Миражи и маски Паралеи

Лариса Кольцова, 2023

Седьмая книга из цикла "Три жизни трёх женщин Венда".Никто не желает беды и всякий стремится к счастью. Но беда, даже на сугубо бытовом уровне, является посланницей зловещего Энтропизатора – разрушителя миров во Вселенной. Она даже не нуждается в открытых дверях, и её никто не зовёт. Она приходит как всякий вор и разбойник, внезапно и незвано, чтобы нанести ущерб, утащить, лишить того, что бесценно. Но и беда уходит, как и приходит, если она не сам Энтропизатор, то есть смерть, а дело разумных существ устранить поломки и исцелить раны….

Сумерки второй жизни Нэи

Откровения зануды-отца

Утреннюю радость совместного пробуждения сменила неотступная тревога. Она охватывала сразу же, как только Икринка полностью входила в обладание своим телом после ночного отрешения от него. Её наблюдал доктор Франк, спокойный, добрый, всегда свежий. От него словно бы веяло прохладным горным озером, чьё излучение он приносил на своей коже в медицинский отсек, так как по утрам он купался и делал это в любую погоду, исключая сезон дождей, когда всё раскисало. Когда бы она ни пришла, а приходила она относительно редко, очевидно немолодой доктор сиял юношеским оптимизмом и утренней бодростью. Её привозил сюда Антон на скоростной подземной дороге. Франк помещал её в прозрачную капсулу, и она спала, а он включал нужную программу исследования, после чего обсуждал полученные результаты с Антоном. Едва прозрачная крышка открывалась, она просыпалась, и это было всё. Иногда Франк показывал записи в голографическом масштабе, где она видела, как шевелится и живет внутри неё не рождённое дитя. Антон смеялся и говорил, что он чудесный, но она, видя головастого и полупрозрачного эмбриона, ничего не чувствовала, кроме нежелания его видеть и удручающей тоски.

Однажды Антон привёз её к вечеру. На сей раз Франк удивил Икринку своей не то печалью, не то усталостью, так не похож он был на утреннего бодрячка — старичка. Хотя и стариком он не казался, но так называли его все на базе, а был он крепок и гладок лицом, не считая густой седой шевелюры. Антон говорил ей, что он всех тут старше, и лет ему много, очень много, столько, сколько люди на Паралее не живут.

— Вас кто-то обидел? — спросила Икринка, наблюдая не типичное для него опущение уголков всегда улыбчивого и не старого, а сочного рта.

— Обидел? — переспросил он, — можно и так сказать. Судьба, наверное.

— А что она вам сделала?

— Да жизнь мою обрушила, всё, что её наполняло, в прах развеяла. И это не метафора, а буквально. Бывает, так накатит — плачу, когда никто не видит. Да ведь ничего не происходит просто так, и сам я несу вину за всё, за собственную неправедность.

— Неправедность? Это вы-то неправедны?

— Да зачем тебе и знать об этом, душа ты моя светлая. Только знай, что всё, что терпит человек, он заслужил, поскольку сам он творец своих несчастий, да не каждый хочет это признать.

Икринке стало его жалко. Она знала историю доктора от Антона.

— Разве мужчины плачут? — спросила она, — Стыдно.

— А я и не мужчина, я старик. А старику можно и поплакать. Как и женщине.

— Я никогда не плачу, — сказала она, — и не плакала даже в детстве. Только, когда мамы не стало. Но давно.

Доктор поставил перед ней блюдо с ягодами.

— Выращиваю специально для моих любимых девочек, в горах, — сказал он.

— Девочек? — переспросила она, — Где же тут девочки?

— Ты и Нэя.

— А, — презрительно бросила она и отодвинула ягоды. — Нэя, да. Когда бы я ни пришла к ней, она ест. Толстая стала. Она и вообще-то не была стройной, а теперь подурнела, — в словах Икринки была злость на Нэю, и доктор это уловил. Но ничего не сказал. Он отвлекся от неё, переключился на Антона, они принялись обсуждать мало ей понятную тему о развитии ребенка. И тогда она решила найти отца.

Она направилась в сторону его жилого отсека. Отсек этот находился рядом с совещательным холлом. Именно так его называли в подземном городе — «совещательный холл». Он имел впечатляющие размеры, там стоял аквамариновый стол — кристалл похожий на бассейн, в котором были спрятаны их хитрые компьютеры и прочая связь с внешним миром. Там и был их штаб. Последнее время Икринка часто приходила к отцу в штаб. Она любила там бывать. Забавляло совсем по-детски эхо, отражающееся от пустынных углов и полированных стен огромного помещения. Было здорово садиться в голубое и прозрачное кресло и глядеть в зеркальную синюю поверхность стола, похожего на подиум, а он у них назывался ЦБС — центральный блок связи, в процессе его удивительной работы. Следить за непрерывным мерцанием знаков, цифр, линий и объемных фигур непонятно чего, и даже удивительные картины возникали в многомерном экране. Это была очень удобная возможность отвлекаться от того, что говорил отец, сохраняя серьёзное и внимательное лицо. Он убеждал её заняться своим развитием, чему и способствует учёба, даже если кажется ненужной, она не дает мозгам спать, пребывать в дреме.

— Иначе, — говорил он, — ты будешь очень скоро не интересна Антону. Если бы ты попала на Землю, ты сразу обнаружила бы своё убожество в развитии по сравнению с девушками Земли, своими ровесницами. Ты редкая красавица, — признавал он. — Ты, как и мать, уникальное порождение этой планеты, мало изученной, но ты неизбежно будешь выглядеть недоразвитой, что естественно. Человек, отказываясь от непрерывного развития, обречён на обратный процесс вспять, на деградацию, потому что всё движется, хотя и в противоположных часто направлениях. А что ты? Ты тёмный дикарь. Твоя мать тоже не хотела ничего, кроме как извиваться своим, пусть и бесподобным, но присоединенным к голове без содержания, телом. В природной красоте не было ни капли её заслуги личной. Выставлялась перед озабоченным сексуально стадом холёных животных… — И он замолчал. Но вскоре продолжил через определённое усилие, — Кромешное падение такой уникальной женщины…

— В чем же и уникальность, если она была непроходимо глупа?

— Она не была глупа, но выглядела таковой, играя в игры дураков.

— А ты, — спросила Икринка не без издёвки над ним, — скучаешь по её красоте? У неё одна грудь чего стоила! Я же видела её изображение. Красивых лиц много, а вот фигурка у неё была — идеал ваш земной явно до него не дотягивает. Не нашёл ей замену?

Он долго молчал, понимая её желание поиздеваться, но, все же, сделал вид, что не въехал в её отношение к себе.

— Да, — ответил он серьезно и спокойно, — очень скучаю по ней. И знаю, что такой больше не встречу нигде и никогда. Не о груди я, конечно, а о маме твоей.

— Конечно, и я не о груди. Да к тому же Нэя такая… все пялятся. Тебе не стыдно иметь вместо утончённой мамы, которую ты назвал глупой, такую женщину, которая выставляет всем на показ свое молочное вымя?

— Это пошло! Не шути так. — Он не изменял своему спокойствию, — мы говорим о тебе. К красоте привыкаешь, а если перестаешь уважать ту, кому она принадлежит, то и красота уже ничто.

— Я понимаю. К красивой женщине у всех масса претензий. Хороша? О да. Но, видите ли, она хозяйка никакая, она любит смеяться по пустякам, она, ах ужас, легкомысленная особа! А девушке всего-то восемнадцать! Дедушка говорит, что они забыли те времена, когда люди устраивали яркие праздники, где славили весёлых и гармоничных Богов, которых любили и считали себе родными, ждали их, поскольку они обещали им будущую встречу. Люди наряжались, усыпали центральные площади цветами — единственная жертва, которую принимали их добрые Боги, цветы и любовь открытого сердца — любовь к окружающему миру и к другим людям. У каждой семьи была собственная небольшая цветочная плантация, и часть выращенных цветов необходимо было пожертвовать Богам. Паралея утопала в цветах, дома, парки, улицы. На таких многодневных праздниках люди искали себе пару и влюблялись, веселились и раскрепощались, устраивали совместные пиры. Дедушке удалось прочесть об этом в древних книгах, они где-то хранятся, но скрыты от большинства людей. Старые Боги отринуты, поскольку они были Богами справедливости, дружбы и добра. А какие праздники есть сейчас? Какая любовь и открытые сердца? Как красивая девушка, хуже её и нет. А вот если она никакая и в переносицу себе глядит, и говорит одно слово за целый день, то да! Все достоинства перечислят. И хозяйственна она и умна, лишнего слова, не подумав, не скажет, а глупость очевидную в простоту характера обернут. А красивой девушке и ум в вину поставят, гордячка, скажут, не по месту своему. Знаю я всё это. Только думаю, что если Надмирный Свет дал красоту кому внешнюю, то и душа у такого человека светлая. А тёмная душа лишит света любой лик.

— Напевы Хагора? — спросил он, — он хорошо напитал тебя своей мудростью. Только ум его — ум отвлечённый.

— Может, и отвлечённый. Только он меня воспитывал со своим отвлечённым умом, кормил, стирал, покупал одежду, в школу провожал, играл со мною. В то время как другие, во всем совершенные, были вроде и не при делах.

И все его речи были столь же безрадостны ей, но она упорно продолжала к нему ходить, чтобы всё выслушивать, не делая при этом ни малейшего порыва к великому преобразованию своей якобы тёмной души. Словно ей было важно напитаться отвращением к миру через нелюбимого зануду отца, потому что Антон препятствовал в том смысле, что через него она этот мир отринуть не могла. А напротив. Он не отпускал её, даже когда молчал. Антон и был центром мира, его смыслом. А отец был тем, что её выталкивало и подталкивало к Хагору. Хагор ждал её решения. Как только она всё решит, он вызовет Зелёный Луч.

К отцу нельзя было прийти без его вызова. Но у Икринки был универсальный код доступа во все помещения, который он ей дал. На подземной базе не все входы и двери запирались, но все знали, куда можно, а куда и когда нельзя входить. У них были очень сложные внутренние взаимоотношения, ей непонятные и малоинтересные. Внешне казалось, что всё просто, но очень сложно в действительности. Поэтому он и дал ей для удобства маленькую пластину, похожую на золотую, может, и золотую. Она и открывала ею входы на поверхности в сам «ЗОНТ» — «Зеркальный Лабиринт» и те дверные панели, которые были на верхних уровнях помещений «ЗОНТа», обычно закрытые, во избежание проникновений посторонних лиц. Но она никуда не лезла без необходимости, только к отцу. Когда он был у себя, то на его панели горел зелёный треугольник, и она входила. Он её кормил и нудно зудел в уши свои ненужные назидания и свою ей ненужную, чуждую философию жизни. Она ничуть его не уважала и не боялась, в отличие от его почтительных подчинённых.

Лучше бы она не приходила

И в этот вечер она пришла как обычно. Она увидела, что вход в его жилой отсек помечен синим значком, то есть там никого, а на панели в ЦБС светился тот самый зелёный треугольник. И там мог находиться только отец. Если шло совещание или их сбор, значок становился красным, и тогда она не входила, чтобы не мешать их скучным и непонятным совещаниям. Она неплохо изучила язык, на котором они говорили в подземных уровнях, но в своём совещательном холле они употребляли язык, насыщенный неизвестными понятиями и отличный от языка бытового общения. Они собирались все за этим огромным столом. Он сверкал и казался налитым водой, которая на самом деле являлась каменной. Нашпигованный хитроумными и невероятными особенностями, кристалл мог превращаться весь целиком в нужный им сектор планеты, любой ландшафт, обзор спутников Трола, и даже открывать космические бездны. Он имел сложное внутреннее пространство в несколько уровней, и в каждом что-то было. Но в спящем своём состоянии он напоминал некий подиум, подобный тому в «Мечте» у Нэи, где дефилировали её задаваки на тонких ногах и плоскогрудые. Впрочем, этот их недостаток с лихвой компенсировала грудастая хозяйка. О Нэе она думала с неприязнью. Её связь с отцом ни для кого не была уже тайной, а со стороны Нэи едва ли не демонстративной. Так происходило вовсе не потому, что она такой вот предосудительной связью гордилась перед местными, которых всё же сторонилась, а как бы считала себя избранницей высших существ и не брала в расчёт сплетни и осуждение окружающих. Но понятно, знала о наличии так называемых «высших существ» лишь Икринка, не считающая их таковыми. А прочие обитатели ЦЭССЭИ и знать не знали о пришельцах, скрытых в глубине планеты. На поверхности они от прочих людей ничем не отличались.

В жилом отсеке отца не имелось ничего интересного, кроме обширной постели с пушистым пледом, точно таким же как у них с Антоном, похожим на пушистое крыло гигантской птицы, — лёгкий и невесомый, но очень тёплый. Ещё на стенах висели забавные картинки, с одной стороны однообразные при первом взгляде на них, но на самом деле с разными изображениями всевозможных фантастически хорошеньких и пёстро одетых девушек. Всякая из них напоминала Нэю, и кто был художник, повёрнутый на её любовании, Икринка не знала. Не спрашивала даже, умышленно их игнорируя при отце. Но одна картина, та что украшала спальную комнату, вызывала даже не восхищение, а то, что повергало её в состояние отрешённости от реальности. Ради неё Икринка и ходила сюда. А так — хитроумная сантехника, массажный восстанавливающий душ, маленький домашний робот, и прочая скучная техническая дребедень.

Она села на постель и уловила запах своих духов, подаренных Нэей, но сама Икринка их давно забросила. Ничего не подумав даже на этот счёт, она уставилась на картину, полностью отвлекающей её от того, что было вокруг. Там была изображена мама. Но она никогда не видела её такой счастливой. Мама сидела в лодке, вокруг неуловимая по цвету речная вода, каковой она и бывает в действительности, нарисованная прозрачными мазками. Даже не верилось, что это краски, а не настоящая вода. От неё шла прохлада как от воды подлинной. И из этой прохладной и прозрачной глубины поднимались на поверхность, раздвигая водную упругую плоть, мерцающие белые бутоны, розовеющие там, где они были открыты. Платье мамы струилось как вода, а тело просвечивало, как и сама Икринка в том платье, которое приводило в трепет Антона, но сейчас заброшенное давно. С выпирающим животом выставляться? Невозможно. Грудь мамы, абсолютно нагая, бесстыдно сияла в глаза дочери, но с другой стороны, это ж была картина, а не живая мама. Поэтому она сосредотачивалась на мамином лице. Икринка не любила грудастых женщин и считала такой вот избыток женской природы отталкивающим. Свою же грудь она терпела просто потому, что такова была данность, страдая раньше, когда она начинала расти в подростковом уже возрасте. Но если Антону нравилось, пусть радуется. Лично она обошлась бы без неё, но природе не прикажешь, с ней не закапризничаешь как с дедушкой или бабушкой.

— Зачем это уродство вырастает у девушек? — спрашивала она у бабушки.

— Но ведь это красиво, — отвечала бабушка.

— Да ты шутишь! Это же насмешка твоей Матери Воды, про которую ты мне рассказывала, что она дала своим дочерям себе подобную плоть, полупрозрачную, чистую и способную утолять жажду. Я её раньше любила, а теперь, когда выросла, что она надо мною натворила? Стыдно с этим жить!

И старалась носить туники просторнее, чтобы не облегали в районе груди. И когда впервые увидела Нэю, выставляющую грудь через совсем прозрачные вставочки и кружевные сеточки и то, как ей подражали её девчонки, тоже выставляющие свои плоские груди с острыми сосками, Икринка была поражена стыдом за них, но им-то хоть бы что. Они будто и не замечали взглядов тех мужских особей, которые стремились к ним туда мысленно залезть целиком.

Она сказала себе, — Хм! — подражая отцу, и подумала, вот почему он не забывает о маме. Кто был творцом картины, она не знала и никогда не спрашивала у отца. Почему-то не хотелось и знать. Хотя разгадка лежала на поверхности, вернее, она была в самой маме, в её позе, в её счастье, которого она никогда не проявляла рядом с отцом.

База землян являлась скучнейшим местом в её глазах. Тут сновали одинаково одетые люди с неинтересной ей деятельностью, малопонятным языком, насыщенным техническими терминами, и глубокого смысла их языка ей совсем не хотелось постичь, как ни переживал по этому поводу папочка. Их премудрость вгоняла её в сон. Достаточно и тех слов, которыми она ловко управлялась в процессе общения с ними всеми. Любовные слова, выученные с Антоном, использовались только для домашнего пользования. Она с усмешкой вспоминала свои девические представления о том, насколько волшебным казался ей скрытый мир с прекрасными землянами и их тайнами. А сейчас они мало интересовали её, как и их тайны.

Лучшими из всех, кто и жили в подземном городе, были Антон и Артур. Ещё, пожалуй, Олег. Если бы не приступы его угрюмости. Но последнее время насупленное лицо и поведенческая отстранённость стала скорее его нормой, он даже Икринке перестал улыбаться. Сама же она всё чаще погружалась в безразличие ко всему, даже к Антону. Франк пичкал её какими-то шариками. Зачем? Она не слушала его объяснений. Надо ей и ребёнку. И всё. А все его лекции пропускала сквозь себя как сквозь пустоту.

— Всё не так, — думала она любимой присказкой дедушки, — всё не то, что я думала. — Живот приводил её в отчаяние. И всё чаще она отпихивала Антона почти с ненавистью. Он был во всём виноват, и эта любовь, — лучше бы её не было! Но он смиренно нёс крест своей любви к ней и никогда не обижал, периодически делая попытки любить и ласкать её, как и прежде. Иногда она позволяла, а иногда и нет, даже видя, что он страдает от невнимания. Нэя внушала ей, что она не имеет права лишать его любви даже сейчас, объясняя, что это нужно и ребёнку тоже. Он питается любовью родителей, уверяла её вечная дурочка. Но Икринке, поскольку её одолевали тягостные раздумья, нравилось, что и Антону тоже плохо.

— Я не хочу ребёнка, — капризничала она, чем приводила его в отчаяние. Даже её красота как бы размылась в ней.

— Это от того, — говорила Нэя, — что ты отдаёшь свою красоту ребёнку. А когда он родится, красота к тебе вернётся и лишь удвоится.

Икринке было удивительно, почему Антон не перестал любить её и желать. И опять Нэя — наставница говорила ей:

— Ты счастливая, и он любит тебя по-настоящему. А если бы любил для себя, то отношение было бы иным.

Несмотря на брюзжание отца, она чувствовала, что это продиктовано его тревогой за неё, что не было ей привычно. Ведь ей казалось, что он никогда не любил её. И она в первое время своей жизни здесь не встречала с его стороны ничего, кроме его вечной отстранённости и некой непонятной печали при взгляде на неё.

Войдя в холл, благодаря своему золотому коду доступа, она, пока дверь бесшумно не вошла в стену, первый миг не сразу поняла, что она увидела. На синей поверхности стола в синем платье сидела Нэя, и ноги её были открыты до самых бёдер. Платье было задрано, а папенька массировал её узкие ступни и смеялся столь непривычно для Икринки, как мальчик, радуясь своей дурочке, как никогда не радовался ей, своей дочери, или её матери, насколько она помнила. Хотя помнила она немногое, но абсолютно всё и в деталях. В смехе было нечто несообразное с ним и нелепое для неё, привычной к совсем другому его облику и поведению.

Нэя была похожа на фею, сидящую на поверхности воды, не могущую утонуть из-за своей лёгкости. Но Нэя-то лёгкой не была. Чего стоила её мясистая грудь, которую она вечно выпячивала и открывала своими декольте. И все туда старались заглянуть. Как неловко было Икринке стоять около Нэи, если рядом находился и Антон, когда Нэя их встречала в лесопарке и лезла общаться, бросалась к ним как к родным. Часто и таскалась за ними по дорожкам, не желая гулять одна. Она неумолчно болтала, смеялась и привлекала всегда внимание других своей пестротой, своим показным весельем, своими камнями, которые выставляла всем на глаза, чтобы все видели, кто она и какая она, нарядная, забалованная щедростью и любовью. Ей уступали дорогу, смотрели вслед, она разгоралась румянцем, возбуждалась нездоровым оживлением. В её браваде было что-то и наигранное, болезненное даже, но Икринка её нисколько не жалела. За что бы?

Первое время она не понимала, почему Нэя не прячет свою грудь, как делали женщины в их провинции, в складках туники, в излишнем объёме одеяния. Но здесь никто не носил туник, а одежда была облегающей у всех, здесь никто не страдал комплексами, даже толстухи или нескладные сами по себе женщины и девушки. Если земляне были безупречны все, своей физической выправкой и ростом, о местных такого сказать было нельзя. Но здешние люди не считали себя такими же, как те, кто жили в провинции, и даже не такими, кто жили в столице. Они вели себя уверенно, и на лицах их была будто печать избранности, что они причастны к миру совершенства. Так что Нэя на их фоне, действительно, имела все права выставляться. Настолько она была всех лучше. Если объективно. А у Икринки как раз и не было объективности отношения к бывшей подруге.

Когда река течёт вспять…

— Ты сидела у реки с книжкой на коленях. На тебе было алое платье. О ком ты мечтала? Ведь ты всегда была мечтательница. Не о том ли, у кого шрам на лице? Сознайся, что он был предметом твоих мечтаний?

Нэя удивлённо заглядывала ему в глаза, стараясь понять, шутит он или нет?

— У него не было шрама тогда. Его за красоту и взяли в театральную школу. Его любили многие девушки, а я была совсем глупой, маленькой, как ты и говорил. Я ничего ещё не понимала. Алое платье я сшила сама. Из дорогого маминого платья перешила. А все смеялись над моим платьем, говорили, зачем ты такое надела? Я сделала открытый вырез, — плечи, руки были видны. На рабочей окраине так никто не одевался. И ткань была воздушная, на чехле. Одна тётка мне кричала: «Мало бабка тебя бьёт! Привлечёшь к себе внимание кого не надо»! А я ей: «Бабушка никогда меня не бьёт»! Правда, бабушка таскала меня за волосы за проступки, и я обычно сильно визжала. Вот соседи и думали, что она меня бьёт.

— За волосы? — спросил он, — Добрый звездочёт Ласкира тебя обижала?

— Я не слушалась. Своевольничала.

Он погладил её по волосам, будто бы только что она терпела бабушкину взбучку. — Мне кажется, что ты была ангельским ребёнком. Как она могла?

— Когда мы резко обеднели, она стала нервной, но всегда жалела, плакала потом.

— А та, в кудряшках, что потом к тебе подсела, Эля? Я её помню ещё с тех времен, когда она воровала пирожные в ресторане, набивая ими сумочку. Я тогда подумал, ведь пирожные дешевле испорченной сумочки.

— Сумочку подарила ей Ифиса. Эля бедствовала, ей не хватало денег на изысканные сладости. Да и потом. У неё была несчастливая жизнь в дальнейшем. Представь, прежде чем она привыкла к тому мутанту, что пришлось ей перетерпеть! Она попала к Чапосу из рук какого-то сектанта. И за своё спасение, за последующее ласковое обращение она и полюбила Чапоса. Она никогда не рассказывает о своём прошлом. Слишком страшно, я думаю. Сейчас её все осуждают, но она добра и не глупа. Только плохо воспитана, конечно. Она пришла недавно вся заплаканная: «Нэя, я полюбила, но зря! Он сказал, что скоро покинет ЦЭССЭИ, но меня взять с собой не может. И если честно, не хочет. Я ему нужна только как болеутоляющее средство от прошлого, а там, на Родине, его вылечат от прошлого». Она спросила у него, где твоя Родина? И он указал на небо. Она восприняла это как глумление над собой. Но ведь он сказал ей правду. Ты тоже никогда не жалеешь меня. Иногда ложь — милость, а правда — жестокость.

— Я не мог забыть твои босые ножки, настолько красивые… Ты пребывала в той самой фазе, когда девочка-подросток вот-вот станет взрослой девушкой. Мне было очевидно, я увидел нереальное чудо. Ты думала, что тебя никто не видит, задирала подол и обмахивалась им от духоты. Я ждал, что будет, когда ты поднимешь платьице повыше? Думал, что там какие-нибудь кружева, но там… — и он задрал её синий подол, — Ты ведь не могла предположить, что кто-то видит тебя, а разрешающее усиление оптики такое, что я мог бы рассмотреть даже волоски на твоей коже. Увидев подобное девственное сияние, я даже забыл, где я и чем занят… Настолько боялся, что кто-то сумеет меня опередить, что сразу же отправился туда… — Рудольф прижался губами к её ступням. Нэя, смеясь, пыталась высвободить ногу. Ей стало неловко от его избыточной искренности. Отсутствие нижнего белья в те времена, на что и намекал Рудольф, и что его умиляло, было постыдно ей и теперь. Они экономили на всем, и бабушка уверяла её, что нечего носить белье в жару, его надо беречь для прохладных дней, она ещё маленькая, и никто не увидит, что под платьем нет ничего. Впоследствии она научилась шить себе всё, используя любой лоскуток.

— Жара ужасная стояла… — сказала она в своё оправдание, что не было правдой. Бедность всегда пытались скрыть, зачастую безуспешно. Бедность никого не объединяла, за бедность презирали, её стыдились. И Нэя стыдилась бедности до сих пор, даже прошлой. Она знала, что Реги-Мон в те времена искал себе богатую невесту, и на намёки соседей на красоту Нэи он как-то и сказал одному приятелю: «С красотой спишь лишь одну, другую ночь, потом к ней быстро привыкаешь, а если голодный, то перестаёшь и замечать, а с деньгами живёшь всю жизнь тепло и удобно». И даже умный Нэиль не раз с презрением говорил о девушках бедных кварталов как о потрясающем убожестве, а что он имел в виду при этом, не пояснял. Она была убеждена, что за бедность человека презирают всегда.

— Я помню, как я смотрела на реку, в небо, и не могла отделаться от ощущения, что кто-то следит за мною. Но как такое могло быть? Я думала, что это издержки обучения актёрскому ремеслу, когда всюду воображаешь себя на сцене.

— Знаковый мост, — сказал он, — пункт наблюдения. Ты, наверное, удивишься, но на мосту, помимо меня, бывал и ещё один наблюдатель. Он и не таился, поскольку был уверен, что ты достанешься ему. Вот его наблюдение ты и чувствовала. А меня как же могла ты почувствовать, если я появился там несколько позднее?

— Чапос? Нет! Я не могла его чувствовать, я никогда не была настроена на его волну! Мне казалось, что тот взгляд был из моего будущего. Я ощущала восторг и предчувствие чего-то необыкновенного, что произойдёт в моей жизни. Да.

Именно в тот момент и открылась панель входа, и вошла Икринка. Поняв всё, она не ушла, а вызывающе осталась стоять, глядя на них.

Икринка не могла и представить, какие фантазии и причуды одолевают её совсем не юного отца. Он специально усадил Нэю на их суперкомпьютер, и она отразилась в его холодной и зеркальной поверхности, не ведая перед ним никакого стыда. Она могла стесняться прошлой бедности, доходящей до позорной экономии на всём, но за саму себя она не стыдилась никогда. Она считала себя совершенством, времена подростковой неуверенности остались в далёком прошлом, как и жалкая бедность, радующаяся любому лишнему лоскутку, сэкономленному на заказе щедрой клиентки.

Вот какой разговор предшествовал незваному вторжению рассерженной дочери.

— Разве тут не ваш священный Центр? — спросила Нэя.

— И что? Мы можем его осквернить? Чем? Да что может в чреве Трола быть священным? Один чудак Франк с его склонностью к аутизму мнит, что живёт в какой-то священной горе, а тут творилось такое… Люди, обуреваемые скукой, подземной тоской, отчаянием от удалённости, и никто не дает никаких гарантий возврата, способны на разное. Мы-то здесь понимаем друг друга, и поэтому все покрывают всех. Нам же надо выживать.

Он включил ночное небо, и пространство стола — экрана засветилось. Оно превратилось в зелёную реку, и эта миражная река текла, струилась вдоль берегов и игрушечных по своему масштабу строений на них. Она узнавала свои родные места детства и юности, мост… Нэя засмеялась, ей нравилась странная игра! Он стащил платье с её плеча, — Есть выражение, не войти в одну и ту же реку дважды. А я хочу туда войти. В тот самый день, когда ты была в реке…

— Сам же говорил, что тогда я была маленькой ещё. Или ты хочешь, чтобы я напомнила тебе Гелию с картины?

— Нет!

— Я лучше?

Он ей не ответил. Обидевшись его нежеланию отвечать, Нэя стала выдергивать ногу из его руки, но он не отпускал. На чёрном потолке сверкали россыпи голографических звёзд. Мираж неба отражался в миражной реке. Река струилась зеленоватым мерцанием, освещая синее платье Нэи, ставшее серебристым от странного освещения потолка. Смеющееся счастливое лицо тоже казалось миражом. Она видела своё отражение в его восхищённых глазах как в зеркале, и это отражение было прекрасным. Чтобы отомстить ему, она сделала попытку слезть с волшебной поверхности, но Рудольф не дал, останавливая её. Сидеть же было жёстко и холодно.

— Я не хочу тут. Пусти… — она продолжала его отпихивать, вызывая желание нужного ей накала, и сама увлекаясь необычностью предстоящей любви в огромном полутёмном холле, с эхом по далёким углам, на миражной поверхности реки. Она тянула время, думая впоследствии, что могла бы увидеть Икринка, если бы не это затягивание любовной игры? Подобное зрелище, ни для кого не предназначенное, кроме них двоих, — такое обнажение сокровенного было бы невозможно и пережить…

— Впервые я увидел тебя, сидящей на берегу, на брёвнах разобранного старого моста.

— Так ты стоял на большом мосту? Вначале я думала, что там стоит Чапос… ты случайно забрёл на нашу окраину?

— Нет. Я пришёл туда именно к тебе.

— Откуда же знал, что я там живу?

— Видишь эту реку? Это изображение в режиме реального времени. Это не запись, а то, что происходит там сейчас. Ты не поняла? У нас невероятные возможности наблюдать за любым уголком планеты. Везде.

— А где же были твои колоссальные возможности, когда ты не сумел найти меня? У Тон-Ата?

— Да я и не искал. Так, пошарил немного по округе, а потом и забыл о тебе.

— Врёшь! Искал. И не забыл.

— Та цветочная нирвана, к сожалению, нашему обзору недоступна.

— Зачем тебе теперь цветочные плантации?

— Надо. Архипелаг при тех наработках, какие у нас уже есть, скоро будет ликвидирован, не как страна, конечно, но как паутина Обаи.

— Я не видела там никакой паутины.

— Ты и сама в ней сидела. Ты была пленница своего старика. Но вот зачем ты ему была нужна? Даже Эля, которую ты жалеешь, счастливее тебя. В том смысле хотя бы, что у неё остались дети, был муж, и была любовь, пусть и временная. А что было у тебя? Кроме твоих цветных снов? В женской своей жизни ты ещё дитя, ты живёшь жизнью женщины всего два года. Тебе не горько за утраченную впустую юность?

Она поняла, что задела его больное место, вспомнив про цветочные плантации. И он отомстил, кольнув её сейчас. Она обиделась по-настоящему и решила слезть с возвышения, уйти из холла, не дав ему возможности экзотического плавания вместе по миражной реке. — Ты злой!

Рудольф схватил её за подол, потянул к себе, тонкая ткань натянулась.

— Не хочу любить такого злого! Ты постоянно портишь мне платья! Пусти!

Рудольф целовал её ноги, потом каждый палец в отдельности. Ласка была особенной, родной, — Давай представим, что ты согласилась отправиться со мною в тот день на далёкий пляж. Вечереет, а вода особенно тёплая и бархатная, ты это чуешь? Тебе приятно ощущать, как я прикасаюсь к тебе сквозь воду? Будто она тоже одушевлённая…

— Да… — шептала она, тая от ответной нежности.

— Мы с тобой вот тут… — и он перевёл обзор на Дальние Пески. Увеличил изображение. Нэя оказалась сидящей на песке, вокруг неё простиралось во все стороны изображение той местности. Подвижная река казалась по-настоящему глубокой, песок сыпучим и мягким. Но сидела она на плоской поверхности.

— Я научил тебя плавать. Мы устали и присели отдохнуть на песок, — он притянул её к себе. — Чтобы ты мне ответила, если бы я сказал тебе: можно я тебе поласкаю?

— Можно… — прошептала она, погружаясь в игру.

— Ну, нет. Ты бы так не ответила. Ты стала бы ломаться и сказала бы: пошёл прочь от меня!

— Разве бы я смогла?

— Но ведь ты именно так и сказала, когда я предложил поучить тебя плаванию.

— Потому что вокруг были люди. А тут мы одни…

— Хорошо. Можно я прикоснусь к твоей груди?

— Зачем?

— Чтобы слушать твоё сердце…

— Какое же у меня сердце?

— Славное и доброе у тебя сердце. Нежное и чувствительное…

— И ранимое тоже. Ты больше не будешь меня обижать?

Вместо ответа он приник к её груди, сползая губами ниже, — А войти в тебя мне позволительно?

— Прямо здесь?

— Да. Вокруг же никого…

— Ты забыл, что в то время я была нетронутой девушкой? Как же я могу тебе это позволить?

— Позволь лишь прикоснуться губами…

— Мне было бы очень стыдно так поступить…

— Перед кем стыдно?

— Вообще стыдно. А перед кем, не знаю. Тогда я бы точно не позволила тебе такого… А ты смог бы преодолеть мою стыдливость тем, что схватил бы меня в охапку и совершил то, к чему стремишься и теперь?

— В охапку? Через подавление, что ли? Да ты с ума сошла!

— Разве ты так не поступал?

— Да когда?

Она молчала, поняв, что поломала такую нежную и трогательную игру.

— В спальной комнате Гелии ты ведь усыпил меня…

— Чтобы ты не орала и не привлекла внимания того сборища, — ответил он и отодвинулся от неё, — ты же сама хотела, даже требовала близости, а я, понимая всю её несвоевременность, всего лишь пошёл тебе навстречу. И всё равно ты кричала, потому что тебе было больно, а препарат был очень слабой дозировки. Не мог же я полностью отключить тебя, чтобы любить куклу…

— Мог бы и не вспоминать такое… — она возбуждённо зашептала, пытаясь вернуть его в русло игры, из которой он пытался ускользнуть. — Ты был такой большой, и всё было настолько большим, что я боялась… я ведь не сразу смогла привыкнуть к тебе… а теперь всё в тебе кажется мне шедевральным, необыкновенно-восхитительным. Да так и есть… я обожаю тебя, всё в тебе… а его особенно… — в признание, вроде бы, и прозвучавшее с некоторой долей пошловатой непристойности, она вкладывала столько любви и личного творчества, не заморачиваясь поиском подходящих слов, что сама же и пьянела от них, — чтобы ты знал, я каждый раз умираю от блаженства, когда ощущаю его в себе, а оживаю после всего со слезами, что всё закончилось и на этот раз…

— Тут холодно, — сказал он вдруг. — Давай, я тебя провожу домой. Тебе необходим отдых, и ты уже несколько не такая, какой была несколько месяцев назад. Не стоит нам увлекаться прежними безумствами. Ты меня понимаешь? Иначе это может привести к нежелательным последствиям. Разве Франк не предупреждал тебя об этом?

— О чём? — она придвинулась к нему и слегка потёрлась головой о его шею.

— О соблюдении необходимого режима.

— Ты невозможно обидчивый. Помнишь, как в тот день, о котором ты же и напомнил, ты хотел накинуться на Нэиля? Мне стоило немалых усилий, чтобы успокоить его. Он был такой бешеный, когда его задевали… И зачем я сама о нём вспомнила? — Её губы задрожали. Он прижал её к себе, не желая ссориться из-за игры, вышедшей из-под контроля.

— Я закинул бы его на другой берег, на плот к тем тёткам! — и он засмеялся. — Твой брат даже не подозревал на кого хотел посягнуть!

Дела были уже давние, все раны зарубцевались, все глубинные и травмированные пласты закрылись с неизбежностью, и только песок пляжа перекатывался своими виртуальными песчинками под нею, а она не ощущала его движения и вещественности. На кого теперь обижаться? Если в той истории пострадавшими оказались все. В том числе и неверная Гелия, не умевшая выбрать того, кто был ей по-настоящему дорог, и отстранить другого, кого терзала своей же неспособностью такого выбора.

— Почему ты не захотел найти меня после того, как Нэиль тебя прогнал? Почему сразу же забыл обо мне? Ведь ты не узнал меня сразу, когда увидел пару сезонов спустя? Придумал, что я похорошела, и ты не узнал. Не узнал, потому что и в голове не держал. А я все эти тёплые сезоны приходила на тот пляж и ждала тебя… смотрела на мост. Но там стоял только Чапос, да и то иногда… Или ты любил тогда Гелию? Скажи хотя бы теперь, что я лучше, чем она. Всегда была лучше.

— Если бы я понимал это тогда, всё было бы по-другому. И у меня. И у тебя.

— Я лучше?

— Дай мне обещание, что прямо сейчас ты откроешь мне свою тайну. Хотя эта тайна скоро уже не поместится в твоих платьях… — он давал понять, что игра в прошлое завершена. Он очнулся и внезапно остыл, как бы устал, лучезарность глаз сменилась обыденным их выражением. Будто она зашла к нему не ко времени, а он всё ещё продолжает обдумывать то, что она и прервала своим непрошенным приходом. Иногда ведь бывало и такое, пока она не выучилась не соваться к нему тогда, когда он её не зовёт. Это же был совсем не тот Рудольф, который когда-то подходил к ней в этой самой реке, предлагая на свой странный манер искреннюю симпатию со скорейшей перспективой её преображения в любовь… Но та река давно сменила и обновила свои воды, как и песок полностью поменял расположение всех своих песчинок, а иные из них унесло ветром и водой неведомо куда. Так и лесистые заросли по берегам неисчислимое количество раз отцветали и роняли свои соцветия заодно и с листьями. Всё и давно уже было иное. Она положила руки ему на плечи, хотя ясно видела, что сегодня продолжения любви уже не будет. Она и не собиралась настаивать. Когда успокоится, сам позовёт. Не исключено, что так произойдёт уже завтра к ночи. Для изучения его особенностей времени у неё было достаточно. Только и она согласится не сразу. Чтобы у него тоже возникло раскаяние за свою капризную непредсказуемость. Даже если бы он и хотел, он не смог бы, просмотрев всю планету этим своим волшебным подземным оком, на котором она восседала голыми ягодицами, найти ей замену. Она единственная такая, одна на целую планету…

Смеясь, скрывая поднявшуюся из тех самых растревоженных пластов горечь, она ничего так и не сказала ему. Зачем ему её признание в том, что в ней живёт, пусть и не дышит ещё сам по себе, их общий сын? Если и так всё очевидно, а скоро станет очевидно и всем окружающим. Франк сказал ей, что будет мальчик. Рудольф не сможет теперь отказать ей и пойдёт в Храм Надмирного Света. Он же любит, он же не отдаст её на бесчестье…

И вот тогда-то и вошла Икринка. Она не увидела ничего, кроме их дурачества и распахнутого платья, когда Нэе пришлось сползти с возвышения кристалла. Рудольф выключил изображение реки. Поверхность стала ярко-синей, как и платье Нэи.

Стоя за закрытой уже панелью входа, Нэя ощутила запоздалый стыд и смятение, будто её уличили в низком постыдном деянии, которому нет прощения. Стены были звуконепроницаемы. Было тихо, но Нэя ясно понимала, что там за закрытой стеной бушует гроза. Никогда она не видела столько ненависти в глазах своей тихой и задумчивой подруги, хотя и отдалившейся от неё, но остающейся ей дорогой и близкой. И кому предназначена была ненависть? Одному Рудольфу или ей тоже?

Если ненависть сильнее жалости — приходит беда

Икринка видела только спину Нэи, закрытую платьем, но не надо было быть провидцем, чтобы понять, чем она была развернута к папеньке, каким своим оголённым непотребством. И этот полуседой дядя нахально и любовно сиял глазами и сжимал её узкую ступню, чуть ли не целуя. Нэя хохотала как умалишенная, отражаясь в зеркальной поверхности супер — делового совещательного рабочего стола, в котором и были запрятаны их чудо — техно — совершенства, мозг их подземелья. А она сидела голой задницей на драгоценной начинке управляющего центра подземного города! Даже Икринка не могла себе представить, что её учительница хороших манер на такое способна. Они могли бы их с Антоном многому научить, этот солидный дядя со своей голозадой и отнюдь не юной тётей. А ведь она и учила: «Позволяй любимому всё»…

Вот она тут и позволяла сама. Икринку словно толкнуло в грудь как тогда в детстве, столь чудовищной показалась ей эта сцена, хотя до эпизода из детства она и не дотягивала.

Он весь в её глазах был пропитан каким-то непотребством, и ненависть к нему, избыточная неизбывная окутала заодно и некогда любимую Нэю, которой она поверяла столько интимных тайн. Которая учила её своей диковинной науке жизни, но прощать ей её личного счастья Икринка не могла. И дело было не в Нэе, а в суровом и всеобщем тут отце, отнявшем счастье у того же Олега, но всё позволяющим себе. И дедушка рассказывал ей, как он карал её мать именно за якобы свойственную ей и врождённую порочность, за то, что она своим прекрасным существом вызывала у него, и не только у него, страсть вечно неутолимую. Но вот же позволяет он Нэе, пёстрой как птица джунглей, любое непотребство, ни в чём её не виня, а осыпая дарами и добротой, нежностью, которую и не думает ни от кого скрывать. Почему же с матерью её было не так? И она задыхалась от желания расколоть этот кристалл, осквернённый их играми, отражающий Нэю. Будто разбив отражение, она смогла бы уничтожить его, отца. Навсегда. Как звездолёт, в котором прилетел Антон, обещанный ей матерью, убил мать, ничего не испытавшую в своей короткой жизни, кроме игр в счастье в своём театре и гнёта небожителя.

Но искусственный чудо — интеллект нельзя было разбить ничем, его невозможно было так просто уничтожить, как легко это было совершить с человеческой жизнью.

Ещё недавно она спрашивала у него, — Почему ты не захотел, чтобы в детстве я жила тут?

— Где? На военной базе? Мама же не хотела жить здесь. Ей было скучно под землёй и в горах.

— Но сразу после её смерти?

— Но как бы ты тут жила? Здесь одни роботы и солдаты. Это же казарма, производство, лаборатории, но не дом для маленькой девочки. Ты должна была воспитываться среди людей на поверхности. Потом твои дедушка, бабушка, они образованные люди, много всего знают, а тут кто? Одни молодые штрафники и редкие исследователи, занятые только своим профессиональным делом. Чему бы они тебя научили?

— Объяснить можно всё. Сначала не было желания видеть меня рядом. Потом, да, я уже не хотела сама.

— Неправда. Я всегда хотел, чтобы ты была рядом.

— Не хотел. Дедушка прочитал в вашей книге, (Франк ему давал такую пластиночку, там можно было найти любую земную книгу), что желание это тысяча способов, а отсутствие желания — тысяча препятствий. Вот Артур, он немного и старше меня, а как управляет вашими тут штуковинами. Я бы тоже умела.

— Он жил и воспитывался в земном социуме. Здесь он только проходит службу. Здесь Армия, хотя и Космическая. Здесь нельзя было жить ребёнку без женщины.

— Почему ты не женился во второй раз?

— Да на ком тут?

— А Нэя? Почему не мог найти её раньше?

Он отводил от неё глаза, прятал их.

— Стыдишься, что с нею?

— Нет.

— Бабушка говорит, если бы у вас тут были женщины, у вас был бы рай. Были бы дети, цветы и радость. Как на поверхности.

— Нам нельзя. Тут не рай, а служба.

— А когда у Нэи будет ребёнок? Ты тоже выкинешь её в какую-нибудь провинциальную глушь?

— Не будет у неё никаких детей. И закончим это обсуждение.

— Да ты слепой что ли? Все замечают, кроме тебя! Она же растолстела вся. Поверхностный птичник кудахчет об этом давно уже.

— Я не собираюсь ни с кем обсуждать свою личную жизнь!

— Потому что тебе стыдно?

— Нет. Но я не так воспитан.

— Зато другие делают это за тебя. Обсуждают и тебя и Нэю. И нас с Антоном. Расскажи, как вы жили с мамой? Почему так плохо?

— Тебе же дед всё рассказал.

— Но это однобоко. Его пристрастный взгляд не может быть правдой. Всей правдой. Ты расскажи.

— Она разлюбила меня. А я не сумел её отпустить. И она возненавидела меня. Издевалась надо мною. Оскорбляла при младших коллегах — моих солдатах, прочих посторонних людях и даже дралась. Я очень долго терпел её выходки. А потом распустил руки и уже не мог воздействовать иначе. Она не слушалась. А жить ей одной было уже опасно, она катилась в пропасть. Я вытаскивал её из притонов, в которые она повадилась бродить. Конечно, она боялась себе многое позволить, но порок притягивал её даже просто зрительно. Стала пить наркотическое пойло, так называемую «Мать Воду», спускала на неё все средства, которые я был в состоянии ей давать, а я, ты знаешь, мало соответствую уровню их социальных паразитов с их неограниченным богатством. Так она стала шантажировать меня, что найдёт такого дядю, готового поделиться своими благами с нею. Она настолько стремительно деградировала, практически перестала нормально есть, уже отодвинула куда подальше свою профессиональную деятельность — свой театр. Болталась по злачным местам в стремлении окончательного саморазрушения. Только камни и платья по-прежнему были дороги ей. Вокруг неё завился хоровод проституток и ворья, они тащили у неё всё, она сама валялась в отключенном состоянии от «Матери Воды». Хороша мать! А в её доме устраивали оргии. Её не трогали лишь потому, что боялись меня, а так? Где бы ты в таких-то условиях нашла себе место для жизни, как ты меня упрекала? Конечно, она не всегда была такой. Только в последний уже год перед гибелью, перед тем трагическим падением «Финиста». Как-то я приехал к ней, а она совершенно голая валялась в гостевой комнате, погружённая в наркотические видения… Она страдала нарциссизмом, считала, что всем за счастье увидеть её телесное совершенство. Это единственное, что грело её ледяное сердце. Восторг скотов…

В процессе рассказа он забыл о юной и чистой дочери. Глаза упёрлись в образы, ожившие в нём, налились бешенством. Гримаса отвращения подняла верхнюю губу, обнажив зубы. Он замер не от того, что споткнулся о непотребную прошлую панораму — картину, а от ожившего, взметнувшегося из глубинных недр протуберанца гнева на погибшую и не прощённую жену — её мать. И это столько лет спустя! Он сжал руку в кулак и елозил им по отражающей и блестящей поверхности суперкомпьютера, еле сдерживая в себе желание, ударить по нему. И тут её опять охватила та самая странная способность входа в тайное информационное пространство чужой души без всякой зримой и открытой двери. Она и слухом, и зрением воспринимала, хотя и несколько смутное завихрение образов его прошлого. Он молчал, а при этом он как бы и говорил ей о том, о чём не сказал бы никогда и никому даже под пытками.

— Дверь в жильё вообще настежь, а в столовой комнате какая-то рыжая как пламя девка в прозрачном шарфике на бёдрах, но с голыми и надутыми как две полусферы грудями, крутится как смерч на столе среди посуды и объедков перед пьяной ордой. А орда эта — твоей матери творческие в кавычках коллеги. И те, разумеется, кто на них налипали гроздьями. У меня была одна женщина на оплате, как бы домработница Гелии, но мелкая чиновница из Департамента охраны столичного порядка. Она следила, чтобы мать не обворовывали, не покалечили при случае. Так ведь и она имела свои дни отдыха. Вот Гелия и пользовалась редким случаем, притаскивала весь ночной клуб непотребным гудящим роем к себе на продолжение пиршества. Когда я вошёл, они все разбежались по её излишним комнатам, как тараканы по щелям. А рыжая дикая метла, перебирая своими ножками, спрыгнула со стола, подошла ко мне и прижалась. Соблазняла своим выменем, тёрлась о мою одежду и облизывала свои красные губы. Но меня она при этом не видела! Таращилась как сквозь стекло стеклянными же глазищами! «Я твоя рыбка. Я задыхаюсь без глубокой и чистой воды нашей любви. Возьми меня назад в свой круглый и прекрасный павильон»! Не знаю, отчего она застряла в моей памяти. Наверное, от того, что тогда была моя предпоследняя встреча с Гелией. Последняя же встреча… Да ладно! Поэтому весь кошмар того вечера остался во мне в мельчайших и терзающих меня до сего дня подробностях. Все они там были под наркотическим воздействием — в измерениях ужасающего инфернального бреда! Кто-то мяукал, кто-то где-то визгливо рыдал в отдалении в бестолковых и пустых комнатах её ненужно — огромной квартиры. Я притащил плед из спальни и завернул одурманенную девку, совсем ещё юную, завязал в узел как кошку. После чего пихнул в соседнюю комнату к остальной затаившейся сволоте. Связался с Чапосом и потребовал, чтобы он забирал в свой продажный притон бесхозный товар, который тут пляшет по грязным мискам в надежде найти себе покупателя. Да тут одна нищета, и в прямом, и в фигуральном смысле, маскирующаяся под «праздник жизни». Я сделал Гелии необходимую отрезвляющую инъекцию, настолько я уже привык к подобным представлениям. Что я мог ещё сделать в такой ситуации? Я уже давно не прикасался к ней и пальцем. Прибыл Чапос со своей страшной стаей квадратно-челюстных соратников, чтобы выбросить из жилища всех. Гости Гелии, кто не успел умчаться сразу, заверещали и заметались по углам, удирая полуодетыми и с прискоком от страха. Бандитский мир Паралеи — это ужас, и они знали, что им никто не поможет, если что. Гелия пришла в себя и встала на защиту рыжей проститутки. Раскрыла свои лилейные ручки, загородила её от тех, кто, достанься она им, растерзали бы её в своем уголовном притоне в клочья. Бандиты сочли, что танцорка им награда за наведение порядка. Вот с таким отребьем мне и приходилось иметь там дело. Но у меня не было, и не могло быть, на поверхности частной военизированной охраны, как у холёных властителей Паралеи. А защищать Гелию мне было необходимо. Она же никогда этого не понимала, она жила на какой-то собственной Паралее, не имеющей с настоящей ничего общего. Я её спасательный круг, благодаря которому она и держалась на поверхности того чавкающего болота, был в её представлении худшим из врагов. Гелия стала меня уверять, что тут был необходимый бедной талантливой девушке творческий просмотр для зачисления в театральную школу. Что у грудастой скромницы нет денег на обучение, а она чиста как родник, доверчива, заблудилась в столичных дебрях, её уже подло используют, могут погубить окончательно. Вот и здесь кто-то из присутствующих подло подпоил её, а она, по сути, ещё ничего не понимает в окружающей жизни, и точно такой же была она сама некогда, но ей посчастливилось сразу найти прекрасных и возвышенных душой людей. Я тогда же и дал деньги, Гелия заверила, что внесёт оплату, и девушка будет учиться, а не танцевать по столам. Я до сих пор испытываю непонятное чувство вины не только перед твоей матерью, но и перед той, которую я завязал в плед на два узла, чтобы не брыкалась, хотя ей-то я что сделал? Какой урон причинил? Но это же мир лицедейства!

— Ты думаешь, я был настолько туп, чтобы всему верить? Но делал вид, что верю. Поддерживал её игру в жалкое меценатство. Я страшно жалел Гелию, понимая её обреченность, — сказал он вслух. — Падение «Финиста» только приблизило неизбежное…

— Я верю тебе и знаю, что тебе низко лгать. Кто написал ту картину, что у тебя в отсеке? — В такую минуту, когда отверзлись подвалы его души, когда он был болезненно и нервически всклокочен, можно было многое узнать о прошлом мамы. Но к нему, очевидно страдающему, не было сострадания всё равно.

— Человек, который полюбил её. Но он погиб. И это стало нашей совместной трагедией. Тебе Нэя ничего не рассказывала?

— А что может знать Нэя?

— Да так, — он внезапно замолчал.

— Нэя лучше, чем была мама?

— Нет. Она просто другая. Ты же любишь Нэю. Разве нет?

— Я считаю, что она тебе не подходит. Она смешная.

— Чем?

— Не знаю. Эта её манера говорить, ломаться, одеваться, и её грудь, которую она не прячет. Не вымя, конечно, как у той, о которой ты вспомнил, но всё же…

Он усмехнулся, — Куда она её спрячет? Если это часть её самой? Ты-то свою грудь не прячешь.

— У меня же нормальная грудь. А у неё заметная слишком.

— Умная девушка, но говоришь чепуху. Она не только красива, изысканна, но и добра, она не похожа ни на кого.

— А я?

— И ты.

И ей нечего было на это сказать. Она, Икринка, была неповторима, так считал и Антон. И Нэя была неповторима. Это была та правда, которая была правдой в отношении любого живущего на свете человека.

Последнее время Нэя шила ей искусные платья, скрывающие её живот. Она слонялась по парку и уже не ездила с Антоном в столицу, отец не разрешал. Её преследовала бывшая лаборантка Антона Иви. Она говорила ей гадости в лицо, поражая Икринку своей злобой и ограниченностью.

— Ты животное, — говорила ей Икринка. «Животное» часто бродило по лесопарку в стае себе подобных. И тогда оскорбления становились их развлечением. Они изощрялись друг перед другом. Говорили ей о том изысканном удовольствии, которое доставляет им её безвременно почившая мать, — фильмы с её участием учат их любви. Возможно, говорили они ей, ты и не дочь своего отца. Но это не беда! Тогда твой отец кто-нибудь из богатейших людей Паралеи. Выбирай любого, и каждый подтвердит своё отцовство. Аристократы никогда не отказываются от своих детей.

— Придурки! — не выдержала Икринка. — Существует генетическая экспертиза, — но они не понимали, о чём она. Она же, поняв, с какими невеждами вступила в контакт, замолкала.

— Не давай им обратной связи! — учила её Нэя, и в этом «учительница» была права. Икринка разворачивалась и уходила. Всё было ей здесь противно, и давно. Чему она могла тут радоваться? Замкнутый скучный мир, надоевший лесопарк, все их цветники и оранжереи. За пределами стен — грязная вонючая столица, вечно грохочущая, чадящая, а дальше убогая нежить провинции.

Но никто, казалось ей, не видит её состояния, кроме отца. Но и он, весьма своеобразно поддерживал её, всячески подчеркивая её безнадежное убогое состояние и личностную недоразвитость…

И вот он, смеясь как мальчик, как Антон, от своего счастья, чуть ли не целуя ноги этой уродке, дарил ей неведомую никому и, казалось, даже несуществующую в нём, но ослепительно играющую сейчас грань своей души.

Увидев Икринку, Нэя тряхнула своими крашеными лохмами, в которых запутались заколки, так похожие на мамины. Спрыгнула со стола — кристалла, сотрясая свою открытую грудь. На ходу она быстро спрятала её в платье, ничуть не застыдившись Икринки. Да она и вообще-то не ведала стыда ни в чём. Да и знала ли она, что такое интимный стыд? У неё, похоже, и не было такого понятия. Она стала искать свои туфли, влезла в них и подошла к Икринке. Обняла её и полезла со своими поцелуями.

— Лоролея, — сказала она, хотя никогда не называла её так. Но сделала это в угоду отцу, зная, как он презирает имя данное Хагором. — Почему ты давно не приходишь? Я шью для твоего маленького костюмчики, ты увидишь. Приходите с Антоном. — Губы Нэи пахли отцом. Икринка почуяла этот запах и поняла, чем они тут занимались недавно в его жилом отсеке, возле изображения её матери, где бесстыжая наложница оставила запах своих развратных духов. Она молчала. Нэя же, ещё раз одёрнув своё платье, опять подошла к отцу и, сияя своими распутными, а такими вроде и невинными глазищами с загнутыми и накрашенными ресницами, поцеловала его в седую макушку. Хотя он уже не замечал Нэю, предчувствуя скандальную развязку.

Джин прошлого, выскочивший из закупоренной бутыли

Поймав его на очень личном и сокровенном, Икринка понимала, что совершила какую-то невольную подлость, не уйдя сразу, но злоба к нему и к Нэе была больше этого осознания.

— Чем вы тут занимались? — спросила она с вызовом, едва Нэя скрылась за закрывшейся панелью. — Какие вселенские задачи решали при помощи этого суперкомпьютера? Ты занимался её образованием? Ты взял её в число своих сотрудников? Чтобы она шила им костюмы? А то у твоих ребят очень уж унылая экипировка. Она уж точно обучит их местному шику!

Он смотрел исподлобья, и ему было стыдно перед нею, что она была в состоянии понять. Но её охватил неудержимый гнев и напрочь спалил самоконтроль.

— Какую же вселенскую тайну она тебе тут открывала в вашем совещательном центре? Эта модельерша, тряпичная колдунья?

— А ты, — спросил он грубо, — не те же самые тайны открываешь своему красавчику Антуану?

— Я-то да! Я молодая, и он тоже. Нам можно и нужно. А вот вам-то с вашей сединой и ей с её тупой башкой, этой Сю-сю с её бюстом, который и не запрячешь, как ни старайся. Да она и не старается. Всем его показывает. Похоже, в нём и живет её большая душа…

— Замолчи! — сказал он сдавленно и с еле сдерживаемым бешенством, но это лишь подхлестнуло её.

— Конечно! Где уж и было тебе наиграться, ведь мама, замученная тобою, погибла так рано. Вроде и случайно, но только думаю, она давно хотела умереть. Дедушка говорил, она понимала, что её вызвали на смерть, она была наделена предвидением, но она не хотела больше тут оставаться. Я помню, как были вы страстны, что даже в машине на глазах у ребёнка не умели себя сдержать. Что же и сейчас при твоём столь раннем вдовстве? Кто же тебя и осудит? И ей ведь охота! Сколько тут ходила и выставлялась. И в кристалле своём, говорят местные свидетели, был у неё открыт для любителей ночной приём. Только если днём она устраивала показы одежды, то ночью напротив показы без оной…

— Пошлячка! — он встал. Губы его вздрагивали от гнева, от обиды и от незнания, как себя вести. — Это не предназначалось для твоих глаз. Ты же сама женщина. Любишь. И если бы я подсмотрел твои игры и высмеял, что почувствовала бы ты?

— Да разве в этом дело? Оно же совсем в другом. Оно в неизбывной моей ненависти к тебе и в неисцелимой моей жалости к маме.

— Твоя мама была настолько добра и деликатна, у тебя нет и сотой доли её великодушия и такта.

— Ну да. Не за это ли вы и потчевали её изысканными ласками, что она днями лежала потом в восстановительной капсуле у Франка. Так миловали её райские перышки, что выдирали их с кровью? А косточки все пересчитали?

— Такого никогда не было! — он побагровел и задохнулся. — Как ты можешь такое нести? Неужели, гнусный Хагор мог заливать тебе в душу такую кипящую заразу! Лишь один раз я принёс её без сознания к Франку, найдя её избитой на улице Паралеи. Я клянусь тебе, что так и было! Её стали преследовать, а она не желала покидать пределов столицы. Её избили в отместку за то, что она нагрубила одному непростому типу… Так что я вынужден был заняться теми подонками и уничтожить их настолько показательно, что тот, кто и наказывал её таким способом, от страха наделал в штаны… — он вскочил и заметался по огромному холлу, будто искал выхода отсюда наружу. — Короче, та мразота был из Коллегии Управителей. За отказ его обслужить он и придумал ей такое вот мщение. Они не стремились убить её, но били профессионально, достаточно для женщины, чтобы она сломалась и навсегда утратила здоровье. Он не хотел её убивать, он хотел своего зверского торжества над нею. А мне она ничего не говорила, ничего! Пока я сам вынужден был войти в связь с уголовным миром Паралеи, чтобы вычислить всех, кто её избивали. Они оказались вовсе не уголовниками, а людьми из одного секретного Департамента. Зато уголовник так и остался у меня осведомителем, за что Франк, ни черта не понимая! также клеймил меня. И лишь после гибели своих наймитов та властная тварь понял, с кем он столкнулся и оставил её в покое. Я же их буквально сжёг для назидания тому верховному вожаку. Ему я не мог сразу же отомстить, не имея к нему доступа. Но я всё равно его наказал, только позже. С какой же тварью пришлось мне породниться! Имею в виду Хагора. Ведь не щадит никого. Факты-то изложил верно, а вот их интерпретация — чудовищная ложь! Вот так и живу, что называется, вымазанный сажей и вываленный в перьях перед всеми! И верят! Конечно, кто я как не злодей, поработивший красавицу — ангела! Поскольку я действительно иногда и шлёпал её слегка за скандалы и хулиганские выходки. Я не мог её выбросить на окончательную свалку из-за тебя! Если бы не я, её растерзали бы и растащили по клочку на сувениры! — Немного успокоившись, он сел на место, выпрямился как каменный истукан и положил перед собою свои ручищи, сжав их в кулаки, что было у него признаком крайнего напряжение, готового вот-вот взорвать его изнутри. Но всё же он успел растратить часть энергии своего безумного гнева на хаотические передвижения по огромному холлу, поэтому сидел уже неподвижно. Для него было очевидным потрясением, что безумный Хагор посмел залить в девочку — дочь столько чудовищной информации о её же матери, столько лжи о нём самом — об отце. Тая столько неприглядных тайн о жизни Гелии, к которым был причастен самым прямым образом, он и понятия не имел, что кто-то обрядит его самого в одеяния гнусного садиста и таковым представит для всякого. Но если на мнение всякого было наплевать, — для всякого безупречным никто и не бывает, то для своих детей кому ж хочется выглядеть извергом, особенно если вся та прошлая жизнь была неизмеримо сложнее, страшнее, запутаннее, и всё равно не такая. Он расслабил руки, заметно ссутулился, опустил глаза в поверхность стола-кристалла и включил чисто автоматическим движением какую-то программу. По колоссальному дисплею забегали непонятные разноцветные пиксели, слагая столь же бессмысленные для глаз Икринки формы и графики. Зазвучала странная, очень тихая приятная, убаюкивающая музыка. Может, он и хотел как-то воздействовать через её слух на её же взбаламученное состояние, поскольку на пару минут она действительно стала погружаться в полусонное состояние, но тут нечаянно наступила на заколку своей матери, упавшую на пол. Подлая соблазнительница её отца посмела присвоить себе вещи её матери! Она с силой наступила на заколку, даже через подошву туфельки почуяв укол, — драгоценность хрустнула.

— Ты даже представления не имеешь, что за мир там, за стенами. Ты и в провинции жила в укрытии и полной защищённости, благодаря нам, землянам. А то, что однажды сломал ей руку, так случайно вышло! Она сильно меня пихнула, я её отпустил, а она и свалилась, не удержав равновесия, на свою же руку. Я честен перед тобой, и ты знаешь, как мерзка мне ложь. Твой дедушка ещё подлее, чем я думал о нём. Так нагадить в душе ребёнка! Что за нечисть! А доктор Франк не знал подлинной правды. Он домыслил её, будучи ко мне пристрастен. Он ревновал как юноша. Он любил Гелию…

Икринка оборвала его спутанное оправдание, веря ему и не желая прощать, — Этой-то, я вижу, пальчики на ногах целуешь, — процедила она, — а маме руку сломал за нрав её ангельский, не иначе. За красоту? Которой тебе и вовек не увидеть, потому что нет её больше тут, нет, и не будет! А эта Сю-сю? Она вполне в вашем вкусе извращенца! — и даже крича ему в лицо мерзости, Икринка видела и страдала физически от того, как беспомощны были его, всегда такие самоуверенные и гордые глаза.

— Пусть ты сказал правду. Пусть. Всё равно ты виноват! Ты! — дрожа губами, продолжила она. — Ты можешь любить это убожество после мамы? Все смеются над тобой, над ней! А ты целуешь её мизерные пальчики? И вся она мизерная, пустая и распутная дрянь! Только и может, что изобретать свои разноцветные платьица, от которых все и тают. Потому ты и трепещешь от её всего такого неправильного тела, что ты тоже распутный! И ты был им всегда! Ты даришь ей красивые камни, но никогда не дарил их мне. Она ходит тут вся гордая, зацелованная тобою, а меня ты никогда не целовал, а маму бил, а вовсе не «шлёпал слегка». Может, всего лишь гладил, а она от твоих ласк лечилась у Франка?

— Не мог Франк ничего подобного тебе говорить! В противном случае я живу в каком-то зазеркалье, где каждый всё видит наизнанку и лжёт, как дышит!

— Так он и не говорил. Как он и мог, такой благородный человек! Почему ты и лез к нему со своими подлыми тайнами, знал, что он будет молчать. К другим врачам ни разу и не сунулся. Боялся утратить фальшивую витрину деятеля — праведника Земли. Но я всё знаю. Ты ведь думаешь, что никто и ничего тут не понимает. Не помнит, как ты вёл себя тут раньше. А у мамы всегда, как я её помню, плакали глаза, но слёз не было, ты их выпил! И дедушка рассказывал, какая она была добрая, лечила птиц и кормила зверей в горах. Её любили все, она была всех прекраснее в этой вселенской дыре! Но где была твоя любовь? Ты разве целовал её пальчики? Ты её «слегка шлёпал» и оберегал, да вот не уберёг! Я ненавижу тебя! И всех тут! Ты тут блаженствуешь, а где она? Её нет, и не будет! Из-за тебя, из-за Антона и вашего «Финиста», которого никто сюда не звал! — И она, рыдая вслух, убежала из его холла.

Вся в слезах она блуждала по подземным лабиринтам и уровням, пока её через час не нашёл в грузовом отсеке среди роботов посланный на её поиски Артур. Он повёл её к Франку, она шла, загребая ногами, и он взял её на руки и понёс. Франк, едва она очутилась в его медотсеке, прижал к её плечу прохладную пластину, и Икринка, прижавшись к груди Антона, отключилась, провалившись в пустоту, мягкую и нежную как его руки.

Встреча с призраком подземелий

Нэя продолжала топтаться у холла совещаний. Через некоторое время Икринка выскочила оттуда и, пихнув Нэю в сторону, помчалась вглубь лабиринтов. Её лицо было искажено плачем. Со страхом, не понимая, что же произошло, Нэя вошла в холл. Неужели, Рудольф обидел её? Рудольф сидел как каменный. Но увидев её, он скривил губы и сказал тихо, но вполне свирепо, — Ты-то что тут торчишь? Пошла вон отсюда!

Нэя продолжала стоять, не веря ему.

— Иди же, куропатка безмозглая! Я сказал, прочь!

— Кто? Я — прочь? Я не понимаю…

— И не надо. Уходи, и всё.

Обиженная и оглушённая, она побрела прочь, как он и велел. Лохматая, в наполовину расстёгнутом платье, она нащупала свою сумочку, болтающуюся на поясе. Пояс она успела надеть поверх платья, а вот духи и универсальный ключ от всех дверей в подземном городе, как и в наземном «Зеркальном Лабиринте», остались валяться на полу в Центральном Блоке, когда содержимое сумочки-кармана было вытряхнуто им во время их возни.

Он не вернул её и не позвал. В чём она была виновата? Он же сам затеял игру, вспомнив её у реки в далёком дне её юности. Нэя не знала, как ей выбираться отсюда без Рудольфа. Она не умела пользоваться скоростными машинами. Она бесцельно слонялась по лабиринтам в надежде, что кто-то поедет на скоростной машине, чтобы подняться затем на поверхность.

Она нервически и бессмысленно ощупывала пустую сумочку. И вдруг обнаружила, нечто твёрдое таилось на самом её дне. Пальцы прикоснулись к шершавой поверхности. Флакончик Ласкиры! Оказывается, Рудольф положил опустевший флакончик обратно в её сумочку, именно эту самую, серебристо-голубую, решив, что драгоценная безделушка дорога ей. Вытянув его, она отвинтила пробочку и обнаружила, что на самом донышке что-то и осталось. На глоток или чуть меньше. И, пожалуй, этого хватит для того, чтобы обезболить свои стонущие нервы и погрузить себя в полное безразличие к происходящему. Она поднесла флакончик ко рту, опрокинула его, но лишь две ничтожные капли смочили кончик её языка.

«Что же ты творишь со мною?» — спросила она вслух, обращаясь в глубину пустынных, сразу ставших недобрыми, протяженных тоннелей, из которых напирал на неё непонятный стылый страх без внятного образа, обещающий нечто плохое. Вся её наличная интуиция, усиленная всей её прошлой жизнью, шептала о том, что попадание сюда есть знак. Каким образом она сумела так далеко от условного центра подземного города и так глубоко вниз забрести? Она сделала какую-то петлю в пространстве подземелий и оказалась там, где и был тот тайный отсек, словно время сделало петлю и выпихнуло её в эту самую скорбную нулевую точку отсчёта.

На самом деле чисто случайно она вошла в точно также случайно открытый кем-то самый прямой и короткий тоннель, ведущий в нижний уровень. Сюда не было доступа прежде, поскольку не все системы переходов были ей открыты. Поняв, что заблудилась, а тут и за целый день может не быть ни единого человека из целого подземного города, она панически заметалась. И уже окончательно утратила ориентацию в окружающем пространстве и в пространстве собственной души. Спасительного и ожидаемого безразличия к происходящему она так и не ощутила. Видимо, слишком мал был этот последний глоток.

Весь колоссальный массив верхних уровней фантастического города, каменных залегающих поверху него пластов и остальной земли, вдруг стал ощутимо давящим, ужасным в своей несоразмерности с нею, с крошечной мечущейся одухотворённой пылинкой, погребенной без шанса спастись, вынырнуть наружу, к свету и освобождению. Как слепец она брела вдоль гладких стен, иногда касаясь их руками, и было ощущение, что до неё тут нет никому ни малейшего дела, что её забудут тут навсегда, не найдут. Паническая атака внезапно уступила место полному безразличию. Выходит, даже остатки эликсира Матери Воды оказали, пусть и с опозданием, своё воздействие. Нэя сразу остыла, и ей в её легчайшем платьице стало холодно.

Вздрогнув, она услышала, что кто-то шаркает из глубины тоннелей ей навстречу, и она почему-то отчётливо поняла, что он вовсе не один из пришельцев, живущих тут. Возникшее существо обладало весьма высоким ростом, в тёмной одежде и с лицом, взглянув на которое она едва не потеряла сознание.

— Ты… — пролепетала она.

— Я! — глухим полушёпотом прошелестел он и тут же просиял льдистыми глазами. Было ли это от радости или что-то иное, она не поняла. Лицо, словно бы выточенное из бледно-зеленоватого камня выглядело неподвижным и жутким, но ослепляло своим совершенством. Белые прожилки как капилляры отчётливо мерцали на идеально выточенных скулах. Алые накладки сложились в улыбку, а тёмные линии на лбу, напоминающие трещинки в структуре камня, едва замечались, будто морщины разгладились.

— Как ты сюда попал? — спросила она без особого удивления, поскольку происходящее тянуло на бред больше, чем на явь. Но так было и в тот раз…

— Да кто мне запретит сюда приходить? Уж коли я знаю тут все входы и выходы, все их тайны и устроение умышленно созданных петлей.

— Зачем тебе…

— Я прихожу сюда за образами прежних лет, если ты в состоянии это понять. Она тут ярче и ощутимее для моих чувств.

— И как же тебя не обнаружила охранная система слежения?

— Для этой их системы меня всё равно, что и нет. А вот тебе я открылся, чтобы поддержать тебя в минуту отчаяния. Вдруг ты до того испугаешься, что опять ребёночка скинешь? — Он протянул ей руку, — Пойдём со мною.

— Зачем? — испугалась Нэя, не понимая его совершенно.

— Я покажу тебе свои владения.

— К чему мне они?

— Да просто из любопытства. Любопытство у женщин это всё равно как плодоножка у цветка, на котором и держатся все их лепестки. Ты мой надводный цветок, живое украшение моей коллекции, какой была и Ласкира…

— Ты тоскуешь о ней?

— И о ней тоже.

И она послушно пошла, поскольку идти-то хоть куда надо. Ей уже не было страшно одной в глубине планеты, но было холодно и странно. А Чёрный Владыка тянул её куда-то всё дальше и дальше. Время вдруг отключилось полностью. То ли шла она, то ли он нёс её, словно бы летел, что было поразительно при его неощутимости. Но и чувства отключились, кроме зрения и осязания. Вокруг было сумрачно и уже не так, как в самом подземном городе, где всюду, едва входил человек, автоматически включалось мягкое освещение.

Свечение раннего вечера, оставшееся после лучезарного дня, охватило её внезапно, едва они вышли в месте, которого никогда не видела Нэя, как и данного выхода наружу не знала прежде. Он не был похож на выход, технически обустроенный и созданный землянами, а являлся скорее природным. Откуда он взялся?

Через усилие она опять взглянула в его лицо. Но вместо Чёрного Владыки рядом стоял… Хагор! Они стояли с Хагором на вершине горы. Площадка под ногами была ровной как пол, едва ни зеркально отполированный. Вокруг расстилалась необозримая для глаз планета. Всё пространство, что охватывал взгляд, полностью состояло из горных гряд, упирающихся в самый горизонт. Из туманных провалов иногда высовывались вершины таких же бескрайних лесов. Мир настолько чужеродный и неизвестный, абсолютно безлюдный, отчего красота его не столько поражала, сколько ужасала.

— Т-ты был в м-маске Чёрного В-владыки? — заикаясь, еле выговорила она.

— Твой Чёрный Владыка не пришёл к тебе на помощь, когда ты блуждала в тоннелях. Выходит, твой возлюбленный прав, говоря, что он миф коллективного сознания?

— Я блуждала? К-когда…

— Как же иначе ты оказалась здесь? — спросил Хагор с нескрываемым любопытством. — Твоё счастье, что я оказался в своей пещере и мой Кристалл-наблюдатель показал тебя. А то ты так и осталась бы тут. Пока не замёрзла. У этих тоннелей есть коварное свойство, они открываются сами по себе, и так же внезапно закрываются.

— Я… не входила ни в какие тоннели. Меня приволок сюда…

Казалось, что это вовсе не та горная страна, где она уже привыкла гулять с Рудольфом, иногда позволяя себе и вылазки к озеру в одиночестве. Не её родная Паралея, а неведомая планета, населённая какими-то неведомыми ледяными и космическими духами, чьи незримые крылья свистят на уровне её лица и колюче царапают кожу. Волосы внезапно оледенели и будто издавали звон, хотя звенело в ушах. Ветер обдувал её с неимоверной яростью, грозя снести куда-то вниз. Никогда ещё не было ей так холодно! Она пискнула от ужаса, от непонимания того, что происходит. Сверху возник угрожающий гул одновременный с зелёным отсветом, в разы более насыщенным, чем само небо.

— Кто же сопроводил тебя сюда?

— П-привидение, сам же сказал.

— Кто бы ни приволок, но всё произошло как и задумано. Вовремя. Не страшись. Тебе не будет больно. Зато совсем скоро ты окажешься в мире, о чудесной красоте которого не представляет никто из здесь живущих…

— Где? Ты же обещал мне, что я вместе с ним попаду на его Землю? — Нэя в ужасе пятилась от Хагора, трясясь всем телом. Площадка была весьма обширной. Она озиралась в надежде найти тот самый выход, откуда он её и вытянул сюда.

— Чего тебе делать на точно такой же примитивной, как и твоя Паралея, Земле? Разве тебе не хочется заглянуть за границы неведомого? Сейчас прибудет посланец оттуда. Он всего лишь посмотрит на тебя. Если ты окажешься годной для того, чтобы ему взять тебя с собою, тогда я подготовлю тебя для уже окончательной отправки туда…

— Нет! — заметалась Нэя, — Нет! Какой посланец? Ты безумец! — Она увидела вдруг, как невероятно заискрились глаза старца, опаляя её нешуточным уже ужасом. Ещё минута, и она точно бы грохнулась оземь.

— Не страшись. Через насилие тебя никто отсюда не уволочёт, — Хагор издал скрипучий или гневный смешок. — Тут такое дело, моя фея-бабочка… Нужно твоё безусловное согласие на данный великий акт соединения с великим содружеством великого созвездия… В бессмертие никого не могут втащить силком. — Он поднял руку вверх и огромный сияющий кристалл на его пальце засиял как сама Ихэ-Ола, так что Нэя зажмурилась, едва не ослепнув. Гул исчез вместе с сиянием. — Не готова ты, — сказал он тихо. — Я подумал, что ты поняла, что он вытолкал тебя прочь навсегда, а потому и не хочешь уже жить здесь.

— Ты хотел меня убить? Принести в жертву своему непонятному божеству, воспользовавшись моим смятением? — Нэя уже начинала хоть что-то соображать.

— Какую жертву и какому божеству? — спросил он угрюмо, — кого ты уподобляешь своим тёмным идолам? Я хотел тебе ослепительного счастья. Только и всего. Конечно, ты несравнима с моей Гелией, однако же, я полюбил тебя. По-другому, но полюбил. Хотел, чтобы ты вошла в Зелёный Луч…

— Какой ещё луч?

— Мне по любому не избежать расправы со стороны твоего Защитника Тон-Ата, так что я и хотел отнять у него и тебя.

— Ты бредишь!

— Конечно, он узнает, что я отдам тебя с твоим будущим чадом Зелёному Лучу, это ничего уже не прибавит к ужасу той расправы, что он мне уготовил. Ты разве не знаешь, что он сам нуждается в твоём будущем чаде куда как сильнее, чем твой Венд и даже ты сама? Он уже спроектировал будущее Паралеи на будущем существовании твоего сына как на новом фундаменте, поскольку старый совсем искрошился и никуда не годен.

— Отпусти меня назад! — закричала она, и ледяной ветер влетел в её горло, казалось, забив его колкими микроскопическими кристалликами льда, лишив её самой возможности сделать вдох. Последнее, что она ощутила перед падением в бездонное безмолвие, как её колени коснулись гладкой поверхности площадки, обжигающей тем же холодом, после чего она уже не могла дышать…

В какую-то долю секунды она увидела, как рядом с Хагором возникла высокая чёрная тень и столкнула его в провал. Кто это был? Призрак мифа, якобы созданного коллективным сознанием жителей континента? Их древней верой, уже угасшей, а отринутый дух всё ещё продолжает существовать и даже обладает, пусть и остаточной, а всё ещё колоссальной мощью? Коли уж по сей день обретает своих поклонников, открывая им тайны Мироздания, о которых не рассказывает разрешённая наука? Она сумела как-то выскользнуть из его призрачных объятий? А умчавшись от него, очутилась на идеально гладкой вершине горы, будто срезанной чудовищным лезвием? Или же она брела в миражах, опять упившись эликсиром Ласкиры? Проникла в эти самые тоннели, внезапно открывшиеся перед ней, и попала в эту ловушку? Все эти вопрошающие мысли с невероятной скоростью пронеслись в её уже тающем, как льдинка, сознании. Ответа она не услышала. Да и от кого бы?

Чёрный Владыка ушёл, забыв свою тень

Внезапно она очнулась в том же самом отнюдь не холодном и не мрачном тоннеле. Никаких громоздящихся и бескрайних гор вокруг не было, как не было и ровной площадки на вершине одной из них. Мягко-розоватое освещение вернуло ей и дыхание, и сознание, и все чувства. Осталась лишь прослойка заледенелого воздуха между тканью её платья и её кожей. Дрожа от не окончательно исчезнувшего холода и от не рассосавшегося ужаса, она попыталась встать на ноги, но не сразу получилось. Заболела поясница с оттяжкой в низ живота. Как будто спрятанный в ней эмбрион почувствовал её одиночество и свою обречённость, так и остаться им без отца и защитника. Она так и осталась сидеть на полу и не понимала того, сколько она просидела и сколько проспала, накрытая кошмарным сном. Долго или совсем ничего? Неужели, думала она, таким вот образом ей продолжает мстить «Мать Вода», где-то оставившая частичку своего яда в затаённых порах её организма? И доктор так и не сумел очистить её кровь полностью? Мозг поражён и продолжает плести галлюцинации? И как всё отразится на ребёнке? И в то же время она знала, что тот загул в «Ночной Лиане» не имеет ни малейшего отношения к произошедшему только что явлению Хагора и последующему путешествию на стылую и ужасающую вершину горы. Загадочный напиток никогда не оказывает повреждающего воздействия ни на сам мозг, ни на плод, если, разумеется, не пить его бочками и каждодневно. Но так и обычной водой можно упиться до смерти. Прижавшись к серебристой стене, она ждала безо всяких мыслей, слабо надеясь, что сейчас придёт Рудольф и всё объяснит, своё очередное затмение души. Одновременно же она почуяла, что явленный бред устами Хагора сказал правду, Рудольф отбросил её бесповоротно. И причина была не в ней, а в чём? Только в прошлом.

К ней подошёл Олег незаметно для неё. Помог подняться, ничего не говоря, повёл её к скоростной машине.

— Пожалуйста, отведи меня по малой нужде, сам знаешь куда, — обратилась она к нему без всякого стыда, не имея уже сил терпеть. Олег без всякого ответного чувства задержал шаги, вернулся с нею к той самой панели и открыл её. Нэя оказалась в таком знакомом отсеке, ставшем для неё одним из тех ужасов, что предпочтительно забыть навсегда. Но ничего ужасного там не было. Обычный отсек, похожий на множество ему подобных в подземном городе. Наоборот, он сказочно преобразился, поскольку был украшен чудесной голографией инопланетного леса. Уж точно не Рудольф его украсил. К тому же там не оказалось никакой постели, а стоял обыденный светлый диван у стены. В остальном пустота и тишина. Когда она вернулась к Олегу, он дал ей выпить вкусного сока и накрыл плечи своей курточкой, заметив, что ей отчего-то холодно, хотя температурный режим вокруг был в идеальной норме.

Нэя безвольно брела за Олегом, повиснув на его руке. Олег молчал и не смотрел на неё. Лицо его, развернутое к ней в профиль, было тоже каменное, бесчувственное, как и у Рудольфа в холле. Он даже в лифте не смотрел на Нэю, смотрел выше её головы, и казалось, что он тут один. Она спохватилась и пригладила волосы рукой, подумав о том, что забыла посмотреть на себя в зеркало и, возможно, разлохмачена. Но Олег и тогда не смотрел на неё. Проводив её до двери на выход, он, глядя в сторону, сказал бесстрастно, — Доброй ночи. — Словно рядом с Нэей кто-то стоял, к кому он и обратился. Потом развернулся и ушёл. Она вышла. Стояла ночь, и никто не мог увидеть её. Она побрела по дорожке в свой кристалл. Прошлое накрыло её как глухим одеялом.

Послав Артура, которому больше всех тут доверял, на поиски дочери, попросив заодно, чтобы Артур попутно поручил кому-нибудь проводить наверх Нэю, Рудольф так и остался сидеть на месте, даже не делая попытки встать. Ему казалось, что он попал под камнепад в горах. И все её слова как камни били в цель, и то место, куда они падали, страшно болело.

Но что он мог исправить теперь? Он смотрел расширенными глазами в пустоту и понимал, что она хотела, чтобы он всегда жил в этой пустоте. Чтобы пустота была его наказанием за мать, за неё, за всех, кого она даже и не знала. И он принимал её правоту, ибо сам знал больше, чем знала она. И то, чего она не знала, было страшнее того, в чём она его обвиняла.

Но он не знал, как всё исправить. Он не умел управлять временем, он не умел воскрешать убитых людей, не умел исцелить душу Гелии, которой уже не было, и не умел этого сделать и для дочери, которая была.

Он не мог также попросить прощения у тех, кто неизвестно где и был, да и был ли вообще в живых сейчас. Он вообразил себе, что Нэя — искусница как бы реинкарнация Гелии, и всё можно отмолить и исправить? Вернуть себе утраченную целостность человека, пришедшего со звёзд? И кого он тут обманывал? Себя, Нэю с её прекрасной, но наивной душой, всем желающей незаслуженного ими добра?

Дочь отвергала с отвращением и ненавистью незаслуженное в её мнении счастье недостойного отца, не хотела допускать и самой возможности, что он хоть как-то причастен к простым человеческим приятностям, доступным для каждого. Дочь была его родным и самым больным местом в мире Паралеи. Улететь на Землю — не было и вопросов. Было уже давно можно. Но как её тут покинуть? Ей-то путь на Землю был закрыт. Из ГРОЗ пришёл окончательный ответ: эти существа — по форме люди, опасны в виду их принципиальной непознаваемости, невозможности их объяснения. Кто они? Какова их цель? А на Земле была лишь старая мать. Ушедшая как в небытие в свои старинные коллекции и миражи истории, и никогда его не любившая, даже в детстве. Земная жена Лора, — её нет в живых. Артур есть, он здесь, но он его не принимает, холодно мерцает глазами матери, хотя у той в глазах всегда были лишь любовь и покорность. Девушка — маска, но она не казалась даже реальностью, став ещё одним миражом с утраченным отчего-то лицом. Вначале он стирал её из себя, потому что она несла в себе обвинение ему, тоску, но потом она стёрлась и в самом деле, своими деталями, своей терзающей его неповторимой красотой, оставив после себя переливчатый лоскут платья и странную венецианскую маску, карнавальную, старую и с повреждённым красочным слоем на ней. Где она была сейчас и с кем? Ведь и воспоминания о ней могли быть ложными, всего лишь инопланетной прошивкой, наваждением, насланным немилостью оскорблённой местной богини, которую местные развратники заточили в синюю бутыль с отравой для души. И он вдруг отчётливо вспомнил зловещее пророчество друга-недруга Воронова о том, как на неведомой планете он будет схлещиваться хвостом с таким же хвостатым монстром в звериной битве, намекая на негодную составляющую, недостойную человека, в самом Рудольфе. Как он тогда взвился, едва не швырнул шефу в лицо чашку с его мерзостным кофе. Лишь чудом удержался, не желая подтверждать мнение о себе как о том, кто не контролирует низшие импульсы.

Кто ещё есть? Нэя. Но Икринка требует её отторжения, как незаслуженной ему награды за всё то, что он тут натворил. А сама эта ангельская девочка, что есть в её душе, кроме заброшенного детства, бедности провинции с вечно пьяным дедом, у которого имелись свои зловещие маски, да не одна! И с полупомешанной бабкой — знахаркой, живущей в своих цветочно-растительных мирах. И единственное её, дочери, наполнение — это любовь, яркая и обречённая быть короткой, с пришельцем со звёзд, погубившим её мать, хотя и невольно. Поскольку пришелец — возлюбленный очнется от её чар, как и он в своё время от чар её матери, и что будет с нею? И это здесь на Троле? Где люди быстро стареют, рано умирают, и часто от неизлечимых болезней.

Было тошно даже от осадка любви с Нэей, от всё ещё остающихся тут духов. Икринка бросила в него сумочку Нэи, перед тем как убежать, оттуда выскользнули две пластинки, одна код от панелей входа и выхода «ЗОНТа», другая непонятная, для записи чего-то, где она её и взяла? Высыпалось кружевное бельё, которое она впихнула в сумочку, и духи — синий флакончик в форме бутона цветка. Вызолоченная пробка открылась, и весь холл наполнился одуряющим ароматом тех цветов, что стояли в клинике Тон-Ата. Рудольф включил вентиляцию помещения, чувствуя, как по мере ослабления запаха становится, вроде, и легче. Он пихнул ногой в одном носке, — ботинки валялись рядом, — флакончик подальше от себя, и он с нежным звоном куда-то отлетел в обширное пространство холла. Но её было жалко, и впрямь смешную модельершу, столько натерпевшуюся уже от него, да и от своей прошлой жизни тоже. Она ведь не была ни в чём виновата. Дочь требовала её отринуть. Но будет ли ей самой от того легче? А Нэя? Её уже не выбросишь отсюда, как было возможно два года назад.

Антон. Он уже не только во сне, но и наяву грезил о Земле, он лгал, уверяя всех, что останется. Он не хотел оставаться. Он осунулся и утратил большую часть своего искрящегося оптимизма, чем пленял всех совсем недавно. Но ещё хуже было Лоре — Икринке. Она-то всё понимала, она билась о стенки своей ловушки, не зная кого просить о помощи…

Где, когда произошло замыкание в этой странной цепи событий, сверхъестественных, но простых, если по внешней своей выраженности? Кто виновник? Падший старый ангел и пьяница? Он, безумный любовник Гелии и такой же безумный её мучитель? Убитый незаконнорожденным сыном-зверем Ал-Физ, в своё время и ставший той жуткой аномалией, что привела его, пришельца, в притоны Паралеи? Где и был найден Чапос как возможное орудие возмездия за Гелию, всколыхнувшую по несчастью смрадную трясину души Ал-Физа? Возмездие так и пришлось вершить самому, как проделал в своё время Олег, а вот говорящее «орудие» Чапос, прикинувшееся на тот момент тупым и не годным для расправы с властным аристократом, стало ещё одной аномалией в его жизни. Антон, свалившийся сюда на несчастном, и отнюдь не подлежащем восстанию из пепла «Финисте»? Из которого он и Олег вышли из адского пламени живыми и целыми? Кто из них виноват? Или все, или никто, а некто, начертавший им всем свой запутанный и тёмный чертеж событий.

Вошёл Олег и заявил, что тотальный контроль слежения за всеми уровнями подземного города нигде не выявил присутствия Нэи. Рудольф не поверил ему, посчитав, что Олег окончательно помутился рассудком, к чему был всё ближе и ближе с каждым очередным днём. Он включил свой центральный блок и убедился, что Олег говорит правду. Ничего не понимая, он готов был ринуться на поиски Нэи, не веря уже и машинному интеллекту. Но тут Олег задержал его за руку и указал на внезапно возникшую мерцающую точку в одном из глубинных уровней, указывающую, что носитель сигнального браслета пребывает там. Рудольф потрясённо смотрел на Олега, настолько всё происходящее было невозможной нелепостью, абсурдом, и не двигался с места.

— Мне привести её сюда? — спросил Олег.

— Нет. Сопроводи наверх. Я занят. Мне необходимо проверить систему ввиду возникшего сбоя. Пришли сюда экстренную команду программистов.

— Может, она выходила в горы самовольно? Спросите хотя бы, как она попала в закрытый уровень города…

— Вот ты и спроси, а потом мне доложишь.

Олег пожал плечами и хмыкнул, что само по себе было уже нарушением его поведения перед ГОРом в подобной экстренной ситуации. — Впрочем, она уже имела опыт путешествий по тому закрытому сектору…

— Чего хмыкаешь, как разболтанный свинтус? Ты ещё хрюкни! Выполняй, что велено!

Олег развернулся и ушёл. Через непродолжительное время он связался с ним по связи. Сообщил, что Нэя доставлена им к выходу из «ЗОНТа». С нею всё нормально, не считая того, что она сильно где-то замёрзла. Где? Если наверху почти жарко, а в подземном городе температура всегда в норме? Но Олег не спросил ввиду её подавленного настроения и очевидного нежелания входить в общение с кем-то. Так что, не мешало бы шефу проверить состояние женщины самому. Может, напрасно он, Олег, не повел её в медицинский отсек к доктору Франку, поскольку тот ей привычен и наблюдает её с самого начала? Если что…

— Заткнись уже! — заорал он ему в ответ, — Советник по личным вопросам нашёлся!

Недобрый привет от Тон-Ата.

Рудольф так и не пожелал выяснить, что за ситуация возникла тогда с Нэей, наделавшая столько переполоху. Не хотелось ему, да и знал он наперёд, что ни о чём она ему не расскажет. Даже если и возникло там с нею нечто непонятное, к чему она всегда была склонна в силу странностей устроения её собственной души, что могло это изменить? Что могло сдвинуть с места внезапную остановку его собственной души, всего лишь недавно летящую с нею вместе в совместное будущее, да низвергнулась с грохотом, с позором туда, откуда мнила себя навеки улетевшей. Что касается Нэи, думал он, то её невесомой крылатой душе бабочки убиться насмерть не грозило именно в силу лёгкости. Пока он не желал с нею никакого совместного будущего. Тут не шла речь о его жестокости, он всего лишь хотел прийти в себя, а для этого было необходимо время.

Он перестал приходить ночевать в свою хрустальную пирамиду, а в свой жилой отсек в подземном городе уже не приглашал. Произошёл какой-то странный разлад, и у неё пропало то особое состояние, когда она ощущала его в любой точке пространства, где бы он ни находился, знала, когда придёт и в какое время. А тут… она приходила в его жильё в «Зеркальном Лабиринте», но ночевала там одна. Он не входил, как было прежде, не произносил тех смешных фраз; «Кто вошёл ко мне без спроса? Кто сидел на моём стуле и сдвинул его с места? Кто пил из моей чашки? А кто лёг в мою постель и помял её»? Последняя фраза произносилась уже тогда, когда он хватал её и делал вид, что хочет загрызть. Она истошно визжала и брыкалась, захлёбываясь от смеха, пока в результате нешуточной борьбы не одолевала «медведя» и тот оказывался поверженным на спину. Только тогда урчащий зверь понарошку и превращался в ласкового возлюбленного. Так происходило, когда он приходил поздно ночью, и она уже или спала, или засыпала. Ночёвки там в одиночестве перестали иметь смысл, хотя курьер привозил из столицы, как и прежде, те вкусности, какие она любила. Она обнаруживала их у дверей в квартиру, аккуратно упакованными в особый контейнер. То есть Рудольф не забывал о её пропитании, как будто она и без него не смогла бы приобрести себе то, в чём и нуждалась. Такая забота ничуть не трогала, а ужасно злила. Она не прикасалась к его «дарам», оставляя их у входа нераспечатанными, как мусор какой. Ровной башенкой они продолжали там стоять и накапливаться, пока она перестала бывать в этом недавно общем «гнезде счастья», которое он ей, вроде как, подарил в полное владение. Но без него это была никчемность, пустое пространство без смысла и образа. Хрустальная смотровая площадка, с которой она любовалась видом окружающего города и леса, также перестала привлекать. Всё обесцветилось и утратило вкус.

Как-то она попросила Антона проводить её в подземный город, но пробродив там, по огромным залам, коридорам, проплутав по нескольким уровням, не нашла его, а когда решилась и спросила у кого-то, где он? Ей сказали, что он где-то в горах, на отдалённом объекте. И не покидало странное ощущение, что и обитатели подземного города стали ей чужими, не обращая на неё внимания, не предлагая свою помощь, просто не замечали, как ту, кто примелькалась, но кто им не нужна абсолютно. Или же так и прежде было, просто ей дела до них не было, так же, как и им до её прогулок. Зачем тут ходит, что ищет, — знали же, что она жена их ГОРа. Обратится — помогут, спросит — ответят, а так чего лезть? Повторной попытки туда проникнуть она уже не предпринимала. А взять и остаться на ночь в его жилом отсеке в самом подземном городе, чтобы дождаться уже там и всё выяснить, не захотела, чувствуя, что это будет выглядеть какой-то униженной мольбой. Но мольбой чего? Что именно она должна вымаливать?

Однажды она гуляла по тропинке, параллельной Главному Шоссе, и он проезжал мимо в сторону столицу. Она увидела, как он поднял руку, приветствуя из открытого окна своей машины. И тогда неведомая сила, будто бы и не исходящая из неё самой, толкнула её в спину, и она помчалась прочь от него в глубину леса.

— Нэя! — закричал он вслед, и она услышала, как резко затормозила машина, — Подожди же!

Но в этом «подожди же»! не было ничего, что давало бы надежду на перелом этой чудовищной ситуации неопределённости. Она это остро и безошибочно почувствовала! Ничего уже не произойдёт, кроме пустых фраз и усиления дальнейшего и непостижимого разлада. Точно также, как было когда-то во времена её убегания от него в первые дни жизни здесь, а бесконечные разговоры у стены не приводили ни к чему, кроме бесплодных и мучительных сотрясений. Всё вернулось в исходное состояние. И она стала жить в инерционном режиме работы, сна, отдыха, прогулок без цели и разговоров со своими служащими в режиме автоматизмов, скорее. Чуткая Эля умело не затрагивала границы, очерченной хозяйкой своеобразной капсулы, в которую та себя замуровала, и как обычно сглаживала все конфликты внутри «Мечты», чтобы те не затрагивали главную «мечтательницу». Чисто внешне никаких изменений в ней не произошло, и с чего бы? Беременность нисколько не деформировала пока что её облик. Но сияние стало покидать её.

В закрытом мирке «Лучшего города континента» злорадно перешёптывались, переглядывались, наблюдали с уже откровенным любопытством за развитием сюжета из жизни хозяйки «Мечты». Арендодатель из «Зеркального Лабиринта» попользовал эту дурочку и бросил. Забыл, как и не было. А она-то уж и воображала о себе, уж и порхала в своих птичьих пёстрых нарядах. Его можно понять. Одинокая и доступная, бывшая актриса или кто она там была? Но кому из них была она доступна? А говорить гадости было приятно, и топтать её чистое имя в грязи тоже. Решила стать тут первой дамой? Ну не смешно ли? И даже её девчонки, кого она подобрала в нищих столичных кварталах, втайне потешались над ней. Она же страдала настолько, что в короткое время сошла с лица и впала в заметную апатию. Ждать? Чего? Его объяснений? Но их не будет. Привыкнув к мужской ласке, без которой прожила столько лет прежде, внезапно утратив её, она даже об этом не сожалела. Её накрыла какая-то тупая невосприимчивость ко всему. Она перестала даже различать цвета и узоры тканей, не могла отличить сшитое платье от ещё не готового. Путала заказы, имена заказчиц, словно то, что питало её, вдруг отключилось, сделав её полуживой и ни на что не способной. И тогда у неё замерцал браслет связи с ним. Тот самый, сокровенный с именем «Нэя» вместо узора, который он подарил ей в первую ночь их примирения в лесу. Артур нашёл его на берегу озера, когда она его оставила после купания, убежав поспешно от Хагора, и вернул ей.

— Да, — бесцветным голосом произнесла она, не ожидая уже ничего и от этого зова.

— Приходи, — произнёс он столь же безлично, как отдавал привычную команду кому-то из своих ребят. — Прямо сейчас. Я жду.

— Не хочу, — ответила она. — У меня работы много. Да и лень мне тащиться. Я не хожу теперь пешком так далеко.

— И зря, — отозвался он, — прогулки тебе необходимы.

— Без тебя решу, что именно мне необходимо, а без чего я обойдусь.

Какое-то время он помолчал, но потом сказал, — Артур приедет за тобой на машине. Жди.

Он ждал её в «Зеркальном Лабиринте», в том самом холле, похожем на пещеру волшебника. Сам замысел оформить холл под пещеру был задуман Рудольфом после того, как он изучил одну из пещер Хагора, найденную в горах, и которую он потом взорвал из-за боязни, что она достанется шпионам Паука. В затейливо устроенных нишах мерцали диковинные кристаллы и минералы, каменные срезы казались причудливыми картинами с глубинным замыслом неизвестного художника. Нэя заворожённо бродила среди их многоцветности и трогала, поражаясь игре и причудам мирозданья, словно видела их впервые.

Он наблюдал за нею, но делал вид своей занятости, давая ей понять, что у него слишком мало времени для неё. Она же тянула время из упрямства, продолжая бродить среди ниш-витрин, делала вид своей заинтересованности камнями, а вовсе не им. Она вошла довольно скромно одетая, наряжаться ей давно уже не хотелось, осунувшаяся, вялая. Сияние желанной женщины, действительно, покинуло её. Вот будто её взяли и выключили, как праздничную гирлянду, оставив какую-то невнятную вещичку на месте былых манящих и переливающихся чудес. Что наводило его на парадоксальные мысли о том, что та недобрая штучка Лата-Хонг не так уж и далека была от правды, когда уверяла его в колдовском обольщении со стороны Нэи, происходящей из клана колдунов Паралеи. И он тут же отталкивал и сами дурацкие мысли, и саму тролиху Лату. С Нэей необходимо было объясниться, но он не знал слов, способных объяснить то, что с ним происходило на данный момент. Было лишь понимание, что надо переждать как скверную погоду и дать ей понимание этого. Он внезапно вернулся в прежнее равнодушное состояние своего забытого вдовства, что и накрыло после гибели Гелии. Или же он туда свалился, низвергнулся? Да какая разница! Он жаждал только уединения. Благо, что заданный алгоритм работы целого подземного города не требовал его особого участия, а уж вверху и тем более он никому не был подотчётен. И пришёл он в свой холл-пещеру вовсе не работать, а уединиться от всех, кто и жил внизу.

Помня его прежние особенности, Нэя боялась подойти запросто, видя его хмурое лицо. Он мог и отпихнуть, грубо осадить её порыв. Понимая утрату своей желанности, но не понимая причину, она слонялась так, словно она тут в присутствии постороннего человека, которому не знала, что сказать и как объяснить свой приход.

Не произнеся ни слова, он сам сделал ей знак, чтобы она подошла. А когда она подошла, притянул её и посадил к себе на колени. Губы её вздрагивали от желания пожаловаться Рудольфу на Рудольфа же. Сейчас, когда она ощутила его родное прикосновение, она могла бы и спросить, почему всё закончилось без объяснения причин? Что она сделала не так? Нэя же молчала.

— Почему ты перестала забирать еду? — спросил он. — Тебе необходимо сбалансированное питание.

— Я не больная и нечего мне «балансировать». Всё и так в норме.

— Ты меня искала? А я, видишь, буквально утонул в последние дни в потоке внезапных проблем. Там, в горах, такое у нас началось…

— Какое совпадение! — произнесла она, — что именно в это время я тоже погрузилась в неотложную работу. Столько заказов, не до тебя мне стало. Так что там у тебя происходит?

— Не стоит тебя этим и грузить. Только скажи мне, зачем ты выходила в тот день в горы?

— В какой же именно день?

— В тот самый. Не притворяйся, что не понимаешь. Как сумела попасть в секретный закрытый уровень, где… В общем, знаешь, куда…

— Когда же было?

— Когда Олег вывел тебя оттуда! Когда твои волосы покрылись инеем! Не придуривайся, Нэя!

— А что же ты сразу о том не спросил?

— Не спросил, потому что у нас в горах тогда же начались боевые действия с диверсантами Паука!

— Не свирепей. Я расскажу, да ты не поверишь. Чёрный Владыка доставил меня на вершину невероятной горы с будто бы срезанной и отполированной вершиной. Даже ты никогда не показывал мне ту гору. А уже там и возник Хагор…

— Кто? Хагор? Так ты встретила в горах его? И чего же он хотел от тебя?

— В горах я встречала его намного раньше того дня, а во второй раз он вышел ко мне из скалы. Не поняла я, как вышло, но Чёрный Владыка привёл меня туда. Он возник в подземном городе, и когда шёл, свет не включался почему-то. Датчики на него не среагировали. И тогда он пригласил меня туда, где Хагор и предложил путешествие в своё созвездие…

— Нэя, чего ты меня разыгрываешь? У меня ничуть не игривое настроение.

— И у меня его нет. Мне печально. Только я говорю правду. Хагор хотел познакомить меня с каким-то посланцем, а я до того испугалась, что упала без чувств. Очнулась же возле того отсека. Знаешь, возле какого…

— Забавный ты фантаст, Нэя. У тебя несомненные задатки к творчеству не только в смысле изготовления тряпочек, но и к сочинительству. Я уверен, что ты будешь писательницей в будущем. Когда станешь более умудрённой и разлюбишь мужчин с их невыносимой вредностью.

— Как Ифиса? Она тоже пишет детские сказки. Но я не сказала бы, что она разлюбила мужчин.

— Ифиса пишет сказки? Надо же.

— Так ты мне не веришь? Отчего же? Если я в твоём мнении никогда не видела Хагора, к чему бы мне о нём и толковать?

— Как же не видела? Ты же знала его в дни твоей дружбы с Гелией. Вот он тебя и впечатлил когда-то. Он может. Хотя и в отрицательном смысле.

— Не видела я его никогда до той самой встречи в горах! Хотя, нет… видела пару раз, но мельком. Он всегда убегал от меня. Только не буду я тебе ни о чём уже рассказывать. Ты же не ребёнок, чтобы слушать мои сказки. — Она попыталась потереться о его губы. Он не ответил ей, хотя она и уловила в его глазах всплеск жалости. Но и всё. Она обняла его, став неловкой и прежней девушкой с бедной окраины, как-то разом утратив свой дар волшебной обольстительницы.

— Хотел сказать, я возвращаюсь на Землю.

— Ради этого и позвал? Чтобы окончательно уже отвязаться…

— Вот готовлю все дела к сдаче. Возможно, я отбуду и раньше, чем планировалось. Пока не решил окончательно. Нет никого, к сожалению, кого можно оставить до времени прибытия новой команды. Так что… У нас в городе не всё гладко, тоже разлаженность какая-то. Устал я смертельно, а кого оставить, ума не приложу. Не придурка Арсения же, в самом деле…

— Тебе не жалко меня?

— Жалко. Но я по любому тут не останусь. Я не могу. Понимаешь? Утром встал, мне не хватает воздуха, не хватает буквально, физически. Я стал стареть, я устал безмерно от чужой планеты. Даже дочь меня уже не держит. Зачем я ей?

— А мне? А я как же буду?

— Как жила, так и живи. Перед тем, как я отсюда свалю, дам тебе всё. В смысле материального ресурса для выживания здесь. Дом я тебе уже давно купил, и намного лучше он, чем ты в состоянии себе и представить. Денег тебе отвалю столько, что будешь жить, как и живут аристократки.

— Я уже жила, как живут аристократки. У Тон-Ата. И повторять такой вот опыт, ничуть не стремлюсь. Я не сумею жить без творчества, без общения, без работы.

— Так займёшься тем, к чему душа и лежит. Будешь учить, как мечтала, девочек своему искусству рукоделия. Сможешь создать свою уже школу. Я уже обратился к Инару Цульфу — твоему верному помощнику, и он обещал помочь в устройстве маленькой школы в близкой провинции. Он человек слова, ты же знаешь, хотя он нисколько мне несимпатичен. Я оказал ему бесценную услугу, за которую он так со мной и не расплатился. А он всегда платит за услуги. Аристократы умеют качественно формировать своих приближённых слуг, создавая из них безупречных работников, где бы они потом ни служили. Во всяком случае, Цульф именно такой. Обязательный и надёжный. В отношении к порученным делам, что огромная редкость среди троллей.

— Когда же он был моим помощником? Только Эля с ним и общается, да и то лишь потому, что обязана так делать по своей должности моей помощницы. Какую услугу ты оказал такому неприятному типу?

— Я его защитил от Ал-Физа, укрыв за стенами ЦЭССЭИ. Тот поставил на беднягу метку изгоя, чтобы он сдох, а нигде не нашёл работы. Разве что мусорщиком. А он человек образованный и не глупый.

Забыв на время о себе, Нэя заинтересовалась историей Инара Цульфа, — Где же ты с ним столкнулся?

— Правильнее, где он со мною столкнулся. Он был мне представлен самой Гелией, а та всегда входила в положение изгоев. Или кто-то попросил её войти в положение того, кто страдал от преследований самого скверного типа Паралеи, от Ал-Физа. А у меня с тем свои давние счёты имелись. Я побеседовал с Цульфом, и он показался мне чересчур развитым для того, чтобы быть мусорщиком. На наше счастье, в Паралее существует несколько противоборствующих властных кланов, и Ал-Физ сюда и носа сунуть не смел, как бы ему того ни хотелось. Инар Цульф и проявил себя потом ценным трудягой. А нам был нужен свой человек в Администрации ЦЭССЭИ.

— Любопытно, — сказала она. — Как же он вошёл в доверие к Тон-Ату?

— А он входил в доверие к Тон-Ату?

— Теперь-то зачем о том знать, раз уж Тон-Ата, как и нашего с тобой прошлого, не существует. Для тебя.

— Обещаю всегда хранить память о тебе.

— Как о мёртвой говоришь…

— Я просто честен с тобою. Ведь ты и сама понимаешь, что рано или поздно мы расстанемся. Ты привыкнешь без меня, — и он аккуратно попытался стряхнуть её со своих коленей. — Мне надо работать. А ты, если хочешь, можешь разогнать всех из своего театра мод и просто жить там. Потом мы с тобой всё решим. Не надо тебе пока меня дёргать. Живи как раньше. Но раньше ты была обязана работать на местное павлинье семейство, а сейчас ты вольна делать всё.

— А что «всё»? Спать целыми днями и есть? Бродить по опостылевшему лесопарку? И смотреть на то, как ты игнорируешь меня, а все вокруг смеются? Потом родится ребёнок, которого отберёт Департамент нравственности.

— Почему отберёт, если ты была замужем? — удивился он.

— Я не проходила с Тон-Атом никакого обряда. И в списках у жрецов нет моего имени. И жетона законной дочери Надмирного Света у меня нет. Так что я буду падшей.

— Никто и пальцем тебя не тронет! Не держи ничего в голове. У тебя будет всё. Ребёнка заберу я. Я дождусь его рождения.

— Заберёшь? А я его тебе отдам? Или уж я и не человек? А вещь, способная к репродукции и не более того?

— У тебя разве есть выбор? Или тебе лучше, что твоего ребёнка заберёт ваш департамент безнравственности? А я заберу его с собой и воспитаю из него земного человека.

— Моего? — повторила Нэя, — и нисколько не твоего? Не нашего? В таком случае я найду выход и без тебя!

Его лицо, только что мерцающее лаской и жалостью к ней, стало подобно ночному светилу, которое закрыла непроницаемая облачность. И он пихнул её повторно, не сильно, но настойчиво как окончательно ненужную. И она пошла прочь, уже не делая попытки что-то исправить.

— Тебе всё ясно? — спросил он её в спину, — не приходи больше. Сам приду, когда сочту нужным.

Нэя обернулась. Поскольку краски на ресницах не было, прозрачные слезы не были заметны на расстоянии, да он уже и не смотрел на неё.

— А я тебя и на порог не пущу! — закричала она и закашлялась от неспособности чрезмерно повышать голос. — Столкну с террасы! Придёт он, когда сочтёт нужным! А я сочту твой приход нужным? — она подняла руки и напряжённо согнула пальцы, будто стремилась яростной кошкой броситься ему в лицо. — Правильно говорила Гелия, ты… ты! Всегда был таким! Ты никогда не любил меня! Ты не способен на глубокие чувства! Ты никогда не был способен оценить такую женщину как я! Ты только заполнял мною свою личную пустоту! Но ты поймёшь, что утратил, когда я уйду отсюда, а ты опять скатишься до своих прежних низкосортных увлечений!

Рудольф опешил, никогда не видя её в таком гневе. — Ты ещё пошипи тут, храбрый лягушонок! Охренели тут все, пользуясь моим великодушием. А ну как лапки отдавлю, чтобы не забывалась? Тебе надо было проявлять свои боевые качества там, где и требовалось когда-то, — невесело засмеялся он. — Может, это и поспособствовало бы моему просветлению тогда, расцарапай ты мне физиономию!

— Ты не отпускал Гелию, а она не любила тебя, не желала ничуть. А ты продолжал её, как ты любишь это похабное словечко, трахать её. А я так люблю тебя, умираю без тебя… Но ты гонишь меня, толкаешь в спину. Ты очень плохой! Ты отнял у меня всё! Мою внутреннюю тишину, мою душу. Ты оборотень, и Надмирный Свет накажет тебя за мою растоптанную любовь!

— Уходи! — сказал он, скривив губы, — Прежде ты всё же имела тонкую настройку на меня и всегда понимала, когда можно лезть, а когда лучше отойти в сторону. До времени!

— До какого времени? Я лезла к тебе? Я не твоя наложница, необходимая тебе лишь время от времени! А если я сама впоследствии не захочу твоего драгоценного, как ты мнишь, приближение ко мне? Если ты и сам мне надоел, и я изучила тебя уже всего вдоль и поперек, чтобы ожидать от тебя волшебной отрады, награды за мою любовь, которой ты не достоин! Ты очень плохой! Ты смертельно мне надоел! Отныне знать тебя не желаю!

— Да иди, куда тебя и влечёт. Когда родишь, можешь заняться своим искусством, у вас спрос на это не иссякает никогда.

— Ты оборотень, упавший со своих звёзд! Ты давно стал слугой подземного духа! Надмирный Отец уже никогда не пустит тебя в свои небесные селения, когда ты умрёшь!

— Никакого вашего духа у нас в подземном городе нет. А если и был, мы его оттуда вышибли. Да и в ваши Надмирные селения я не собираюсь в ближайшее время, — ответил он, усмехаясь над её беспомощной бранью, не способной его задеть. И она пошла, но вернулась, утратив свою кротость. Подошла к тем нишам, что были открыты, и стала швырять камни, срезы и друзы кристаллов на пол холла с умышленной силой, чтобы вызвать грохот посильнее и причинить ему урон, сломать их по возможности. Некоторые оказались вовсе и не камнями, а какими-то непонятными техническими штуковинами. Но среди грохота она услышала его смех. Обернувшись, Нэя увидела, как искренне он веселится, глядя на устроенный погром.

— Удивительно, — сказал он, — как же всё повторяется! А убить меня ты не хочешь? А то давай. Однажды на Земле добрая девочка решила убить меня вполне себе увесистой сферой из маминой сокровищницы. Но не смогла, — только разметала всю коллекцию как смерч, после чего плакала от жалости ко мне. Вернувшаяся мама тоже рыдала навзрыд, хотя урон-то был самый минимальный. Бесчувственные камни моя мама любила больше живых людей и, возможно, больше, чем меня.

Нэя с каким-то булыжником, в глубине которого что-то искрилось и переливалось от падающего на него сверху света, подошла ближе к Рудольфу. Он напрягся, ожидая самого непредсказуемого поступка от той, кого, казалось, знал лучше, чем себя. А всё же Нэя успела заметить смятение в его глазах, он ожидал удара! Как заслуженного себе удара. Но даже не пошевелился. Конечно, никогда бы она не смогла никого ударить, уж тем более его. Она швырнула минерал на кристаллический стол, за которым он сидел, и камень подпрыгнул, от него брызгами разлетелись в стороны осколки, очень мелкие. Сам камень не утратил своей основной массы.

— Твоё счастье, что ты брюхатая, — выдавил он из себя. — А то бы я тебя выпроводил отсюда так, чтобы ты пролетела к самому выходу и забыла о существовании «Лабиринта».

— Почему ты такой?! — закричала Нэя, — почему ты такой ненормальный?! Почему я люблю тебя?! За что? За что?! — и она пошла к выходу, причитая на ходу, — Ай — ай! — только очень горестно.

Её было мучительно жалко. И слова её, и бунт с нелепым бесполезным броском камня не задели его так, как она себе воображала. И свою грубость он сыграл, чтобы только она ушла. Дала ему время прийти в себя. Но даже и сейчас он мог догнать её, прижать, и её всепрощающая душа его опять бы приняла. Но Рудольф не встал и не догнал.

«За что я столько её терзал и продолжаю это делать? Лучшую женщину планеты, подаренную незаслуженно их Надмирным Светом? За что? Хотел бы я и сам знать ответ на твой вопрос, моя болотная нимфея. Я сам же вытащил тебя из твоего болота, и вот ты вянешь на глазах… — так бы он спросил себя, если бы мысль оформилась словесно. Но это была лишь редукция слов — полу мысль, полу чувство. В голове было гулко и пусто, как и в холле. Пыль, поднятая тем камнепадом, вызванным дочерью, не улеглась, тяжелый минерал, грохнувшийся о поверхность стола, был его эхом.

Он смотрел на разгром ниш — витрин, не воспринимая сияния и радостной игры своих кристаллов, оставшихся там, где ниши были закрыты от чужих рук. Таких было большинство. Нэя даже не поняла того, что в момент своего гнева она вызвала в нём сильное желание, привычная реакция на неё, возникшая после стольких дней разлуки. Если бы она подошла со своим булыжником совсем близко, а он ждал, он схватил бы её за руку и притянул к себе. Ведь он же понимал, что она не ударит. Но сам он не встал и не подумал даже. И внезапное желание к ней не было способно изменить в данный момент его сдвига, пихнуть в привычную колею, из которой его вдруг вышибло. Мысленно он продолжал ощупывать те бившие его камни-обвинения дочери, признавая их правоту и ноя от ушибов. От прихода Нэи лучше не стало. Лучше бы она не приходила.

Он взглянул на разбитый огромный минерал на столе и поразился до того, что даже привстал, не веря явившему себя зрелищу, забыв и о дочери, и о Нэе. Из отполированного бока диковинного булыжника смотрело лицо Тон — Ата. Лицо было искажено злобой, какую люди определяют, как сатанинскую. Он, не мигая, таращил жёлтые глазищи и безмолвно разевал рот в неслышных проклятиях, не иначе. Рудольф не мог ни узнать его. Те же белейшие волосы, отброшенные львиной гривой от его лба, тот же скульптурно-совершенный нос с большими ноздрями. И презрительная гримаса, искривившая тонкие растянутые губы, открывшая его мощные и отнюдь не старческие клыки. Он был подобен вспышке, которая ударила Рудольфа в лоб, от чего он покачнулся и еле сохранил равновесие. После этого камень погас и стал чернеть на глазах, делаясь из светло-оранжевого сначала коричневым, а затем и рассыпался непонятной трухой, похожей на торф.

— Это что? — спросил Рудольф у трухи, лежащей на его кристаллическом служебном столе. — Что это было?!

Нэя разбила хрупкий минерал, один из тех, что он притащил из пещеры, найденной в горах? Нет. Он не помнил того, что находил нечто подобное. И почему он не замечал его прежде? Он затерялся в калейдоскопе себе подобных, и кто подложил его, уже не узнаешь. Гелия, конечно. Это и было око Паука в их Центре, а Тон-Ат был агентом Паука в Паралее. Но… Он же погиб вместе с Гелией в эпицентре взрыва, в столичной Телебашне, где старый шарлатан и колдун вёл какую-то псевдонаучную передачу — галиматью для скучающих богатеньких и мало образованных домохозяек Паралеи, а также для доверчивых любознательных подростков. Или он и не погиб, как и уверял его Хагор. Не лгала пьяная Лата Хонг, откровенничающая о своем прелюбодеянии со старым мужем Нэи где-то в фешенебельной вонючей каморке «Ночной Лианы». И замаскированное в его холле око Паука — его наблюдающее устройство продолжало отслеживать все деяния землян на поверхности, благо, что только на поверхности, ЦЭССЭИ. А при обнаружении включилась программа самоуничтожения.

Зачем загадочный внедренец — шпион бросил свою внучатую падчерицу одну? И зачем столько лет держал её в цветочной тюрьме? Прикасаться к шипящей бурой фантасмагории, реально себя явившей, но не имеющей никакого объяснения, было и страшно, и противно одновременно. Изучение же вряд ли что даст. Это как с кристаллом Хагора. Он не поддавался никакому исследованию. Булыжник и булыжник. Что с него и спросишь. Мерзкое крошево, словно подтверждая его мысли, чадя запахом горелого торфа, стало исчезать на глазах, пока он, кашляя от удушающего чада, оторопело взирал на стол. После окончательного исчезновения камня на сияющей поверхности осталась чёрная впадина, как будто нечто расплавило структуру стола. Рудольф плюнул в это место, что было глупое мальчишество от беспомощности. Только Хагор мог бы открыть тайну устройства камня — наблюдателя, но чёртов пьяница никогда не сделает этого. Никогда.

И тут он услышал даже не шёпот, не шелест, а шипение. Из него даже можно было вычленить отдельные и вполне понятные фразы. Звук исходил конкретно от того самого оплавленного места на столе. Рудольф дунул на чадящие крошки, оставшиеся от камня, и они едким прахом взвились вверх, зловонные как самый настоящий тлеющий торф. И он отгоняющим жестом растёр их по собственному носу, испачкав его самой настоящей сажей!

— Оно ещё накроет тебя, запоздалое раскаяние…

Ненастный день

Заспанная и бледноватая, Ифиса всё ещё не казалась той, кто стоит в преддверии заката своего непобедимого очарования. Её характерное свечение можно было сопоставить с таким насыщенным зноем днём, что не остынет и ночью. Пасмурные облака заслоняли сияние Ифисы лишь на время. Нэя всегда помнила её примерно такой же, что наводило временами на странные мысли о том, не хранит ли Ифиса у себя некий тайный эликсир вечной молодости? Что давало ей силы для того, чтобы хранить себя блистательной и бодрой при столь затратной жизни? При вечных неустройствах и хроническом невезении в чисто-женском смысле? Всегда одна, всегда скользит от одной временной связи к другой, хотя имеет в себе стремление к постоянству и поиску глубоких чувств. Или же она, такая вот, всего лишь редчайший биологический шедевр, любимое и ласкаемое дитя неласковой в целом природы.

— Ты точно помнишь, что у тебя в сумочке были деньги? — Ифиса спросонья таращила глаза, казавшиеся беспомощными и почему-то детскими. И Нэя впервые вдруг подумала о том, как возможно, что эту женщину посмели когда-то столь жестоко обидеть, лишить всего; детей, счастья, да и самой Судьбы. Только и спасло её отменное физическое здоровье, да врождённое добросердечие, которого не смогли изглодать впоследствии никакие напасти.

— Может, ты их все и потратила вчера, как заказывала пиршество для бездельников из Творческого Центра? А ведь я говорила тебе, для чего и для кого ты тут тратишься!

Нэя растерянно шарила в собственной сумочке. Денег не было. Хорошо ещё, что пропуск в ЦЭССЭИ остался на месте. Вот и понадобилась бабушкина хитрость, — небольшая часть денег, припрятанная на всякий случай в нижнем тончайшем и кружевном корсете. Ифисе Нэя ничего о том не сказала. И как раз перед их встречей свою старую, еле двигающуюся машину Ифиса оставила у мастера по ремонту машин. Иначе она отвезла бы Нэю до самой стены «Лучшего города континента».

— И что теперь? — спросила Ифиса. — Как же ты собираешься добираться домой? У меня на данный момент нет ничего. Вчера последние деньги оставила мастеру для ремонта моей развалюшки, да ещё должна осталась. Бывает же такое невезение! Впрочем, для меня это давно привычное течение будней. В отличие от тебя — любимицы Судьбы. Только и есть у меня, что запасы продовольствия, а там уж как-нибудь, как всегда.

— Разве я хоть что у тебя попросила? — ответила ей Нэя. За окном на травах и вершинах деревьев таяли остатки обильного ночного града, и это после удушающего знойного дня! — Что происходит с погодой? — спросила Нэя, вовсе не ожидая услышать разъяснения тайны климатического безумства от Ифисы. — Не помню даже, чтобы такое происходило в последние годы. Только в детстве так было после того, как пропала моя мама. Она ушла, когда было жарко, а на другой же день пришло лютое похолодание. Даже фрукты недозрелыми падали с деревьев.

— За нашу всеобщую неправедность нам и посылается кара небес, — ответила Ифиса. — Счастье ещё, что кара не огненная. Холод-то уж как-то перетерпим пару дней. — Она долго вздыхала, долго возилась в своих бездонных шкафах, пока не вытащила оттуда немыслимую пелерину — ветошь незнамо какого времени. Оставила видимо для подаяния нищенке, случись той попасться Ифисе на пути. Ифиса очень дорожила своими нарядами, не расставаясь с ними долго, и отдавала их бедствующим подругам, скрепя сердцем даже тогда, когда не носила их в силу изношенности. — Доедешь как-нибудь, — и добавила воодушевлённо, — Эта тёплая и пушистая вещица у меня чудом и завалялась! А точнее, она всегда мне нравилась, поэтому я не хотела никому её отдавать. Тебе как раз впору будет. Только потом верни. Тебе без надобности, так иной бедняжке за счастье будет. Не пойти ли нам вместе к Реги-Мону в Творческий Центр? У него как раз деньги появились. Он же заказ получил на оформление одного непростого заведения после своей выставки. Да и я потребую у него оплату долга, пока он их не размотал.

Нэя растерянно теребила щедро поданную дрянь из старого короба для утиля. — Предлагаешь мне явиться туда в подобной роскоши? Да кто я буду после этого!

— Ты гордячка! Да кто ж не знает там о твоих возможностях. В помещении же снимешь пелерину с себя. А взяв деньги у Реги, мы сразу пойдём в ближайшую недорогую лавчонку, где и купим тебе самую простую вещичку для утепления. Хотя я не стала бы тратиться на то, что по любому будет выброшено. Я честно тебе говорю, Нэя, ничего у меня нет. — Ифиса предусмотрительно открепила от воротничка какую-то пустяковину, служившую некогда украшательством, — поникший шёлковый цветок с обтрёпанными лепестками. — Вот он где! — вскричала она радостно, как будто нашла утраченную ценность. — А я-то всё думала, куда я дела такую замечательную брошь?

— А я-то всё думала, для чего ты хранишь в своих шкафах не только старые вещи, но и старое постельное белье, истончившееся от бесконечных стирок, а оказывается, оно у тебя гостевое, — сказала Нэя, озирая с нескрываемым осуждением едва ли ни дырявую ветошь, чем Ифиса застелила её постель для ночлега.

— Да, — ответила гостеприимная подруга. — У меня вечно кто-то толчётся, как и у Гелии, ты же помнишь? Правда, у меня нет не только прекрасных щедрых покровителей, но некрасивых и скупых тоже, — Ифиса вздохнула с показной горестью. На самом деле она была в сносном настроении.

— Не та ли это пелерина, в которой и пришла к тебе Ноли-Глэв после своих печальных приключений? Вон и подкладка распорота…

— Не помню я никакую Ноли или ещё какую Долю-недолю. Всех помнить, это ж какой объём головы надо иметь? Сделал доброе дело и забыл. Кому надо, Свыше то есть, всё помнят. Как и злодеяний никому не простят, — она помолчала, раздумывая, стоит ли развить затронутую тему.

— Эта вещичка приносит удачу. Вот Ноли… прибрела как последняя нищенка ко мне, после своей авантюрной попытки устроиться среди богатых. Я одна её и поддержала, а все прочие отвернулись. А ведь мы с нею не были друзьями. Главное, не дать человеку совсем пропасть, когда он на краю бездны стоит, и бездна эта ручищи тянет, чтобы его в себя опрокинуть и сожрать. Тут любая сострадательная и ко времени помощь важна. А там уж как-нибудь, как сумеет. Мыкалась — тыкалась она во всевозможные углы и тупики житейские, сводничала, а ты возьми, да и устрой её в свою блистательную «Мечту»! Потом ты её выгнала, а она, — только представь себе, — не могла нарадоваться, что ты так поступила! Ведь бывший её из бывшего времени злостный дружок, всё-таки, нашёл её! Он не один сезон сидел в подземных рудниках за какое-то серьёзное преступление, а там чудом преобразился, став умным и жалостливым. Жена его и дети, как и водится, его ограбили, но не в чистую. Ибо дураком он не был никогда, и много что заныкал на худые времена. Его спихнули с его социальной высоты, а укромные норы, полные сокровищ, такие персоны всегда себе заранее выкапывают. Так что семье-то по большому счёту достались лишь долги за загубленное предприятие и прочая тягота, связанная с бременем крупной собственности, а ему полная свобода после временной неволи и обеспеченная вовремя дальнейшая жизнь без всяких хлопот. Ноли его простила, и они зажили себе, ведь выбора ни у неё, облинявшей и не молодой, ни у него, поломанного подневольным и непривычным трудом, и нет. Ноли так и говорит: «Всё у нас есть, а при нашем рачительном хозяйствовании и детям нашим останется». Ведь она и понесла от него!

— Рада за Ноли. Не любила я её, а жалела, как о ней вспоминала.

— Не жалей ты никого! Не трать душевные силы, они тебе и самой пригодятся. Поверь, тебя никто жалеть не будет, коснись тебя тёмная рука недоли. Разве что я.

— Сама же твердишь о милосердии к людям.

— Жалость должна быть деятельной, а не пустым размышлением о тех, кто за хрустальным окном твоего дворца в грязи и холоде ползает. Вот я позаимствовала в своё время у Гелии такую практику, как сохранность старого белья для бесконечных скитальцев, былых друзей. А уж их вечно наносит к моему порогу в силу моей доброты, как листьев в ветреную погоду. Ты, разумеется, подруга давняя, Судьбой обласканная, но своим принципам я не изменяю. Главное, чтобы приём был радушным, еда сытной, постель чистой.

— Еда была целиком куплена мною, — вяло ответила Нэя.

— Ну и спасибо. Было изумительно вкусно. Не купила бы, и обошлась бы. Запасов провизии у меня всегда хватает. Я после некогда пережитого и давнего ужаса никогда уже не позволю себе голодать! Да чего ты брюзжишь? И погода тебе не та, и постель не та. Не ходи тогда по гостям!

— А я тебя ни в чём и не виню. Спасибо за гостеприимство. Как оказалось, одна ты мне близкий человек. Не у Реги же было оставаться ночевать?

— Да ладно, не дуйся ты! Ты же не нищая бродяжка. У тебя полный дворец добра и роскошь немереная. Так что на будущее прошу, всё, что для тебя там лишнее, привози мне. У меня полно не только друзей, но и разных подкидышей судьбы. Всем надо помогать, не ожидая благодарности. Да и на что мне чья-то благодарность? А у Реги правильно не осталась. Точно приставать бы начал. Да и где у него лишняя постель? И к Мире правильно не поехала. Может, бельишко и богатое постелила бы тебе, а уж точно потом счёт предъявила бы. Кругом одна корысть, Нэюшка, одна чёрствость и равнодушие к бедам не то, что дальнего, а и ближнего. Стылые души, вот природу и выстудили всю. Скоро совсем остынет и накроет нас мертвящим ледовым панцирем, как горные хребты. А было такое, было в давности времён.

— Ты-то откуда знаешь? — без всякого интереса отозвалась Нэя.

— Знаю. Мне Ал-Физ о том рассказывал. Как когда-то рухнули с чёрного неба целые горы льда и накрыли поля и воды… Все погибли.

— Если погибли, кто и рассказал?

— Так кое-кто где-то успел спрятаться. Раз люди остались на разводку, значит, не все и погибли.

— Ал-Физ рассказывал тебе сказки на ночь?

— А твой муж тебе не рассказывает сказок на ночь? — живо спросила Ифиса.

— Разве он мой муж? — пасмурно ответила Нэя.

— А кто же? — так же живо спросила Ифиса.

— Он всего лишь временный пользователь такой вот слабовольной особы, какова я и есть, — так же пасмурно ответила Нэя.

— Откровенно! — восхитилась Ифиса. — Так чего же ты не тащишь его в Храм Надмирного Света?

— Для нас с тобою Храм Надмирного Света, а для него дом, набитый предрассудками, — уже совсем мрачно ответила Нэя. — Чего он там забыл? Он и без указки Надмирного Света давно догадался, как получить желаемую девушку в свою собственность.

— Он-то да. А ты что же так оплошала? Кажется, урождённая аристократка, могла бы и воздействовать на тончайшие структуры души и тела, если мужчина в твоей власти.

— Не был он никогда ни в чьей власти!

— Рассказывай! А Гелия? Она же его полосовала на атласные ленты и любые узоры из него вила. При том, что была весьма прохладна к любовным утехам в принципе. А ты, такая чувственная ароматная и чарующая, не смогла? Да быть такого не может!

— Отстань! — и Нэя, закутавшись в «щедрый дар» старой подруги — старую пелерину, ржавую от времени и такую ужасную, словно она была создана из пожухлых листьев, сброшенных деревом, покинула её дом.

— Как же ты без денег? — вскричала Ифиса ей вслед. Только тревога её не была искренней. Она была рада, что Нэя ушла.

Короткое путешествие в прошлое, когда настоящее не радует

Сидя на влажной скамейке ближайшего парка, расположенного у берега реки, Нэя мрачно размышляла о собственном мрачном будущем. Пелерина Ноли, тем не менее, хорошо согревала. Прочная и плотная, она и была создана для подобной неласковой погоды. Скорее всего, она и не старая, только цвет немного подкачал. Ифиса славилась своей благотворительностью, чем пользовались все, в том числе её многочисленные подруги. Тут уж отнюдь не безупречная Ифиса заслуживала только уважения за свою не поддельную душевность и отзывчивость к чужим бедам. Вот и самой Нэе пришлось попользоваться при случае…

Она с удивлением озиралась вокруг, не понимая, отчего местность столь знакома? Разве она тут была когда? Была! В тот самый первый год их изгнания из цветочных плантаций, когда бабушка, бодрая и деятельная, поехала вместе с нею в столицу. Нэя сама упросила её отправиться им на народные гуляния. Бабушка на удивление легко согласилась. Они навестили одну старую знакомую бабушки, а потом Нэя решила отправиться в гущу народного шального водоворота одна. За нею увязался сын бабушкиной подружки, уверяя её, что нельзя столь красивой женщине одной шнырять в опьяневшей и не в меру возбуждённой толпе. Бабушка одобрила его решение, сказав, что ни за что не отпустила бы Нэю одну, хотела сама прогуляться, но чует, что слаба стала для подобных прогулок. Молодой мужчина оказался на редкость деликатен и молчалив. Он всю дорогу сопровождал её как личный телохранитель, поведав лишь о том, что благодаря Ласкире и жив по сию пору. Имел ли он в виду некую болезнь или другое какое несчастье, от чего избавила его бабушка, всегда обладавшая кучей прежних влиятельных связей, он не рассказал, а Нэя не расспрашивала. Действительно, даже несмотря на сопровождение, к ней то и дело приставали и хватали её за руки без всяких церемоний особо разгулявшиеся, да и просто разнузданные мужчины. Добровольный и весьма здоровый по виду охранник шугал всех. Желающих с ним вступить в борьбу не нашлось. И когда Нэя утомилась от гула и толкотни, она затащила его в какой-то малолюдный Сад свиданий, поскольку тут же поблизости оказался уединённый и тихий дом яств, где они славно поужинали, а после и забрели именно в эту аллею, слабо освещённую отдалёнными фонарями. Где и столкнулись с группой гуляющих.

Двое мужчин и одна девушка. Словно горячая волна подкатила ей под ноги и лишила равновесия. Вместо того, чтобы опереться на плечо сопровождающего, она качнулась к тому, кого узнала и в темноте. Встреча не могла быть случайностью, если с точки зрения предначертаний Судьбы, хотя именно что случайной она и была, если воспринимать жизнь как причинно-следственное течение событий, порой с их нагромождением и путаницей, непредвиденным обрывом в событийной цепи. Или же планомерное и обдуманное следование к неким целям, осуществление неких замыслов, когда удачное, а когда и нет.

Нэя взмокла, как происходит от столкновения с мистическим и внезапным ужасом. Но у возникшего перед нею «ужаса» был облик, никогда не забываемого, острого счастья. Тогда она не сумела в полумраке рассмотреть лица девушки. А потом решила, что девушка принадлежала Чапосу, с кем она и стояла рядом, а Рудольф лишь от обиды разыграл весь тот фарс, что он не один. Но он был один. Глубоко и тотально одинокий после утраты Гелии. Как и Нэя после утраты его самого. Она не нуждалась в его словах, чтобы понять его внезапно, сразу и с налёта, чего бы он там ни плёл, ни паясничал. Он стоял потрясённый и взбудораженный, как и она. Он хватал её руками, как слепец, даже не соображая, что оглаживает её на виду у посторонних, что его глаза ненормально мерцают во тьме, как у того самого ненормального акробата, возникшего когда-то в её юности… Он как был, так и остался её избранником, посланцем Судьбы…

— Увидишься совсем скоро, — утешала потом бабушка, — Таких совпадений не бывает. А то, что не осталась сразу с ним рядом, правильно поступила. Дала ему время на раздумья…

— Да о каких раздумьях речь! — кричала Нэя, — Итак уж прошли годы. Он и думать обо мне забыл! Он с юной девушкой обнимался! Хорошо, что в темноте он не увидел ничего…

Именно страх быть безжалостно уценённой, едва он сумел бы разглядеть её более тщательно, стыд за собственный изменившийся вид и повергли её в смятение, заставили убежать, хотя и сердце, и ноги не желали её слушаться. Она зажала лицо в ладонях, впервые не поверив ни бабушке, ни шёпоту Судьбы.

— Да ты взгляни вокруг, — оптимистично смеялась над её страхами бабушка, — Кругом все крашеные, перекрашенные. Кому и дело, каков у тебя природный цвет волос? Лицо-то с фигурой у тебя как у матери были, неподражаемые. Лучше, чем прежде, ты! Как выйдешь из своего заточения окончательно, как прихорошишься, так и поймёшь мою правоту.

Бабушка ссылалась на мнение сына подружки — добровольного охранника на народном гулянии. Тот долго не мог отойти от своей зачарованности Нэей, невзирая на раннюю седину в её волосах. Какое-то время он бродил к ним в старый дом Тон-Ата под разными хозяйственными или надуманными предлогами. То провизию тащил со столичных рынков, то что-то чинил в усадьбе, то землю вскапывал для посадки овощей и цветов. Нэя даже не помнила его лица, настолько он был ей безразличен. Всего лишь бесплатный помощник бабушки и её вечный должник за какие-то невероятно значимые услуги. Кажется, бабушка спасла его от заточения в подземные рудники. Прежние кастовые связи и родственные узы Роэлов вовсе не оборвались с момента гибели последнего сына Ниадора Роэла, и то, что Нэя, как и её чрезвычайно самолюбивая мать до неё, ими не пользовались ни разу, не говорило об их отсутствии. Наконец бабушка цыкнула на прибившегося помощника столь нешуточно, что он исчез и уже не вернулся. По счастью он имел жену и детей. А то точно не отвязался бы. Цветники же и огород после смерти бабушки оказались в заброшенности…

Тайна сокровищ Ифисы

Со стороны холодно-кипящей реки задувал ветер — пришелец издалека, намекая путешественнице, что вовсе не намерен так быстро ретироваться за столичные пределы и уступать место тёплому изнеженному ветерку вчерашнего дня. Идти никуда не хотелось, как и думать. Она глядела на небо, — испытанный приём, чтобы избавиться от навязчиво-кусающих неприятных мыслей, круживших роем и сбивающих друг друга. Небо растворяло в себе всё, вплоть до самой души.

Поскольку легли с Ифисой поздно после того, как покинули весёлую компанию в Творческом Центре, то и проспали долго. Как вчерашний день, так и сегодняшний пропадал впустую, если не считать того, что Ифиса своё обещание сдержала, хотя и показалось оно вначале несбыточным. Обещания-то могут быть щедры, да их реализация часто скупа, если и вообще происходит. Однако, отличный дом для будущего укрытия куплен и стремительно оформлен как собственность Нэи при содействии той же оптимистично-активной Ифисы. Подобное быстродействие казалось непрактичной швее-художнице волшебством, так что, если бы не резкий сдвиг погоды и некрасивая, не по росту большая пелерина на её плечах, Нэя бы и порадовалась. Для неё, изысканной, избалованной текстильными красотами, привередливой эстетки сидеть в таком убожестве не казалось и возможным, так что даже холодная погода не примиряла с тем, во что она завернулась, всё равно как нежный искристый цветок в большой пожухлый лист. Нэя нешуточно страдала, а сил на то, чтобы в таком виде войти в пределы «Лучшего города континента» не находилось.

Именно такой смешной коллизией и занялись её мысли! Вот она идёт по уличным аллеям ЦЭССЭИ, а встречные поражённо шарахаются, это кто ж сюда со свалки неудачников забрёл? Или, — она вдруг сталкивается с Латой, а та, разинув рот, не верит своим глазам: «Госпожа Нэя? Что с вами? Вы заболели»? А если пижон и сноб Рэд, тайный, хотя и уязвлённый обожатель, считающий её нереальным эталоном женского изящества? Вот это будет потеха! Он даже чуточку лишиться равновесия, решив, что обознался, перепутал её со случайной работницей, похожей лишь внешне. Игра природы, бывает же! И пройдёт мимо, задрав подбородок, а потом будет озираться вслед…

Да уж! Удружила подружка, долго рылась, выбирая, что похуже, пострашнее. И точно ли эта ветошь осталась после Ноли? Может, со времён нищенства самой Ифисы она и сохранилась? Когда Ифиса приходила обедать в служебное помещение Храма Надмирного Света, где кормили бродяг. А оставила себе как артефакт, напоминание о невозможном, но случившемся когда-то. О том ужасе провала в беду… В те кошмарные дни Ифисе удавалось прятать под этой дрянью свои роскошные одеяния, украшенные порой драгоценными камушками, — ведь других, бедных, у неё после жизни с Ал-Физом и не могло быть. А саму «дрянь», хотя и тёплую, прочную, дала ей та самая Финэля со своего плеча, чтобы Ифисушка — «деточка» не озябла, не остыла вдруг… Вот Ифиса и сохранила как дар доброй феи, волшебным образом вытащившей её оттуда, где фатально пропадают все из тех, кто туда и угодил, — с той самой свалки неудачников.

Ифиса, убрав пелерину, даже стирала её иногда, хранила, как оберег от возможной и повторно-страшной беды. Вон как просила, верни! Обязательно! От сердца отрываю… То, что можно было бы счесть и за издевательство, таковым уж точно не являлось, с характером Ифисы не увязывалось. Ифиса могла быть какой угодно иногда, но родной всегда, даже при скверном расположении духа. Она точно хотела, чтобы излучение доброй волшебницы Финэли, кем и считала Ифиса бывшую няньку своих детей, каким-то образом уберегло и Нэю от провала в большую беду…

Эля же, встретив Ноли в столице после возвращения той из богатых чертогов дурня — «металлурга», увидела её как раз в пелерине Ифисы. И те камушки, что и обнаружила потом за подкладкой Ифиса, вовсе не принадлежали Ноли. Их зашила туда Финэля, поскольку они были даром Ал-Физа Ифисе в дни их любви. Ифиса, уйдя из имения отца своих детей, не знала, что это навсегда. Вот няня Финэля и вернула, шепнула на ушко о том Ифисе. Но Ифиса о том забыла, пребывая в тумане до момента её исцеления Тон-Атом. Лишь чудом пелерина не затерялась.

И вот как-то Ифиса, занявшись порванной подкладкой, и обнаружила матерчатый мешочек, пришитый к внутреннему шву. Вначале она искренне рассказала о своей находке верному другу Инару, решая, стоит ли отдавать Ноли? Инар, разглядев камни, сразу понял, чьи они и откуда. Он же сам и приобретал их для Ал-Физа в своё время! Каждую слезу осматривал, проверял, нет ли сколов, затаённых трещин. И ни один камень не повторял другой по своему цветовому оттенку, — реальная небесная радуга сияла на его рабочем столе. И управляющий имениями Ал-Физа, кем и был тогда Инар Цульф, долго раскладывал из них фантастические узоры, уносясь в какие-то неведомые миры, чьи миражи мерещились ему в глубинах кристаллической решётки. Ах! Как хотелось бы ему родиться и жить в каком-то другом, ясном и прекрасно устроенном мире без того убожества и перекосов его родного и, похоже, единственного мира в этой Вселенной?

Каждая каменная слеза легла в свою бархатную ячейку в изысканную коробочку, и каждая в очередную ночь извлекалась хозяином Ал-Физом для прелестной юницы — танцовщицы, одариваемой за послушание. Ведь в первое время Ифиса с неохотой шла в его руки, с трудом привыкая к жизни в неволе, какой бы роскошной та ни была. А потом Ифиса забросила эти дары-игрушки, сгрудив их в одну из многочисленных шкатулок, да и забыв о них. Все драгоценности мира не стоили и одной ночи с её драгоценным возлюбленным, кем и стал для неё Ал-Физ. Да и игрушки у неё появились уже живые, — их с Ал-Физом детишки. А Финэля хранила имущество наложницы, обожаемой своим хозяином, следила, зная о нешуточной стоимости слёз Богини. Финэля привязалась к Ифисе как к дочери за её ласковое отношение, доброту, открытость души. За это и не простила Финэлю законная жена Ал-Физа, Айра, требуя открыть, где изгнанная распутница хранила драгоценности?

— Так с собой всё и утащила, — ответила Финэля. Но слуги дома донесли Айре, — Ифиса ушла, в чём и была, едва ли не за шкирку выброшенная хозяином прямо из постели. Она даже не сумела собрать самого маленького баула, как Ал-Физ затолкал её в машину своего личного водителя, потребовав у того доставить её в столицу без возврата. Никто ничего не понимал, в том числе и сама бывшая и столь долго не сменяемая услада.

— Для слёз Матери Воды не нужны баулы, — кротко уверяла Финэля, — В поясную сумочку положила быстренько, дел-то! Не успел чихнуть, да нос утереть хозяин, как она шустро всё и схватила! Вам ли не знать, госпожа Айра, как ловки и корыстны особые девы?

Айра хотела изгнать Финэлю, не только свидетельницу весьма длительной былой любви Ал-Физа и Ифисы, но и потому, что Финэля любила захватчицу супружеской спальни Айры, где самой Айре так и не довелось познать счастье любовной близости с избранным когда-то Ал-Физом. При том, что и он искренне был влюблён в точёную и утончённую аристократку Айру. Но возникла ссора, которую усугубили до настоящего разрыва двух влюблённых душ сами же влюблённые гордецы, не уступающие один другому.

Ал-Физ запретил Айре трогать Финэлю — любимую нянюшку детей. И Финэля осталась. Она долго искала Ифису в бескрайних, казалось, столичных пространствах, среди многочисленных улиц и переулков, в запутанных лабиринтах, в затхлых тупичках. И нашла! Вернула сокровища в полной уверенности, что теперь у «деточки» всё наладится. И у «деточки», действительно, всё наладилось настолько невероятным образом, что если б кто и узнал, откуда удалось выбраться блистательной Ифисе-Лан, был бы потрясён. И заговорённые слёзы Матери Воды тому ничуть не посодействовали! Возможно, сам заговор волшебницы Финэли был куда как более действенным.

Обладая уникальной памятью, Инар Цульф запомнил эти камни, уже зная их природную неповторимость в отличие от искусных подделок нечестных ювелиров. Ифиса расщедрилась, на радостях поделилась найденными «слезами Мать Воды» с Инаром. Ноли, понятно, о том не сказали. Хитруша Эля о том прознала. По своей привычке влезать в самые узкие щели, подслушала, и «слёзы Матери Воды» украла у Инара. За что и угодила в дом неволи, под расследование. В жилище её матери во время обыска нашли и часть сокровищ мужа Чапоса. Инар, вернув своё, отказался от своих претензий к Эле. Элю освободили. Правда, все камни он вернул Ифисе, решив, что раз такое случилось, ему не стоит ими владеть. Это был знак Свыше, что не твоё, — не тронь!

Откуда эти сведения пришли к Нэе, она, занятая подобной мыслительной белибердой, не понимала. Она схватилась за них, намеренно отпихивая от себя осмысление всей жуткой ситуации с Рудольфом. Наверное, так проявил себя особый дар Тон-Ата, когда она воочию начинала видеть детали чужих судеб или мысли окружающих.

Встреча у остывшей реки

Отстегнув сумочку от пояса платья, она пыталась найти внутри неё то, что там отсутствовало — украденные кем-то деньги. Вчера в мастерскую Реги-Мона напихалось столько народа, что украсть мог кто угодно. Она же доверчиво положила сумочку на одну из полок в той же мастерской, уверенная, что никто ничего не тронет. Несмотря на обильное вчерашнее застолье, Нэя почти ничего там не ела, а днём Ифиса также ничего ей не предложила на дорожку. Возможно, кислое расположение духа Нэи и стало причиной того, что Ифиса оказалась столь же ответно не расположена к душевному отношению, — даже обиженной она выглядела. Старалась, усердствовала, бегала, а на тебе! Ни слова благодарности, ни ответного подарка, ни малейшего выражения радости. Потому и не угостила после сна даже чашкой горячего напитка, потому и пелерину дала никудышнюю, годную лишь на то, чтобы постелить её у порога для вытирания ног.

— И на кого я похожа? — спросила она вслух и получила вдруг ответ, пришедший извне. Оказалось, рядом кто-то сел на ту же скамью, что не сразу заметила Нэя, утонувшая в невесёлых раздумьях.

— Не сразу тебя и узнал, — сказал тот, кто и присел рядом. — Вернее, не ожидал тут встретить. — Чапос смотрел на противоположный, едва застроенный берег реки, вдаль, так что Нэя видела его в профиль. Удивительно, но в профиль он смотрелся и неплохо. Даже нечто величественное было в очертании его крупного носа, в задранном подбородке, в линии мощного лба. Если же смотреть на него в фас, то лицо казалось слишком широким, грубым. Он во второй раз поразил её заметно побледневшим похудевшим лицом, так что носогубные складки казались резкими, а глаза ещё больше запавшими, будто был он на грани выявления некоего недуга, пока задавленного мощной физикой тела, но тлеющего где-то в глубине.

Нэя, чисто рефлекторно и по привычке всегда быть на высоте безупречности внешнего облика, сбросила со своих плеч уродливую, хотя и тёплую пелерину. — Холодно, — для чего-то пояснила она, — Вот подруга и дала мне свою вещь, чтобы я не простыла. Вчера же было жарко. Никто не предполагал такой перемены… — она вдруг разозлилась на себя за то, что пытается оправдываться перед человеком, не просто посторонним, а невыносимым. Чапос взглянул с непониманием, поскольку даже не заметил, в чём она, собственно, одета. Его нисколько не смутил её наряд. Он впитывал в себя только её лицо.

— Подруга? Эля? Ты навещала тот старый дом?

— Почему Эля? — ответила Нэя. — Эля осталась в ЦЭССЭИ. А я навещала своих друзей. В Творческом Центре у Реги-Мона была персональная выставка, после и отметили его успех…

— Что? — Чапос облизнул пересохшие губы. — Реги-Мон твой друг? Когда же им стал?

Он расстегнул ворот плотной шерстяной кофты. По ржавому своему цвету, как ни смешно, та была похожей на пожертвованную Ифисой пелерину. Или Нэя чего-то не понимала в мужской моде, или же Чапос пребывал в состоянии полного пренебрежения к внешнему виду, — Мазила бессмысленный, утративший всякую адекватность. Ведь почти уродом стал, а всё мнит себя красочным шедевром…

Нэя с удивлением слушала его злую речь в адрес Реги-Мона. — Ты ему завидуешь, что ли? Не пойму только, чему? — спросила она.

— Никому я не завидую! — оборвал он, после чего нагнулся к ней совсем близко, защекотал её ухо горячим шёпотом. Её обдала волна дорогого мужского парфюма, мало совместимого с убогой кофтой, словно бы одолженной у нищего. — А только чую я, что стоишь ты у края некоего обрыва, куда я не дам тебе упасть. Так и знай. Я всегда рядом. Так и знай. Всегда буду твоей опорой. Крепкой опорой, в надёжности которой ты не усомнишься ни разу, не пожалеешь ни разу. Так и знай…

Зашумел ветер, сверху посыпались листья и мелкий сор. Река напоминала полужидкий остывающий металл с переливами красного поверху, — из-за хмурых облаков изливался устало красноватый свет Ихэ-Олы. Чапос вытянул из недр своей обширной кофты небольшую красивую фляжку, украшенную камушками. Внутри стекла на золотой пластине просматривался чеканный женский профиль. Драгоценные кристаллы слагали из себя ожерелье и серьги, украшающие даму на изображении. Блеснул и вензель, но разобрать из каких букв он состоит, не получилось. Чапос отвинтил пробку, и сразу запахло чем-то пряным, вкусным. Протянул ей, — Пей! Согреешься. Сразу настроение улучшится.

Нэя отвернулась, а он стал пить. Пока он пил, она сильно захотела также отведать напитка. Ведь Ифиса не угостила её ничем. Когда он повторно протянул ей фляжку, она с жадностью присосалась к ней, чувствуя, что и вкус, и запах напитка отчего-то странно знакомые, но в то же время она никогда такого не пробовала.

— Учуяла, каков запах? — спросил Чапос.

— Вкус будто знакомый, — ответила Нэя, ощущая каким благодатным и сладким теплом напиток вливается в её стылое нутро. Чапос закивал, — Из фруктов, что растут в вашем аристократическом имении. Я беру фрукты в давно заброшенном саду и готовлю напиток. Секрет мой. А эту штучку не признаёшь? — он поднёс к её глазам фляжку. Нэя пялилась на изображение девичьего профиля, ничего не понимая. — Нет, — ответила она. — Никогда не видела. За напиток спасибо. Очень вкусно и отлично согревает к тому же.

— Посмотри внимательно, — не отставал он. — Разве она не похожа на тебя? Это же твоё, можно сказать, подобие. Фляжку эту Ласкира подарила когда-то матери Эли. За какую-то пустяковую помощь по дому. А я утащил её себе. К чему тупорылым мелким торгашам такие филигранные вещички? Хочешь, тебе верну?

Нэя отвернулась от него, — Зачем мне? Я ворованные вещи в подарок не принимаю. Если уж бабушка отдала, то и пусть. У нас такого барахла столько было, что мы его не ценили никогда. Да и продавать было бессмысленно. Скупщики за всё мизерные деньги давали, хотя любому, кто в том доме на окраине жил, такие вещички доступны не были.

Чапос сидел, опустив голову, слушал и баюкал фляжку в своих ладонях. Затем он покачал головой, допил весь напиток до самого дна, а фляжку спрятал под кофту. — Я не собирался тебе ничего дарить. Я всего лишь хотел отдать тебе вашу фамильную вещичку. Не надо, значит, подарю кому другой, не такой щепетильной. Я до жути жадный, а вот с женщинами, кого я выбираю, всегда расточителен.

— Рада за них, — ответила Нэя и хмыкнула, ощущая в себе согревающий прилив непонятного лёгкого удовольствия. Даже без пелерины на плечах не ощущалось холода. Чапос придвинулся поближе и уже не казался опасным, как совсем недавно. Нечто вроде благодарности к нему за такое вот отношение и предложенный напиток охватило её. Погружаться в чьё-то близкое тепло и силу, не несущую никакой угрозы, было приятно…

Нахлынувший ужас, пришедший из прошлого

— А всё же без подарка я тебя не отпущу, — Чапос вынул откуда-то из-под дрянной своей кофты браслет! Тот самый, что подарил Рудольф, а она считала потерянным его тогда же в «Ночной Лиане». Как она сожалела, обнаружив пропажу, не сказав о том Рудольфу, чтобы его не расстраивать, а вот оказывается, кто его нашёл! Чапос. Она невольно протянула руку к дорогой пропаже, и Чапос сам сделал попытку застегнуть браслет. Замок не поддавался ему. Он не понимал принципа его устройства, пыхтел и раздражался, так что Нэя, боясь, что он сломает хрупкую драгоценность, сама легко застегнула его на своём запястье. Она упивалась игрой камней на свету, забыв на долгие мгновенья о Чапосе. Она вдруг ощутила себя прежней девочкой, которой «акробат» протягивал похожий браслет… Уж теперь-то она его не потеряет!

— Угодил? — Чапос прикоснулся губами к её ушку, скользнул по шее и присосался к ней. Только страх, что он отнимет то, что отдал, заставил её покориться его ласке. Войдя в заметное возбуждение, он стал прижимать её к себе, — Знал, что тебя встречу, потому и пришёл сюда, подчиняясь наитию. А так-то сроду я тут не гулял. Чего мне тут в простонародном Саду Свиданий делать! Я свою юность в других местах отгулял. В шахтах я горбился всю свою юность, деньги зарабатывал своим сёстрам на их короба невест, а сам в отрепьях ходил, вроде этого, — Чапос оттянул рукав своей кофты, указывая на тот образчик, что и был на нём. Тут же он пояснил, — У работяги одолжил, как сюда шёл. Внезапно похолодало, как ты и говоришь. Вышел из одного весёлого заведения, что такое? Лютый холод, а мне недосуг застудиться. Смотрю, стоит какой-то громила вроде меня по комплекции. Дай, говорю, согреться требуется. Он и дал. Понял, что дёшево ещё отделался. А я и натянул его дрянную вещь на себя. Тепло и ладно. Как и тебе дали такую же дранину, чтобы ты не застудилась. И на том спасибо. Щедрость качество богов, оно людишкам не свойственно, если не брать в расчёт такое исключение как ты, да я, да ещё, может, пара штук на всю Паралею. Сама о том знаешь. Зато как мы с тобой тут смотримся! Как две редкие птицы, укрывшиеся от холода в грязном ворохе палой листвы! — и он засмеялся с натугой. Даже посинел лицом. После чего нагнулся и, собрав руками охапку, сброшенных деревьями листьев и мусора, швырнул их в сторону гуляющей парочки, как раз и проходившей мимо. Те испуганно шарахнулись от странной весьма пары, может, и подвыпившей, кем они сочли Нэю с Чапосом.

— Я не грязная! — с вернувшимся отвращением к Чапосу процедила Нэя, отстраняясь от него как можно дальше.

— Насчёт себя такого не скажу с определённостью, — ответил он, — поскольку не знаю, как давно та рабочая скотина, что и одолжил мне свою кофту, её стирал. Или не стирал никогда, и в ней вполне могут обитать какие-нибудь блохи. — Тут он почесал у себя за шиворотом, — Я ж говорю, скотина она такая. Хорошая, душевная, да грязная порой бывает. Ну, от укуса одной-другой блохи не умрёшь, а от простуды вполне возможно.

— Зачем ты говоришь мне гадости! Зачем ты ко мне пристаёшь! — закричала она, сидя как приклеенная рядом с ним. Вставать не хотелось. Она опять натянула пелерину на свои плечи. Скамья казалась настолько отрадно тёплой, будто её прогрели горючими брикетами. Слегка туманящая голову, приятно расслабляющая рефлекторная мышечная релаксация погружала Нэю в полусон. Видимо, подействовало не только коварное зелье Чапоса, но напомнила о себе и затяжная вечеринка в Творческом Центре, что было ей непривычно. Вчера неестественно весело, сегодня закономерно плохо. А всё же, пригревшись на скамье в старой, но очень тёплой и пушистой накидке, она ощущала спокойствие и внутреннюю какую-то тишину, смирение, покорность тому, что и надвигалось. А что надвигалось? Что-то новое, другое, неизвестное. Чапос по любому не мог быть вхож в эту неизвестность. Ни со своими гипотетическими блохами, ни со своим реальным неправедным богатством. По-видимому, он так не считал, поскольку пододвинулся совсем близко. Мягко, вкрадчиво обнял её за талию. — Эля моя как поживает? — спросил он, маскируясь под старого друга, не более.

— Когда она и была твоя? Вспомнил!

— Подобрали, значит, куколку мою? Отчистили, приодели, в новых — старых играх задействовали. А ничего себе и смотрится, я бы, пожалуй, согласился её принять, да вот незадача. Усадьбы у меня прежней уж нет, а Эля, как и всякая дорогая кукла — украшательство не для лачуг. Знаешь, с кем она там? Шепни на ушко. Я давно уж её не ревную. Так спрашиваю. Из низкого любопытства. Я же низкий в твоём мнении, значит, всякая моя эмоция низкого свойства.

— Я за другими никогда не слежу. У меня времени нет. Я работаю много.

— Работаешь? Это плохо. Такая женщина не должна работать как какая-то простолюдинка или тягловая скотина. Выбери меня, а уж я освобожу тебя от любой работы. Оставлю для тебя только вкушение удовольствий… — Нэя пыталась освободиться из его объятий. Впервые в жизни она почувствовала это чудовище настолько близко от себя. Огромный, горячий, душистый, поскольку не жалел для себя самых дорогих ароматов, он нависал над нею, и спасения в таком диком месте от него могло и не быть. За всё время всего лишь одна случайная парочка и прошла мимо, да и та быстро убежала, испугавшись агрессивного жеста Чапоса, выглядевшего тем, кем он, собственно, и был. Бандитом.

— Эля не для лачуги, а уж я так и быть сгожусь, — она толкала его от себя.

— Простодушная ты чудачка, хотя и аристократка. Да я для тебя любой дворец куплю. Дом твоего отца выкуплю вместе с парком. Только согласись принять мою любовь к себе… — Он нагло и плотоядно совал свой горящий взгляд туда, где под прозрачным шарфиком дышала её грудь, сдавленная страхом. Ведь она сама же наполовину скинула пелерину со своих плеч, открыв красивое платье. Пытаясь вновь натянуть подарок Ифисы на себя, она поневоле прижималась к Чапосу плотнее.

И напрасно она так расслабилась. Он тотчас же сжал её настолько свирепо-сильным объятием, что почудился хруст собственных рёбер. Ей реально стало нечем дышать, а всё же она учуяла, что уже лежит вдоль скамьи, а он нависает над ней точно так же, как в том жутком видении в «Ночной Лиане». Только искажённое бурое лицо не было иллюзией, насланной коварной «Мать Водой».

— Забылась ты несколько, обитая за недоступными стенами. Ишь, какая грудь-то у тебя прекрасная… — и он впился своими ощутимо горячими губами в самую ложбинку между полушариями грудей, жадно, но и бережно охватывая их снизу и не делая попытки залезть глубже. Тем самым очерчивая границы и давая понять, что это лишь ласка, не ведущая ни к чему опасному, — Не стоит порождать соблазн там, где тебя могут неправильно понять. Ты хоть и возвышенная особа, а красота твоя может привлечь отнюдь не тех, кто тебе ровня.

Нэя и не ощущала страха, а вот отвращение, и не к Чапосу, а к себе самой вдруг возникло. И настолько острое… как после насилия Чёрного Владыки или кого? в подземном отсеке… Только она отлично знала, что Чапос насилия не совершит, как бы он ни напирал на неё массивной тушей. Во-первых, день, во-вторых, тут редко, но шастали люди, а в-третьих, не того Чапос хотел. Он никогда не страдал обездоленностью в смысле женских ласк. Он, ценитель изысканных утех, придавал большое значение комфорту самой обстановки. Он всего лишь играл, наслаждался своей силой и властью над всякой, кто и попадала в его тиски. А он отчего-то пребывал в уверенности, что Нэя в его власти.

— Ишь, замаскировалась лишь поверху, а под дрянной пелериной-то какую роскошь на себя навертела. И к кому же ты тут приходила собою покрасоваться? Или присматриваешься к кому-то? Учти, узнаю кто это, не жить ему, если посмеет к тебе прикоснуться.

— У меня есть избранник, с которым я уже давно вместе, — сдавленно пробормотала Нэя, высвобождаясь из-под его гнёта. Он не препятствовал, разжав свои руки, после чего поднял её с поверхности скамьи с лёгкостью, как тряпичную куклу, поражая силой, устроил в прежней позе и сел рядом. Она с трудом приходила в себя, передёргивая плечами и пытаясь снова закутаться в «щедрый дар» Ифисы.

— Избранник? Неужели в Храм Надмирного Света с ним ходила? Вот уж не верю! Не пойдёт он туда! Его в пределах Храма магический огонь опалит, как чужака и кощунника. Нельзя было тебе входить в близкие отношения с тем, у кого кровь другая! Накажет тебя за это «Мать Вода» будущими несчастьями. Но если я войду с тобой под сияющую кровлю Храма, то тем самым ты очистишься под излучениями зелёного огня от тех воздействий, коим и подвергалась, будучи в обладании подземного оборотня. Надмирный Отец великодушен. Он тебя простит. И я тебя прощу. Я великодушный тоже. Спроси у Эли, она знает, насколько я был добр к ней, пока она сама не стала мне перечить.

— Дурак! — Нэя не слушала его болтовню, расправляя платье, скомканное ручищами Чапоса. — Напускал мне своих слюней за пазуху, будто никогда женщин не имел. Казалось бы, должен давно всякий вкус утратить к подобным юношеским безумствам… Хватать белым днём… чужую жену к тому же…

— Чья ты жена? Ты пока что ничья.

— Я не свободна, и тебе это отлично известно. Также тебе известно, чем может для тебя закончиться твоя выходка, расскажи я о ней тому, кого ты продолжаешь считать в своём недоумии равным себе по силе, — но тут у Нэи не было никакой уверенности, что у неё действительно есть такой защитник. Вот недавно был, а теперь? — Ты лучше к Эле вернись, раз уж один. Она точно тебя не забыла.

Обветшавшие силки Чапоса, но не утратившие своей липкости

— Ну что же, — раздумчиво протянул Чапос. — Даю тебе время поломаться, как оно тебе и положено в силу происхождения. А пока будешь раздумывать над моим предложением, то Эле передай, чтобы приходила ко мне в любую томную ночку. Она знает, где меня искать. Так и скажи, тоскует душа Чапоса по старым подругам. Претит мне глупая молодь, а чужие старухи мне на что? Только те, кого я любил, для меня вечные красотки. А уж я на подарки буду щедр.

Он щерился в попытке улыбнуться, но и это его не красило, не делало добрячком. Он выглядел весьма зловеще, так что казалось, в любую секунду может сдавить, бросить на плечо и утащить, куда угодно. Нэя, пока елозила, пододвинулась к самому краю скамьи, лишь бы от него подальше. Внезапно в процессе своего мнимо-добродушного балагурства он замолчал и будто забыл и о сути разговора, и о самой Нэе. Опустил голову, как будто сильно устал, или настолько хочет спать, что вот-вот и отключится. Обрадовавшись, Нэя хотела убежать от него, но он ловко схватил её за подол и притянул к себе. Так что ей пришлось снова сесть рядом. Тут бы и попросить его отвезти её до ЦЭССЭИ, ведь точно его машина где-нибудь торчит поблизости, но садиться в его машину добровольно? Без всякой уверенности, что он отвезёт, куда и требуется, а не туда, откуда дороги назад уже не найдёшь…

— Если начистоту, то таких как Эля у меня столько было, что я их и в лицо-то не помню, — продолжил он. — Просто этой мелкой блохе удалось присосаться к тому самому источнику на моём теле, который у меня никогда не иссякал, а потому мне и не было жалко. Одной блохой больше, одной меньше, — надоело, так и стряхнул всех разом. Мне настоящая возлюбленная — прекрасная женщина и умный друг нужна. А блоха, даже крылатая, ею быть не может.

— И Уничка была блохой? — спросила Нэя.

— Нет.

— Ну, так и найди её, коли уж тебя так потянуло возродить в себе молодость чувств. Да и Анит молодая совсем…

Что-то сдвинулось в Чапосе, чугунное лицо заметно смягчилось, крупные губы расползлись не в ухмылке, а в настоящей улыбке, — Она не Эля. Она не простит. И тогда её не купишь. Да и где я её найду? Умчалась как ветер, не догонишь.

— Не можешь ты быть ничьим возлюбленным, — сказала Нэя, приказав себе не бояться его.

— Слышал я, что Эля моя давно уж ублажает Инара Цульфа. Так что после такого прелого мешка как он, я к ней, пожалуй, побрезгую и прикоснуться.

— Заладил «моя»! Давно она не твоя!

— Моя. Только я её вышвырнул и позволил ей быть как бы ничейной. А захотел бы, вырвал бы у любого, после чего оторвал бы ей одну руку и одну ногу, оставив из щедрости одну ногу, чтобы ей прыгать, а руку, чтобы можно было костыль держать. Но пусть не переживает, — месть ничтожной блохе для меня унизительна.

— За что ж ты так о ней?! — изумилась его злобности Нэя, хотя и изумляться уже устала.

— За то, что она знает и сама. Она обворовала меня очень крупно, как ни одна мразь никогда не смела! Она чужих детей из себя выдавила, едва не подохнув, — а по мне лучше бы и подохла! — и мне подсунула как моих собственных. И только когда они подросли, я понял, — не мои дети!

— Чьи же? — опять изумилась Нэя.

— Она знает, с кем на окраине страны у самых диких джунглей, а позже в одной милой усадебке устроила себе развлечение, как сбежала вместе с одним отцом приличного семейства. А чтобы не прослыть падшей, придумала для простака Чапоса историю о похищении невинной девушки страшными сектантами. Целый год там жила, то ли наркоманкой стала, то ли где-то головой ударилась, отшибли ли ей память умышленно, только она бред от яви уже не отличала. Точно умерла бы совсем скоро, что называется, не приходя в сознание. Привёз её в столицу незнамо кто, да и кинул в гущу толпы. Она и прибрела, используя остатки прежней памяти, к школе Искусств. Стоит она возле «Дома лакомок», пирожное уплетает, которое выклянчила у какой-то сердобольной посетительницы. И удивительное же совпадение, но увидели её там Гелия с Ифисой. Полакомиться зашли в любимое всеми местечко. И определили её из жалости к одному психиатру на излечение. А тот лишь бы кому не помогал. Элей же заинтересовался, поскольку он любитель разгадывать всякие психологические головоломки. А в её голове на тот момент что-то не то бултыхалось, как выяснилось. И он за несколько дней или около того голову её от лишних примесей очистил! Она как новенькая стала. Встретил целитель меня и говорит: «Возьми себе жену для своей новой усадьбы, коли уж с Нэей у тебя не задалось. Надеюсь, моей вины в том не видишь»? А его просьбы от приказов ничем не отличались. Надо тебе сказать, был я в большом долгу перед ним. Он, можно сказать, сохранил мне жизнь, хотя и мог душу из меня вышибить. А вот не захотел. Пришлось мне Элю себе взять, раз уж целителю захотелось пристроить спасённую животинку в хорошие руки. Добрый он оказался.

Нэя слушала его с любопытством, но несколько отстранённо, словно бы он рассказывал историю не Эли, а чужой женщины. — Лучше бы он позволил Эле самой выбирать свой дальнейший путь. Разве Эля стала счастливой?

— Чтобы она, родив, стала падшей? Он же знал о том, что её чрево понесло от незнамо кого. Это я ничего не знал. А вот расскажу я тебе ещё одну, но уже мистическую историю. Пару дней назад было. Иду я, а навстречу мне призрак твоего первого мужа Тон-Ата. Да такой весь ладный, да отъевшийся, что я его не сразу и признал. Видать, в Надмирных Селениях неплохо и кормят божественными пирожками. Он мне и говорит: «Чапос, мой старый друг, хотя ты и не старый, и друг ты только своему богатству, я готов тебе сообщить приятную новость. Сейчас таков расклад событий, что Нэя может быть твоей, как я и обещал тебе когда-то. А уж всё прочее в твоей власти и твоём умении расположить её к себе. Поскольку ситуация у неё не самая благоприятная. Она к кому хочешь прижмётся, чтобы найти защиту от одиночества. Иначе же любой обидит, коли она падшая. У меня же условия будут следующие. Живи с нею, люби, только чтобы рядом со мною. Будем с тобою вместе лелеять её. А там она может тебе детишек родить, коли охота у вас взаимная будет». Поскольку же его просьбы-советы только кажутся ненавязчивыми, на самом деле они неотменяемые приказы для вечного должника…

— Каким же образом ты стал чьим-то должником? — Нэя опять ощутила опасную близость чужого горячего туловища рядом с собою. В лицо она старалась не смотреть, но его дыхание окутывало её плотным и, казалось, вязким облаком, отчего её собственное дыхание становилось затруднительным.

— Тут такое дело. Преступен я.

— Нашёл чем удивить! Кому и неизвестно о том?

— Да вот тебе ничего и неизвестно. Речь о таком преступлении, которое совершил я против самого мага и целителя. Правда, кому-то он целитель, а кому-то и палач. Но не по принуждению того, кто обладает неодолимой силой, а по устремлению сердца готов я жизнь за тебя отдать. Так и знай! — Чапос навалился на неё всей своей массой, задышал шумно, в намерении повторно впиться раскалёнными губами в открытый вырез платья, — О-о! — простонал он, — Я бы согласился умереть после вкушения дара любви от такой богини… Какая роскошная грудь… Иди ко мне! А я буду беречь тебя, всё отдам тебе. Ради того, чтобы получить прощение от твоего отца и мученика Виснэя в Надмирных селениях, я полюбил бы тебя и стал твоим рабом даже в том случае, если бы ты уродилась некрасивой. Но ты оказалась богиней, к моему несчастью… Не отвергай меня хотя бы теперь, когда твоя юность безвозвратно ушла. Пусть твоя первая сладкая спелость отдана другому, зато твоя зрелая опытность будет, наконец, моей отрадой. Не дай мне окончательно скатиться во тьму…

— Пусти… — пролепетала она немеющими губами, ощущая всю его неодолимую массу, как и собственное бессилие.

— Чего трепещешь? Внешность моя не нравится тебе? А знаешь ли ты, что Создатель наш, когда семена будущего в нас вбрасывает, как в сырую пашню, на внешность-то не взирает? Он бросает редкие драгоценные зёрна в основную и несчитанную массу прочих семян, не разбирая, кому оно и достанется. Драгоценных зёрен мало, так что кому одно, кому горсточка, а кому ничего не достанется. Потому и бывает у восхваляемых красавцев убогая мелочь в их потомстве, а от неликвида-то порой шедевры рождаются такие, что все дивятся. Может мешочек-то мой семенной и паршив, как и сам я для тебя, да кто ж знает, какое там дивное по своему потенциалу семя может таиться? Вдруг тебе и достанется оно по любви моей негаснущей и несминаемой самим временем?

Он оглаживал её с таким остервенением, суя горячие руки под одежду и обжигая, что она закричала, — Уйди, сумасшедший! Псих!

Он встал, держа её с такой лёгкостью, будто она была мешком с травой, поднял и прижал к себе, — Не трепещи. Не тут же я тебя и присвою. Не рудокоп я давно, не бродяга косорылый, к комфорту привычен, и есть у меня пока что чистейшая постель с пушистой и невесомой подстилкой для твоего нежного тела, с шёлковым бельём для укрытия в чудесных сновидениях, накрывающих после сладости соития… Есть и лакомства изобильные в тепле богатых стен. Я ж невероятно богат, дурочка ты легковесная…

Вся ситуация напомнила тот самый день, когда она трепетала перед ним в юности, в том парке на их окраине, заходясь таким же предсмертным ужасом, теряя голос, — Спасите…

— Да кто спасёт и от чего или кого надо спасаться? — спросил он спокойно и насмешливо, бережно опуская её на стылую скамью, не пытаясь удерживать. Разжав клещи своих объятий, он сразу же будто смотал горячий силовой кокон, охватывающий её. Нэю пробил ледяной озноб.

— Почуяла, какой надёжной защитой и укрытием я могу быть для тебя? Не торопись скоропалительно бежать от того, кто всё ещё согласен стать твоим настоящим избранником, в отличие от оборотня, заброшенного сюда немилостью неведомых владык…

Дом яств «Нелюдим»

— Дрожишь? А вроде как, и потеплело, — произнёс Чапос и вновь охватил её, вновь укутал согревающей волной, исходящей от него, и она уже не противилась его захвату. Он поднял её и понёс. Пришлось его даже обнять, чтобы не свалиться ему под ноги. В ответ он сжал ещё крепче, зашагал ещё бодрее. Куда?

«Запихнёт в машину», — подумалось обречённо, но в тональность изначально незадавшемуся дню. — «Если уж умирать теперь не страшно, то будь, что будет», — так решила,

Совсем скоро тропинка вывела к приземистому длинному дому, окружённому затейливыми цветниками. Второй его уровень являл собой резную высокую башню под затейливой крышей — куполом. Выстроенная из светлого и покрытого лаком дерева, башня не сочеталась ни по размеру, ни по стилю с тяжёлым, серокаменным, нижним этажом, напоминая ажурную легковесную шляпку, надетую на суровую даму. Сразу же вспомнилась Лата в шляпке, украшенной подобием живых ягод и тончайших листьев с мерцающими на свету прожилками — всего лишь узором в стекле.

Без всяких эмоций также вспомнилось, что тут она и ужинала с добровольным данником бабушки. Только тогда наверху была открытая веранда, а теперь на этом месте, как на мощном постаменте, возвышалась трёхэтажная башня, испещрённая многочисленными окнами. И сад вокруг здания посадили. Заметно потеплевший ветерок, оглаживая лепестки цветов за решёткой-ограждением, выводил их из утреннего полуобморочного состояния, придавая им прежний фасонистый вид. Попалась на глаза ещё одна странность, — бабочки. Еле-еле шевеля крылышками, среди листвы и колючих стеблей декоративных зарослей таились те самые чёрно-фиолетовые «посланницы Чёрного владыки», как их называли, поглядывая ложными золотыми глазками — узорочьем на крыльях, недобро и настороженно. Кто и зачем их развёл в таком-то количестве? Они считались большой редкостью, никем не любимые, и прилетали обычно из мест неведомых. Чапос пыхтел, а не отпускал, как чуял, что добыча может ускользнуть. Всё же до силы Рудольфа он не дотягивал.

— Кто дрянь эту тут развёл? — спросила она, злорадствуя тому, что ему тяжело держать её на руках столько времени, всё-таки не ребёнок она. И ждала, что отпустит сам. Но он не отпускал.

— Кого развёл? — пророкотал он над самым ухом ласкающим тембром, давая понять, как мила ему ноша.

— Вестниц Чёрного владыки. Цветы из джунглей и ядовитые ягоды с колючками кто сюда затащил? А если кто по дури отведает?

— Тот, кто их развёл, свою награду от Чёрного владыки, похоже, уже и получил, — ответил он непонятно. — А за дураками следить, кому ж и надобно? Ты же такие ягоды есть точно не будешь, и я тоже. И все нормальные люди в чужие сады не лезут без спроса.

Ступени из мозаичного камня вели к резной двери. Её с поспешностью отворил перед ними молодой охранник, поприветствовав Чапоса, что несколько озадачило. Уже в помещении Чапос поставил её на ноги. Они очутилась внутри длинного коридора с такими же мозаичными полами, вдоль которого тянулись двери, — за ними слышался мерный гул голосов. Запах дразнящей еды вошёл в ноздри, и Нэя поняла, что тут, как и прежде, дом яств, но уже не простонародный, а разбогатевший и выбившийся в число таких, где принимали не всех. Странная геометрия помещения вызвала недоумение, но тепло и вкусные запахи окончательно вытеснили страх. Где люди, там опасаться нечего. В подтверждение этому по коридору пробежала девушка, диковинно обряженная, ловко и профессионально держа на вытянутых руках круглый поднос с едой. Она на ходу сделала лёгкий и почтительный полупоклон вновь пришедшим, затормозив свой бег.

— Хозяину всё лучшее! — приказал ей Чапос, входя в роль осанистого повелителя. — Вели быстро и пусть не медлят!

Девушка благоговейно присела ещё ниже, так что Нэя невольно обеспокоилась тем, что поднос с едой выскользнет из рук.

Мелькнула жалостливая мысль. Такие хорошенькие девушки, нещадно попираемые и используемые хозяевами жизни, вынужденные таскать тяжёлые подносы, да ещё кланяться и улыбаться при этом. Девушка скрылась в одной из дверей, а Чапос повёл Нэю к самой дальней двери, расположенной у лестницы, ведущей наверх. Они оказались в узкой комнате с просторным, но единственным столом и роскошными диванами с выгнутыми спинками, стоящими с двух сторон вдоль стен. Из арочного окна открывался вид на город. Через тающую сумрачную облачность проглядывала запоздалая приветливость светила. Дом яств стоял на холме. Сам холм примыкал к обширному разросшемуся парку. Фасад здания смотрел на маленькую и невзрачную улочку.

Вскоре бесшумно вошли уже две девушки с двумя подносами. Они обе были обряжены совершенно одинаково, — в красных корсетах поверх светлых зеленоватых платьев и в красных туфельках. Волосы украшали алые цветы с зелёными листьями. Не поднимая глаз на хозяина и его гостью, они быстро расставили яства и ушли.

— Зачем они так обряжены? — изумилась Нэя, — как жрицы Матери Воды… это ж кощунство…

— Хозяйка такую вот блажь учудила, а теперь уж все клиенты привыкли, — ответил Чапос, блаженно втягивая аромат еды.

— Хозяйка? Не иначе чокнутая эта хозяйка. Мать Вода такого глумления над собой не простит. Чтят её или нет, она всемогущая по-прежнему.

— Чего же глумление? — улыбнулся Чапос, усаживаясь напротив Нэи по ту сторону стола. Нэя уже успела усесться на один из диванов. Так вышло совсем внезапно, просто ей хотелось быть подальше от Чапоса. А что будет дальше, о том она не думала.

— Они и есть жрицы подачи не одной лишь еды, а и желанного гостям блаженства, — пояснил он уже без улыбки, гипнотизируя взглядом затаившегося до времени хищника.

— Хозяйка сумасшедшая? — опять спросила Нэя, с усилием отрывая от него взгляд и принуждая себя встряхнуться.

— Этот дом яств называется «Нелюдим». Сюда заходят те, кто не любят вкушать на виду у прочих. Те, кто ценят уединение. А девочки… уж как кому. Кто захочет, тому им отказать невозможно, а кто не нуждается, так и услуга дополнительная никому не навязывается. Хозяйка же пропала и, видимо, вряд ли уж появится. Плохое что-то с ней приключилось, а может, реализовалась худшая из всех предоставленных Судьбой возможностей, если уж сами мы мним себя властелинами над собственной жизнью. Раз за такое-то время длительное не объявилась, в хорошее не верится. Я владею теперь её хозяйством вдобавок к своему грузу дел и прочей тяжкой суеты.

— Почему же ты? Наследников разве нет?

— Я в своё время вложился ровно наполовину в этот домик утех, а уговор был, кто первым на поля погребений уберётся, свою долю напарнику оставляет.

Произнесено всё было бесстрастно, без горечи, но и без всякой радости. Он ждал, когда гостья приступит к еде и очевидно изнывал от желания приступить к пиршеству. Нэя медлила, оглядывая изысканные яства, поданные небольшими порциями и в тонкой посуде нежно-салатного цвета из сплава, напоминающего тот самый драгоценный камень, из которого изготавливали сосуды в Храме Надмирного Света. И стены в комнате были зеленоватыми, и скатерть изумрудной, как и окно отливало той же нежной прозеленью. От этого лицо Чапоса казалось почти благородно-бледным, а заметная худоба ему удивительно не вредила, а даже напротив.

— Ты, наверное, рад, — сказала она не без ехидства. — А если хозяйка объявится?

— Я буду только рад, — ответил он, изобразив скорбь и поджав крупные нашлёпки губ.

— Ну да. Так я тебе и поверила, — пробормотала она. И поскольку голод дал о себе знать, то придвинула к себе одну из благоухающих тарелок. Не стесняясь Чапоса, да просто не обращая на него уже внимания, она перед тем, как приняться за горячее блюдо тушёной рыбы в сладкой заливке, схватила оранжевый маринованный плод и надкусила его тонкую кожицу. Брызнул сок, — на скатерть, на ладошки Нэи, — и она засмеялась, даже не подумав смущаться перед тем, кто в её глазах мало отличался от дивана, на котором важно восседал. Чапос вздохнул и скинул свою страшную кофту. Нэя обомлела.

Серебряный скорпион блеснул на его чёрной облегающей рубашке, — той самой, которой здесь не могло быть ни у кого. Могучая грудь Чапоса была примерно того же объёма, что и у недавнего хозяина вещи. Его мускулистые руки, покрытые рыжей шерстью, показались ей, как и сам он вдруг, каким-то наваждением…

— Откуда… — еле прошептала она.

— Чего? — не расслышал Чапос.

— Рубашка откуда у тебя?

— Выпросил у твоего оборотня за одну услугу. Уж больно приглянулась. Он и стащил с себя, не заморачиваясь. Как он там поживает? Хорошо ли тебя любит? Дарит ли тебе то наслаждение, главнее которого для вас, женщин, и нет ничего? Не надоел он тебе? Или ты ему не прискучила ли?

— Он не сообщал, — ответила она сквозь зубы, вытаскивая изо рта шкурку от маринада, вытирая ладони о край скатерти. Она нарочно хотела казаться невоспитанной и даже неряхой, чтобы отвратить, задумай он что-то непотребное, да и салфеток не имелось, — девушка-обслуга забыла о них.

Маленькая Ненара и её милосердный господин

Чапос позвонил в позолоченный колокольчик, стоящий среди посуды, и звук оказался неожиданно громким. Тотчас же вбежала одна из девушек, неся в руках поднос, уставленный графинчиками и зелёными бокалами.

— Я пить с тобой как со своим другом не собираюсь, — произнесла Нэя высокомерно, отворачиваясь к окну и гордо расправляя плечи, ничуть не питая благодарности к тому, кто её столь щедро угощал. Так ведь она и не просила, он притащил её сюда едва ли не насильно.

— Тварь нерасторопная! — обратился Чапос к девушке в алом корсете и вышиб из её рук поднос.

«Невротический перенос ярости на более беззащитное и зависимое существо», — констатировала Нэя. Всё опрокинулось и задребезжало, закупоренные графины и бокалы покатились под стол, но, кажется, ничего не разбилось и не вылилось.

— Салфетки столовые где?! И чего сразу-то напитки усладительные не принесла? Подбирай, дура затраханная! — Показалось, что сейчас сверху обрушится потолок, настолько мощно рокотал его голос.

Нэя закрыла уши руками, ожидая чего-то страшного. Она даже почувствовала, как зашевелились волосы на её голове, будто их щекочет электрическое поле, возникшее от той молнии, что словно бы вырвалась изо рта Чапоса и угодила в бедную подавальщицу снеди, поскольку бедняжка реально затряслась и раскрыла рот в немых мольбах. Он встал, нагнул девушку за шею и пихнул под стол, чтобы она собрала то, что он и вышиб из её рук. Девушка, обладающая очень милым личиком, из корсета которой просматривалась маленькая, но очень аккуратная и красивая грудь, упала на колени, но вместо того, чтобы подобрать то, что и закатилось под стол, обхватила его за ноги.

— Я отработаю свою оплошность, хозяин! Милосердный, не выгоняйте меня!

— Ладно, — смягчаясь, он взял обслугу за волосы и притянул к себе, вглядываясь в её лицо взглядом всё ещё разъярённого зверя, — Новенькая? Я же видел тебя прежде, но ты куда-то вдруг пропала…

— Я не пропала. Лирэна перевела меня в дневную смену после того случая…

— Какого случая? — спросил он машинально, вовсе не ожидая её разъяснений. Без таких-сяких случаев в этом «Нелюдиме» редкая пиршественная ночь завершалась.

— Вы не помните? Когда я… помешала её отдыху с вами и рассказала вам про того скандалиста…

— Какого скандалиста? — опять машинально спросил Чапос, вряд ли желая подробных пояснений. Но девушка вдруг затараторила столь быстро и поспешно, что он вынужден был её выслушать. Да и Нэя проявила заметное любопытство к девушке.

— Как же! Тот самый, который мало того, что разгромил всю посуду, так ещё и диван дорогой испортил безнадёжно… А Лирэна ещё хотела меня же оштрафовать, что я недоглядела. Так ведь тот гость ещё и управляющему умудрился нос разбить, когда его попытались вытащить наружу. А Лирэна-то хотела, чтобы я одна его вытащила оттуда, да ещё номер после него убрала, тогда как два охранника, да ещё управляющий в придачу, еле сумели его выволочь. Да так и положили спать в садовый павильончик до утра. Утром его и увёз прибывший слуга. Или кто он был, неизвестно. А уж уборщики всю ночь полы драили и потом весь день номер проветривали. Диван пришлось отдать на перетяжку. Такой ущерб! И если б не ваше вмешательство и милосердное отношение ко всем, то Лирэна на меня одну хотела всё и свалить. Уборку, диван, посуду побитую, да чтоб я ту корягу бесчувственную, да обгадившуюся, на себе до машины доволокла. И чтобы я же нашего штатного водителя заставила до дома этого гостя довезти. А ведь водитель низовой обслуге не подчиняется. Мыслимо ли такое издевательство терпеть? Я вот и не сдержалась, пришла к вам тогда, хотя мне девочки говорили; «Не суйся в комнату Лирэны! Она ж тебя изобьёт за то, что ты не дашь ей вволю потрахаться с хозяином! И выгонит всё равно с вычетом всего ущерба при этом…

— Да прекрати ты свою затяжную повесть! — перебил Чапос без заметного раздражения, но несколько смущённо покрякивая. А Нэя была рада, что девушка ослабила слишком уж напряжённое его внимание на гостье, которую он втащил сюда едва ли не силком. Всякий посторонний и вмешавшийся в их уединение был благом на данный момент. Эту девушку послали сюда сами Высшие Силы, так подумала Нэя, взирая на разговорчивую и очаровательно-миниатюрную, а в то же время крепко-сбитую, служительницу почти с любовью. Чапос тоже внимательно рассматривал девушку и, чувствовалось, она его занимает. Ведь Нэя как была, так и оставалась для него в недосягаемости, а служительница в маскараде жрицы Матери Воды в доступе, лишь руку протяни, — Как твоё имя?

— Ненара.

— Почему ж так долго тебя не видел? Думал, ты ушла отсюда…

— Лирэна же перевела на работу в дневные часы. А ведь в дневные часы платят вполовину меньше. Так ведь ещё угрожает мне изгнанием отсюда, хозяин! А я так стараюсь, так стараюсь! Подносы таскаю тяжелее, чем все прочие. И ни одному гостю не нагрубила ни разу… — затараторила она.

Чапос пронзал её своими гипнотическими глазищами, — а по-другому он и не смотрел ни на кого, — расширяя ноздри крупного носа, будто норовил вобрать в себя запах девушки, — Почему же Лирэна тут распоряжается, а я даже не знаю о том?

— Она ж ваша любимица…

— С чего взяла?

— Но ведь… она имеет доступ к вам, когда и захочет…

— Она всего лишь самая тут старшая, опытная, была нанята прежней хозяйкой. Давно уж тут, а не уходит, поскольку не благословил её мужа Надмирный Отец, а Мать Вода саму Лирэну, ведь детей у них нет. От того она и злая такая.

— Я ничего не знаю. Я недавно здесь работаю. Наш управляющий, когда меня сюда взял, просил слушаться Лирэну как свою хозяйку. Управляющий же и сам Лирэну слушается, а она хочет выгнать меня отсюда. Говорит, недовольны мною клиенты, что я… лицом своим не владею, и отвращение скрыть не умею, если мне кто не нравится. Не так! А у меня семья бедная, короб невесты самой приходится собирать… платят всюду мало. Кому жаловаться? К вам же как подступишься? Лирэна же говорит, никогда бы прежняя хозяйка, госпожа Ароф, такую замухрышку, как я, сюда не взяла бы. А она вот пожалела меня, раз уж я замуж стремлюсь, а нищая, поскольку с родителями мне не повезло. Но я родителей своих чту… — она осеклась, заметив, как странно и ярко сверкнули глаза того, кто и был тут полновластным хозяином. Он призывал её к молчанию в присутствии столь изысканной гостьи. Но у Ненары язычок развязался, поскольку случай столкнул её с самим хозяином, и хозяин на её девическое разумение оказался не таким уж и недоступным для жалоб. Она же увидела, как разомлел Чапос, глядя на неё. И в ответ взирала на него, как на восходящее светило, когда глаза ещё не слепит, а священный восторг в душе разгорается.

— Госпожа Ароф? — поразилась Нэя. — Азира — Ароф? — каким-то чудом она вдруг вспомнила приставку к имени той, о которой помнить не желала. — Лирэна считает тебя некрасивой? Завидует она тебе! Потому что ты всех тут красивей.

Девушка благодарно просияла Нэе в ответ. А Нэя всего лишь испытала к ней жалость, к пригожей и простодушной, и хотелось дать ей совет убираться отсюда побыстрее.

— Не так, добрая моя госпожа. Лирэна красавица, вам под стать. А уж умная! Только презирает всех…

— Кто умная? — перебил её Чапос. — Будь она умной, давно бы уж вылезла отсюда туда, где и пристало ей быть с её-то самомнением, а то сидит, как злющий ящер на болотной кочке, и своим шипастым нравом всех отпугивает.

— Она иногда и хорошей бывает, — решила защитить добрая Ненара ту, на кого сама же и жаловалась. — Управляющий ругается, если кто из девушек десерт нетронутый домой забирает, а Лирэна сама отдаёт, если что и остаётся… — она никак не могла привести свои же высказывания в соответствие с действительностью. Но то, что некая Лирэна сильно её обижала, было правдой.

— Злая и колючая она, не тебе её оправдывать! — сказал Чапос с довольной ухмылкой. — Будь не так, с такими-то внешними данными, да с характером ангельским, имейся он у неё, давно бы уж аристократкой жила на каком-нибудь островке блаженства. Я оценил твой добрый нрав, Ненара. Ты не стремишься навести поклёп на других напрасно. Уж кому как не мне знать эту любимицу бывшей хозяйки. Командовать военным Департаментом легче, чем этими цветочками, — обратился он к Нэе. Нэя молчала.

Чапос вновь устремил свой прищуренный взор на Ненару. А та, как и все женщины, обладала интуицией и чётко оценила, что слабенький её, но цепкий и тайный усик сумел ухватиться за это мощное бревно, нащупав в нём тот самый сучок, за который оно и удобно.

— Я лишь по загруженности своей тебя и не замечал. Я и ночую-то тут не всегда…

— Я всегда знала, что вы лучший из мужчин, — пролепетала она. — Я как увидела вас, так и решилась тут остаться. Согласилась на все условия работы, лишь бы вас хоть иногда видеть… — присутствие посторонней гостьи Ненару уже не останавливало. Она решила не упускать представившуюся возможность с такой прытью и бесстрашием, — или теперь или никогда! — что, похоже, оторопел даже Чапос. Тут сошлись воедино два сильных чувства, — страх перед некой Лирэной, грозящей выставить её отсюда и… что-то такое, чего Нэя не могла принять, даже наблюдая очевидное.

— Вечером зайдёшь ко мне сюда же, — закурлыкал Чапос Ненаре. — Я тут буду… у меня встреча одна намечена здесь. А там видно будет… — он ласково провёл лапищей по подбородку девушки, — Иди уж, нерасторопная. Скажи Лирэне, к ночи пусть уходит домой. Я велел. Ты останешься.

Ненара вспыхнула, нагнула стройную шею, сжала руки ладонями вместе. Поднос так и остался валяться на полу. — Лирэна меня выгонит! Она считает себя главной над всеми. А управляющий ни разу ни за кого не заступился. Я боюсь её! Она больно дерётся… вот… — она протянула руку своему господину «милосердному», показывая на багровый синяк возле локтя её округло-нежной, но заметно не слабой руки, коли уж носила она такие нагруженные подносы. Здесь, по-видимому, хрупкие создания не приживались.

— Так схватила вчера, так крутанула! Чуть руку мне не сломала… да ещё в грудь пихнула! А я всего лишь ей сказала, что не могу я бегать с такой скоростью с тяжёлыми подносами, чтобы сразу три номера обслужить без задержки. Уж коли кто пришёл сюда отдыхать, может и подождать чуть… Большинство девочек вечером и ночью работают, а днём мало обслуги, вот она и гоняет…

— Что-о? — протянул он с усмешкой. — Кто ещё смеет распускать тут руки? Кто назначил её тут хозяйкой? Почему в ответ не саданула подносом ей по башке?

— Так она бы драку устроила, побила бы чего-нибудь. И на меня бы всё свалила. Так уж было, Лукса ей перечила, а Лирэна взяла, да и грохнула дорогой сервиз, а всё на Луксу свалила. Луксу выгнали, штраф огромный принудили выплатить. Всё, что Лукса скопила, пришлось ей вернуть, так и работы лишилась. А Лирэна всем приказала подтвердить, что Лукса косорукая и всегда всё валится у неё из рук. И вот ещё… — она умолкла, ожидая разрешения на продолжение разоблачения против Лирэны.

— Продолжай, раз уж начала, — милостиво разрешил хозяин, видя интерес гостьи к скандальным тайнам столь приличного дома яств.

— Ведь Лирэна в тот раз поранила в руку повара, когда он вырвал у неё из рук острый нож для разделки мяса. Она хотела поранить лицо Луксы, а повар не дал. Так вызванным хупам сдали Луксу как виновницу драки, выгнали потом с работы. А повар всё свалил на Луксу же, как Лирэна велела, обещая за это замять скандал с самим поваром. Вы же помните то происшествие?

— Нет, — ответил Чапос. — Мне не до ваших тут внутренних драк, свои заботы есть. А что повар-то совершил?

— Ну как же! Он хотел продукты украсть совместно с управляющим. Повар этот, что специалист по приготовлению дикой живности, жених Луксы был…

— А говоришь, что Лукса не виновата, — заметил хозяин, не знающий своего хозяйства. — И этот специалист по дичи хотел уволочь привезённую охотничью убоину?

— Нет. Обычная бакалея и сладости с вином прибыли. Но Лукса ничего о том не знала. Откуда же? Да ведь управляющий без Лирэны и пальцем не пошевелит! Они всегда заодно, а повара подставили. А уж он в свою очередь подставил Луксу, забоялся. Теперь её выгнали, да ведь и его выгнали, обманула его Лирэна. Говорит, таких-то кухарей повсюду навалом, и лучше есть. А вот они уже не жених и не невеста. Лукса знать его не хочет…

Девушка остро почуяла, как тает «милосердный», разглядывая её. Кто знает, не возник ли шанс неожиданного везения, что она уж точно теперь оттеснит злющую Лирэну? Займёт её место в той особой изукрашенной комнатке в башне, куда та и приглашала хозяина разделить им сообща ночной досуг. И уже не придётся Ненаре вытирать слюни клиентам-нелюдимам, целуя их вовек ей немилые рты. Как и елозить коленками по атласным, а всё же общим ложам в комнатах для таких же общих и столь же немилых утех… Раздевать девушек не смел никто, а уж забавлялся, кто как умел, как фантазия позволяла, но опять же не выходя за предписанные рамки. Нэя и понятия не имела, что это за блаженное укрытие для нелюдимов, но саму атмосферу как-то прочувствовала. И содрогнулась. Затащил, мразь, не побоялся.

— А ещё я видела, как Лирэна стояла на самой верхней, открытой смотровой площадке, примыкающей к вашей спальне! Когда я по парку гуляла перед самой сменой, а вы отсутствовали в тот день, так что впустить её к себе не могли. У неё ключи… Она ищет тайники пропавшей хозяйки! Я слышала, как управляющий со старшим поваром разговаривали, что Лирэна украла у хозяйки ключи от недоступных уровней башни и шныряет там, когда вас не бывает здесь!

Ненара не отрывала влюблённого и одновременно испуганного взгляда от «милосердного», изумляя Нэю столь заметно выраженным чувством, возникшим, похоже, не только что, а намного раньше. Выходит, в него влюбляются девушки?

Чапос ничуть не встревожился из-за выявленных фактов, что его помещения кто-то обыскивает. Скорее всего, там и нечего было искать. Он заметно грелся в обожании девушки, как кот в тёплых лучах, да и какому мужчине такое не понравилось бы. Он заметно расслабился, крупные губы уже не казались туго-резиновыми, а мягкими и чувственными. Но спохватился, войдя опять в роль хоть и сурового, а справедливого властелина.

— Хорошо, что рассказала о распущенном поведении Лирэны. Впредь сообщай мне обо всех творимых безобразиях. Ты старательная, наблюдательная и правдивая девочка. Лирэна за всё ответит. Тут ей не дом неволи, а дорогое и изысканное заведение для отдыха умных, состоятельных и значительных людей. Никого не бойся, Ненара, я сам с этой дрянью разберусь. Будет теперь за такое поведение полы отмывать, а то уборщиков не хватает. А уж управляющего я сам зуботычиной угощу, чтобы не подставлял девке свою шею ради её пышной задницы. И Лирэне не помешает раскормленное тело немного растрясти. А нет, так пусть вылетает отсюда пробкой! И передай, пусть даже не смеет ко мне соваться! Мне время терять на выяснения со всякими поборницами методов грязных хупов в моём уважаемом заведении недосуг. Всё поняла? — он ласково приобнял её за крепкую, но стройную талию, и Ненара, схватив его свободную, поросшую рыжей порослью, могучую руку, стала лобызать от запястья к локтю с откровенной уже готовностью выполнить любое его желание, любой каприз в любой удобный ему момент. Он не препятствовал, давая ей такую надежду. Но тут же вспомнил про Нэю, поскольку явно забылся, войдя в роль всемогущего, хотя и женолюбивого владыки, мягко оттолкнул хорошенькую Ненару, — Иди. Можешь уже не обслуживать сегодня никого. Принесёшь нам десерт, а там отдохни, домой ступай.

— Я вам так благодарна…

— Но к ночи придёшь сюда же, как и велел! — произнёс он уже строго. — Я пока что не простил тебя за твою нерасторопность, — но тут он держал позу перед Нэей, выставляя себя неподкупным и недоступным ни для кого из своих подчинённых.

Ненара стремительно выскочила прочь.

Затейливый рисунок изнанки чужой жизни

— И чем же она отплатит ночью? — язвительно спросила Нэя, догадавшись, что он уже пожалел о присутствии гостьи, когда накатил внезапный приступ похоти к новому объекту для доступного сексуального использования. — За твою же дикую выходку она будет расплачиваться? Ведь ты же вышиб поднос из её рук. Рабыня она разве?

— Вы все рабыни. Только господин у каждой из вас свой, — ответил он и вмиг посуровел, — Вот же дура, так и не подобрала то, что и уронила.

— Сам и прогнал, — сказала Нэя, ненавидя его настолько, что, если бы графин стоял на столе, она швырнула бы его в наглое лицо того, кто мнил себя рабовладельцем всякой зависимой в той или иной степени девушки, — Я бы на её месте за такое обращение ушла бы отсюда немедленно.

— Не уйдёт она никуда, пока её отсюда не вышвырнут. Где ещё она такие деньги сможет заработать? Да ещё и еды при случае уворовать? А то, что тискают её тут время от времени, так велик ли убыток. А вот прибыток-то ого-го! какой увесистый.

— Лирэна за утрату своего влияния уж точно её прибьёт. Если не здесь, то где-нибудь ещё, — Нэя уже с увлечением продолжала издеваться над ним.

Но Чапос в чём-то был и туповатым, он важно ответил, — Не посмеет. А для того, чтобы поняла, что мне нельзя перечить, я гонор этой Лирэны сегодня же укорочу.

— И как же? Научи, поскольку я тоже хозяйка своим непослушным и самовольным служащим. Меня не боится никто, а порой и не выполняют мои поручения, ленятся и халтурно работают.

— Распустила, а всё просто. Должно быть неминуемое наказание за любую оплошность, строгое, но каждой по её уму или дурости, как и врождённой впечатлительности. Есть же и грубые люди, как из древесины. Тупят, и ничему их не обучишь. Одни колотушки и вразумляют.

— Девушка с красивым именем Лирэна, она какая? Тупая или умненькая?

— Дерзкая и воровка неисправимая. Но темпераментная, и верховодить любит не только другими девчонками, но и мужиками.

— И как же ты её будешь вразумлять?

— Окуну её лицом в грязную лохань, когда она вымоет все полы в заведении, повожу немного по дну, слегка притопив её злобу, так сразу же и забудет о том, что она тут владычица над прочими. Спрошу, а владычицей над помоями не хочешь себя почувствовать? Я даже себе насилия ни над кем не позволяю! Воруй себе помаленьку, а к чему мне тут девочки побитые, которые должны сиять, как звёздочки светлоликие, гостям навстречу. Тут дом гармонии, тишины, наслаждения от вкушения отменной еды…

— И не только. И что же, прямо на диванах у столов с грязной посудой и располагаются, как иного уже вкушения захочется?

— Тебе не подобает такое говорить, — он поморщился. — Эта сторона жизни, конечно же, существует, но не для тебя, моя богиня. Тебе пристали лишь божественно-возвышенные радости. К твоему пришлому оборотню наши Боги отчего-то милостивы, раз подарили ему любовь богини, пусть и воплощённой в теле смертной женщины. Но душа твоя вовсе не подобна любой из женщин, кого я познал. Телом же и самым лакомым насыщаются быстро, а душевное-то единение, возникни оно с такой-то богиней, уже нерушимо…

— Чапос, — произнесла она его имя, пожалуй, и впервые, так что он вздрогнул, — что ты всё заладил, богиня, богиня. Я женщина, как и все прочие, к сожалению. И то, что полюбила другого, не тебя, прими как необратимость. Да и зачем тебе богиня? Стала бы богиня с тобой вообще разговаривать? Или думаешь, позволила бы тебе к себе прикоснуться, как ты меня хватал и потом тащил на себе? Потому и любопытство моё низкое, женское, жадное на все подробности того, чего я лично не изведала. Хотя любить своего «оборотня», как ты его называешь, не отходя от пиршественного стола, я бы не смогла, — тут она брезгливо потрогала дорогую обивку атласного дивана.

— Все любовные игры, коли у кого и возникнет желание, при условии, что девушки его разделяют добровольно, происходят в той башне, — пояснил он без всякого стыда, да и когда он стеснялся?

— Башенка забавная… — хотела добавить, что не верит в ответные и радостные чувства несчастных девушек ко всем сюда заходящим с целью всласть нажраться и заодно удовлетворить любую сексуальную блажь, но не стала. Да и насколько они несчастные, если сами избрали такую работу? И вот же Ненара, только что лобызавшая с упоением ручищу Чапоса, дала понять, что желание-то как раз имеется…

— Так старую хламину снесли, а эту красоту установили по моей воле. Азира же без вкуса особого была, но не возражала…

— Я уж думала, ты сам там живёшь.

— И там тоже. Места много. Я эту башню спроектировал для своей усадьбы, для собственного отдохновения. Стройматериалы закупил, а потом… — он горестно призадумался. — Продал я свою усадьбу. Тянет меня на откровенность с тобой. Добрая ты и чуткая. Не только обликом, но и душой ты наделена прекрасной. Вся в родителей… История тут вышла, хотел я жениться повторно, а девочку ту бандиты убили.… Для неё башню хотел построить. Чтобы она там как птичка беззаботная жила и на окрестности любовалась. Хорошая девочка была. Не тебе, конечно, ровня, но уж больно тебя напоминала. Сам не понимал, чем. Глаза у неё свет излучали, вроде как нездешний… Хотя и простоватая она была, а личико такой светлой гармонией пленяло. Я и за неё вину несу неизбывную.

— Сам же говоришь, что бандиты убили.

— Да. Но веди я себя по-иному, не оказалась бы она в их лапах. Они за всё ответили. Их всех пожгло дотла…

— Ты? — ужаснулась она.

— Нет. Это был удар свыше. А я лишь поквитался, с кем и положено, кто от опаляющего возмездия уклонился. От меня уже не спрятались, как ни тщились. Она могла бы стать твоей заменой…

После такого откровения разговор уже не клеился. Чапос погрузился в глубину собственных переживаний, так что Нэе стало ясно, ей на данный момент ничего не угрожает.

— С той поры я уже никогда не позволяю нанести обиду ни одной девушке, и другим в том препятствую.

— Как же тогда администратор заведения, твоя любимица Лирэна? Что услаждает тебя своим темпераментом в той башне? Унизительное наказание, что ты ей назначил, и будет насилием над ней.

— Она вовсе не моя любимица. У неё муж имеется. И уж как там они решают эту проблему, связанную с её работой, не моё дело. Родит ему ребёнка, так и уйдёт отсюда. И вообще, я избегаю приближать к себе особых дев, даже если они вольные. Мне достаточно и того, что родного ребёнка моего отдали в чужую семью. Ты думаешь, я отказался? Как же! Закон таков. Она рабыней была, я уж так бился, бюрократов подкупал, — не отдали гнусы! Точно прознали, что и сам я аристократический подкидыш, вот и продали как потомка аристократического рода каким-нибудь континентальным аристократам. Это меня мой родитель признавать не хотел, хотя документ-то имелся. Я же от своего потомства не отрекался. Закон не я придумал. Да и лучше ему будет в богатстве и пожизненном удобстве жить. Что мать? Она сбежала и волю себе купила как-то, я не опротестовывал. Она умоляла, давай спрячем сына в твоей усадьбе, и пусть твоя жена скажет, что она его родила! А мне потом отдаст его. Но посуди, где бы он был в таком случае? Таскался бы с бродячим театром по континенту в тряской вонючей машине… Эти акробаты с малолетства развратили бы его душу, а его тело приучали бы к своим чудовищным трюкам, зачастую смертельным. А пока что я тут вынужденный хозяин и здесь моя зона ответственности за порядок и необходимую клиентам красоту во всех её проявлениях. За то и платят немало. Не в лохани же в самом деле я собираюсь эту мерзавку Лирэну топить. Сказал так, чтобы тебя немного взволновать, коли уж ты такая сердобольная. Поработает чернорабочей какое-то время, а там посмотрю на её поведение. Это и не наказание, а так, лёгкая выволочка.

— Знакомые напевы, — пробормотала она. Голос Чапоса почти убаюкивал, томил своей красотой, так не сочетающейся со странным его обликом.

— Эля что ли жаловалась когда? А о том, как она обогатилась за мой счёт, она тебе не сообщила? Обворовала так, как и не всякая банда осмелилась бы. Всё детьми нагулянными прикрывается, не понимая, что только моё великодушие и причина того, что я не вытряхнул из неё уворованное вместе с её щуплой душонкой. Несмотря на то, что втиснута эта негодная душонка в очень аппетитное тело. А ты, небось, веришь, что она еле-еле концы с концами сводит, как жалобно клянчит у тебя прибавок к уже имеющейся оплате? Не давай ей ничего лишнего! Наоборот, плати меньше, чем прочим. Ибо негодная и лживая особа прилепилась к тебе. Ты вот у Инара поспрашивай, как она облегчила его закрома, войдя в его дом как универсальная служанка, и для уборки помещений, и для кухонных надобностей, а также и для постельного ублажения его хилых потребностей, чего уж тут таить. А поскольку он мало, да и бережно, как я думаю, её пользовал, то она и другим ни в чём не отказывала. У неё и сводница известная в столице была задействована. Её ты тоже к себе протащила в этот бело-безупречный и недоступный абы кому «Лучший город континента». Хорошо ещё, что вовремя прозрела, какая нечисть к тебе присосалась, душа ты доверчивая. Да и оборотень твой ни хрена не понимает в психологии людишек, воображая, что они очень уж все человечные, очень уж способные к тому, что он именует «развитием». Ага! Способны! К обману и набиванию своих нор и мешков чужим добром…

Странное прозрение под крышей «Нелюдима»

Нэю утомила его житейская премудрость — поганая лабуда для слуха, но пусть уж лучше болтает, чем начнёт распускать ручищи. Её даже порадовало, что он не томится отсутствием утешительниц, их у него и после отказа от позорного ремесла хватает. Чапос, наконец-то! достиг того уровня благосостояния, когда мог презрительно отвернуться от собственного прошлого. Он мечтал о проникновении куда-то выше, хотя бы приблизиться к тем зонам благополучия и реальной власти, где совсем недавно обитал и его отец Ал-Физ, так и не пригревший своего незаконного первенца. Отец, о котором он знал, и который знал о нём, не желая его признавать, остался страшной неисцелимой язвой души Чапоса. Он мнил себя законным аристократом, выброшенным, по сути, на свалку жизни, в простонародную семью, где его не любили, а породивший его отец, изливающий блага на всех прочих своих отпрысков, никогда не дал ему ничего. А мог бы открыть доступ к отменному образованию и к власти.

Она припомнила его откровения о гибели Ал-Физа, содрогнулась, но отбросила всё как бред, насланный Матерью Водой. Галлюцинация, необычный сон, да что угодно. Никогда бы Чапос не признался в таких вещах никому, будь они правдой. Но ведь Чапос мог быть и не совсем нормальным… Он обладал расщеплённой душой, и мог забыть о своих же откровениях, мог облачить свои адские мечты о мести высокородному отцу в одеяния фантомной реальности. Ифиса же говорила, что Ал-Физ умер от внезапной остановки сердца…

Перед ней сидел чудовищный фантаст, снедаемый честолюбием и глубоко-проросшими комплексами. Рудольф иногда верил ему, а Нэя нет. Это был лицедей высшей пробы, не отличающий реальную жизнь от порождаемых им же воспалённых образов, пребывающий в игровом лабиринте всегда. Так убил он её отца Виснэя Роэла? Или же… Кто-то заставил его в это поверить, как заставили и Рудольфа поверить в то, что он виновник гибели Нэиля. Нэиля ужалили в шейные позвонки, а отца в запястье, отчего он и умирал столь долго, в отличие от мгновенной смерти тех, кого Кристалл кусал в особые точки на теле человека. Опять же Ифиса проболталась; Ал-Физ ей поведал ещё в бытность их совместного проживания в имении, — у отца на запястье был укус неведомого зверя или оружия, но вовсе не рана, причиняемая ножом наёмных убийц. А Чапоса притащили в камеру к уже умирающему отцу, лишь бы куда деть после того, как подвергли пытке. То, что хромоногий тесть Ал-Физа по уговору впустил Хагора в узилище, отлично знал Тон-Ат. А Чапос на то убийство оказался просто не способен, или же хромоногому Главе Департамента Безопасности вовремя доложили; мальчишка — отпрыск аристократа Ал-Физа…

Она сжалась, словно ледяное дыхание и смрад страшного подземного узилища коснулись её сердца. Тёмные тайны не подлежали окончательной разгадке, поскольку само их понимание выходило за рамки сформированной ею картины окружающего мира. Интуитивное прозрение подлинной сущности того, кто сидел напротив, пришло внезапно, впервые, и вошло в неё как бы извне. Он и Рудольфу всё врал, окружая себя ореолом очень опасного преступника, будучи лишь расчётливым жадным работорговцем и банальным распутником, обладающим поверхностной начитанностью, развитым воображением наряду с повреждённой психикой. От того Рудольф и сетовал на постоянный обман и всю ту чушь, каковой и загружал его Чапос. Чапос же не имел сил оторваться от такого источника лёгких денег и запредельных тайн, кем был для него тот, кого он величал оборотнем, вкладывая в определение и восхищение, и страх, зависть и мистический ступор перед непознанным тоже. Знай он больше, был бы разочарован.

— Тон-Ат всегда был обманщиком, — сказала она вдруг. — Он настолько всех презирает, что ему всё равно, говорит ли он правду или лжёт, всё зависит от его личных целей. А может быть и такое, что он давно уж утратил дар предвидения будущего, как и смертоносная сила его Кристалла заметно ослабла… И всё дело в том, что его цели не сходятся с целями Хагора, а уж кто из них первым объявил войну друг другу, неважно. Ведь жертвами этой войны стали те, кто вовлечён в их битвы помимо своего желания.

Чапос подался вперёд, возложив ручищи на стол, как будто надеялся через стол придвинуться к её губам и уловить все произносимые слова, ничего не уронив.

— Ты стал рабом Тон-Ата, потому что он обманул тебя. И меня тоже…

— Я не был его рабом никогда, — ответил Чапос.

— Ты же служил ему без всякой награды, потому что думал, что виноват перед ним. Боялся быть убитым его Кристаллом. Но ему не за что было убивать тебя, потому он и не мог этого. Иначе, ты был бы мёртв, как произошло это с хромоногим Реги-Сэнтом, впустившим в подземную тюрьму Хагора…

— Хагора… Отца Гелии?

— Ты был почти без сознания, когда тебя бросили в ту же каморку, где уже находился мой отец, укушенный Кристаллом Хагора. Реги-Сэнт и внушил тебе, что это сделал ты. Да ведь будь у тебя нож на самом деле, как и ясное сознание при этом, ты бы всех там поубивал и сбежал бы! И первым Ал-Физа за избиение твоего приёмного отца-кормильца. Сознайся, что не принадлежишь ты ни к какой секте наёмных убийц? Ты всего лишь разбойник-одиночка. И нож у тебя самый обычный, вернее, бандитский.

— Откуда ты взяла всё это… — выдавил Чапос. Теперь-то она точно знала, он уже не посмеет её тронуть, в ту башенку не затащит. Она ничуть не верила, что он не насильник. Насильник и бандит, а при том и талантливый лицедей.

— А вот знаю. Насмотрелась я на многое в том Архипелаге. Ведь Тон-Ат воспринимал меня как цветок, у которого нет ни слуха, ни разумения человеческого. Только оборотень небесный на многое открыл мне глаза. И вот я соединила науку и Тон-Ата и оборотня, и твою тоже, в одно целое и кое-что поняла вдруг…

— Что же?

— Видишь ли, Хагор очень уж хочет заполучить меня себе, вырвать из рук и Тон-Ата, и оборотня. А уж о тебе-то и речи нет. Я никогда не буду твоей. Не мечтай.

— Хагор старец. Зачем ты ему?

— Это он здесь старец. А в своём-то мире он возраста не имеет. Он погубил моего отца из-за того, что одержимый ненавистью к Тон-Ату, наносил своему врагу рану за раной, поскольку моя семья стала частью рода Тон-Ата поневоле. Ведь Тон-Ат когда-то сделал маму собственной частью, поэтому все её дети стали тоже его частью. И мой отец также через порождённых им совместно с мамой общих детей стал частью рода Тон-Ата. Какая-то коллективная душа у них. Может, и у нас также, но мы того не понимаем. Но Хагор, не желая того, противясь тому, через выбор Гелии стал с Рудольфом частью одного рода, коллективной души. Ненавидя Рудольфа, Хагор бессилен его уничтожить. Однако же, ему удалось поломать все проекты будущего, начертанные Тон-Атом. У Тон-Ата осталась одна надежда, это я. Мой ребёнок необходим ему. А вот меня Хагор уничтожить не смог, потому что…

— Почему? — Чапос настолько расширил свои глаза, что она впервые увидела, что они у него, оказывается, имели фиолетовые вкрапления в насыщенно-чёрной радужке. Поэтому он так и поражал, когда его глаза начинали мерцать при эмоциональном накале лиловыми всполохами.

— Влюбился! — она засмеялась.

— Старый пёс с отдавленными временем яйцами и влюбился?

— А ему достаточно всего лишь подключиться к чужому биополевому ресурсу, чтобы… — и тут она замолчала. — Душно, открой окно.

Чапос с готовностью исполнил её пожелание, и тут же стало холодно.

— Закрой. Холодно.

И опять он выполнил всё с тою же готовностью.

— Как же он это проделывает? — спросил он.

— Ты же сам фантаст, чего ж ты столь доверчив-то? Вот не надо было тебе поить меня наркотическим напитком. Я тебе и не такое ещё наболтаю. Я вот вдруг подумала, что ты прав, осмеивая Рудольфа. Он действительно верит, что вокруг него только человеки обитают, пусть и разноликие, и разнохарактерные. А если подумать, то ведь поведение человека не может быть иным, как только человеческим. И когда говорят о бесчеловечном поведении, как-то не задумываются о том, что такое поведение присуще лишь нечеловеческим существам, как бы они ни вводили в заблуждение своим обликом. Ждать от нечеловеческого существа человеческих поступков, тем более с ним договариваться о чём-то, бессмысленно. Мы же не ждём человеческого поведения от зверей, понимая, что они устроены иначе, поскольку их облик другой, чем у человека. А оказывается, что бок о бок живут рядом абсолютно несхожие существа, имеющие примерно одинаковый облик! И вводят друг друга в заблуждение, а зачастую в продуманный обман, если изворотливый рассудок и коварство это позволяют. Только ведь человек на то и человек, что он добрый и доверчивый, хотя и разумный.

— Намёк понял. Я не человек.

— Сам решай, кто ты, — ответила она.

— Твой оборотень так и говорит, что я нелюдь. Я ж убивал. Но ведь и он убивал…

— Человек поступает так вынужденно. Сосуществование несовместимых существ в одной биологической нише неизбежно приводит к тому, что одни нападают, другие защищаются. Системная ошибка высших проектировщиков, как говорит Рудольф.

— А исправить было нельзя? Или Боги тоже косорукие?

— Они нам неподотчётны.

— Глубоко мыслишь ты, богиня моя.

— Будь иначе, мне не жилось бы столь трудно. Я вот иногда даже завидую Эле. Всё-то у неё легко. После каждой очередной передряги она будто в холодной воде искупалась, вылезла на бережок, отряхнулась, обсохла, и прежняя. Никакое переживание не оставляет в её душе выщербленных следов. Она всегда гладкая и обтекаемая как камушек-гладыш. Не убиваемая какая-то…

— Выгони её прочь. Она точно тебя обворует дотла, — отозвался Чапос.

— И куда ж ей тогда деваться?

— На свалку нечеловеческих отходов, — ответил он, и в глазах блеснули лютые фиолетовые искры.

— Да успокойся. Чего ты на Элю всё злобишься? У тебя ж тут цветник и вокруг этого «Нелюдима», и внутри помещения.

— Сорняки, скорее, — он почесал у себя под подбородком. — А иные к тому ж и колючие…

Наверное, опять вспомнил про Лирэну, посмевшую присвоить право распоряжаться его «светлоликими звёздочками».

— Кто же подбирал сюда столь пленительных девушек? — спросила она, чтобы не молчать, поскольку Чапос пожирал вовсе не еду, а её саму, хотя и глазами только.

— Кто пленительные? Эта шелуха? Тонконогие мошки, годные лишь на раз… Такому мужчине, как я, впору лишь богиня. Ты всегда смотришь на меня неотрывно, ты же чуешь, я не хуже твоего оборотня…

— Хо-хо, отлично! — произнесла она любимую присказку Азиры. — У тебя очень красивый голос и из тебя вышел бы отличный актёр. Признаю, звучит он порой завораживающе. По поводу внешности, в юности ты меня испугал, но теперь я вижу, ты всего лишь носитель внешних черт другого и практически исчезнувшего расового типа, а потому экзотичен…

— Так нравлюсь я тебе? — он еле шевелил губами, окаменев как змея перед броском, и определить его состояние как невинное созерцание её недоступных красот, было уже нельзя. Она решила развернуть его мысли в сторону его же девушек, нешуточно бьющихся за его благосклонность.

— Даже иные из моих девушек-моделей уступают здешним служительницам. А я отбирала танцовщиц из столичных школ. Только зачем Азира обрядила их в наряд жриц Матери Воды? Точно сумасшедшая…

— Мне что с того? Я, когда девушку раздеваю, мало вглядываюсь в её одеяние. Как и всякий мужчина, так думаю. Главное же, личико чтоб манило и формы самого тела ласкали зрение и руки…

— Глаз что ли на Ненару положил? Не повезло бедняжке…

— Глаза мои видят в данный момент лишь тебя, моя богиня. А ты ведешь речь о какой-то продажной прислужнице, пропахшей едой и чужой спермой…

Он оказался уже рядом с ней. Повалил на диван и навис над ней искажённым от прилива страсти лицом, как в том самом ужасающем видении в «Ночной Лиане», — Я вот платье тебе роскошное заказал для Храма Надмирного Света, в самом дорогом салоне столичном. Твоей-то мастерской до такой высоты и не подняться даже. Для жён и дочерей членов из Коллегии Управителей там лишь и стараются лучшие мастерицы континента. Шелка там, как паутинка. Кожа их не ощущает, а узор платья из драгоценных нитей. У матери твоей и бабки лишь и был подобный наряд, как предстали они пред очи самого Надмирного Отца, войдя в околдовывающий туман, спустившийся из Его надмирных долин в Его же Храм… Пару слитков золота за платье то заплатил. Столько дом иной стоит, да и тот не для бедноты выстроен. Тебя жду, моя богиня…

— Переплатил, обманули тебя, простолюдина по жизни, в аристократическом салоне, — она упёрлась руками в тело скорпиона на рубашке и ощутила его такое знакомое холодящее прикосновение, его неодолимую силу и дрожь… и внезапно отключилась…

Когда пришла в себя, то удивилась, не увидев над собой серебристого потолка того самого подземного отсека. Она водила пальчиками по скорпиону, улавливая их кончиками такое близкое и человечье биение его сердца.

— Милый, пленённый Кристаллом пришелец, ты видишь, Мать Вода явила свою милость и вернула нас на оставленные тропы, где мы всё можем исправить… Ты помнишь, как мы встретились впервые возле реки… ты стоял на мосту под лучами предзакатного светила… Если бы тогда я знала, что произойдёт со мною и с тобой, то… Но ведь и тогда я не отказалась бы от тебя…

— Я тоже всё время возвращаюсь в тот заброшенный парк, где впервые увидел столь близко твои нездешние глаза… — услышала она хрипловатый, прерывистый, чужой шёпот, не понимая, кому он принадлежит? — А прежде я видел тебя, чтобы близко-близко, лишь в твоём отрочестве… ты была так счастлива, когда держала новую куклу, а я и подошёл. И то счастье, которое ты дарила бездушной игрушке, было излито на меня… Ты помнишь? Проказливый кот Реги хотел утопить эту куклу в дворовом бассейне, а я увидел, вырвал её из его рук и протянул тебе. Он удрал, а я не стал его ловить за хулиганский проступок, поскольку на тот миг утратил всю злость и весь свой тяжкий вес, почти плыл в бирюзовой воде твоих глаз. Золотая пыльца предзакатного светила сыпалась на тебя. Вот когда я понял, эта девочка — дочь нездешней богини тоже будет богиней…

Подняв глаза, она увидела лицо вовсе не своего возлюбленного, но чьё? Она не сразу узнала Чапоса, выплывая из обморочного забытья. Похудевшим он выглядел едва ли не красавцем. Слегка усохшая и от того став тоньше, кожа лица, тем не менее, будто подтянула его скулы, резче очертив весьма правильной формы нос, а губы уже не лоснились от неутолимой похоти, будь то на еду, будь то на женщин, и приобрели чёткую скульптурную форму. Вроде как Чапос заказал скульптору выточить свой облик в камне, а тот приукрасил его и по возможности выбелил заодно, после чего вынул душу из прежнего разбойника и вложил в своё изделие, оживив его. Белоснежные пряди седины в его волосах, аккуратно сочетаясь с тёмной рыжиной, напоминали шкуру экзотического зверя и блестели, чисто вымытые. Бывают такие мужчины, хорошеющие лишь с возрастом. Вот Чапос из таковых оказался. При том, что ничем достойным он свою преступную жизнь не украсил. Видимо, наследственность того самого аристократа вдруг проявилась лишь с возрастом, чисто внешне сгладив все недочёты, вылезшие на свет при рождении. Мать ли родная так его не желала, приёмные родители гнобили, работа в подростковом возрасте изуродовала? Или брожение дурной, переполнявшей его энергии придавало экзотическому лицу отталкивающую дисгармоничность? А теперь переизбыток той мутной силы был растрачен. И будто сняли с его лица какую-то полупрозрачную и нечистую тряпку, и он явил себя таким, каким и был спроектирован. По взаимной и чистой, поскольку первой, юной страсти своего отца и неизвестной девочки из пустынь, попавшей в аристократические сады для ухода за ними. Уже при встрече в «Ночной Лиане» перемена его обличья поразила, но страх и отвращение не дали того понять. И Рудольф в силу непреодолимого презрения и инерции восприятия не видел такой перемены…

Нет! Она сама увязла в полуобморочном наваждении, и Нэя зажмурилась. К ней вернулся тошнотворный страх. Глаза его буквально сияли лаской, если не счастьем. Её бормотание он принял за правду!

Чапос взирал то ли вопрошающе, то ли удивлённо, — Ты чего сомлела-то? Разве можно любовь через насилие добыть? Или ты уже имела столь печальный опыт, как насильственное склонение к тому, что возможно лишь через ответное желание заполучить? Кто ж посмел-то богиню нездешнюю этаким зверством коснуться…

— Да с чего взял?! — она поспешно отодвинулась в самый угол дивана, уже зная причину своего обморока. Зародыш будущего ребёнка, он уже тянул из неё всю наличную силу. Она быстро уставала, впадала в раздражение из-за пустяков и даже… утратила своё прежнее и неодолимое влечение к близости с Рудольфом, остывая к нему телом, но душой преисполняясь какой-то невыразимой словами, особой нежностью, как к тому, кто единственно родной. Как отец, брат, муж, ребёнок в единственном лице. Как говорила бабушка: женщины делятся на два вида, — те, кто через своё материнство становятся всему миру матерью, и те, кого материнство обращает в мачеху для всех. Похоже, она принадлежит к первой разновидности, ибо даже Чапос вызывал отчего-то жалость.

Выход на новый уровень откровенности

— Да так… — ответил он на её негодующее вопрошание, — Учуял я, как надлом в душе твоей звякнул, тоненько и жалобно… для грубого и реального слуха затаённо, а для любящего сердца того не скроешь. Обмерла-то чего? Белая с лица стала как покойница, аж носик заострился. Не одну минуту так лежала. Я испугался, не больна ли ты сердцем, богиня моя… — он нежно и едва ощутимо прикоснулся к её волосам. — Не ради глумления или обиды я тебя сюда притащил. Учуял опять же, что голодна ты и остыла сильно. Вот согрелась тут, поела, оно и ладно. Я ж как раз сюда заняться проверкой, да ревизией и заскочил. Хозяйки-то нет, а я тут редкий гость, вот служители и рады попользоваться. Глянул в окно, а ты как раз мимо и прошла. Думаю, нищенка какая-то, а порхает как птица небесная. Высунулся, чуть не вывалился наружу, — дом-то на холме, высоковато. А ведь я всякую редкую женщину по едва мелькнувшей даже детали, по спинке, по линии талии, по взгляду мимолётному и тут же укрытому веером ресниц, различу мгновенно из толпы серо-тяжёлой, и на расстоянии. Потому как одарённые Свыше будто над дорогой парят, а не топочут и пыль с грязью по дороге не месят, ни одна пылинка к стопам их не пристаёт. А прочих-то планета вязкая будто в себя втягивает на каждом шагу. Вон и старшая мамушка твоя Ласкира до старости порхала как бабочка легкокрылая, никого при этом крылышком ласковым не задевая, если только беду от горемык отгоняла, как по силам ей было. Думаю, выйти бы, проследить, куда спешит зефирная дева? Заманить её, да хоть бы на хорошо оплачиваемую и не тяжкую совсем работу в этот «Нелюдим». Не для нелюдимов, будь они не ладны, а для себя. Видишь, как открыт я тебе? Не поленился, вылез в сторону парка, обогнул холм. Нет никого! Вот огорчился же! Вдруг углядел, по тропочке, по аллее бредёт моя отрада, пойманная взглядом моим, — поясню, для настоящего моего возможная лишь отрада. И как-то спотыкается она. Ну, точно, девонька в очевидном огорчении, потерявшаяся словно. Не сразу и узнал тебя в этой ветоши, что подружка тебе одолжила, а как ближе оказался, тут и пронзило меня узнаванием. Ещё лица не видя, узнал, учуял. Только ветошка, что на тебе висела, негодная, ну есть маскировка! Попутала вначале. Да и с кем же спутаешь твою походку божественную, твои ножки легчайшие. А тут и мелькнул профиль, будто световым резцом выточенный, тончайший.

— Холодно же, вот Ифиса и дала чем укрыться, — словно оправдывалась перед ним Нэя, задетая жадностью подруги, выставившей её чучелом за свой порог. — Загостилась, а ночью и накрыл холодный воздух все окрестности. Уж что одолжили, тем и пришлось воспользоваться. Не остыть бы, а там-то у меня целые залы и витрины моей собственной и великолепной одежды… Я лучше всех в целом ЦЭССЭИ одеваюсь!

— Кто бы и сомневался, — кивнул Чапос ласково-утешающе. — Щедра, щедра твоя подруженька, Ифисушка — хрустальное горлышко, — он ухмыльнулся, умиляясь, но и потешаясь выплеску задетого самолюбия Нэи. — Сама-то она аж искрится в своих одеяниях, как горная неуловимая птица под лучами Ихэ-Олы, да только мираж та птица и нет её в реальных ощущениях ни для кого. Да и в искушение сия много чем одарённая особа вводит одних лишь изголодавшихся, неопытных, да подслеповатых. Отгорела её заря, да и дневное светило её судьбы к закату клонится. Свет-то струится пока, тепло остаточное, может, кого и ласкает, да уж никакие наряды от надвигающейся тусклости её не спасут. Вон у крыльца целую охапку уличный рабочий завялых цветов накидал, все осклизлые и мятые, не разберёшь в этом хламе, какой из них над всеми красовался, а какой пригнутым едва высовывался из гущи прочих. Вот ваш бабий удел. Всякой из вас домик свой необходим и чтоб хозяин всякую из вас берег, как своё личное добро. А своё добро всякий при себе держит. Даже если и не пользует, какое оно ни есть, а вдруг и сгодится на что? Сначала жена — утеха, без всяких затрат времени и средств всегда мужчину усладит в меру его запросов, а потом и работница, без которой дом мужчины хлеву неприбранному подобен.

— Не дуди. Нудно тебя слушать, — перебила она. — Кого ты ни коснись, сразу же рассуждать принимаешься. Ты с Ифисой бы спелся, сговорился. Вот уж тоже балаболка…

— Я сам люблю говорить, а не слушать, тем более бабий пустопорожний трёп. Посещала Ифиса не раз этот домик утех. И с кем, как думаешь?

Она молчала, ничуть не интересуясь похождениями Ифисы.

— С Инаром Цульфом, — не стал томить её Чапос. — Тот ведь влюблён в неё был, вроде как я в тебя. Как в богиню какую. Но если ты богиня нездешняя и самая подлинная, то эта-то лишь в памяти Инара таковой и осталась. Хотел он склонить её на поход совместный в Храм Надмирного Света. Она же отказала. Так он тут плакал, хотя и незримо, да я учуял, как сердце его слезами горечи обливалось. Бери, говорю, любую здешнюю юницу, хоть на час, хоть к себе в дом. Чем тебе не хороши, все в красных корсетах как настоящие жрицы Матери Воды. Нет, не захотел. Не падкий он на продажную любовь, хотя такому плюгавому только покупной любовью и пристало тешиться, а не на ответную надеяться… Я тоже вот надеюсь… Оборотень твой, неведомыми владыками сюда выброшенный, сам мне говорил, что прощение ему прибыло. Уж откуда, не ведаю. Но сказал, что отбудет он отсюда совсем уж скоро. Он ведь хотя и оборотень, а ведёт себя порой как ребёнок. Искренний он, душа его, пусть и нездешняя, легко читается… Бросит он тебя! Зачем ты ему там, куда нет нам ходу? Так что подумай, с кем тут останешься? А я богат, очень богат. Имение отцовское, твоё наследственное, тебе выкуплю. Лишь намёк дай…

— Девушку эту, Ненару-подавальщицу, не штрафуй, не будешь? — попросила она, подумав о милашке Ненаре, уронившей поднос.

Он хмыкнул, — Я их никого и не штрафую. Сами лезут со своей благодарностью, поскольку я лишь на словах и суров, а так-то… Они ж знают, что я щедрый и щадящий для них хозяин. Не то, что эта Азира-Ароф… Стерва она, и из меня мало того, что вытащила средства на устроение этой распутной обители для обжор-нелюдимов, так и впоследствии всё тянула и тянула, постоянно проваливаясь в долги и неприятности. Поскольку не умна, не образованна, не воспитана, не уступчива даже там, где и следовало бы… а уж зла… была… а там, не знаю я, куда она запропастилась. Ты хоть помнишь её?

— Нужда была о ней помнить, — ответила она, не жалея и не желая знать, что там приключилось с Азирой.

— Да уж. Такие женщины даже доброй искорки памяти по себе не оставляют.

— Чего ж ты с ней так долго не разлучался?

Он промолчал.

— Я слышала, она с юности наложницей Ал-Физа была…

Чапос опять не отозвался. Полез под стол и, вытянув оттуда графин с бокалами, налил золотистого вина, ставшего изумрудным в зелёных, украшенных золотым тиснением, бокалах. Выглядело красиво.

— Пей. Согреешься. А то по такой погоде остыть легко, — и опрокинул залпом в себя всё содержимое бокала. Нэя и не подумала притронуться к вину.

— Меня твоя наливка волшебная согрела. А это для своих нелюдимов прибереги. Мне вино нельзя.

— Сердце? — спросил он.

— Сердце, — ответила она.

— Я учуял. Ты изменилась. Нет, не внешне. Ликом ты только лучше стала против прежнего. Опять же ум в глазах твоих проявлен, чего прежде тоже не наблюдалось, если уж честно. А чего же ты так сердце-то поизносила? Ведь молодая ты. Или работа столь изнуряет? На еде и отдыхе экономишь? Не поверю в такое. Оборотень щедр, сказочно богат, хотя и жестокосерден он. Вот не веришь, а убедишься сама в один из несчастных дней своих. Только я всегда появлюсь рядом, так и знай! Поскольку у меня есть особый дар, чуять тех, кто мне и надобен, найду их повсюду и в любую нужную минуту. Так и знай! Твой оборотень мне не подвластен лишь потому, что не отсюда он! А вот откуда? Вряд ли и тебе о том скажет.

— Заладил; оборотень, оборотень! Никакой он не оборотень. Он пришелец из другого мира, хотя и похожего на наш до невероятности. А разница вся в том, что там люди объединены справедливыми законами и добрым общежитием без насилия друг над другом. От этого там и существует си — нэр — гия, — она старательно воспроизвела чужое слово. — Это означает, что сплочённость ради всеобщего блага порождает силу, непредставимо превосходящую силу всех тех, кто и составляет такое вот объединение.

— Сильна! — похвалил Чапос. — Я слышал, в этом ЦЭССЭИ все дураки умными становятся. Не имею в виду тебя. Ты-то и там особая… Вот и Эля… Как там у неё дела насущные? Есть ли друг сердечный, он же и телесно близкий?

— Я за личной жизнью своих служащих не наблюдаю, — ушла она от ответа, чувствуя, что упоминание про Элю опять вызвало всплеск подавляемой ярости у Чапоса. Он повторно опустошил бокал, не прикасаясь к еде.

— Почему у тебя нет друзей? — спросила она.

— Как нет? А оборотень твой милый? Не друг мне разве? Когда-то по молодости друзей не счесть было. Так ведь друзья, они, когда ты вдруг вырываешься вперёд, того признавать не желают. По-прежнему тычут тебе в плечо, как прежнему рудокопу, шарят в твоих карманах, нет ли там денежки им для угощения? Я ж щедрый парень был. Пока мамушка моя злющая все карманы не опустошала, я друзей угощал. А они меня нет! У них жёны, дети, да невесты, а я кому сдался? К тому ж меняются люди быстро, а удивляются тому, что и другие давно уж не те, что были… Вот так с этой кофтой и произошло, подлетел кто-то из бывших друзей, как ты выразилась, обжимает, вопит, слюной брызгает. Я с него кофту стащил, холодно ведь! И пошёл прочь. Он за мной; «Да ты куда ж? А угощение-то где? У тебя тут, слышно, свой дом яств на холме где-то…».

«У тебя», — отвечаю ему, — «денег нет, чтобы в моём доме яств даже вчерашний огрызок лепешки с щепотью соли себе купить. А за аренду твоей кофты заплачу. Приходи завтра утром к высокому холму, что у заречного парка возвышается, я на садовую ограду кофту твою кину, а рядом котелок тебе оставлю с аристократическими объедками. Никто не тронет, ибо в той округе все давно уж насытились подачками моих охранников, приходят к моему дому яств редко. А охраннику я велю тебя не трогать»…

Чапос опрокидывал в себя один изящный бокал за другим с брезгливым выражением, — Разве ж это вино? Это ж бабий нектар какой-то. Для рафинированных уст аристократических кошаков. Пьют так, чтобы эрекцию сохранить на такой-сякой случай, а для них оно важнее, чем удовольствие гастрономическое. Да и едят они мало, обожравшись с малого возраста всем. У меня потому и порции такие маленькие, да дорогущие, а бокалы разве что на полглотка. Я по тому, как человек ест и пьёт, сразу его происхождение определяю…

— Поел бы, — заметила она, видя, как набухают кровью капилляры на его лице.

— Не стану я при тебе чавкать, — отозвался он. — Сама-то чего не ешь? Вроде бы хотела…

Нэя придвинула к себе тарелку и стала есть. Было тепло вокруг, вкусно, но по-прежнему горько и стыло в душе. Присутствие Чапоса рядом уже не напрягало нисколько. Она спокойно доела все маринованные овощи, без стеснения разбрызгивая сок по тарелке и скатерти. Чапос выглядел так, будто погружён в созерцание чудесной картины, а не наблюдает за поглощением еды женщиной, к тому же и неряшливым. По-другому не получалось. Этот деликатес обладал слишком тонкой шкуркой и чрезмерной сочностью своей мякоти. Сок стекал даже по подбородку, и она утёрлась услужливо поданной салфеткой. Не покидало странное для подобной ситуации ощущение домашней простоты, будто она рядом с Рудольфом, единственным мужчиной, которого она не стеснялась ни в чём. Она надула губки и произнесла, — Хо-хо! Отлично!

Но она недооценила коварный напиток, выпитый ещё на уличной скамье. Её накрыла вдруг потребность неподобающей откровенности, и она сказала, — А ведь ты прав. Он меня бросил. Выгнал прочь. «Иди, искусница! Свободна»! Так он сказал. «Уж точно без меня не пропадёшь. А денег этих паршивых столько тебе дам, что ты два дома себе купишь, а третий подари кому-нибудь на бедность».

Я ему; «Хо-хо! Отлично! Не пропаду уж точно». А он отчего-то не терпит этого выражения «хо-хо! Отлично»! Для него это всё равно, что железкой по зубам скребут. Лицо скривил… А я взяла камень, что на столе у него лежал… здоровый и тяжёлый. Он даже побелел, а ведь он загорелый, но с места не сдвинулся. Смотрит и ждёт удара… лишь чудом его и не огрела по лбу его подбритому и высокомерному уж чересчур. Хотя, как лоб может быть высокомерным? А ведь какой высокий у него лоб, какой безупречный…

Она опомнилась, как из воды вынырнула, задохнулась. Что же такое она плетёт?! — Ты меня чем опоил? Чего меня так развезло-то… Коварный работорговец, ты что же, решил меня на аукцион выставить и продать? Я по годам не подхожу… и защита у меня всё же есть. Я пребываю под законной охраной города ЦЭССЭИ. А там, друг мой гребнистый, нет хупов, но есть спец. структуры, с которыми считаются даже в Коллегии Управителей.

Чапос не дрогнул и мускулом, лишь вперившись в неё взглядом чёрных и мерцающих глаз, определить выражение которых она не умела. Нет, это не было торжеством, как и сочувствием тоже. Он попытался улыбнуться, но резиновые губы не поддались, — Не ожидал, хотя именно это я тебе и предсказывал. Но я не злорадствую. Мне больно…

Ей было всё равно, что он там скажет. Мог бы и молчать, что тоже было бы всё равно. Но он вдруг сообщил, — Очень жаль твою молодость, потраченную впустую, поскольку ни детей, ни семьи у тебя нет. И даже Боги, пожалей они тебя, ничего уже не изменят в этом смысле.

— Себя жалей!

— У меня есть сын. И была жена. Я не виноват, что она презрела наш союз.

— У неё два сына.

— Близнецы, рождённые Элей, не мои. У меня один сын. Но и его воспитывают чужие ему по крови родители. Он повторил мою судьбу. Его мне тоже жаль.

— Что же тогда на матери его не женился? — Нэя сузила глаза, ненавидя его за сам факт такого отношения к собственному порождению.

— Не хотел я его. Так уж вышло. Его мать шлюха с малолетства. Мне такая жена не нужна. Хотя она и очень добрая красивая женщина. Даже талантливая.

— Уничка? Да ты её ступни не стоишь! Она же шедевром была, хотя и биологическим, скорее…

Платье для Храма Надмирного Света

— Я хочу показать тебе одно платье… — вдруг произнёс он таким тоном, будто преодолевает сильную боль. — Приготовил для ритуала в Храме Надмирного Света…

— Да я сама себе любые платья создаю, да и окружающим, в несметном к тому же количестве.

Чапос вышел. Она раздумывала, не уйти ли ей прочь. Но тут было так тепло, так хорошо она пригрелась на удобном диване, а на улице неласковая погода, а пелерина Ифисы осталась на скамейке. Может, кофту Чапоса прихватить?

Он вернулся с круглой коробкой, усыпанной сверкающей пыльцой, что остаётся после обработки «слёз Матери Воды». В таких коробках упаковывались вещи лишь для очень богатых клиентов-заказчиков в столичных салонах. У неё в «Мечте» таких упаковочных излишеств не имелось в силу дороговизны. Раскрыв коробку, он вытянул платье, при виде которого она лишилась дара речи. Он бросил платье на диван. Своим объёмом оно напоминало душистое светло-зелёное облако, свалившееся сюда прямо с небес. Но не красота платья ошеломила её. Оно было точной копией платья мамы, раскуроченным ею в детстве…

— Откуда же… — прошептала она. Он понял её вопрос сразу же.

— Одна из твоих кукол была выкуплена Азирой. Ласкира отдала ваши ценные вещи на сохранение матери Эли, как вы покинули тогда столицу. Сказала, что вскоре заберёт, но почему-то не забрала. А мамаша Эли стала всё пропивать. Вот Азира раз и притащила эту куклу в ту квартиру, где Гелия когда-то жила. Азира сама пришла к пропойце в дом, где вы когда-то и соседствовали с этой дрянью — матерью такой же дряни и выманила всё, что и хотела. Я куклу эту берегу для тебя. А платье заказал точно такое же, но настоящее, по фасону, какое на кукле и было. А для уточнения размеров притащил одно из твоих платьев, что у дрянной воровки также вы оставили. Я знал, что ты будешь рано или поздно выброшена оборотнем.

— А если бы поздно…

— Я взял бы тебя и постаревшей. Но ты богиня, а богиня не может постареть. Ты ничуть не постарела за эти годы. Ты нездешняя. Ты не хочешь примерить?

— Уже и решил, что я так и побегу с тобой в Храм Надмирного Света! Да ты… как смеешь мне такое предлагать…

— Нет? — произнёс он угрожающе.

— Нет!

— Будешь одна без детей всю оставшуюся жизнь обычной швеёй угождать тем, кто и будет заказывать тебе такие вот платья?

— Не твоя печаль… Я найду себе мужа. И дети у меня будут!

— Я убью любого, кто бы ни стал твоим мужем. Выбор небогат. Или я, или любой из твоих последующих избранников отправится на поля погребений вскоре же, как посмеет приблизиться к тебе. Ты, разумеется, при таких талантах не будешь нищенкой, но ты обречена на женское одиночество.

Вошла Ненара, принеся на подносе пышный десерт в изумительных прозрачных вазочках, вызолоченных, как и бокалы. Со счастливой улыбкой, будто сама собиралась тут пиршествовать, она поставила вазочки на стол. Увидев скатерть, испачканную умышленным небрежением гостьи, она вопрошающе взглянула на Чапоса, — Не поменять ли скатерть, хозяин? Я мигом…

— Да постой ты! — он схватил Ненару за подол платья. — У тебя жених есть?

Ненара растерянно заулыбалась, не понимая, чего он хочет, боясь вызвать его гнев, — Да…

— Надеюсь, он не знает, какие игры играть заставляют вас здесь, — продолжал Чапос. — Ведь если ты сюда нанялась, знала же условия работы?

Ненара молчала, руки по швам, глаза в пол.

— Опять же девственниц сюда и хорошими деньгами не заманишь.

— Я девственница… — пролепетала Ненара и вся порозовела.

Чапос взглянул на неё искоса и с какой-то своей затаённой мыслью, — Ну так что же твой жених не торопится тебя тащить в Храм Надмирного Света, если ты ему пока что не открыла свои сокровенные владения? — Чапос нагло полез рукой под её подол, не церемонясь не только с обслугой, но и с гостьей, наблюдающей за всем этим безобразием. — Нетронутая, говоришь? — Он точно рассвирепел и весь спектакль устроил для Нэи, — Не врёшь? Будь ты непорочной невестой, стала бы ты разве крутить задом и сверкать своими сисями столь зазывно?

— Но ведь настоящие жрицы Матери Воды умели дарить радость без полового соития. Нас же Лирэна всему обучала, прежде чем… чтобы и детей не получилось… — эта дурочка не отличала фарс от искренности, не понимала, как он унижает её, ничуть не уступая некой Лирэне. Но чего ждать от той, кому уже успели сбить все здравые настройки сознания.

— Кто ж её саму-то всему обучил? — допытывался Чапос, впившись в девушку таким взглядом, будто сам был её женихом, и вот теперь подвергал её допросу, продолжая свою недостойную игру.

— Госпожа Азира-Ароф и обучала…

— Сама до такой мысли дошла?

— Нет. Ребята, что на кухне работают, так говорили…

— А если твой жених узнает, что ты, девственница, ублажаешь проходимцев за деньги и неважно каким образом?

— Кто ж ему расскажет? Он таких дорогих домов яств не может позволить себе. Он думает, что я зарабатываю на короб будущей жены в заведении для аристократов. Где ж ещё можно столько заработать? А богатые люди обогащают не только хозяев таких заведений, но и обслуге хорошо платят сами хозяева. Кто ж не знает?

— Только здесь не дом яств, а дом утех, и дурак твой жених, если верит тебе и не разузнал, куда ты на самом деле попала.

— Да откуда ж ему узнать?

— Вечером придешь сюда ко мне, а я тебе объясню, как надо заработать на будущую счастливую семейную жизнь, не вкалывая как тягловая скотина. У тебя будет всё и сразу. Уяснила?

Нэя обмерла, не двигаясь с места, словно истязали её, а не несчастную развращённую, а всё же наивную Ненару.

— Платье-то есть у тебя, чтобы в Храм Надмирного Света войти со своим женихом? — спросил Чапос у Ненары.

— Нет. Пока что нет. Он пока ещё не насобирал нужных средств. А у меня-то короб невесты почти собран.

— Так вот тебе платье! Бери, по размеру точно будет. Чего тянуть? А то или жених сбежит, или сама попадёшь в какую передрягу, как прежняя хозяйка сгинула же. Или думаешь, что аристократы и прочие толстосумы все добры и нежны? Сегодня добрый попадётся, а завтра может уже и не повезти. Истерзают, да и прикопают как раздавленную кошку у дороги в мусорной канаве! Или не наслышана о таких историях? Тут это запросто. Голова-то тебе на что дана? Чтобы цветочки в неё тыкать как в клумбу?

Ненара дрожала, не понимая, что от неё хотят.

— А что вы хотите взамен платья? — спросила вдруг она, жадно оглядывая роскошное платье. Уж такой красоты она точно не видела нигде.

— Догадливая, — растянул свои резиновые губы Чапос, но обращаясь к Нэе. — Знает, что за любование на красивые сиси один лишь жених и расщедрится на такой вот подарок. А чужой дядя никогда. И что же? — он обернулся к Ненаре. — Нравлюсь я тебе?

— Да… сильно… как увидела, подумала, мне бы такого мужа…

— Будешь меня любить, но с настоящей уже женской щедростью? Не всякому жениху настолько уж и дорога невинность девушки, уж поверь. Если же он вдруг уйдёт искать себе другую невинную невесту, то со мной жить будешь, как с мужем уже настоящим. Мне Лирэна — шлюха истрёпанная надоела. А захочешь, так будешь тут администратором. С деньгами ты другого жениха найдёшь быстро, я возражать не буду. А платье по любому будет твоим.

— Зря ты не выбрал себе профессию лицедея, — произнесла Нэя, ненавидя его так, что даже живот заныл. — Тварь гребнистая! — она вскочила и помчалась прочь под его возглас.

— Опомнись, пока не поздно!

Опомнившись уже в городской толчее, она и обнаружила, что забыла на диване в «Нелюдиме» уже и сумочку, поскольку Чапос во время её обморока расстегнул пояс у платья и отшвырнул его в сторону. А в сумочке пропуск в ЦЭССЭИ! Вместе с охватившим её холодом накатила паника. Вернуться в этот «Нелюдим», где остался Чапос? Но он мог направиться вместе с невольницей Ненарой в узорчатую башню, в свою персональную нору, запрятанную в глубинах заведения Азиры-Ароф для похотливых, а порой и злобных нелюдимов. И уж точно не ради примерки платья. А Ненара, как ни посмотри на неё, добровольно стала невольницей. Или он тоже ушёл из этого гнусно-роскошного «Нелюдима» по своим уже тёмным делам и запутанным тропам, как только сама Нэя убежала. Чего Чапосу, всем на свете обожравшемуся, там оставаться? Он же сказал Ненаре; придёшь ко мне к ночи. Заплатишь за платье…

Только не верила она, что способен он отдать столь безмерно дорогое изделие, украшенное драгоценными камнями, глупой и простой Ненаре, приходи она к нему хоть сто вечеров подряд. Всё ложь, и его обещания, и его показушная щедрость. Единственное чего он хотел, — задеть Нэю, вызвать хоть какой отклик с её стороны, невольный жест сожаления, если уж и не вскрик: «Нет! Пусть посторонние выйдут». Тварь гребнистая, пропивший всякую уже чувствительность и истребивший человеческое в себе. И подумала вдруг; а как бы Уничка, любившая эту мразь, радовалась бы в своё время такому-то подарку…

Нэя дрожала не от холода, — холод был как раз терпимый, — а от непонимания, как попасть за стену домой? Сообщить о своей безвыходной ситуации Рудольфу она не могла. У неё уже не было с ним связи.