобности его ловить, — отозвался он строго, ничуть не желая со мной сюсюкать как с ребёнком, — истребитель найдёт паука сам. Всюду, где бы он ни затихарился. — И он извлёк крошечную блестящую коробочку из своей сумки, перекинутой через его широченное плечо. Тут он шикнул на меня совсем неласково, требуя моего ухода прочь. Вышла моя прекрасная мама. И человек как слепой щурился на неё, улыбаясь ей во весь свой рот, так что сразу показался мне очень глупым.

— Привет, Арсений, — сказала мама. И тут же отец закрыл её своим корпусом от улыбающегося и на время ослепшего ловца пауков. Мы ушли в дом. За нами последовал и дедушка. Он вначале хотел остаться, чтобы приобщиться к тайне выпроваживания зловредной живности за пределы радиуса нескольких километров отсюда, но бритоголовый, как и мой отец, суровым и довольно низким голосом потребовал его удаления. И дедушка покорился.

— Он похож на тебя, — сказала я отцу, — он твой родственник? Он тоже прилетел со звезды, как и ты? У вас там все на одно лицо?

Человек услышал мои вопросы и изумлённо таращился на меня, забыв о своей надвигающейся битве с пауками. И тогда отец схватил меня под мышку и утащил в дом. Он не понимал, как важно мне знать всё о том, как выглядят люди на звезде, откуда он прибыл вместе со своим паучьим воителем. Если и мой, обещанный мамой, жених похож на них обоих, но вдруг? Я не смогу его полюбить ни за что! Я не смогу выполнить свою важную Миссию с заглавной буквы, не смогу вернуть себя, маму и дедушку в прекрасное Созвездие к его прекрасным, бесконечно добрым обитателям. Но это была наша с дедушкой главная тайна, запретная для открытия всем прочим.

Мама устало села на плетёный из гибких древесных лиан диванчик и посадила меня на свои точёные колени. Ей было тяжело. Я чувствовала напряжение её тела. Я была уже большая, но ей так хотелось чувствовать мою живую телесность, вдыхать запах моих волос. Она увела меня от них в маленькую комнатку, мою. Сначала она играла в мою куклу. Она рассказала мне, что папа нашёл в столице старого кукольника и, дав ему моё изображение, попросил сделать куклу с моим лицом. Одежду же шила милая фея с волшебными пальчиками и обещала маме, что, когда я вырасту, сошьёт и мне такое же платье.

Когда она играла складками платья куклы, отец стоял в двери и спросил у неё, — Разве Нэя шила кукле платье?

— Разве кроме Нэи никто не способен шить? — ответила мама.

— Ты встречаешься с Нэей? Где? Прошу, скажи. Прошло столько уже лет.

— И не мечтай! Я и не общалась с ней с того самого ужасного времени, когда… Она, конечно, получила сильную отдачу, последующие страдания изменили её, да ведь она также несёт на себе часть вины. Она была обязана удержать тебя, если уж пошла на полное сближение с тобой. Чего она боялась? Если знала, насколько мне безразлично твоё времяпрепровождение? Почему она не потребовала, чтобы ты увёз её с собой в Лучший город континента? Ты же ей это обещал? Но нет! Она и не пыталась сдерживать себя, посмела, разрешила тебе прикоснуться к себе в моём доме! Если бы вы были там, в ЦЭССЭИ, ты не смог бы её оставить там одну, не потащился бы на то место, и ничего бы не произошло с Нэилем.

В процессе маминого монолога, а она говорила сердито, взгляд его был виноватым, и было странно видеть его таким — признающим свою вину. Потом он ушёл.

— Почему ты не говоришь ему того, о чём он спрашивает?

— Не заслужил, — сказала мама, — пусть всё осознает.

Она небрежно махнула рукой в ту сторону, где он только что стоял, и жест был исполнен презрительного отталкивания его просьб. Она достала из шуршащего пакетика голубой овал и маленькую красную коробочку. Но отец опять вошёл, и мама спрятала то, что достала, под мою подушку. Он сел на мою постель и посадил маму на колени как маленькую.

— Ты любишь эту куклу? — спросил он меня, — играешь?

— Нет, — сказала я, — не люблю, не играю. Она просто сидит. И всё. Её любит бабушка. Это она, бабушка, играет.

— «А старушки играют, играют в игрушки, только это не знает никто». — Он засмеялся. Потом, уткнувшись в мамину шею, ласково ей сказал, — Гелия, ну скажи, где она? Я не причиню ей никакого вреда, даю тебе слово землянина. Она будет жить приблизительно как в том самом Созвездии Рай, который и восхваляет Хагор. Ты ведь хочешь ей счастья? Ты ведь великодушная?

И хотя он мурлыкал ласково, глаза его замерцали недобро и по-прежнему. И я поняла, не понимая смысла их беседы, что он остался прежним. Мама безразлично и вяло сидела так, как если бы сидела на чём-то неодушевлённом. То есть ей было всё равно, что к ней прижат её живой муж, мой отец. Впоследствии я много думала о том, что нелюбовь к отцу и являлась причиной её сравнительного равнодушия и ко мне. Иначе, как могла бы она на долгие дни забывать обо мне? Она отзывалась на мои ласки, конечно, играла и радовалась мне, но ведь забывала! Жила своими интересами, где-то суетилась или не суетилась, бродила по пустынным комнатам своего небедного жилища, где так и не смогла выделить для меня хоть уголок.

— Попробуй, найди, — засмеялась она. — Чего забыть-то не можешь? Вырвали игрушку у мальчика в самый разгар игры, в самом начале, когда так хотелось быть хорошим и любимым?

— Ты токсичный нарцисс, выточенный из блестящего, но бездушного кристалла. Ты не человек, — сказал он тихо и вдруг схватил её за ухо с красивым радужным камушком. Камушек был ввинчен в телесную мякоть нежной мочки уха. Украшения вызывали у меня содрогание, когда я смотрела на них. Я не понимала, как могут женщины так себя мучить ради того, что они считали красотой. Мне казалось, что это больно, и я не верила маме, когда она говорила, что ничего не чувствует, когда протыкает металлом своё тонкое ушко ради того, чтобы сверкать камушками. Мама толкнула отца локтем и яростно зашипела как змея, после чего извернулась и вцепилась зубами в его руку. Он зашипел в ответ, но уже от боли. Встал, столкнув маму, после всего весело подмигнул мне. Больше от растерянности, боясь моего испуга. Мама вскочила и несколько раз ударила его в спину. Он стоял как непоколебимая скала и улыбался.

— Ты сам тварь! Хуже! Убийца! — исказилась она в свирепой гримасе, хотя и сама не уступила ему в ответном броске. Мне захотелось стукнуть её, настолько меня поразила её злоба.

— Ты о дочери не забывай, ангельская фурия! Я никогда не был тем, кем ты меня обозвала. Ты лучше вокруг осмотрись внимательнее. Может, тогда ты увидишь того, кто и лишил тебя твоего утраченного счастья.

— На кого намёк? — мама, уже спокойная, трогала ушко с камушком.

— На того, кто изображает из себя доброго дедушку-сказителя. Я уже давно его раскусил.

— Хагор? — она сжала руки, переплетясь пальцами в разноцветных перстнях. — Какой спрос с безумца? Если ты сам стал для него удобной ширмой, за которую он и спрятался. Он жив, потому что я стала ему защитой. Иначе, кто бы воспитывал мою дочь? Но ты-то к чему туда пошёл? Кто тебя звал?

— Перед кем же ты ему защита?

— А ты думаешь, у Хагора нет врагов? Настоящего врага не обманешь, не расскажешь ему сказочку для усыпления. Враг неумолимый и не отменяемый. Не тот игрушечный, каким всегда являлся для него ты сам.

— Странный оборот твоих откровений. Кто же тот, о ком ты сказала? Паук? Так ты к нему вхожа? — он замер как изваяние. Мама же откинулась к самой стене, возле которой и стояла моя постель, закрыв плечи руками. Будто она ожидала его удара. Я сразу же вспомнила, что дедушка рассказывал о том, что отец иногда бьёт маму. Но лицо никогда не трогает, хлещет по предплечьям, по мягким местам, по попе тоже. Потому что он псих, но псих лишь частично, умеющий себя контролировать даже в моменты гнева. Тут дедушка раздумчиво добавлял, что мама заслуживает того, чтобы её иногда и отшлёпать.

Я спрашивала: «За какую вину он смеет так распускать свои ручищи? Он же огромный, а она такая хрупкая».

На что дедушка отвечал, что мама любит проваливаться с головой в такие бесстыдные и лицедейские оргии… хотя тут уместнее сказать, что как раз без головы такое она и творит. Я не отставала: «Что она творит»?

«Изображает из себя жрицу Матери Воды и позволяет посторонним влиятельным аристократическим кобелям облизывать свою кожу. За что и берёт с них немалые деньги», — дедушка настолько забывался, что если бабушка строго не призывала его к молчанию, он мог и не такое рассказать.

«Надеюсь, не доходит до того, что она вытворяла с ним в машине»? — вела я свой допрос, успев к настоящему времени уже войти в курс дела, что такое отношения между мужчинами и женщинами. Хотя бы и приблизительно, со слов окружающих меня других и любознательных подростков, всегда и всё знающих о тайнах взрослых, как бы те не обольщались по поводу их неведения.

«Конечно, до такого не доходит», — соглашался дедушка, считающий меня давно взрослой. — «Гелия рассудочна весьма, и терять источник дохода не станет ради того, в чём не находит уже личного блаженства. Тот, кто одаривал её этим блаженством, погиб».

«Хочешь сказать, что отец не дарит ей этого блаженства? А ведь тогда в машине, кажется, она была с ним заодно. И только мне врала, что он ей не нужен. Он, похоже, и теперь ей нужен не ради лишь только денег…

«Ты не можешь понимать в силу возраста, что такое сила привычки, если уж и не любовной тяги, моя чистая и безупречная девочка. Что такое страх женщины, лишённой близкого мужчины, да ещё мужчины столь непростого и способного защитить её от любой напасти. И вся штука в том, что её саму никто не может защитить от её же охранителя и кормильца».

«Сам же говоришь, что аристократические и прочие богатые кобели дают ей много денег за её лицедейские игры».

«Давать-то дают, да кто ж ей такого верного, щедрого и мощного стража заменит? Мир вокруг страшен, безбожен, мой звёздный ангел. А она, а я…

— Ты что же, старый выползень из райского колодца, открыл ей тайны подземного метро? — отец обратил на дедушку свой взор, полный такой жгучей ярости, что я бы не удивилась, если б дедушка вдруг задымился.

— Ты, кажется, забыл, мой друг, что похитил её когда-то из домашнего нашего укрытия в горах, где она знала столько троп не только на поверхности, но в закрытых тоннелях гуляла как по собственному пещерному городу. Чего твоему подземному содружеству не снилось, не мечталось…

— Он давно забыл о таком, — поддержала мама дедушку. — Он ведёт себя со мной так, будто меня изготовил тот самый мастер кукол, что изготовил игрушку нашей девочке. Он будто купил меня и держит за вещь. Хочешь, ломай её, хочешь, выкини…

— Я с тобой потом поговорю, — произнёс отец, — по душам. Без свидетелей…

В дверях бледным и красивым овалом, как ночной спутник Корби-Эл, и таким же призрачным, возникло лицо чуточку испуганной бабушки. Она не совсем проснулась, но отчего-то встревожилась. Она забыла обернуть тюрбан вокруг головы, и её белоснежные пряди рассыпались по плечам. Она удивила меня неожиданно своей моложавостью, — гладким лицом, сильно похожим на мамино. Только всегда оно было почти лишённым мимики, как лицо куклы.

— Ты-то чего тут! — прикрикнула на неё мама, — только тебя тут не хватало!

Бабушка исчезла так же бесшумно, как и возникла.

— Как вы все тут заодно, — сказал отец, — Ишь, вынырнула! А я и забыл её лицо, настолько давно её не видел. Она и не изменилась с времён твоей юности. Если ты всё знаешь сама, то и заткни рот. Ребёнка пожалей.

— Уйдёшь ты, наконец! Дай мне намиловаться с моей дочкой!

Он послушно ушёл. Меня их совместная стычка напугала. Я сжалась, а мама обняла меня, тут же вспомнив о подарке.

— Видишь, тут коробочка, в ней диск. Поставь так, включи.

И я увидела его изображение. — Это он? Жених со звёзд? — догадалась я. Изображение улыбалось мне. Я никогда не видела, чтобы люди так улыбались. Губы были похожи на ягоды в период молочной спелости, глаза тёмно-золотистые. И брови, и ресницы, всё золотилось непонятным светом. У него были волнистые волосы. Он смотрел на меня и не видел.

— Этот человек с планеты Земля, живущий там, где горит звезда по имени Солнце. Он, как и ты, не совсем взрослый. Его готовят к космической работе, это происходит в прекрасном и чистом дворце. И он обязательно прибудет сюда. Он будет изучать местную флору, то есть растения, их свойства. У них тут мало биологов.

— Как бабушка? Он умеет с ними разговаривать, с растениями? — спросила я, не зная, кто это — «биолог».

— Ну, почти. Он добр, он стремится к тебе. Он уже видит сны о тебе.

— Он меня полюбит?

— Обязательно.

— Ты покажешь мне его живым, настоящим?

— Ну, конечно. Он сам найдёт тебя. А ты к тому времени уже подрастёшь. Но это тайна от всех. Понимаешь?

— Да. Кто поймал его образ, лицо?

— Так сделали наши мудрецы, чтобы дать тебе счастливое ожидание.

— Мама, я надеюсь, что мне не придётся заниматься с ним тем же, с чем ты сама занималась с папой в машине. Помнишь?

— Когда ж было… не помню… и о чём твоя речь?

— Я не хочу рожать детей даже человеку со звёзд, как того хочет дедушка. Научи меня искусству жрицы Матери Воды. Они же не рожали детей и не теряли своей чистоты…

— Но ведь… дети для женщины это и есть то самое счастье, выше которого нет ничего иного. Даже приблизительно. Никакой мужчина не будет тебя любить так, как полюбит тот или та, кому ты и подаришь жизнь.

— Даже пришелец со звёзд? Тогда зачем он мне? Мне сын лесника обещал взять меня в жёны… — но говоря так, я понимала, что сын лесника и рядом не стоит с тем, кто улыбался из волшебного овала.

И жених, мой Избранник, стал жить в моём овале, хранимом в моей спаленке. Я могла видеть его, когда хотела. Когда же я подросла, я ходила с бабушкой в лес за травами, цветами, корнями и семенами. Бабушка где-то что-то искала, а я купалась в лесной речке. Там цвели речные белые надводные цветы. Я мечтала и представляла себе, как он плывёт рядом и ласкает меня, я уже понимала, что становлюсь красивой и буду ещё краше. Красивее всех, кто жили рядом, и даже многих из тех, кто обитали в столице, куда брал меня с собой дедушка.

Как я впервые ощутила жалость к отцу

Только я видела его подлинным, когда он, расслабляясь в моём присутствии, как и все взрослые при детях, не мог уже скрываться под маской непобедимой выдержки совместной с определённой иронией. И не был он киборгом, а был очень одиноким и несчастным человеком, которого никто не любил.

— Уж не поплакать ли и мне на его груди? — язвил дедушка. — Обнимемся, как лев и агнец, и восславим Творца за всепрощающую любовь? Ну, уж нет! Если в будущем Творец откроет нам подлинный Рай, и он в нём окажется, то я в такой Рай и не войду!

— Какой же ты Ангел, если не умеешь прощать? — спросила я.

— Я и не Ангел. Это же я условно так называюсь, чтобы ты постигла пропасть, лежащую между нами и теми, кто тут. И пусть он прибыл со своей Землюшки — песчинки Мироздания, тут-то он стал неотличим от местных. Отчего, спросишь? Я отвечу. От того, что недалеко от них и ушёл. Технически да, а вот душой, своим умом такой же! С какой лёгкостью они опустились в своё прошлое, предав так мучительно выстраданное их предками настоящее — будущее для местных.

— Разве все?

— Нет, к счастью. Не все. Но надо было попасть им сюда, чтобы и выявить, кто из них подлинный человек будущего, а кто подделка.

А тогда, в тот день, о котором я рассказываю, когда мама была ещё жива и привезла мне волшебный овал с живым изображением моего Избранника, они, мама и отец, вышли в сад. Я же незаметно пробралась и спряталась в тех же густых кустарниках. Они вымахали со времён моего детства выше человеческого роста. Они обильно плодоносили теми золотистыми плодами, из которых дедушка делал свою наливку. Отец с мамой сели на скамью, сделанную дедушкой из камня розоватого цвета.

— Любопытно, — сказал отец, — как много тайн знает болтун и пропойца. Как многое он ещё умеет. Но на контакт не идёт, всё таит, предпочитает спиваться и дальше. Как мог он руками сделать эту скамью? Из чего? Я даже не понимаю структуру этого вещества. На вид мрамор, но тёплая и упруго-мягкая. И эта колдунья, как ей удаётся творить вокруг всё это райское изобилие, из чего? Из жалких местных образцов?

Мама молчала. Их лиц я не видела. Потом она раздражённо сказала, — Не трогай, ты обещал.

— Гелия, — произнёс отец мягким и тихим голосом, так что мне пришлось залезть в самую гущу куста к ним поближе, чтобы уловить его слова. Куст затрещал, я замерла. Он удивлённо обернулся, и поскольку даже не предполагал моей слежки, быстро утратил интерес к растению.

— Плоды настолько обильны, — сказала мама, — что ветви не выдерживают их веса.

— Красивые растения и съедобные, — ответил он, — но какую же гадость делают из прекрасных плодов люди. Вот Хагор, к примеру. Даже если я вырублю этот кустарник, он не перестанет пить. Все леса им заполнены, и не вина природы, что люди из её благих даров делают отраву.

Какое-то время они молчали, и мне стало скучно.

— Гелия, почему всё так случилось у нас? Эта планета выпивает душу. Они не пускают меня на Землю. Говорят, что я нужен тут. Что тебя ждёт на Земле? Опять будешь послан в какую-нибудь колонию, а здесь ты незаменим до возвращения настоящего ГОРа Разумова. А я кто? Фальшивый ГОР, если он настоящий? А кто держит всю эту махину в повиновении? Только Совет ГРОЗ официального назначения Главным Ответственным Распорядителем не даёт. А тут я понял, как дубиной по лбу шарахнуло! Они считают, что быть подземным каторжником и ликвидатором, это слишком необременительный груз для меня. Если я навёл порядок, то чего мне и спать? Замещай Разумова, тащи две нагрузки, но на статус его не посягай. «Кувшинным рылом» в их звёздный «калашный ряд» не суйся. Они мне: тебе зачтут двойную выслугу лет. А если тут сдохну? И что мне эта выслуга? И ты разлюбила. Гелия, верни мне всё. Ты же волшебница, ты всё можешь. Помнишь, как было в горах? Почему всё изменилось?

— Ты ведь не воскресил Нэиля. Я умоляла. Если бы ты это сделал. Твоя земная медицина может всё. Франк говорил, если бы сразу он его привез ко мне в реанимационную капсулу, но ты его бросил и сбежал. Я бы полюбила тебя опять. Как и обещала. Но ты не захотел.

— Нэиля нельзя было воскресить. Франк не Господь Бог. Да и как я мог, когда я истекал кровью и понятия не имел, что он убит. Ты-то чего делала сама, пока я валялся без сознания, брошенный в столичной каморке без всякой помощи? А через сутки этого сделать было невозможно, и Франк бы не смог.

— А что ты натворил с Азирой? — мама оставила без внимания его оправдания, хотя я и ждала её объяснений. — Ты замучил её. Засунул в какую-то глухомань, где у неё умер ребёнок. Она вернулась и стала падшей. А сам сказал мне, что подаришь ей другую жизнь, много платьев, камушков, купишь ей домик в лесу. Купил? Подарил? Безумие её и так-то неумной голове — вот что ты ей подарил, и позорную жизнь — вот что ты ей купил. Говорил, что только поиграешь и отпустишь, а я так полюбила её после Нэи. Она обещала стать неплохой актрисой, у неё был дар несравнимого перевоплощения.

— Она была мне безразлична. Ты мне её навязала. Я даже не помню её лица. А Нэю я помню до сих пор. Но ты же её спрятала от меня. Куда? Не дала ей меня полюбить, а она хотела, но ты этого не хотела. Почему? Если не любила сама?

— Ты сам виноват! Ты забыл, что ли? Как она смогла бы любить убийцу брата? Да и как ты на неё бросался, как зверь! Она бы сбежала по любому. Ты, вообще-то, умеешь за девушками ухаживать? Забыл, как было у нас? Ты боялся прикоснуться ко мне в первое время. Мы гуляли за ручку, ты рассказывал мне о далёких мирах, показывал звёзды с орбитальной станции. Ты был другой. Ты был лучший из всех. И я полюбила тебя. А сейчас ты стал худший из них.

Мне удалось найти сквозной промежуток между ветвями, и я уже видела их. На нём был чёрный костюм, и он мерцал молниями при его движениях. Мама сидела, прижавшись к нему, и он обнимал её. Можно было подумать со стороны, что они милуются, как две птахи на ветке. Но это было совсем не так.

— Гелия, верни мне любовь. Я прошу, я задыхаюсь здесь один.

— Найди себе, тебе же это без проблем. Да хоть и тут, в провинциальном сене. Глядишь, и ещё какой цветок завалялся. Или Ифиса чем тебе не утеха? Чего ты от неё шарахаешься? Ты на Земле своей как за женщинами ухаживал? Кого любил?

— По-разному ухаживал. Не помню…

— Почему ты был так груб с Нэей? Если ты до сих пор не можешь её забыть?

— Не знаю. Да не был я груб.

— Был. Я что, не помню ничего? Ифиса говорила, что ты её насильно взял в ту ночь, она всё слышала. Она хотела заступиться, но боялась тебя.

— Не было такого! Алкогольный психоз был, похоже, у твоей Ифисы. Нэя любила меня, хотела любить, но…

— Продолжай, чего застрял? Любил ты! Ты всех любишь! И Азиру любил, да так, что от неё одно имя прежнее осталось, да и то, наверное, поменяла на другое. А как она радовалась, когда…

— Да заткнись ты со своей Азирой! У меня скулы сводит только от произношения её имени! Кого я хотел, ты сразу спрятала. Где Нэя сейчас?

— Ага, так и сказала! Помнишь её? И она тебя помнит. Но у неё муж. Прекрасный человек.

— Я его видел. Он старый импотент, а не муж. Куда он-то сгинул? Ты ведь знаешь, где они? Скажи! Она не может быть с ним счастлива. Я его не трону. Пусть лечит, или чем он там занят. Пока она молода, ещё ничего не потеряно. За что ей участь быть прислугой старого колдуна? Ну, скажи, ты же добрая ко всем. Почему не к Нэе? Если уж не хочешь проявить великодушие ко мне, то пожалей её. Я не хотел убивать Нэиля, я защищался, он стрелял. Он первый стал стрелять. Я хотел только с ним поговорить, всё выяснить, но он открыл стрельбу, сработал инстинкт самозащиты, ты же знаешь всё. И она простила или простит. Зачем ей превращаться в реальный засушенный цветок без запаха в старом сене и уже прелом? Почему ты так жестока? К ней?

— Обойдёшься. Не заслужил ты любви. — И она положила голову ему на колени. Он стал гладить её волосы.

— Я весь в укусах и царапинах от тебя. Откуда в тебе прорезались такие звериные замашки? А ещё меня обзываешь. Я ведь давно изменился, а ты, напротив, стала распущенной и злой. И ладно бы только это, если бы ты любила меня, я бы всё принимал с благодарностью, как мазохист какой, но ты не женщина, а ледяная скульптура.

— Если вспомнить, что вытворял надо мною ты, это пустячная отдача за твои проделки, — мама ругалась, но он продолжал упрашивать её о том, чтобы она раскрыла ему тайну нахождения загадочной Нэи. Я понимала непреклонность мамы и всё равно жалела его.

— Рудольф, я умираю. Ты ведь всё понимаешь. Твоя земная медицина меня не спасёт. И я рада, что это произойдёт скоро, а может, и скорее, чем я думаю. Я рада. Я встречусь, наконец, с Нэилем. Он ждёт меня в хрустальных садах. Он уже собирает для меня радужные кристаллы нашего счастья. Там прощают всех. Он мне это сказал в моих снах. А ты, Рудольф, останешься один. Мне жалко тебя. Когда меня не будет, найди Нэю. Она любит тебя тоже, хотя ты и не стоишь…

— Каким образом я её найду? Если не нашёл сразу, то уж теперь-то…

— Она вернётся сама, я так думаю. Люби, как любил меня в горах. Она заслужила это за свои горькие годы одиночества не по мере её вины.

— Странно слышать такое от тебя…

— Ты виноват, что Нэиля нет, и никогда не будет под этими небесами. Почему ты не захотел его оживить? — И тут она заплакала так жалобно, что у меня останавливалось сердце от сострадания и к ней, и к неизвестному мне Нэилю, и к Нэе, которой грозила участь засохнуть в каком-то прелом сене. А он, я не видела его лица, продолжал её гладить по волосам.

— Гелия, не умирай! Как я останусь тут один? Я сделаю для тебя всё, даже невозможное…

Тут я не выдержала и вышла к ним. Глаза этого человека-отца были даже страшными от его страдания. Он уставился на меня, не понимая ничего. А я бросилась к маме. Обхватила её за серебристое платье, — Мамочка, не умирай!

Она подняла заплаканное лицо. Привстала и, сев на скамью, спокойно мне сказала, — С чего ты взяла, что я умру? Я и не собираюсь. Глупышка.

Он резко встал и ушёл от нас к деду. Вести свои нудные расспросы об Империи Архипелага и о Пауке. Я слышала, как забубнил дедушка, всё так же издеваясь над ним.

— Я буду с тобой. Не плачь! — она обняла меня, обволакивая душистым облаком, спасая от страшного и непонятного мира вокруг.

— Покажи ту пропасть, где сидит зверь, который охотится за тобой. Я забросаю его камнями. Я знаю, где горы, мы летаем там с дедушкой на крыльях, которые он прячет в пеньках. Он хранит их в маленьких контейнерах, а пеньки пустые внутри. Он их достаёт, что-то нажимает, и они делаются большими. Он крепит их мне на спину, потом одевает нас незримой сферой, и мы летим. Я могу взять самый большой камень и стукнуть того зверя по голове. Только скажи, где пропасть, я найду. Я уже знаю горы…

— Какой зверь? Какая пропасть? О чём ты? — не понимала мама, — никто за мною не охотится. Ты что? Что несёт тебе этот старый безумец?

— От чего же лечит тебя папа? От каких ран? Ты же говорила сама…

— Зачем ты подслушиваешь? Ты же ничего не поняла. Это метафоры, а не буквально. Ты неуч. Тебя ничему тут не учат. Почему я не взяла тебя к себе сразу? Зачем всех слушалась? — И она обняла меня, прижимая своё чудесное лицо ко мне. — Совсем скоро я заберу тебя к себе. Отдам в хорошую школу. Я слишком долго была занята лишь собою. А уж он-то и тем более. Вообще тут пришелец. Что он тебе даст?

Но это «совсем скоро» так и не наступило. Совсем скоро мамы уже не было в живых. Она была в числе тех несчастных людей, которые находились по долгу службы и работы на территории Телебашни, разрушенной сверху упавшим на неё загадочным объектом. Там всё сгорело, и в числе выживших были лишь двое неизвестных бродяг-мутантов, как говорил всезнающий сосед-лесник, у которого были друзья из очень компетентных сфер, как он выражался. Как они туда забрели, неизвестно, но это случалось временами, когда и в столицу забредали жители загадочных запретных территорий и пустынь, вовсе и не пустых, а часто лесистых и дремучих, набитых обитателями. Тех, не умеющих даже говорить мутантов, полуобгоревших, доставили в тюремный госпиталь, и что там с ними было дальше, лесник не знал. В провинции же у нас говорили, что это был гнев Надмирного Отца, который Он обрушил на самое сердце развращённой столицы в назидание богачам и тем блудницам, которые вещали из Телебашни и дразнили бедных людей образами недоступной им роскоши и красоты, в чём купались сами. Соседи считали, что и мою маму, коли уж она туда попала, постигла эта справедливая кара. Ребёнок же никогда не был ей нужен. Что мы и потеряли? Ведь остался небедный отец. Так состоялось моё первое столкновение с жестокостью мира Паралеи и со смертью.

Отца было невозможно узнать после гибели мамы. Он резко похудел, от чего глаза его стали казаться ещё больше на осунувшемся лице. И ёршик волос стал серебристым вместо золотистого. И у меня обострилась жалость к нему, впервые возникшая в тот день, когда он умолял маму открыть ему тайну некой Нэи. В день, когда я почувствовала, что мама также виновата перед ним и передо мною. Их вина была одна на них двоих. Чья половина была меньше, чья больше, они так и не разобрались промеж себя. Тем более я не могла этого понять, видя их очень редко. Из-за того, наверное, что мама унесла с собою часть своей вины, он уже и не казался мне настолько неправым.

В этот день он тоже сидел на скамье, той же, где сидел и с мамой, уронив голову в ладони. Я подошла и встала напротив. Он поднял лицо и обхватил меня двумя руками, прижимая к себе.

— Если бы я мог всё изменить, но каким образом? — спросил он у меня. — Я повторяю всё те же ошибки, я обречён на их повторение данным мне безумием и беспамятством. Или это и есть наказание? Я жалею о том, чего не исправишь. Всегда. И всегда поступаю так, о чём жалею опять. Я любил и терзал, терзаясь сам. Я не могу объяснить себе этот мир вокруг. Никто и никогда не возвращает нам прошлого, не даёт его исправить. Не даёт права на ошибку. И в сущности, те люди, которые поступают всегда правильно, тоже всё делают случайно, просто удачный итог их деятельности, их слепое попадание в цель, признают качеством их бесспорного ума, их проницательности, их прозрения. Но так ли это? Потерять такую женщину, где я найду другую? — и он говорил со мной, как со взрослой, или же правильнее сказать, сам с собою. Проговаривал вслух сам себе свои оправдания. Он, как и мама, страдал тем же самым вывертом психики, что именуют нарциссизмом. Он грузил дочь-подростка личными проблемами, избавиться от которых и сам, давно взрослый человек, был не в силах. Но других родителей у меня не было.

Тут произошло то, что и происходило со мною, не часто, но с определённой периодичностью. Как правило, подобные картинки и ощущения тоже! Возникали внутри меня, когда тот или иной человек приближался довольно близко. Не физически так было, а скорее, информационно в моё сознание вдруг начинали перетекать мысли и образы этого человека, становясь всё равно что моими. Я увидела девушку на мосту. Но сам мост был уже бесполезен. Русло было сухим. Кочки жёсткой травы, камни и невнятный мусор устилали ложе исчезнувшей реки. Неровности, перепады высот, рытвины — местность удручала тоской, как будто некая невидимая сущность незримо и неслышно плакала где-то поблизости. Сама девушка была светлой и нежной. От неё исходило ощутимое тепло, и едва она придвинулась ко мне, я сразу же прониклась к ней родным доверием. Как будто шелковистый и очаровательный зверёк коснулся моей кожи. Вернее так, как будто на самой девушке была накидка из удивительного меха или перьев. Словно бы вашу кожу кто-то очень бережно погладил, вызвав мурашки от возникшей приятности, от желания повторного прикосновения…

Лицо её слегка расплывалось, то есть не поддавалось тщательному рассматриванию, как бывает во сне. Но было оно милым и знакомым. При том, что девушки этой я не знала. Мне хотелось стоять с нею бесконечно долго, хотя умершая река вызывала чувство тревоги и сожаления, поскольку во мне одновременно существовала память о её, устремлённых к горизонту, потоках. Я знала, кто эта девушка. Знала, что её образ вошёл в меня из информационного поля отца, сидящего рядом. Что я увидела его сегодняшний ночной сон, о котором он и сам пока что не забыл. Я увидела также ещё одну особу, узкое лицо которой было неприятным, глаза колючими и даже злыми. Именно она оттащила того, кого я чувствовала, как себя, не будучи им, от той девушки к обрывистому берегу, в котором торчала одна из опор, держащая мост. И тотчас же ноги стали вязнуть в противной раскисшей глине, хранящей остатки прежней речной влаги… Возникла потребность скинуть с себя противные ощущения, и я вернулась в наш сад — в ясную реальность, где не было места всей этой гнетуще-туманной чепухе.

— Найди Нэю, — сказала вдруг я. — Ты же видишь её в своих снах… Я рада, что тебе удалось одолеть тот скользкий обрыв и не свалиться вниз. А та река, на берегу которой ты и увидел её впервые, вовсе не исчезла. Она так и продолжает свой бег к горизонту. Она по-прежнему глубокая и очень широкая. Скажи, а это та же самая река, что протекает рядом с нашим домом? — и ответила сама себе, — Кажется, нет. Наша река не протекает через пределы столицы, она течёт через наш городок, выходя из лесов. Рек же вокруг так много…

Он вздрогнул и обернул ко мне изумлённое лицо, не сумев так быстро овладеть собственной мимикой, как отлично умел это проделывать почти всегда. — Где? Я не знаю, где искать. Да и есть ли она? Я забыл её. Не помню её лица. Она могла измениться. Постареть. Здесь рано все стареют.

— Мама же не старела.

— Мама была нездешней. Ты это понимаешь? Её не могло здесь быть, но она была. Хотя теперь, когда её нет, я уже не верю в то, что она была. Я приезжаю сюда, и каждый раз думаю: сон! Ничего и никого не было. Но вхожу, и вот ты. Моя прекрасная девочка, которую я забывал на годы. Разве ты простишь мне? Я до сих пор не прощаю своей матери её холодности, что она проявляла ко мне в детстве. А сам? Не верь тому, кто будет уверять тебя, что можно жить без любви. Не может человек жить без любви. Когда вырастешь, никогда не люби похожих на меня. Люби добрых, способных на верность. И сама не мучай никого.

— Ты мучил маму? И Нэю тоже?

Он прижал лицо к моему телу, к груди, спрятал его. И я невольно потянулась погладить его серебристый ёршик волос. Он был забавно колкий и шёлковый одновременно, и я провела по его голове, не скажу, что с любовью, но с удовольствием. Прощать его окончательно я не собиралась, но жалость была.

— Если бы я нашёл Нэю, я полюбил бы её и постаревшую, — сказал он. — Она настолько добрая, что смогла бы полюбить и тебя. И глаза её такие родные и земные. Но где она? Мама не захотела мне рассказать ничего. Её тайну. Я даже уверен, что и Хагор всё знает. Но он никогда и ничего не скажет мне. Он не способен прощать, как и Гелия. А Нэя способна прощать.

— А ты способен прощать?

— Нет.

— И я нет.

— Ты? Что и кому ты можешь или не можешь простить? Ты же девочка. Ты ещё не обидела никого, и тебя кто тут обижал? Но ты старайся в жизни не причинять никому зла, и избегай тех, кто носит зло в себе.

Получалось, что я должна была избегать его. Я же считала его во всём виноватым. Но я об этом не сказала. Зачем? Я почти всегда молчала. И он считал, что это местное влияние. «Они все тут немые», — говорил он. — «И ты выросла такая же».

— Гелия ни разу не приснилась мне, — сказал он. — Даже уйдя, она не желает утешить меня хотя бы иллюзорным бликом, брошенным в мой сон…

«Ещё чего, утешать тебя»! — подумала я, но опять промолчала.

— Нет, — продолжал он, — она не приходит, чтобы явить мне своё стойкое и ледяное непрощение. В ней никогда не было любви ко мне. Но почему так? За что я-то любил её столь безумно? И ведь буквально безумно. Что я творил раньше… — и он умолкал, воззрившись мне в глаза безумными глазами очень красивого зелёного цвета. Во время своих признаний он и выглядел безумным.

— Теперь ты улетишь на свои звёзды? — спросила я, ничуть не огорчаясь по этому поводу. Что бы я и потеряла, не будь его? Мне казалось, что ничего.

— Как я могу оставить тебя здесь одну? Ты шутишь? — Он смотрел так, будто искал в моих глазах соринку, — ты должна переехать жить ко мне.

— И не мечтай, — буркнула я, — я хочу тут. Я не привыкну нигде.

— Ты привыкай пока что к мысли, что ты будешь жить со мной в городе в лесах. Там есть и подземный город, выходящий в горы. Ты видела разве горы? Это же красота, мощь!

Я видела и не раз, летая туда с дедушкой, но отцу зачем было знать?

— Мне не нужна никакая Нэя, — ответила я, — и никто не заменит мне маму. А себе ищи, мне всё равно. Мамы уже у меня не может появиться. Я… — тут я неожиданно пролилась обильными слезами.

Он в растерянности посадил меня к себе на колени и, прижав к себе, стал целовать мои волосы и лоб. Не скажу, что меня это сблизило с ним. С тем же эффектом меня могли бы целовать и соседки, не жалеющие мою маму ни при жизни, ни после гибели, уверяющие, что гибель людей вТелебашне это кара Надмирного Отца. Но почему, думала я, Надмирный Отец, любя их, злых шептуний, должен был не любить и карать мою прекрасную маму?

Взросление как первое прикосновение к душе отца

Дедушка в тот день даже не вышел к отцу. Вернее, его и не было в доме. Он где-то пропал. Думаю, в горах. Он вернулся потом вскоре. Бабушка же никак не проявила своего отношения к смерти мамы, в том смысле, что она не уронила и слезинки. Но, может быть, она и плакала у себя в своей комнатке ночью. Потому что однажды я проснулась от её стонов за стеной. Она словно вопрошала кого-то, хотя я знала, что там не было никого, кроме неё.

— За что ей досталась такая жизнь? Почему я не удержала её вместе с Хагором, почему обольстилась, как и она, тем, кого приняла за Ангела с небес? Разве он был Ангел? — она обращалась уже ко мне. Я стояла за перегородкой у неё. — Мерцал своим костюмом и блеском глаз, похожих на волшебные кристаллы своим прозрачным цветом. Он дарил надежду на то, что Миссия будет выполнена. И она будет выполнена! Но какой уже ценой? Если они допускают своё совершенство ценой страданий других, разве это совершенство? — она прижала маленькие огрубевшие ладони хлопотливой садовницы к лицу, скрыв его. Я разглядывала её белоснежные плечи, рассыпанные по подушке белейшие волосы. Не могли такие упругие плечи, гладкий лоб, алые губы с безупречным овалом лица, вся её красота, вместе с чистотой и пышностью волос, принадлежать старушке. Кем она была? Впервые я задала себе такой вопрос. Она попросила сдавленно, — Уйди! Оставь!

И я ушла, не понимая, плачет она или просто бормочет невнятицу, как было ей и свойственно временами.

Не жалея ничуть отца, я не умела равнодушно видеть слёзы, тем более слёзы мужские. А он плакал, хотя и не понимал, что плачет.

— Кого жалеешь, себя или её? — спросила я у него.

— Разве это вопрос ребёнка? — ответил он.

— А где ты видишь ребёнка? — удивилась я, считая себя давно взрослой.

— Кто ты? Кто была Гелия? Я понимаю, что в тебе нет ничего ко мне, но я и не жду от тебя любви. Я-то все равно буду тебя любить и ради тебя останусь здесь. Но ты даже и не поймёшь, что это за мука для меня. Я мог бы улететь в будущее, в ясный мир, но я остаюсь. И это не жертва, это долг, который я всё равно не смогу уже отдать полностью. Как? В прошлое нет дверей.

То, что я опишу дальше, не было его рассказом в буквальном смысле. Скорее, я сама прочла то, что увидела в его вдруг распахнувшейся душе. Скорее, он сам был погружён во все эти образы, и они наслаивались друг на друга, то проявляясь, то тая как облака.

— Там, на Земле, у меня долги, и там я их уже никому не верну. Возможно, там и сохранилась та же декорация жизни, почти такая же, ну разве с небольшими изменениями, но там уже нет того времени, в котором страдала и бродила одиноко та девушка, что ожидала моего возвращения к себе каждый день и каждую ночь. Она мерцала своими старомодными вышивками на белой кофточке, пронося своё красивое, как мало у кого и бывает, тело между этими декорациями, всегда одна, потому что не хотела быть занятой, чтобы всегда иметь эту возможность — броситься мне на шею, всё вернуть. А я, зная это, думал, что так будет продолжаться вечно, и стоит мне захотеть, как я приду и верну её в любое время… А эти наши прозрачные перламутровые рассветы… Она жила в Подмосковье. Как они были непереносимы ей, настолько молодой и уже заброшенной в пустых декорациях! Но она продолжала ждать, веря, что каждый очередной такой рассвет одарит её чудом воскрешения нашей любви. Всё это она сама мне рассказала, когда появилась здесь на Паралее в одном странном видении, поскольку сам я и не был никогда способен на такое вот воображение. Таких видений было у меня несколько. Я думал, что тронулся умом, но потом оказалось, тут со многими такое бывает, просто люди стесняются в этом признаться. Как будто некий планетарный дух из милости к нам, пришельцам, даёт возможность выхода на информационные уровни Земли, тогда и посещают эти призраки. Только её, прежней, уже нет, как и того времени, и никогда не будет…

— У тебя нет передо мной никаких долгов. И о каких декорациях ты печалишься? Из маминого театра? Почему они на твоих звёздах, если мама жила здесь? — Я не нуждалась в его долгах, что он значил для меня теперь? Когда с ним рядом не было моей мамы. Я впервые вдруг подумала о том, насколько мужчины преувеличивают свою значимость для детей в то время, как без них можно прекрасно и обходиться. Мне он был не нужен никогда. Я тосковала только о маме. А вместо него у меня был дедушка. Он и был моим отцом.

— О каких декорациях ты спросила? О чьих долгах? — изумился он моему вопросу и потёр свои виски, что было у него знаком растерянности. — Разве я что-то говорил? Твоё поведение пугает меня.

— Чем же?

— Хотя бы тем, что ты так стремительно повзрослела. А я, оказывается, всё ещё живу в иллюзии, что ты совсем маленькая.

Я промолчала, сползла с его коленей и стала ворошить короба с диковинной едой, которую он привёз. Они стояли на траве у крыльца. Я зарылась в них так самозабвенно, что и забыла о его страдании. В коробах было много всего вкусного, особенно деликатесов, о которых тут никто и не подозревал, а я привыкла к ним с детства.

— Принеси мне воды, — попросил он, не вставая сам.

— Пить или просто? — Для питья воду мы брали из подземного источника, скрытого в колодце, бывшего тут единственным на всю улицу. Воду из этого источника приносил дедушка в огромных бутылях. Часто ему подвозил их и лесник, его друг и вечный должник, на своей тележке, запряжённой той самой лесной лошадкой — персонажем моих детских грёз. А умывались мы, беря воду из бассейна, который наполняли дожди в осенний период и те, которые периодически шли летом. Дедушка знал секрет очистки дождевой воды, в которой я купалась в тёплую погоду.

Отец встал и сам пошёл к садовому бассейну, где и умыл лицо. Я на его глазах, не стыдясь его ничуть, стащила тунику и полезла купаться. Так мне захотелось.

— Ты становишься очень красивой. Нереально хороша! — он изучал меня, так же не стыдясь, не видя в моей наготе ничего предосудительного. — Но ты будешь, всё же, другая чем мама.

— Лучше? — спросила я.

— Другая совсем. Не похожа ты на неё.

— Конечно. Все говорят, что твоё порождение. Ноги длинные как у болотной птицы.

— Кто же так говорит?

— Бабушка, кто же ещё.

— А говоришь все.

— Ну и соседи. Говорят, что я не местная.

— Мама, что ли, их местная была? Или Инэлия из их породы? Как она, кстати, пережила всё? Я так ни разу и не увидел её после. Она прячется от меня.

— А чего ей переживать? Если она и прежде видела маму редко.

— То есть? Хочешь сказать, что и ты не переживаешь особенно-то?

— Мои переживания принадлежат только мне. У тебя и своих мучений довольно, чтобы я добавляла тебе своих.

— Всё же ты мало похожа на ребёнка.

— О каком ребёнке ты всё время говоришь?

Он засмеялся, оценив мои слова как своеобразный юмор. Я купалась и с визгом стала его брызгать, может быть, желая его отвлечь от явных и острых переживаний. Всё же я не могла его не жалеть, даже не любя, как себя уверяла. Понимая его тоску по маме, я не понимала, чего он хотел от неё при жизни, столь странно и жестоко относясь к ней, если верить дедушке. А дедушке я верила. Он никогда не обманывал меня.

Отец рвал цветы с делянок бабушки и бросал их в воду, стараясь в меня попасть, и радовался, если ему это удавалось. Я тоже вошла во внезапную и милую игру и ловко увёртывалась, даже забыв на мгновение о нашем общем горе. Вот бабушка будет рада, думала я, увидев, что он творит с её любимыми цветами. Маленький бассейн вскоре весь был усыпан белыми и розовыми лепестками, а клумбы бабушки являли печальное зрелище растительного побоища. Он стащил висевшую на металлической проволоке сохнувшую и выстиранную белую штору, отделяющую обычно комнату дедушки от того закутка, где спала бабушка, и закутал меня, вытирая воду. И в этот момент его ласковой заботы я ощутила почти родное чувство к нему, к человеку умеющему, оказывается, быть и заботливым и мягким, только где были эти его проявления раньше?

— Моя малышка, ты одна у меня тут и есть, — сказал он, растирая мне спину. После чего небрежно бросил штору на траву, мокрую после дождя.

— Вот бабушка порадуется ещё и шторе вдобавок к погубленным цветам, — и я засмеялась.

Он тоже заулыбался и стал целовать мою макушку после того, как натянул мне хламиду через голову, одевая меня как маленькую. Хотя с ним рядом я и была маленькая. У меня возникло желание прижаться к нему, что я и сделала и, прижавшись, опять заплакала, жалея, что мамы нет рядом, и она не увидит его столь трогательной заботы обо мне. Того, чего ей всегда хотелось. Его любви ко мне, в чём она меня уверяла, но чего я никогда не наблюдала с его стороны. Он никогда не ласкал меня. А сейчас, поймав себя на этих мыслях, я сразу почувствовала прежнее отчуждение от него с горькой обидой за прошлое и за утраченную маму, будто это он виноват в том, что её нет. Но он был виноват, она была обречена и без той катастрофы в столичном центре. И жить она давно уже не хотела. Даже ради меня. Самое непонятное во всей истории заключалось в том, что её не должно там было быть. Но её вызвали туда. Кто? Зачем?

— Паук это, — шептал мне дедушка, казавшийся безумным, что всегда происходило, когда он со страхом говорил о Пауке, также казавшемся мне выдумкой его больного сознания.

— Он Гелию погубил, чтобы ударить мне в сердце, заманил её туда умышленно…

Отец же со своей стороны был уверен, что в гибели мамы никто не виновен, поскольку ужасный взрыв был вызван причиной, скрытой за пределами самой планеты. Хотя оба знали, и дедушка, и отец, что в тот день маму увёз в Телецентр некий Тон-Ат, который также там погиб, как считалось. Кажется, он консультировал одну из телепрограмм, в которой мама была ведущей, зачитывая малоинтересные большинству народа тексты о загадочных явлениях окружающего мира. Поскольку прозябало это большинство в сущем невежестве и потрясающем безразличии к этим самым тайнам мироздания.

После гибели мамы дедушка старался не встречаться с отцом. Заранее предчувствуя его неожиданные визиты, дед исчезал всегда, говоря, что видеть моего отца ему невозможно. Нет сил. Саму катастрофу как умышленное злодеяние дедушка приписывал тому, кого считал наделённым сверхъестественными способностями, то есть Пауку. Зачем тому Тон-Ату понадобилось в тот день увлечь туда маму, дедушка не знал, но не исключал того, что Тон-Ат только маскировался под врача, используя для своих целей и маму. «Зачем она была ему? Актриса и пустышка»? — спрашивал отец у дедушки, — «или они в своём Архипелаге решили освоить театральное мастерство для услаждения досуга»? «Да ты и тупой»! — злорадно восклицал дедушка, — «Как же её доступ в самые сокровенные глубины вашего подземного города? Её использовали втёмную, это если не травмировать тебя ещё больше. Или же она сознательно вам, землянам, вредила, мстя уже персонально тебе, это в случае, если тебя не щадить. Она была шпионкой, и в то время, как вы отлавливали пустяшных диверсантов в горах, только и способных нанести вам ущерб, сопоставимый с укусом летающей пещерной собаки, по вашим лабиринтам бродила та, кого все считали твоей женой, и скрадывала ваши самые важные секреты беспрепятственно! И никто уже не проверит, был ли Тон-Ат сам в числе погибших или успел заблаговременно удрать оттуда. Гелия была уже не важна, а может и опасна. Она знала те загадочные тоннели, что выводили в Архипелаг, также хорошо, как и дорогу до своего дома. А догадайся ты обо всём»? — И поскольку дедушка весьма часто противоречил сам себе, говоря то так, то этак об одном и том же событии, отец презрел его версию событий. Повзрослев, я стала скептически относиться к его рассказам, невольно веря отцу, уверявшего некогда маму, а потом и меня, что дедушка страдает серьёзным умственным недугом, сочиняя новеллы на ходу и не отличая сон от яви.

Мы сидели с отцом на скамейке, и он, обняв меня, и от того смягчённый и успокоенный по сравнению с тем, каким приехал, целовал мои волосы, руки и называл розовым бутончиком, говоря, что я буду красавицей. И уже красавица. Он добьётся, чтобы меня пустили на их Землю, где он даст мне сказочные возможности для моего счастья и моей реализации. Сколько бы детей у него не появилось впоследствии, я останусь его любимой дочерью. Самой любимой.

Наверное, и я начинала любить его, гладя в ответ рукав его рубашки и затрагивая кисть руки, и возможно, смогла бы полюбить и простить в дальнейшем. Но в «Садах Гора», как называли город в лесу земляне, я узнала о его отношениях с Нэей, там возникшей, и опять возненавидела его, не простив ему того, что он так быстро утешился и забыл маму. Но это было уже много позже.

Поняв, что мужчины не способны на долгую любовь и на длинную скорбь, я изменилась отчасти и к тебе, мой любимый и утраченный, и вообще к вам, людям. И это ведь тоже причина, почему я выбрала то, что я и выбрала. Свой путь, уводящий меня из мира человеческой, скоро меняющейся суеты в мир, куда не смогла в своё время вернуться бабушка, не захотела отчего-то мама, но куда ушла я, в своё Созвездие Рай. Хотя никакого Рая там и не оказалось. Но об этом я узнала тогда, когда возврата уже быть не могло. В прошлое нет дверей, как говорил мой отец.

— Мне его было жалко, — сказала я дедушке, — он плакал. От одиночества.

— А кто его породил, его личное одиночество? Не хочу я нырять в тёмные глубины этого человека, но кому прощение, кому и воздаяние. И не думаю я, что горе станет его очищением. Он легко это горе отринет и вряд ли изменится. Или думаешь, что, проявив проблеск чувства к сироте, он стал и святым? Тем более, что эта сирота его родная дочь! Святая ты, моё дитя, потому что тебя мутная слеза его ввергла в сострадание. И ты уже дала ему своё прощение. Ибо раскрыла сердце для любви ему. И не Гелию ему жаль, а себя только, дорогого себе и неоценённого ею. Но лишнее говорю я тебе, дитя моё чистое, и низок этим сам. Хочу отнять у него даже самый слабый блик любви. Но не жалей его в том, что якобы не любит его никто. Напротив, чрезмерно уж любят, и многие такие находятся. Это он не любит никого. Не умеет.

— И меня? — спросила я огорчённо.

— Дурочка ты, — и дедушка ласково, как и отец перед этим, погладил мои волосы. — Погладил по головке, ты и растаяла. Вот и подумай при этом, как мало надо человеку, чтобы вызвать в нём ответное доброе чувство, но и этого малого как жаль большинству для других, себе подобных. Доброго слова. Лёгкой ласки, приветливой улыбки, и вот душа согрета. Им этого жаль, а сколько же энергии и силы затрачивают они на взаимное зло и щедры в этом, с затратами не считаются. Накормить голодного им жаль и лишней чёрствой лепешкой, а истратить гигантский ресурс на взаимное истребление не жаль.

— Он не жадный, — оправдывала я отца. — Он местным побирушкам сколько денег давал и даёт, когда они его отлавливают. Да и не истребляет он никого. О чём ты?

— Да я отвлёкся. Стоит мне увлечься, и уж несёт меня поток словес. Что же. Хочешь любить, так люби, хочешь жалеть — жалей. На добрые чувства скупиться не стоит. Они безграничны и восполнение их идёт Свыше. А на зло человек тратит себя, чем себя и разоряет до позорной уже скудости в себе человеческого.

— Дедушка, расскажи ему, где живёт Нэя. Ты ведь знаешь.

— Зачем она ему?

— Он сказал, что она полюбит меня вместо мамы.

Дедушка долго смотрел в розовую и пунцовую листву, слушая голубых птичек, похожих на плоды, которые усеяли ближайшее дерево. Следил за их забавным юрким перемещением. Иногда две птицы тёрлись друг о друга клювиками, слетаясь вдруг вместе и трепеща крылышками, являя их жёлто-зелёную изнанку. Он улыбался, забыв о моём вопросе.

— Он причинил ей столько горя. Даже в её детстве, ещё не зная, он уже стал виновником её сиротства, — ответил дедушка, не переставая следить за игрой пернатых существ. — И поэтому Тон-Ат скрыл её от него. Но не успел раньше. Этот скорпион сумел ужалить её лоно, войдя туда первым и внеся свою информационную печать во всё её существо, став уже её частью. Она не сможет его забыть, и думаю, сама будет искать его. Чего мне-то в это вмешиваться. Но отчего — то мне кажется, что всё повторится, и он будет только мучить её. Хотя, как и знать. До чего же милы и как заботятся друг о дружке. Видишь, самец сует в клювик самочке маленькую мошку в знак расположения, — и дедушка радостно смеялся, наблюдая их мельтешение, такое же неуловимое, как игра света на листьях.

— Пойду я, — сказал он, вставая. — Надо и мне питать своих птах, маленькую и старенькую.

Дедушка был всем для нас с бабушкой. И слугой, и поваром, и прачкой, и экономом, заведуя деньгами и всегда зная, что купить на рынке в городке, или же в столице, где часто бывал, привозя оттуда то, чего не находил здесь. Последнее время он часто уже брал в столицу и меня. И я полюбила поезда, удивляясь тому, как оказывается велик мир за пределами нашего, будто навечно уснувшего, места обитания.

Дневник Нэи. Уход — или же изгнание? — из царства Тон-Ата

За пределами нашего, будто навечно уснувшего, места обитания где-то шумел, пульсировал и всё так же кипел людскими страстями огромный мир. Может, был он и грязен, и бестолково — суетен, но какую боль, какую тягу он вызывал во мне при одном касании мысли к его неотменяемому никаким моим забвением существованию. Тон-Ат, сколько я его помнила, всегда был такой же, седой, бодрый и немолодой. Кем была ему я? Все считали, что женой. А как было на самом деле? Даже спустя многие годы, мне трудно дать однозначное определение, кем были мы с Тон-Атом друг для друга. Существует некое препятствие во мне самой, чтобы разобраться в тех отношениях, что нас связывали помимо дружбы и доверия. Когда я вглядываюсь в тот глубокий колодец прошлого, откуда едва-едва мерцают размытые образы, та жизнь не кажется мне реально существовавшей хоть когда. Однажды он сказал мне, — Я хочу, чтобы ты была счастлива без меня в своей последующей жизни. Ты не познала любви со мною. Ты спишь сейчас, но это не значит, что будешь спать и далее.

— Но я люблю тебя. А тот забыт. И его любовь тоже. И тело моё забыло его. В сущности, оно никогда и не знало его. Не успело, к счастью.

Тон-Ат, прикасаясь к моим губам своими подвижными, красивыми, всё умеющими пальцами, смотрел грустно, — Нет. Ты ничего не забыла. И тело твоё таит в себе память о нём, о его вхождении в тебя. Да и к чему твой обман, или всё же самообман?

— Разве что-то было?

— Было. И не только в опустевшем здании клиники той ночью, куда привела его к тебе своевольная твоя бабка. Ты стала женщиной ещё там, у Гелии. Но сон о жалящем скорпионе скрыл для тебя первое познание мужчины. Он сумел тебя усыпить, и ты всё забыла. А то, что последовало потом, ты сама уже, вернее, твоё страдающее сознание утопило память в тёмной и очень глубокой воде, вытеснило в подсознание. Но всё оживёт, и ты всё вспомнишь.

— Зачем он так сделал?

— Может, торопился и, чтобы не терять времени, лишил тебя твоей чистоты, желая окончательного присвоения редкостной игрушки для наполнения своих тоскливых вечеров, свободных от такой же мало радостной работы. Или была постыдная утрата самоконтроля.

— Почему же ты не допускаешь мысли, что меня можно полюбить…Зачем это унизительное обзывание меня…

— Не знаю я помыслов этого запутанного человека! Он и сам их в себе не ведает. И не знает, что сделает в следующий момент. И любить хотел, и Гелии мстить посредством тебя. Сам не знал, что хотел. Но удивительно разве, что полюбил?

— Признаёшь, что полюбил? — спрашивала я, замирая сердцем. Но понимала, что знала это всегда, с самого начала. Я не забыла его обещаний, зова его глаз, приглашений в неведомый мир Земли и мир гор на Паралее, я до сих пор мечтала о его хрустальной пирамиде, где он обещал мне подарить чудо Вселенной, что зовут любовью.

— Зачем же ты утянул меня за собою? Зачем воспользовался моим состоянием потерянности? Я непременно сумела бы после всего заставить его переступить через своё упрямство и пойти со мною в Храм Надмирного Света! Ты лишил меня счастья! Ты не дал мне возможности увидеть те «сады Гора», не дал познать всю глубину настоящей любви жены к своему настоящему мужу. Ведь сам ты таким мужем не стал, не можешь.

— А разве ты сама хотела моего преображения в неистового любовника? Так что не тебе судить, что я могу, а что нет. Я вовсе не слизняк как Хагор. Другое дело, что у меня здесь другие задачи.

— Но творцом нового человека ты стать не способен! Сделать меня матерью ты не можешь, потому ты и не захотел полноценных отношений со мною. А в те дни кромешного отчаяния я была готова пойти с тобою в Храм Надмирного Света.

— Где ты видела здесь хотя бы один Храм Надмирного Света? Не смог бы я пойти туда с тобою, даже ублажая тебя и делая вид, что разделяю твои предрассудки.

— Ты говоришь, как он! Он тоже не хотел в Храм Надмирного Света. А всё же, он пошёл бы, когда произошло бы зачатие ребёнка. А это неизбежно бы случилось, потому что у меня с ним сразу же возникла такая гармония, такое полное слияние всех мыслей, чувств… Поэтому ты не должен был так поступать! А! Я догадалась! Вот для чего ты выпытывал у меня подробности о той ночи. Вовсе не специфическое любопытство двигало тобою. Ты решил, что я смогу родить от него сына, так необходимого тебе после утраты Нэиля… А не получилось у меня стать матерью сразу же. Так вот для чего ты привёз тогда того парня с земной базы. Хотел, чтобы он оплодотворил меня. Иногда я думаю о тебе ужасные вещи!

Тон-Ат молчал, давая мне возможность выразить свой гнев.

— Я ничуть не дорога тебе сама по себе, а я полюбила тебя. Привыкла к тебе.

— Я всегда любил тебя. И ты безмерно дорога мне. Ни теперь, ни тогда я не держал тебя рядом с собою на цепи. Ты свободна, Нэя. Можешь возвращаться в столицу Паралеи. Мой прежний дом там в твоём полном распоряжении.

— Вернуть его любовь? Когда я постарела и поседела как старуха? Да ты смеёшься надо мною! Теперь-то я точно гожусь тебе в жёны. Вот чего ты добился, на столько лет усыпив мою душу в своих душных цветниках! В своём гулком и страшном доме. В своих безлюдных горах. Поскольку все твои подданные угрюмы и немы, я не увидела среди них ни одного человека с душой. Они как механические куклы. Только бабушка — единственная родная душа рядом.

— А я? — спросил он. — Бездушен?

— Ты тоже родной, но ведь ты как был, так и остался вещью в себе.

— Твоя ранняя седина есть лишь признак твоего раннего духовного созревания. Но глупые люди такого не понимают. Ты всегда сможешь покрасить свои волосы в любой цвет. Ведь в столице полно домов красоты и прочих ухищрений для её наведения. А лицо твоё стало только краше, как и сама ты стала настоящей уже женщиной, а не пухлым подростком, кем была тогда. Только учти, если сумеешь найти его и повторно обрести его любовь, тебе не будет с ним легко, — сказал Тон-Ат. — Он искалечен Паралеей. Не знаю, сможешь ли ты выдержать его. Даже любя, он будет жалить тебя своим жестоким жалом Скорпиона. А обратный путь к утраченному мучителен и долог. Но если ты выдержишь всё, то тебе суждено попасть на Землю. Как и всем нам здесь, тебе придётся пройти болезненный путь, мой Звёздный Ангел. Очень трудный. Хотя и не труднее, чем тот, что проходят и все. Тебе предстоит нелёгкая жизнь. Ты познаешь состояние наивысшей радости для женщины, а также и её горестные падения в страдания. Тебе будет безмерно прекрасно и столь же безмерно больно. И всё это через него. Ты пройдёшь через все испытания женщины и в её горе, и в её радости. Все перепады постигнешь ты, избрав этого человека. От звёзд до низкой грязи.

— Я не хочу, чтобы боль и страдания вернулись в мою жизнь.

— А всё же, Нэя, ты сама затеяла этот разговор. Да и пришла пора покинуть тебе комфортную колыбель, чем стал для тебя мой здешний дом. Поэтому тебе придётся покинуть цветочные плантации и переселиться в лесной посёлок в мой старый дом недалеко от столицы Паралеи. Я слишком долго щадил тебя, слишком долго прятал от жизни. И ты права, роди ты сразу мне ребёнка, я уже никогда не прогнал бы тебя отсюда. А так, ты тут лишняя. И сама отлично знаешь о том. Я не могу бесконечно соучаствовать в твоих инфантильных играх в настоящую жизнь, поскольку таковой у тебя нет. Бабушка будет рядом, и тебе, пока ты будешь вживаться в иной распорядок жизни, который и был когда-то тебе привычен, не будет настолько сиротливо.

— Но бабушка старая. А когда я останусь одна в целом мире… Я не выживу одна! Если уж ты сам вырвал меня оттуда, зачем пихаешь назад?

— Пора просыпаться! — крикнул он, и я вздрогнула как от физического удара. Мне стало холодно. Я принялась дрожать, поскольку сидела в тонком платье. да тут и не было нужды в тёплой одежде никогда. Он перешёл на успокаивающий привычный тембр голоса родного мне человека, — Мир неряшливо скручен, перепутан, он подобен некогда прекрасному узору, распущенному зловредной рукой. И ты, как и все здесь, будешь расплетать из тугих узлов светоносные нити и освобождать их от переплетений мрака и зла в них. Ты будешь страдать, как и все, но твои страдания будут вознаграждены, если, конечно, ты выдержишь, — неумолимые ноты его напевной речи не давали надежды разжалобить его. Мне было жалко только бабушку, уже не себя.

— Разве я выдержу? — я пребывала в некоем душевном сжатии, будто уже выброшенная в холод и одиночество, не желая и боясь страданий, как и все.

— Выдержишь, уж если прочие выдерживают и не такое. Ты должна быть сильной.

Мы сидели на нашей ажурной веранде, повисшей над туманным провалом, на дне которого блестела река, отражая в себе зеленоватое небо. И отражённое, оно плавилось в её русле ослепительным серебром, сливаясь с чистой водой, и вместе они стремились куда-то, неотделимые друг от друга. Высокий чистый лоб Тон-Ата не имел старческих морщин. Он был накрыт тенью от нависающих растений. Распускались мои любимые цветы, голубые в начале и ярко-синие в апогее их цветения, полупрозрачные, растущие на густолиственном тёмно-зелёном и колючем стебле. Это был сорт целебных растений, разработанный Тон-Атом на основе дикорастущих, когда-то давно найденных им в горных долинах. Один из островов Архипелага и был бесконечной плантацией окультуренных цветов. Из их эфирного масла получали духи, лекарства и использовали в пищевой промышленности для всей страны.

Как я вдруг возненавидела его! Так произошло впервые. А ведь я действительно любила его, давно уже родное и казавшееся мне очень красивым, лицо. Глаза у него были золотистые, с тёмными бликами. Единственное, чего мне не хватало, так это молодости и настоящей человеческой страсти, неведомой ему. А тут он показался мне какой-то чудовищной химерой мужчины и каменной скульптуры, и чего было в нём больше, неподвижного мёртвого камня или человеческой одушевлённой пластичности, не знаю. Мне впервые стало страшно находиться с ним рядом, захотелось немедленно сбежать. Что на самом деле скрывала в себе его внешняя скорлупа, ничуть не хотелось того увидеть.

— Никто мне не даст того, что даёшь ты, — сказала я, подошла к нему и обняла его сзади за шею, тронутую вполне заурядной по виду, то есть человеческой старостью, переживая за собственную спонтанную вспышку ненависти, нисколько им не заслуженную. Что за наваждение накрыло меня вдруг? Почему я увидела на месте родного и близкого человека кого-то, кого никогда тут не было, и взяться ему было неоткуда. Я почувствовала, он моментально считал все мои не озвученные мысли, уловил и эмоции.

— Если тебе вдруг стали сниться кошмары наяву, то уж точно тебе необходима полная смена декораций вокруг, да и сам образ жизни пора менять, — сказал он. — Я виноват перед тобой. За то, что утащил, как ты выразилась, воспользовавшись твоим нешуточным горем. За то, что привязался к тебе столь же сильно, как когда-то к твоей матери. За то, что так долго томил тебя здесь. За то, что не имел сил расстаться с тобой. За то, что люблю тебя не так, как положено любить отцу. Но я и не отец тебе. А ты не всегда была против того, чтобы принять мои чувства и дать мне всегда только ответное наслаждение. У живой души нет возраста аналогичного тому носителю, во что она и вживляется всегда лишь на время. Ты по виду юная, я по виду стар, но мы с тобою были близки и нужны друг другу. Тебе легче от моего признания? Я всегда хотел тебе только счастья. И теперь хочу, ради чего и отпускаю от себя.

Я подышала запахом его седых волос, теребя их кончиком своего подбородка, ласкаясь и опять искренне любя всё его существо, а какого свойства была эта любовь — дочерняя или не только, не имело значения. Мне было хорошо и спокойно рядом с ним все эти годы. Мне хотелось вернуться в ситуацию, предшествующую неприятному и взаимному нашему откровению друг другу. Он сделал вид, что всё по-прежнему. Только по-прежнему уже не было.

— Ты считаешь меня красивым? — спросил он.

— Да. Ты объективно красив. Ты вовсе не старый. Я всегда помню тебя таким. Ты выдающийся человек.

— Ты забудешь меня. Легко. Но так и надо. Ибо, познав земного мужчину, ты уже не захочешь и помыслить о любви Ангела.

Теперь, когда много лет спустя, я пишу о нём, его золотистые глаза уже навсегда померкли, не вообще, а для меня. Они уже не согревают меня родным излучением, не поддерживают, не любят. А его разумная душа продолжает где-то обитать в пределах бесконечной Вселенной. Я чувствую это, когда смотрю на звёзды, особенно в холодные ночи, когда небо похоже на прозрачную искрящуюся линзу, а будто приблизившиеся и увеличенные звёзды поражают своей одухотворенностью и непостижимой тайной. В ней нет ни холода, ни смерти, а только высшая и вечная жизнь, обещанная всем в будущем. Что касается тех кошмаров, в которых он приходил ко мне позже, я считаю, что моё подсознание общалось с ним, но напуганное сознание не умело расшифровать его посланий, облекая его в одеяния ужаса.

Я прожила с Тон-Атом семь лет. И как прошли эти годы, полные тишины и тепла, я не помню. У меня была своя мансарда, освещаемая огромным изумрудным окном. Через его узорную раму бледно-зелёное небо казалось насыщенным, а ландшафт за ним приобретал несвойственные ему зелёные оттенки. Я там шила, если не гуляла в плантациях и рощах. Изобретала новые фасоны, рисовала и читала. У нас часто были гости, и из Паралеи тоже. Как они сюда проникали, я не знаю. Мне никто не говорил, а я не спрашивала. И как я сама попала сюда, я не помнила того. Я жила как бы в блаженной преджизни. Всё слилось в один день. Мягкий и перламутровый, он переливается до сих пор в моей памяти насыщенно-синим цветом бескрайних плантаций, перетекая в прозрачно-зеленоватый там, где они обрывались у белой песчаной кромки. Дальше тянулись бесконечные безлюдные пески, окаймляющие океаническое побережье. А также в одну непроглядно чёрную бархатную ночь, где я засыпала в прохладной одинокой своей спальне. Изредка Тон-Ат приходил туда, гладил мои волосы, прикасался к шее, груди, плечам, делая искусный массаж и усыпляя. Его ласки топили в себе жгучую память о прикосновениях Рудольфа, память о больных и сладких ощущениях, о его неимоверно сильных и сжимающих объятиях. Похожие на бред погружения во что-то, не имеющее названия, со стонами, не имеющими ничего общего с теми, которые вызывает страдание, возвращались ночами. И мне была дорога эта память, потому что те ощущения были ощущениями блаженства, погружением в запредельное счастье. Само счастье не казалось правдой, хотя я жадно хваталась за него, пытаясь удержать и вернуть в реальность. Оно было вроде грёзы, вложенной кем-то в мою полусонную память. А едва я пыталась сбросить сонное оцепенение, волна боли, приходящей извне, изнутри, непонятно откуда, препятствовала тому. Было так, как на берегу океана, когда обрушившаяся волна прибоя, придя извне, окатывает целиком и забивает собою рот, уши, глаза. Сбивает с ног, вызывает панику. Горькая вода попадает внутрь и лишает возможности дышать. Тогда и возникал Тон-Ат. Он отводил волну властной рукой, лишал беспощадную силу всякой власти. Он был маг, он был заклинатель стихий, он был мой добрый отец и мой ласковый муж одновременно.

Возвращение и новое затворничество

В двадцать четыре года я осталась в невнятном статусе не вдовы, не жены, не невесты. Но в душе я таковой себя не считала, ведь я так и не была ничьей женой. А невестой? Как и знать! Однажды Тон-Ат просто не вернулся, и неизвестный человек ночью пришёл к нам в наше просторное жилище и сказал, что нам с бабушкой придётся покинуть этот дом. Человека по имени Тон-Ат больше нет. Для нас.

— Для нас? — удивилась я, — а вообще?

— Вам достаточно того, что сказано. И не пытайтесь тратить время для расспросов. Вам никто не даст ответов, — лицо зловещего посланника казалось маской без мимики, и было понятно, что я не добьюсь от него никаких пояснений. С ним были ещё какие-то люди. Дальнейшее помню несвязно, плохо, путано. Иногда, как обрывки разорванного целого, возникают непонятные фрагменты дальнейшего нашего отбытия. На чём? Как это происходило? Я помню, сидела на заднем сидении длинной машины, заваленная узлами, тюками, баулами, а рядом сидела заплаканная бабушка. Сама же я не тревожилась ничуть, как будто кто-то вовлёк меня действующим персонажем в игровую голограмму. К тому времени все мои ощущения основательно притупились из-за однообразия моей жизни, лишённой всяких событий, как и необходимости любой активной деятельности. Ведь меня окружало изобилие всего, что только необходимо человеку. А я по прошлой своей жизни в столице никогда не была избалована и не успела развить в себе избыточных потребностей. Та же роскошь, что окружала меня в нашем общем с Тон-Атом доме, как бы и не имела для меня смысла, поскольку я всегда была одна, не считая бабушки-хлопотуньи. Так что и не удивительно, что подобное существование не казалось мне временами подлинным. Ни я никого не видела, ни меня никто не видел. Исключением были редкие визиты Гелии, а также и ещё одной отвратительной особы, о которой я в своё время расскажу. Да и Гелия меня избегала впоследствии, или это я от неё пряталась в окружающих ухоженных ландшафтах, убегая, едва заслышав её звонкий, всегда фальшиво-жизнерадостный, но волшебно-чистый и мастерски поставленный голос прекрасной актрисы.

Так что я даже встрепенулась, ожидая смены опостылевших декораций, как ни были они живописны. Ничто не дрогнуло во мне, никаких страхов не было, никаких холодящих предчувствий. Я слишком верила во всемогущество Тон-Ата, а он предсказал мне необычную для Паралеи судьбу. За окнами была ночь, но помню неправильные, зубчатые очертания чёрных гор на тёмном же, но более светлом перламутре неба, освещаемого смутно и мрачно двумя ночными спутниками Паралеи с разных сторон. Помню сумрачные тоннели, по которым мы шли с какими-то, опять же неизвестными, людьми. Такие же сумрачные тени метались по стенам, гладким и густо-коричневым, когда они освещались светом тусклых фонарей. Но и это не вызывало во мне угнетения. Отстранённые сопровождающие люди несли наши вещи, и было этих людей довольно много, не побоюсь сказать, что небольшой отряд. Все они казались мне на одно лицо. Один раз мы отдыхали в подземном зале с круглыми и очевидно рукотворными сводами, но не помню, чтобы мы с бабушкой разговаривали с ними.

Помню отчётливо первую ночь в пыльном, скрипучем, заброшенном доме Тон-Ата в том самом лесном посёлке, расположенном недалеко от столицы. Мы устроились с бабушкой вместе на постели, приготовленной бабушкой же. Этот момент во мне остался, и впервые шевельнулось во мне чувство, говорящее об окончании моих сновидений. Оно было безотрадным то чувство, поскольку бабушка словно толкнула моё зависшее в стоячей безмятежности сознание, дотронувшись до него своими дрожащими сморщенными руками, дав мне понимание своей дряхлости и своего очень скорого неизбежного конца. Первое время от резкой перемены нашей жизни мы с нею сообща словно досматривали прежние сны. Она дремала на ходу от возраста, а я от нежелания выходить в изменившуюся реальность. И когда понемногу наладилась наша с ней бытовая жизнь в старой усадьбе Тон-Ата, бабушка, деятельная вначале, вспыхнув своим характерным оптимизмом, как старая сухая ветка быстро отгорела, начала чахнуть, болеть. Через год она умерла, оставив меня совершенно одну в большом доме. Это произошло во сне, она просто не проснулась. Я полдня пробродила по пустынным комнатам, запухшая от слёз, не понимая, что мне делать, куда бежать и к кому взывать о помощи. Но случилось чудо. Как только я очухалась от горя, то достала последние деньги из наших общих с бабушкой сбережений. И как только я направилась в ближайшее бюро похоронных услуг, меня перехватил на выходе из усадьбы один человек. Он был из числа сопровождающих нас с бабушкой через загадочные тоннели. Он и организовал последующие похороны. Вначале привезли длинный узкий контейнер. Тот самый ужасный короб, но предназначенный не для хранения чего-то ценного для жизни, а тот, в котором и увозят умершего на поля погребений. После чего отвезли в нём окоченевшие останки моей худенькой бабушки туда, откуда нет возврата. Мне тот человек объяснять так ничего и не пожелал, не взяв с меня за хлопоты ничего. Напротив, передал матерчатую небольшую сумку с деньгами, сказав, что мы с бабушкой забыли их у одного из провожатых в той суете, пока располагались на новом, а в действительности на старом и давно покинутом месте. Я и не подумала ему возражать, поскольку у меня не было ничего лишнего. Я решила, что деньги были переданы Тон-Атом напоследок бабушке, а она по старости своей о них забыла. Вот люди и вернули то, что были должны. Мне было проще так думать и не грузить свою голову раздумьями о том, могло ли быть иначе. Денег было достаточно, чтобы какое-то время о них не думать, а мне окончательно проснуться для наступившей и совсем другой жизни.

Я была к тому времени наполовину седая, как пожилая женщина, не будучи ничуть старой. Я хорошо помню, что собственную седину я разглядела в старом зеркале в старом том доме. И удивилась её обилию, её неожиданности, вздрогнув всем своим существом. А где же обещанное Тон-Атом ослепительное будущее с тем, кого никак не могла увлечь женщина, смотрящая на меня из мутной глубины зазеркалья? И я заплакала настолько горько, насколько и бесполезно. Промаявшись около года одна без бабушки, я решила продать усадьбу Тон-Ата. Я и понятия не имела, насколько это непросто сделать. По неопытности я сразу нарвалась на чиновников-мошенников, продав огромный земельный участок очень дёшево. Старый же дом с роскошным садом лишь чудом удалось перехватить из их загребущих неправедных рук неизвестному для меня благодетелю. Он прислал своего агента, сообщившего, что я могу тут жить столько, сколько захочу. Но я совершенно не хотела оставаться в огромном, страшном своей пустотой, доме. Была и ещё одна причина моего бегства оттуда. Неизвестные мне люди приходили в дом под видом друзей неизвестного благодетеля, распоряжались там, ведя свою тёмную и непонятную жизнь. Появлялись, ночевали или жили в заброшенных комнатах некоторое время, а потом исчезали опять. Не проявляя ко мне ни малейших чувств, ни плохих, ни хороших, как будто я была безликим стражем старой усадьбы, неведомо кому принадлежащей. Бабушка смогла бы поставить их на место, а я нет. Да и сам дом навевал тоску и нежелание там хозяйничать. Запущенный, старый, многокомнатный, так и не ставший мне родным. Все мои вещи так и стояли не разобранными. Меня сковала унылая апатия ко всему. Каждый день я думала, вот завтра всё изменю, разберу, наведу порядок, но день приходил, уходил, а ничего не менялось. Я жила как на заброшенном вокзале, в пустынном зале ожидания, выбрав для жизни всего одну комнату. Да и ту мне было лень прибрать или устранить вездесущую пыль. Я всё жила как в некоем ожидании перемены своей судьбы, как в бесцветном, запылённом, узком переходе куда-то, где всё изменится. И в то же время я не верила в перемены к лучшему. Я считала себя отжившей, застрявшей в этом переходе без шанса как вернуться назад, так и продвинуться вперёд.

К тому же меня стали терзать страхи. Они были вызваны не утратой душевного равновесия, не наплывом мистических туманов из необитаемых комнат и подвалов, а непонятными событиями, сгущающимися вокруг дома. Так однажды в большое окно в столовой я увидела в предвечернем сумраке фигуру, быстро прошмыгнувшую по саду в направлении дверей, ведущих в дом. Мне показалось, что неизвестный похож на незабываемого Чапоса. Обмерев от ужаса, я ждала его стука, забившись в простенок между двух окон. Стояла тишина. Спустя неопределённое время раздался глухой скрежет отпираемых дверей. Только в столовую вошёл вовсе не Чапос, а тот же самый человек, что помог мне с похоронами бабушки. Весь какой-то безликий, некрасивый и худой, не старый и не молодой, он вежливо и заискивающе извинился за беспокойство и за то, что стал причиной моего беспочвенного страха. Сказал, что я нахожусь под охраной и мне нечего тут бояться. Ни один волос не упадёт с моей головы. И он сожалеющим взглядом окинул мои поседевшие так рано волосы, запрятанные в скромную причёску. Затем он попросил разрешения переночевать в доме, в самом дальнем его крыле, а также распечатать ту дверь, которая туда и ведёт из сада. Для того, чтобы никто из тех, кто будет время от времени там бывать, меня уже не побеспокоили. Не могу сказать, что меня радовало подобное соседство, пусть и в отдалённой части большого дома, а всё же под одной крышей. Но как я могла отказать? Я и понятия не имела, кому в действительности принадлежит теперь дом Тон-Ата. Как-то не было похоже, что мне.

— Вы пришли один? Или был кто-то ещё?

— Кто бы это мог быть?

— Мне показалось, что перед вами кто-то прошёл в дом.

Он насторожился, закосил глазами по углам, будто неизвестный затаился там. — А что ещё вам показалось? Вы слышали, как открывается дверь? Или кто-то пролез через окно? Проверяйте на ночь все окна. Закрывайте их на внутренние решётки, поскольку запоры обветшали. Если боитесь. Только забудьте о страхе. Даже если вам нечто показалось, вам никто не причинит беспокойства. Дом охраняется.

— Кем?

— Не надо вам и беспокоиться. Вы же убедились, что и во время семилетнего вашего отсутствия здесь ничего не тронуто. Не таков был ваш благодетель, чтобы не позаботится о вас и теперь, если уж настолько берёг вас прежде.

— Как же он позаботится, если его нет?

— В каком смысле нет? Для вас он всегда есть.

— А для вас?

— И для меня, — он вдруг согнулся в непонятном поклоне передо мною, хотя я сразу поняла, что такое почитание мне не предназначено.

— Тон-Ат жив? — не спросила, а утвердила я.

— Никакого Тон-Ата уже не существует.

— А кто существует? Он сменил имя? Это хотите сказать?

— Я не могу сказать вам больше того, что вам уже известно.

— Ну, а зовут вас как? Будем же хоть иногда общаться?

— Я не стою вашего внимания. Тем более на общение с вами мне никто не давал полномочий. Я и так уже превысил их, войдя в вашу половину. Если бы ваша старшая мама не умерла так неожиданно, вы бы и не увидели меня. Надеюсь, то была важная причина для нарушения запрета.

— Чьи они, запреты и прочие инструкции?

— В этом доме границу вашего пространства не переступит уже никто. Простите, что не сумел иначе. Разрешите мне удалиться. Если вам необходима служанка, вы имеете права её завести при условии, что она будет приходящая. Ночевать тут можете только вы.

— А вы?

— Я могу находиться только там, где вы не живёте по причине вполне понятной. Слишком уж большой дом. — Он опустил глаза в пол и забормотал что-то себе под нос, жалобно морща губы. Мне стало его жалко. Он или ничего не знал или был связан серьёзным обязательством, не разглашать ничего. Я даже обрадовалась, что человек — тихая серая моль будет где-то ползать за стенами в заброшенных комнатах, пока я сплю.

— К чему мне служанка? Я и сама в состоянии себя обслужить. А также прибрать единственную комнату и обеденную, где и обитаю. Мне и одной тут делать нечего. — В ответ человек без имени повторно и уже критически осмотрел углы комнаты. Он дал мне молчаливый деликатный намёк на то, что ни уюта, ни чистого блеска, ни продуманной обстановки не было и в помине. К стыду своему я забросила своё жильё.

Однажды рано утром, бессмысленно бродя по длинному и узкому переходу из обжитой части дома в то крыло, где располагался по-прежнему запертый кабинет Тон-Ата, я услышала, что там кто-то разговаривает. Зачем я туда и прибрела, не могу сказать с определённостью. Сна не было, а я, повторюсь, была не против, что в доме есть кто-то и ещё, живой и для меня не опасный. Человек-страж. Но он оказался вовсе не в гостевой комнате и не один к тому же. Я замерла у двери. Ключей от кабинета у меня не было, а выходило, что у постороннего человека они были. Что там делал тот господин? С кем он там был? Едва я отпрянула назад и затаилась, а коридор делал изгиб под прямым углом, как дверь открылась, и мой щуплый страж без имени, встав на выходе из кабинета, сказал тому, кого я не видела, — Больше сюда не приходи! Не хватало ещё того, что ты напугаешь её до полусмерти, едва она увидит тебя. Сам знаешь, чем это тебе грозит.

— Чем же я могу её напугать? Я разве привидение Тон-Ата? — отозвался голос Чапоса. Я сразу его узнала. Или же мне померещилось? — Я уже несколько раз тут ночевал, а она ни разу меня не заметила. Я неуловим, хотя я и не привидение. Любого, кто её напугает, я просто уничтожу! Я дал слово господину Тон-Ату, а я умею быть преданным ему даже и мёртвому.

— Ты преданный просто потому, что отлично понимаешь, что есть те, кто отслеживают твою преданность. И с чего ты решил, что видел привидение, а не был в пьяном угаре после бутылочки «Матери Воды»?

— Как же? Я видел отчётливо, как господин Тон-Ат, выйдя из подвальной двери, входил сюда, в кабинет. Я в момент стал как парализованный! Лица его я не видел, понятно, темно же было. Но высоченная фигура, осанка и прочее — он! У меня стали подкашиваться ноги, а шага сделать не могу! Тут я и свалился на пол у порога гостевой комнаты, из неё-то я как раз и вышел перед тем. Я не раз в ней ночевал. Он глянул, да так, что сверкнул в темноте глазами, как огнём черканул! Я притворился ветошью, брошенной у порога, в смысле не шелохнулся. Авось, думаю, во мраке не разберёт, что там валяется-то. Он подошёл, ногой потрогал, а у меня уж и сердце через раз бьётся, и члены костенеют. Так он надавил стопой своей на моё ухо, да больно так! Потом несколько дней я был почти глухим. Не то от пережитого ужаса, не то от действительной травмы. Думаю, надо было сразу признаться во всём, а не изображать из себя половик у двери. А он и рыкнул: «Каким же хламом засорили весь мой дом»! Но ушёл. Потом уж я кое-как на карачках пополз в гостевую комнату и провалялся там без сна до самого рассвета. Тело ломило так, как будто били меня палками, еле на ноги и поднялся. Воду пью, а она выливается изо рта, не глотается. Тут уж поневоле поверишь во что угодно. Да и опыт я страшный имею уже. Тебе такого испытать не пожелаю, а уж детали пережитого некогда ужаса упущу. Не тебе о том и знать. Так что теперешнее испытание сущий пустяк против пережитого когда-то. Утром я проверил дверь в подвал, а она не поддаётся! Она на самом деле замурованная! Твёрдым раствором все щели между косяками и самой дверью заделаны. Ну, есть кладка нерушимая! Дверь-то осталась лишь по видимости. И не был я пьян! Точно привидение самого Тон-Ата! Коли уж токсичным таким оказалось по своему воздействию. Даже после своей смерти наделён он немалой силой и возможностью влиять на мир живых. Я чуть не отдал свою душу Надмирному Свету…

— Нужна Надмирному Свету твоя душа, полная мрака! Запомни, Чапос, и бойся! Господин вовсе не был привидением. Пусть так думает госпожа Нэя, случись что. А ты знай, — если уж увидел то, что тебе было не положено видеть, — господин жив и здоров. Теперь ты мой должник, поскольку я не открою господину того, что ты посмел войти в его прежний дом, где обитает его бывшая жена. Неважно, что он сделал её отщепенкой. На то были его соображения, в кои он не посвятил никого из посторонних. Ты узрел тайну, не предназначенную для твоих глаз. Потому сообщаю тебе, если бы ты столкнулся с господином нос к носу, он бы просто уничтожил тебя как того, кто ничем не отличим от вора, проникшего в чужой дом. Ведь все твои походы сюда были твоей самодеятельностью! Ты на что-то рассчитывал тут? Ты для господина тля бесполезная и никчемная. Даже если он когда и приближал тебя к себе, то давно в тебе не нуждается. Иначе, я бы знал. Дом в полном моём владении, и больше сюда не суйся уже никогда!

— Да ты что, Инар! Да разве не я заплатил огромные деньги за кусок здешней земли! Буквально вырвал часть имения из лап чиновников Департамента недвижимости! Я думал, что дом купил кто-то из них. Я… да я…

— «Я да я» — дохлая тля! А и той позавидуешь, если господин узнает обо всём, что ты тут натворил со своими сообщниками!

— Да я исключительно из преданности памяти Тон-Ата верну всё его супруге!

— Кто же сказал тебе, что от господина Тон-Ата остались лишь жалкие и бестелесные информационные обрывки, кои ты назвал памятью?

— Так в Департаменте недвижимости и сказали!

— Тебя намеренно ввели в заблуждение. К тому же у властителя над будущим Паралеи нет никакой супруги. Но это не значит, что госпожа Нэя бесхозная. У неё есть другой Избранник, с которым она встретится, когда придёт нужное время.

— Кто же это? — голос Чапоса охрип. — Я убью любого, кто к ней сунется!

— Убьёшь? Не думаю. Поскольку ты раб многих господ. Да и очнись ты! Она вся седая, вся прокисшая от своей преждевременной отверженности. Чего ты в ней нашёл-то? Мало тебе твоих девок?

— Почему она отверженная? И когда успел ты рассмотреть, что она поседела? Я не видел ничего.

— Тут я неудачно сказал. Она утаиваемая до времени. Так будет вернее. А я и не видел ничего. Просто так сказал. Она же волосы скрывает, как и положено мужниной жене, пусть жене и отверженной. Ах, опять я! Она просто временно сберегается для того будущего проекта, что начертал для неё наш повелитель и великий проектировщик. Не забывай, Чапос, с кем ты столкнулся, когда твоя извилистая тропа вывела тебя к той дороге, что спустилась сюда сверху, сотканная из звёздного вещества.

— Хочешь сказать, что господин Тон-Ат прибыл сюда сверху через одну из небесных дверей? Не слишком ли много пришельцев сверху для нашего мира? Чего им тут всем понадобилось? Как сам считаешь, Инар?

— Кому это «им»? Господин тут единственный, кто имеет ключи от будущего. Наши гнилые аристократы увлекают нас всех заодно с собою в ту самую мировую щель, где притаилось ничто! И когда она захлопнется, миру Паралеи конец! Так уже было не раз, когда дорога уводила в сторону от той цели, которую осветил для людей Надмирный Свет. Но люди слепли от собственных корыстных страстей, задыхались от собственного животного смрада. Надмирный же Свет не устаёт от своего милосердия, Он всегда давал сохранившимся потомкам прежних грешников новый шанс, — только отбрасывал их к началу пути. Вот что говорил мудрый господин Тон-Ат. Ты жив только благодаря жалости господина Тон-Ата к тебе, а познать его замыслы ты не сумеешь, как ни тщись!

— А я и не тщусь. Чего мне? Я только не дал мрази из Департамента недвижимости завладеть чужим добром. А они рты свои жадные разинули, думая, что заселятся тут как богачи какие! Ну, я задушу того, кто меня обманул и вытянул солидный куш за землю под лекарственными растениями! На колени его поставлю и всуну в его немужественную пасть свой конец: «Вот твоя прибыль! Соси»! Точно, убью! Ещё никому не удавалось обмануть Чапоса! А ведь как прикинулся сведущим во всём. Склонился передо мной, ножонками тонкими заелозил по полу, щёчками нежными заалел. Ну, есть баба! Вот что значит, ощутил запах настоящего мужчины! Я ему дам, о чём он втайне размечтался! Хотя я и не извращенец порченый, дам ему такого пинка под мягкий зад! Так что, Инар, считай участок своим! Отдаю задаром.

— Пользуйся сам. Можешь в аренду сдавать. Господину угодья тут без надобности. Он будущий владыка всей планеты! А ты ему земляной клочок суёшь, как привык своё непомерно отросшее непотребство совать в причинное бабье место?

— Да не сую я ничего! Дар хочу сделать ради общего дела.

— Не нужно мне ничего. Забудь об этом месте! Просто забудь на время.

— Как же госпожа Нэя? Вдруг залезет кто из числа нищего сброда, как прознают, что она одна в большом доме? Я нёс охрану настолько осмотрительно, что она и не ведала обо мне…

— Никто не залезет. И не ты её охранял, а её от тебя охраняли! Счастье твоё, что она тебя не увидела ни разу, мотылёк ты легкокрылый! Топаешь как ящер, гремя своими яйцами. Всё понял? Ни ногой сюда больше!

— Понял. Из понятливых я, потому и жив пока.

Тут уж я бросилась опрометью в ту часть дома, где жила, и накрепко заперла дверь, ведущую в коридор, на засов. Уже днём я попросила одного рабочего из соседнего поместья, чтобы он пододвинул к этой двери большой и пустой шкаф. Также по совету доброго рабочего я вызвала из бюро хозяйственных услуг ремесленника, и тот поменял мне замки на входной двери, которой я пользовалась. После всего я нагрузила придвинутый шкаф тяжёлыми книгами Тон-Ата, собранными по всему дому и даже камнями из старого сарая, чтобы шкаф стал не сдвигаемым с места и при большом усилии. Замаявшись от такой работы, я с облегчением почувствовала себя в безопасности. Пусть туда шныряет кто угодно, я на своей половине им недоступна. Входные двери у Тон-Ата были железные, а окна я запирала на ночь, закрывая внутренние решётки. Получалось, что я стала жить в своеобразной крепости. Содержание ночного разговора между таинственным моим, как оказалось, охранником и Чапосом вызвали в моей голове сумбур, долгое время не поддающийся упорядоченности. Пусть охранник Инар охраняет, но пусть ко мне не суётся. А Чапос уже и не сможет, если и нарушит своё обещание. Я в его обещания не верила, как и в то, что Тон-Ат жив. Это была очевидная ложь моего охранника, своеобразная защита от Чапоса. Он только подыграл страху опасного бандита, напившегося до бредовых видений, в которых и столкнулся с Тон-Атом. Ведь он прежде всегда боялся Тон-Ата, вот отравленный мозг и выдал ему образ собственного страха. Так я думала. Но вот зачем и по чьему поручению меня охраняет тщедушный и очень самоуверенный человечек?

Как-то пригожим утром я проснулась с решимостью убраться в старом доме, увидев при играющем свете Ихэ-Олы, сколько паутины наплели пауки в углах оконных проёмов. Я стёрла собственные слёзы с поверхности зеркала вместе с пылью, и оно вдруг засверкало. Мои волосы были упрятаны в цветастую повязку, и на меня глянуло чьё-то чужое лицо, с которым мне трудно было отождествить себя. Я радикально изменилась, утратив детскую припухлость черт вместе с румянцем, побледнев и похудев. Тем ни менее, из глубины комнаты, освещенной утренним и мерцающим светом, на меня смотрела печальная, но очаровательная особа. Я сняла с себя мятое домашнее платье, с удивлением рассматривая своё совсем юное по виду тело, заключённое в тяжёлую раму из кованных металлических цветов, в которую и было втиснуто огромное зеркало на стене. Скромничать наедине с собою было и глупо. Я улыбнулась, пожелав той, кто просияла мне в ответ, только счастья.

Сон, когда ко мне пришёл про Тон-Ат

В ту же ночь я видела один из тех снов, когда не понимаешь явь это или сновидение, когда они пугают так, что приостанавливается сердце, а они запоминаются на всю жизнь как не каждое подлинное событие. Рассохшиеся тусклые и давно не чищеные полы дома обычно скрипели от каждого шага, но тут стояла неимоверная тишина. Стрекотали ночные насекомые, поскольку верхняя фрамуга окна была приоткрыта от духоты. Я отчётливо слышала шелестение листвы в саду от прикосновений ночного ветерка. Слышала также гул удаляющихся или приближающихся к ближайшей платформе поездов. Улавливала монотонный и далёкий шум со стороны широкого шоссе за лесом, по которому по ночам особенно интенсивно шли большие машины с грузами. Они направлялись в сторону столицы, или обратно в те города и селения, где я никогда не была. И дрёма сплетала во мне образы пейзажей неизвестных мест и лица незнакомых людей, которых я никогда не увижу за целую жизнь. Их множество и множество, они работают, любят, рожают детей, страдают, а кто-то бездельничает, разбойничает, никого не любит, терзает и даже убивает других. Вполне себе глупые мысли постепенно растворялись в бессмыслице сна, как вдруг я ощутила мягкое прикосновение к своему лбу. Кто-то погладил меня, кто-то родной и любящий.

— Ничего не бойся, у тебя всё будет удачно, всё сбудется, о чём мечтаешь. Родишь сына от того, от кого и хочешь. Не завтра, конечно, но так будет. Не рано, но и не поздно, — прошептал мне глуховатый голос Тон-Ата. «Ага», — решила я, — «так всё же призрак существует! Чапос не обманул и не напился до бреда, как уверял его тот человек Инар». Стало страшно, от чего я онемела и лишилась возможности любого движения. Как же шкаф, сдвинуть который не смог бы и сильный мужчина? Даже двое мужчин с трудом смогли бы придать ему другое местоположение, а уж со стороны коридора, который и закрывала дверь, так и вообще невозможно было его потревожить. Да ведь у призраков нет необходимости пользоваться дверями, они и через стены просачиваются. С усилием я повернулась лицом к источнику шёпота, а у постели кто-то стоял, большой и тёмный в темноте спальни. Я протянула руки и схватила привидение за ткань одежды. Призрак вдруг притянул меня к себе, прижал сильно-сильно и задышал мне в уши, — Жаль мне тебя! Изведал я здесь странные и не свойственные мне прежде чувства. Они наполняют меня силой, когда отрадны, но обессиливают, когда вызывают страдания. Сильнее моя жалость была только к твоей матери. Но уж тебя-то я не отдам на погибель!

Я ответила ему порывистым объятием, внезапно перестав его бояться. Столько родной привычной силы и ласки, исходящими от него, ощутила я. — Милый мой! Друг мой! Я и не поверила в твою гибель. Ты не смог бы так просто покинуть меня одну! Я всегда чувствовала, что ты вернёшься, и мы будет опять жить в цветочных плантациях.

— Нет, — ответил он, прижимаясь к моей макушке, вдыхая запах моих, тронутых преждевременной сединою, волос. — Я не вернусь к тебе, во всяком случае, в ближайшее время. И пока тебе придётся забыть о волшебных цветах с моих плантаций. Ты будешь жить одна. Но недолго так будет. Уж поверь мне. А вот как родишь своего первенца, так я тебя с ним и заберу к себе.

— Кто же будет отцом моего ребёнка?

— Сама знаешь, кто.

— То есть, ты нас всех заберёшь к себе?

— Только тебя и ребёнка. А Избранник твой, если не захочет тебя потерять, если ты дорога ему, сам придёт к нам. А уж я постараюсь ему всё объяснить.

— Объяснить что?

— Как нам вместе спасти людей Паралеи от надвигающейся гибели.

— Что мне за дело до людей Паралеи! Разве они думают обо мне?

— Никто не желает понимать того, что всё взаимосвязано в Мироздании. Что не только поступки и действия имеют свою протяжённость в последействиях, растянутых порой на несколько поколений тех, кто к ним не был, да и не мог быть причастен, но и мысли влияют на течение событий. Нельзя подменить собственным ничтожным «я» всю Вселенную, нельзя требовать от Всевышнего исполнения своих прихотей как от слуги. Ты забыла, чему я учил тебя?

— Так я не знаю, как твои уроки применять в жизни. Я маленькая, а мир такой огромный, и знать обо мне ничего не желает. Все наши беседы о смысле жизни, о её целях, о важности всякой конкретной души, уж коли вызвана она, чтобы проявиться в объективном мире, остались в прошлом, где были столь значимы и убедительны. А тут… Кому я нужна? Что я могу? Легко рассуждать о возвышенных идеалах, сидя за сытным обедом в богатом доме-дворце, а как вывалишься наружу… Ой! Как же мне страшно жить!

— К сожалению, моя дорогая, ты унаследовала глупую природу, и скажу откровенно, слабенький умственный потенциал по линии своей бабки и через мать. Да и отец твой был мечтатель-идеалист, отшлифованный до блеска сословным воспитанием, да вставленный в убогий ограничитель. Он был как перстень, как камень в нём, блестящий уникальный и никчемный. Не годный ни для чьей пользы. Им можно любоваться, а на что ещё он годен? Вот и Нэиль… Так сглупил, а как я на него рассчитывал. Его сотрясала и искажала страсть к той, кто происходила от моих врагов, и через неё мне был нанесён страшный удар! Настолько и сокрушительный, что уж и не знаю, смогу ли я преодолеть его последствия. Буду надеяться, что не гибельные для моего проекта.

Мне не понравилось такое пренебрежительное замечание о моих родителях, затрагивание имени Нэиля в том же самом негативном смысле. — Для чего же ты принимал Гелию у себя? Если она была твоим врагом?

— Так было нужно. Она приносила мне необходимые сведения, даже не понимая того, что они работали против неё тоже. Но она получила своё возмездие, и я о ней не хочу и помнить. У меня как была, так и осталась надежда на то, что ты сможешь стать моей опорой. Хотя сразу скажу, что надежда слабая, а опорой ты можешь стать весьма шаткой. Остаётся только уповать на суровую житейскую закалку. Как прочувствуешь вкус трудового хлеба, так сразу и поумнеешь с неизбежностью. Так что ты не просто так опять очутилась здесь, откуда сбежала в юности. А отсвет моей непомерной любви к той, кто и была дарительницей жизни вначале твоей матери, а потом и тебе, всегда делал и делает меня податливым на любой запрос твоей души. Но закалка тебе необходима, и тут уж… Или станешь стойкой, или пропадёшь от собственной рыхлой структуры. Тут я тебе не помощник. Я за тебя в твоём жизненном потоке не проплыву, сама держись и не захлёбывайся.

Монотонный бубнёж призрака моего старого мужа постепенно становился всё менее разборчивым, всё глуше и непонятнее… А я вдруг проснулась под дребезжание дождевых струй по крыше особняка. Стёкла окон заливала небесная вода, сад казался обесцвеченным и настолько неуютным, что пробирала дрожь при мысли оказаться сейчас снаружи. Куда-то идти, спешить, ёжась под серыми низко нависшими небесами, как проделывают это многие и многие тысячи людей, женщин и мужчин, каждый день спешащие на заработки ради обретения вовсе не счастья, а самого обыденного выживания. А я могла нежиться в чистой упругой постели, в сухом тепле, зная, что у меня пока что есть деньги на этот самый насущный кусок. Так ведь скоро и закончатся. А потом взять-то где? Хочешь, не хочешь, а нырять в немилостиво холодный и уже никем не подогретый жизненный поток придётся.

Я валялась в постели полдня, пока не прекратился дождь, и не заболели отлёжанные бока. Пришлось вставать. В столовой я обнаружила, что забыла не только закрыть решётки на окнах, но и запереть одно из окон. А оно было расположено очень низко к полу. Вечером была духота, и сильный затяжной дождь свалился неожиданно, принеся радость природе и земледельцам. На полу налилась целая лужа. И я подумала, что призрак вполне мог влезть из сада в это самое окно, если допустить, что он состоит из того же вещества, что и все окружающие люди вокруг. А то, что осязание его было вполне реальным, я не сомневалась нисколько. Пальцы всё ещё хранили остаточное ощущение от прикосновения к его атласным и дорогим, всегда очень дорогим, тканям, из которых ему шил одежду личный портной. Вытерев лужу, я долго сидела за пустым столом, созерцая драгоценный прибор для специй, выточенный из зеленоватого минерала со сверкающими льдистыми прожилками в нём. Из такого полупрозрачного камня делают те сосуды, что находятся в Храме Надмирного Света. Опустошенная, без всяких длинных мыслей о будущем я смотрела на белую скатерть, такую белую, какую и любил Тон-Ат. Бабушка так и поддерживала все предметы обихода в идеальной чистоте, впечатав и в меня эту привычку как некий условный рефлекс. Я озиралась вокруг, куце размышляя о том сугубо конкретном, что я возьму отсюда для налаживания быта на новом месте? Заберу отсюда посуду вместе с собственными, так и нераспечатанными тюками и баулами, скатерть, столовые салфетки и некоторое количество приборов для еды. Вдруг я буду принимать у себя гостей? Кто же знает. Заберу также постельное бельё. Лишние траты были ни к чему. Да и жалко было оставлять всё бытовое недешёвое добро непонятным ночным гостям. Или хозяевам? А вот запру железную дверь и решётки наглухо, как уеду прочь, и не смогут они уже попасть на мою обжитую половину. Пусть таранят дверь из коридора, не зная, что за нею не сдвигаемый шкаф. Пусть он грохнется на них вместе со всеми камнями и тяжкими томами научных книг, что плотно забили его деревянное чрево. А прежде надо вызвать грузового перевозчика. Но уже потом, когда вопрос со столичным жильём будет решён. Возвращаться в тот дом с наружной лестницей, где прошло моё отрочество и начало юности, в тот двор, где погиб Нэиль, я и не собиралась. Подобного возврата быть уже не могло.

Я окончательно решила перебраться в столицу, где я купила простое и маленькое жильё. На дом бывшего покровителя и бывшего мужа я махнула рукой, как-то понимая, что хозяин у него есть, а мне тут делать больше нечего. И это уже была перемена, пусть и мало радостная, но, всё же, что-то и сдвинулось. Оставшиеся деньги я проживала, будучи непрактичной, ничего не понимая в сложной, окружающей меня, пугающей, отвращающей действительности. Не зря я боялась жизни, я ничего не умела. С каждым очередным днём мне всё привычнее было встречать в зеркальном отражении своё изменившееся к лучшему и явно поумневшее лицо, но увы! В обрамлении поседевших волос. Мне пришлось овладеть искусством их покраски.

Снова в столице. Встреча с Ифисой

Слоняясь бесцельно по центру столицы, я и столкнулась с Ифисой. Она узнала меня первая, удивилась, потом обняла меня как родную. Мы были счастливы взаимно нашей встрече. Несколько часов мы проговорили, сидя в той самой кондитерской для сладкоежек, где Ифиса щедро угощала меня дорогущими «сливочными бомбочками», поняв мою прижимистость как финансовую несостоятельность. А я была и рада такому её пониманию, удивляясь собственной скупости. Да ведь совсем скоро не будет хватать не то, что на пышные ароматные сладости, а и на белые лепёшки. Придётся покупать серые и мало вкусные. Ифиса, достаточно глубоко проникая через мою поверхностную оживлённость в скрытые, невесёлые представления о скорых невзгодах, обещала взять надо мною покровительство и не дать мне пропасть. Я ей верила. Ифиса была добрым человеком, способным на искренние личные привязанности. Имея связи с влиятельными бюрократами, она обещала также разобраться с теми мошенниками, которые обманули меня при продаже обширного участка и дома в лесном посёлке. Но я попросила её не делать этого, как-то понимая, что не следует Ифисе совать туда нос. Так мне спокойнее было жить. Да и дом с садом был, вроде как, мне возвращён по факту, хотя документов на него мне так и не отдал никто. А тот человечек, якобы мой охранник, уверявший, что я могу навещать покинутый дом, когда только захочу, ловко уклонялся от прояснения всей запутанной ситуации. В Департаменте недвижимости женственный и нарядный мужчинка-чиновник на мой запрос покрылся бледной испариной, с поспешностью заверив, что документы были возвращены моему доверенному лицу в безупречном состоянии. Я же не имела никакого доверенного лица. Был ли им Чапос или тот щуплый человек — обладатель уникально бесстрастной и какой-то стёртой физиономии без возраста, что не запоминался мне никак, мне было уже без разницы. Прошлое не казалось мне тем местом, куда я хотела бы вернуться.

— Тебе виднее как поступать, — согласилась Ифиса. — А любопытно мне, что же такое там произошло, что ты настолько не желаешь вступить в права наследства и разбогатеть при продаже такого лакомого кусочка в посёлке для состоятельных граждан? Или думаешь сохранить себе поместье для собственной старости? Это разумно, да ведь налоги задушат, если ты не хочешь использовать землю по назначению. Опять же, как можешь ты владеть усадьбой без всяких оформленных документов? Что за странная история! Хочешь, я выясню, кто тот человек, что завладел твоим домом? По своим старым и надёжным связям?

— Я очень прошу тебя, Ифиса, даже не прикасайся своим ситуативным любопытством к этому опасному месту. И речь уже не обо мне, а о тебе. Не стоит никому и ничего выяснять. Я поняла только то, что усадьбой завладела какая-то глубоко законспирированная банда, воспользовавшаяся гибелью моего мужа. Им было удобно, чтобы я числилась владелицей и тихо сидела бы там, как отводящая глаза ширма, за которой они будут беспрепятственно шнырять и таиться, уж не знаю от кого. Чего мне там было делать? Тупо стареть и дальше? Я уже и с ума потихоньку начала там сходить. Такие видения мне там были, особенно дождливыми ночами, что я едва не лишилась остаточного пигмента волос. Найдут, кого туда поселить, если будет надобность.

— Что за видения? Расскажи.

— Разве к тебе никогда не являлись те, кто был тебе дорог, но кого ты утратила? Живя после ухода бабушки в полном одиночестве, я перестала отличать реальные события от сновидений. Вот когда она была ещё жива, в самые первые наши дни, приехали мы с нею в столицу на празднества Матери Воды к её знакомой. Пошла я гулять с сыном этой женщины, и вдруг… — я умолкла, не в силах справиться с охватившим меня волнением.

— Давай уж, раз начала, — ласково и снисходительно поторопила меня Ифиса.

— Было темно. Фонари в том Саду Свиданий были или от ветхости, или умышленно, чтобы народ туда не лез, отключены. Я вдруг столкнулась с одним человеком…

— Да с кем?

— Даже не знаю теперь, не есть ли и это воспоминание моим сном? Понимаешь, он был так неприязнен ко мне, так груб. Будь это в реальности, он так бы не смог… К тому же он был с какой-то девушкой. Она прижималась к нему, а я… Я растерялась и не могла одно слово с другим связать. А может, он не узнал меня, и я стала блёклой и непривлекательной.

— Да точно был сон! — утешила меня Ифиса. — Нет там и близко никаких девушек. Иначе, я бы знала.

— С ним вместе Чапос гулял

— Чапос рядом с ним? Вот уж подлинный кошмар!

— Я уже через неделю опять туда пошла, не знаю и зачем. Это уж точно сном не было. А там всю набережную перекопали, деревья старые вырубали, пролезть было невозможно. Я вот думаю, узнать бы, когда начали реконструкцию Сада Свиданий. До праздника Матери Воды или после?

— Тебе оно надо? Для того и начали там наводить порядок, чтобы потом сделать вход в этот парк платным. Чтобы и из досуга бедных людей деньги выжимать. Да забудь ты о своих снах! А встретила-то кого?

— На то и сон, чтобы быть абсурдом, — мне уже не хотелось продолжения этой темы. К тому же меня угнетало, что Ифиса не опровергла моих сомнений по поводу моего внешнего вида. Выходит, она согласилась с тем, что я поблёкла и лишилась привлекательности.

— Из-за кошмаров отказываться от имущества? Да ещё такого! Я тоже часто встречаю в снах свою мамушку. И что? Я только этому рада. Это знак живой связи с теми, кто ушёл в Надмирные селения. Чего бояться? И как это можно бросать усадьбу, оставшись нищенкой? Да я бы с любой шайкой схватилась намертво ради своего добра! Они, может, умышленно тебя пугали. Выживали. Я знаю подобный случай. К одной повадился призрак бродить, так она взяла и расшибла ему голову медной посудиной, положив её заранее под подушку. Он так побежал, так хлопнул дверью, что часть штукатурки от стены отвалилась. Вот тебе и призрак! Впредь не сунулся. Мне моя бабушка говорила, что с настоящими призраками надо обязательно вступать в схватку, — через преодоление собственного страха и немощи. Обязательно тогда победишь. Сила человеческого духа одолеет любую нежить. Страху никогда нельзя отдаваться на съедение. А с живой-то нечистью и подавно можно справиться!

— Забудь ты об этом, как забыла я. Нет у меня ничего.

— У меня тоже ничего нет. Никто и никогда не дарил мне поместий и домов. А ничего — я не пропала. Ты на редкость хороша собою, и я надеюсь, что ты ещё устроишься в столице или за её пределами. Я постараюсь тебе помочь. Ты всегда вызывала у меня материнские чувства. Что поделаешь, коли жизнь их не востребовала. Буду заботиться о тебе.

Встреча с нею в такой безнадёжный и отчаянный момент показалась мне добрым знаком. Хотя потом я поняла, хитрая Ифиса прекрасно помнила о моих прежних талантах. И уже имела в голове план пристроиться при мне, если мне удастся за что-то зацепиться в столице. Но это вовсе не отменяло её искреннего и заботливого расположения ко мне лично. Она была человек — симбионт. Всегда пристраивалась к тем, кому и сама помогала. Она рассказала мне, что Рудольфа после гибели Гелии в столице не видел никто. Где он сейчас? Там же, в той структуре в лесном городке. Но теперь это и не городок, а настоящий город в лесах. Там идёт бурное строительство, развитие научных центров, да и мало ли чего. Нас туда не пустят, так и что об этом говорить. Все они — Гелия, Рудольф, в прошлом. Но мне не хотелось верить, что Рудольф — прошлое. Я втайне мечтала о встрече с ним, понимая её невозможность. И тем ни менее, каждое утро, не размыкая ещё глаз, когда интуиция властвует над беспощадным дневным рассудком, я ощущала приближение перемен, я чувствовала его рядом с собой до такой степени, что боялась протянуть руку и коснуться его реальной кожи, горячих напряжённых мускулов, и сама напрягалась в ожидании ласк… Вполне понятно, что ничего не происходило, сны таяли, а жажда любви оставалась.

— Не думай о нём, — сказала мне Ифиса, будто прочитала мои, стыдные и мне самой, мечтания. — Он тоже изменился за это время. И вряд ли о тебе помнит, — проронила она не без тайного удовлетворения. Но тут я на неё не обиделась. Она же была мне соперницей в этом смысле.

— Он постарел?

— Да ничуть, — ответила она, будто вчера его и видела. — Чего ему стареть? Разве он рудокоп? Разве он труженик, работающий на грязных и шумных заводах?

— А говоришь, изменился. В чём же изменился?

— Как и положено по закону времени. Кто-то восходит, кто-то сползает в упадок.

— А он?

— Наверное, поумнел. Без Гелии он стал выглядеть суровее. Настолько недоступным стал, что и рядом не пройдёшь с таким, чтобы тебя не окатило чувство собственной неполноценности. Одним словом, человек, сошедший с небес.

— Откуда знаешь про небеса?

— Так, — она сделала непроницаемое лицо. — Фигура речи всего. А у меня, Нэя, есть один старый знакомец. Так вот он сумел проникнуть на службу в тот город за стеной. Теперь у меня там есть тайный соглядатай. Он часто даёт мне нужные сведения. Если у меня, конечно, любопытство к ним имеется. Хочешь, узнаю, есть у него там личная привязанность или нет?

— Нет! Не надо мне таких сведений. Зачем же ты сразу сказала, что он пропал? Никуда, выходит, не пропал…

— Для нас с тобою всё равно, что пропал. Как и Гелия бедняжка… — она зафыркала носом, не давая слезам пролиться. Она до сих пор была безутешна по Гелии. Мы гуляли с нею по центру, и я как деревенская женщина шарахалась от многолюдья и терялась от вида красивых одежд столичных жительниц. Мои платья были не хуже, лучше, но я жила в бедном квартале и не могла носить то, что привезла с собою из прошлой жизни в плантациях. Уж там-то я изощрялась в своих фантазиях, имея любые возможности для творчества и баловства. Но, не имея, надо сказать, восхищённых зрителей и профессиональных оценщиков. Я, повторюсь, была всегда одинока там. Поэтому здесь я шила себе усреднённый вариант одежды, некий компромисс между роскошью и бедностью, между простотой и изощрённой элегантностью, и мне удавалось. Я привлекала внимание и в центре столицы и на окраинах, никого не коробя, будучи чужой всюду.

— Ты производишь сильное впечатление на мужчин, — призналась Ифиса. — Ты приобрела какую-то невероятно-значимую осанку. А талия у тебя стала, как будто ты невозможно утянута корсетом. А на тебе его и нет! — она пощупала меня, и я засмеялась, стало щекотно. — Я уверена, встреть ты его в действительности, а не в своём странном сне, он ошалел бы от восхищения. Ты стала подлинным шедевром, Нэя! — наконец-то я дождалась её похвалы, что было делом непростым. Она просто так комплименты не раздаривала как милостыню нищим. — После утраты Гелии ты будешь главной дружеской привязанностью моей души! Давай с тобою вместе и дружно забудем об этом статном красавчике с его небесной гордостью. Мы с тобою в его мир не вхожи, а потому будет искать счастья здесь, где и привычно нам, хотя не всегда и вольготно.

— Думаешь, возможны поиски счастья там, куда оно и не заглядывает? — пессимистично отозвалась я.

— Смотря что понимать под счастьем. Если ты о любви, то она не ведает ни сословий, ни различия людей на бедных и богатых. Она доступна всем без исключения. Даже калекам.

На одной из улиц я с болью, почти физической, узнала дом, где жила Гелия когда-то. Там я поверила в своё нездешнее счастье, открывшее мне перспективу какого-то таинственного будущего, явив её в промытом зелёном окне как мираж. Я вспомнила о ширмах, которые некогда падали во мне, якобы открывая неведомые тропы неведомо куда, и усмехнулась над собственной прошлой, но совсем и не утраченной до сих пор мечтательностью. Представила ту дверь и задохнулась…

Чтобы отвлечься от слишком уж болезненно острых, по-прежнему актуальных в себе чувств, я стала разглядывать витрину. Там было выставлено баснословно дорогое платье. Я подумала тут же, что способна сшить лучше, да и ткани у меня были, и много, оставшиеся после жизни с Тон-Атом, где мне не было отказа ни в чём. Я хранила те запасы, не трогая их, но и не забывая. И кристаллы остались… Тут я увидела сзади тень, мелькнувшую в отражающей улицу витрине, куда я и приклеилась глазами, забыв уроки бабушки-аристократки, не глазеть на чужое богатство. Тень широкая головастая, жутковатая, напомнила Чапоса. Он остановился сзади и довольно близко. По спине, как змея полз его взгляд, хотя в размытом отражении я не могла уловить его пронзительных угольно-раскалённых глаз. Я долго боялась обернуться, понимая, что его уже нет на том месте. Может быть, и Ифиса увидела его, потому что она сказала, — Если бы ты знала, какая экзотическая парочка арендует теперь тот этаж, где жила бедняжка Гелия. — Она ждала моих жадных расспросов, но их не было. — Кто бы мог себе представить в то время! — продолжала она. — Бывший бандит Чапос и танцорка Азира!

— Бывший? То есть он стал порядочным горожанином?

— Нет, конечно. Но теперь у него статус уважаемого горожанина. Конечно, он его купил, став якобы членом торговой корпорации континента. На самом деле он владелец одного из тех самых «домиков утех». Торговля его позорная, а членство в корпорации даёт ему возможность врать, что он нажил богатство праведными трудами. Уж теперь-то ему с Азирой на шик и блеск хватает. Ты не знаешь главного! — тут она озарилась таким восторгом, что я ожидала невесть чего, а услышала о том, что Чапос был женат на Эле.

— При чём же тогда Азира? — спросила я. — Или он многожёнец?

— Малышка Элиан сбежала от него. Впрочем, он её и не ловил. Сам был рад её побегу. — Тут Ифиса закрыла свои губы холёной рукой, изображая раскаяние от собственной болтливости. — Я дала Эле слово, что ни одна душа в столице не узнает о её неудачном союзе. Она стыдится, что имеет потомство от Чапоса! Да чего стыдится, если детишки получились довольно пригожие. Она сразу выдала двойню, а после отказалась уже от деторождения, чтобы быть свободной. Не знаю, конечно, кто устроил ей такую специфическую процедуру, доступную лишь аристократкам, но детей у неё больше нет. Она же так и осталась шлюхой, кем и была в юности.

— Разве она ею была? Она была нежной и чувствительной девочкой. И если бы не тот отвратный Сет-Мон, она стала бы настоящей актрисой.

— Девочка Эля, как я и прозревала, оказалась с червоточинкой. Развратна, корыстна, лицемерна и, я уверена, ещё себя проявит! Пока она в бедности непролазной, да обязательно присосётся к чужому преуспеянию, обманет и оберёт.

— Она не стыдится, а вполне разумно боится, что в случае, если Чапос будет разоблачён и схвачен за свои преступления, то его детей, как детей преступника, отдадут в трудовые колонии, где воспитывают будущих рабочих для самых опасных и тяжких работ. А её саму и вообще вышлют в пустыни. Почему-то считается, что жена злодея сама злодейка.

— А ты думаешь, что это не так? Если жена доносит на преступные деяния мужа в Департамент безопасности, её никто не трогает, и детей отдают в пристойные семьи. А если нет, то ты уверена, что можно, живя с таким как Чапос, ничего не подозревать о том, чем он занят?

— Подозревать и знать, а тем более соучаствовать, или же безгласно придавлено жить рядом это разное. Законы неправедны, поэтому они не законы, а жестокий произвол властей.

— Конечно, конечно. Да ведь у Чапоса на брачном пиру гуляло огромное количество людей. Так что, случись с ним что, Эля бы не отвертелась. Да Чапос её пожалел, заплатил жрецу за расторжение семейного союза. Теперь она с ним не связана. И боится она только одного, что её нигде не возьмут на приличную чистую работу, если узнают, что она отщепенка, отверженная своим живым мужем. Поэтому ты ей не говори, что я выдала её тайну.

Я засмеялась, — Ифиса, спасибо, что раскрыла мне свою неспособность хранить чужие тайны!

— Я всегда способна их хранить. Знала бы ты, какое «тайнохранилище» я ношу в себе. Просто Эля… она такая дрянь!

— Почему? — такое определение милашки Эли не казалось справедливым, а Ифиса вовсе не была из числа злюк.

— Потому что она из числа тех ничтожных и слаборазвитых особ, которые всегда мнят о себе нечто непомерно высокое. То она актрисой себя возомнила, то изысканной богачкой, когда Чапос баловал её в первые годы и наряжал как куклу. Видела бы ты её в то время! Как она, сложив губки сердечком и затянув дорогущим расшитым корсетом свои и без того птичьи косточки, ходила на пальчиках в атласных кожаных туфельках по дорогущим домам яств, которые опустошал её муженёк. На всех смотрела из-под полуопущенных ресниц, как на бяк каких. А теперь ходит и так жалобно, так ласкающе в глаза заглядывает, если человек из тех, кто может хоть как-то её пристроить. Я сразу дала ей понять, что я не благотворительница. Я помогаю очень избирательно. Только тем, кого я люблю. Чтобы потом не пожалеть о затраченных усилиях. А вот твоя бабушка помогала всем подряд. И что в итоге? Её никто добрым словом не вспомнил, когда её не стало. Кроме меня. Хотя я ничем ей не обязана. Запомни это, Нэя. Благодарность не то качество, которое свойственно недоразвитому большинству.

Таким образом, у меня теперь появилась причина навестить наш дом с лестницей и маленьким водоёмом во дворе, где, оказывается, опять жила такая же неудачница, как и я, Эля со своей матерью и двумя близнецами, нажитыми от Чапоса.

— Есть и ещё новость, — Ифиса имела их неиссякаемый запас. — Реги-Мон стал художником ко всем прочим своим многочисленным профессиям и неудачам. Арендует мастерскую в Творческом Центре. И мы к нему обязательно с тобой наведаемся.

На моих глазах происходила реставрация старой декорации, хотя многие её куски были безвозвратно утрачены. А те, что остались, наполовину стёртые и утратившие отчасти свои утончённые детали, казались родными и дорогими до такой степени, что защемляло сердце. Отлив волны времени явил мне эту руину как прибежище в моей бесприютной, ставшей в одночасье бедной жизни. И жалкость её не отменяла моей радости. Разумеется, Чапос с Азирой не входили в число милых и приятных деталей. Я обняла Ифису, как добрую волшебницу, обещающую мне в дальнейшем только счастье.

— Как хорошо, что мы встретились! Что бы я без тебя делала!

Довольная своей незаменимостью, Ифиса поцеловала меня в ответ.

— Я уверена, Нэюшка, что твоё доброе сердце никогда не забудет поддержки старой подруги. А в твоей счастливой звезде я почему-то не сомневаюсь. Может быть, её отсвет упадёт и на меня. И пусть я бестолковая бродяжка, ты как умная тонкая девочка всегда понимала, насколько я родная тебе душа.