Земля – павильон ожиданий

Лариса Кольцова, 2023

Восьмая книга из цикла "Три жизни трёх женщин Венда". Чудесная планета Земля открывает для героини Нэи свои объятия. И новый мир, оглушая и вызывая дезориентацию души поначалу, станет ли родным для героини? Или гармоничного врастания в земные реалии так и не случится? Какие сюрпризы, как диковинные, так и нежеланные готовит ей будущее на планете, бывшей для неё, казалось, недостижимой мечтой? Публикуется в авторской редакции с сохранением авторских орфографии и пунктуации.На обложке использована иллюстрация Альфонса Мухи.

Неласковые полубоги Земли

Рита — не самая желанная встреча

Остров в Тихом океане. «САПФИР» — Сектор адаптации психики и восстановления физического, интеллектуального равновесия.

Рита, — Не ожидал меня здесь встретить? Удивлён?

Венд, — Да. Нет.

Рита, — Да или нет?

Венд, — Не ожидал — да, но не удивился. Удивление — эмоция, а ты эмоций у меня не вызываешь.

Рита, — Надо ли понимать, что я внушаю тебе неприязнь?

Венд, — Вопрос неправильный. Неприязнь тоже эмоция.

Рита, — Ты вправе посещать другого психолога…

Венд, — Отсутствие тёплых эмоций означает лишь то, что в данный момент я не был настроен на встречу со старой подругой. Я пришёл к психологу, который мне абсолютно не нужен, но приходится мириться с заданным алгоритмом работы всего этого заведения. А ты обиделась, что ставит под сомнение твой профессионализм.

Рита, — Я хотела как раз дать тебе положительную эмоцию, наше прошлое доверие…

Венд. — Начинай свой сеанс. Я уже заряжен положительной эмоцией. Ты дала, я взял.

Рита, — Ты не желаешь, чтобы предстоящее общение было доверительным? Не хочешь помнить о нашей прошлой дружбе?

Венд, — Не то, чтобы не хочу, а как-то подзабыл, как именно та дружба себя проявляла? Вот если ты меня поцелуешь, я, может быть, и вспомню… или придёшь ко мне ночью, когда я ощущаю своё одиночество особенно остро и бываю расположен к общению со старыми друзьями женского облика.

Рита, — Я попросила бы соблюдать границы элементарного приличия.

Венд, — Ну, раз уж мы не в тёплой постели, а в строгом кабинете штатного душеведа, пусть будут границы.

Рита, — Рудольф, что ты делаешь? Зачем ты откатил своё кресло в угол? Кресло не средство передвижения! И так менять его необходимо, расшатали вконец.

Венд, — Так ты же потребовала соблюдать дистанцию.

Рита, — Не дистанцию, а приличия. Сядь, где и был! Не дури!

Венд, — Ну вот, теперь я вспомнил твой неподражаемый стиль общения с неслухами. И как ты, хрупкая, чуткая и подавляюще-прекрасная, не устала за столько-то лет от своей каторжной должности? Тебя ведь иной раз и огреть могли за вторжение со своим профессиональным фонариком в чужие-то потёмки.

Рита, — Я надёжно защищена, не переживай.

Венд, — Ну, хорошо. Я за тебя спокоен. Приступим к официозу, раз уж ты отказываешься прийти к своему старому другу в его личный закуток для доверительного общения. Согласись, что ты жалеешь, что всё сказанное всего лишь шутка? А если нет?

Рита, — Дурацкие вопросы не требуют ответов. Я замужняя, а ты, кажется, тоже вроде того, женат.

Венд, — Ты, кажется, соломенная вдова, насколько я осведомлён по поводу участи пропавшего без вести Воронова. А вот я не вроде того, а на самом деле женат, и тебе ничего не кажется.

Рита, — Надо понимать так, что ты так и не развёлся с Клариссой Соловей?

Венд, — Твоя тёзка, — а ты ведь тоже Кларисса, а не Рита, согласно официальным документам, — моя первая жена Кларисса, переименовавшая себя в Лору, действительно, официально со мной так и не развелась. Ей не до того было. А мне и тем более. А уж после её пропажи и официального признания того, что звездолёт, где она и находилась, числится погибшим, я автоматически уже от неё свободен. Да и сын наш совершеннолетний и давно уже отвык от родительской ласки.

Ритта, — К которой он и приучен не был с самого раннего детства.

Венд, — Так и отвыкать легче от того, чего не познал. Уж если я сумел когда-то отвыкнуть от твоих ласк, реально ими избалованный, всё прочее уже и не проблема.

Рита, — Я ознакомилась с закрытой информацией о твоей жизни в Паралее, с той личной трагедией, что ты пережил, потому буду щадить тебя.

Венд, — Любая трагедия не длится бесконечно. После неё наступает какое-никакое, а облегчение. Такое облегчение, как правило, связанное с подъёмом всех сохранившихся в наличии сил, всегда краткосрочно и ему на смену приходит скука. Длительная же и застойная скука всегда трансформируется во всеохватную пошлость. Так что, мне на данный момент скучно. Трагедия — это, когда высокий градус накала всех чувств, а я валяюсь целыми днями как пустой мешок… Отчего-то не возникло у меня всеохватной радости после прибытия на Землю. Вроде бы, должна? А тут, на Земле, как говорят при задушевном общении многие из работающих тут коллег, стало что-то, — причём весьма существенное, — ветшать и тускнеть. Но вот что? Ощущения у многих сходные, а объяснения различные. Похоже на то, что очень значимый объём того, что и принято величать одухотворённым продуктом развития «матушки Материи», если обобщённо и упрощённо — нашей цивилизации, поражён обывательской пошлостью чрезмерно сытого и засыпающего на ходу человечества.

Рита, — Не слишком и много лет прошло, как ты тут отсутствовал. Если судить по благостной картинке, ничего не изменилось.

Венд, — Самое грустное в этом, что очищение всегда происходит через трагедию вселенского размаха. Другого средства от пошлости нет. Стоп — развитие, и вся мозаика сыплется в Абгрунд — бездну. Спасение только в непрерывной подвижности, а если моторчик глохнет от вполне понятной изношенности? Накопленному информационному грузу требуются какие-то иные уже формы для вмещения себя. Нет?

Рита, — Расскажи лучше о Паралее.

Венд, — Паралея — это «пост» катастрофическая свалка, на которой растут вполне себе приглядные цветочки, не ведающие о токсичной глубине, из которой тянутся их корешки. Они обладают поистине девственным в своём невежестве ароматом, и мы вначале так и приняли их за социум крайне низкого развития. Впрочем, развитие-то действительно низкое, да тайны планеты слишком высоки для нашего уразумения…

Рита, — Разумов всегда оправдывал свою родовую фамилию, качественно меняя людей. Вот и ты стал, не скажу, что разумником, а… хм, хм… эрудитом, пожалуй.

Венд, — Не хмы, хмы я стал, а вселенским мудрецом, как минимум. Но как хочется представить никчемным того, перед кем есть неизбывная вина. А эрудит я где-то с трёх лет. Как научился вполне по-взрослому лопотать языком, так с тех пор и не устаю. А с тобой я был молчалив от избытка чувств, в которых у тебя, к сожалению, не имелось нужды.

Рита, — К чьему сожалению? К моему или твоему?

Венд, — К твоему сожалению, разумеется! Я-то всегда был даром свыше любой, и уже настолько к этому привык, что о тебе и забыл! Прочно! Так что, увидев, долго вспоминал, кто ты собственно? Что так бесцеремонно ко мне обращаешься.

Рита, — Личное проехали. Вернёмся к началу беседы. Разумов. Он всегда умел скрывать собственные промахи и проступки своих подопечных, как делал и ты впоследствии. Что же. Всё объяснимо. Вы были там семьёй, в противном случае там не выжить. Я только хочу помочь тебе восстановить то, что ты там утратил. Ты будешь открытым мне? Как в те времена, когда ты рассказывал мне всё.

Венд, — Будешь вправлять мою вывихнутую душу? Как же это скучно!

Рита, — Забудь о том, что нас связывало как мужчину и женщину, но вспомни, как доверял мне когда-то. Я по-прежнему твой друг. Я хочу всего лишь помочь тебе в том, в чём сам человек помочь себе не может. Выявить насколько те деформации, произошедшие с тобой там, обратимы. Ты понял меня, Рудольф?

Венд, — Да.

Рита, — Согласен на доверительное общение со мной?

Венд, — Доверять можно только близкому человеку. А ты для меня посторонняя.

Рита, — Разве? Неужели так прочно всё забыл? Или уж так неузнаваемо я изменилась?

Венд, — Не забыл, конечно. Не сто же лет прошло. Я сказал, что не вспоминал. А изменилась ты только в сторону заметного омоложения в сравнении с той, кто напутствовала меня перед дальней дорогой. Ты не устала гордиться своим блистательным видом? Обычно женщины рано или поздно устают звенеть и блестеть подобно натянутой струне, и как-то скоро опрощаются, даже оставаясь молодыми по виду. А ты всё та же…

Рита, — Спасибо, что оценил. Но не ради тебя я навела этот блеск. Привычка у меня такая, всегда стремиться к совершенству во всём. Что за экземпляр ты с собою привёз? Я опешила, как узнала, что среди команды оказалась женщина. Уж не шутка ли, спрашиваю. Подобрали где-то на одной из промежуточных баз? Нет, отвечают мне, это инопланетный живой трофей чьей-то личной коллекции. Я сразу на Арсения подумала, любителя всяких чудес, а доктор Франк мне и сказал, что она твоя жена, с коей ты сочетался законным браком по местным традициям, — «и только смерть разлучит нас». Ужель, так полюбил?

Венд, — Она мне необходима. А люблю, нет — не знаю, что это.

Рита, — Я тут наблюдала её. Конечно, она ничего и не подозревает о том, что иногда за ней ведётся наблюдение. Но это лишь пока. Ради её же безопасности. Всё же адаптация к другому миру. Она безумолчно болтала с Франком свои милые благоглупости, а я, если искренне, не могла оторвать от неё глаз. Подобного райского голоса я не слышала в своей жизни. Мне чисто физически было приятно слушать её, хотя я и не понимала её. Как щебет птицы. Даже если не понимаешь наполнения её песен, хочется слушать. О чём поют птицы? Разве важно? Может, они радуются найденному червяку или своему кособокому гнёздышку. Но сердце парит. Да ведь голос — не главное её достоинство? Есть и другие? Более важные?

Венд, — Вопросы бестактные, а потому ответов не будет.

Рита, — Можешь не объяснять мне ничего. Я всё расскажу сама. У неё глубокие, синие добрые глаза. Она обожает тебя, покорна тебе. Она женственна и мягка. Ласковая, забавная, короче, источник радости, услада душе и телу. В ней никогда не бывает холодности, раздражения, неприятия и злости. Всего того, что свойственно любой естественной земной женщине, временами хотя бы.

Венд, — Хочешь подвести к мысли, что она экспериментальный продукт какой-то сверх цивилизации? Нет. А то, что она тайна — это да. Но не больше того, чем сами мы тайна для самих себя. Она мне дар, так сказать, «презент» от их Надмирного Света. А дар это и есть дар. Он не исходит от заслуг. Он именно что не награда.

Рита, — Выходит, не зря столько там «загибался», как говорил сам же.

Венд, — Я не жалею ни о чём. Но если бы не встретил её там, то да, всё было бы зря. Провальная судьба.

Рита, — Ну, ладно. С нею мы ещё разберёмся. Вернее, сам во всем и разберёшься. Поживёшь с нею. Но поскольку я знаю, что ты за фрукт, такое твоё отношение удивляет.

–Венд, — Ты ревнуешь? Сознайся!

Рита, — Вопрос не просто неправильный, а попросту дурацкий! Удивительно даже, как стал ты похож на своего грубо-скроенного рубаху-парня папу Паникина! Хотелось бы тебя потешить такой радостью «ревнуешь», да не заслужил! Да и не к кому. Красиво упакованный «дар», красочный бант, искрящаяся упаковка, — да ведь ещё и неизвестно, не окажется ли этот «дар» в мусоросборнике вместо того, чтобы сиять на сувенирной полочке, как только праздничная обёртка будет содрана. Что там запечатано? Убогая безделушка или уникальная драгоценность? Не сдвигай свои брови, чтобы изобразить из своей переносицы зигзаг молнии, лучше услышь, что говорит о ней Франк! «Эта неземная женщина — образец того, какой и должна быть земная женщина. Но тут таковых нет. И не предвидится»! Наши коллеги пошутили, уж не рекомендует ли он им отправиться в Паралею ради такой же находки? Франк ответил: «Она оказалась там в единственном экземпляре. Так что бесполезно. Вселенский выбор, как я понял, до отчаяния ограничен повсюду. Остаётся лишь любоваться и завидовать Венду белой завистью порядочного мужчины и духовно развитого человека». Он влюблён и того не скрывает!

Венд, — Что говорит ещё этот ярко выраженный оральный психотип? Неумолчный говорильник. Как ни старался он облегчиться от недуга болтливости, играя там, в подземной келье и в пустынных горах в «постника и молчальника», не исцелился. Шепни мне на ушко лучше вот что. Кто персонально исполнял роль дублирующей системы внутреннего слежения за нами всеми? Кто был стукачом?

Рита, — Вопрос неправильный, поскольку обращён не по тому адресу. А Франк говорил о тебе только то, что и другим известно. И тут ничего не поделаешь, раз уж был ты там ГОРом, будь готов к обвинениям в свой адрес впоследствии. Ведь не могло же не быть обиженных, задетых. На то я и психолог, чтобы мне пожаловались просто ради облегчения своей души.

Венд, — А я не знаю, что именно известно другим.

Рита, — Некоторые запомнили, как ты вначале не принял ребёнка Гелии и плохо относился к ним обеим, — и к матери, и к несчастному ребёнку-гибриду.

Венд, — Выбирай выражения, психологиня, чья приставка «психе» — душа избыточна в данном случае! Ребёнок был полностью земного облика и души! Ни единой примеси местной крови в ней не обнаружили! Тот, кто такое сказал, сам гибрид двуногой табуретки и безмозглого осла. Уверен, что доктор такое сказать не мог. Не Арсений ли случайно уронил свою скупую, но не мужскую, а бабью слезу в твой белейший кармашек на груди, когда прижался к тебе в приступе своего доверия?

Рита, — Удивлю тебя тем, что именно у Арсения возникла потребность меня садануть, но он проявил именно что мужскую выдержку. Ничего, кроме незаслуженных похвал в твой адрес, он о тебе не говорил. Праведный, хотя и скрытный человек.

Венд, — Да? Ну тогда и я о нём говорить не буду. Хорошего сказать нечего, а правду о нём пусть другие расскажут. Я так и думал, что он удостоился нимба, — совместного подарка ему со стороны благодарных коллег. Если бы я не принял ребёнка, как тебе сообщили, я сразу бы улетел оттуда ещё тогда. А я остался. На двадцать лет. Из-за дочери, которую я, по словам неких благодарных друзей и соратников, «не принял». И Гелию я считал женой, потому и предъявлял ей те требования, что естественны в семейных взаимоотношениях. А её поведение этим нормам, семейным, не соответствовало. Вот и весь конфликт.

На Паралее никогда не было земных женщин, живущих там сами по себе, в отрыве от своих же земных коллег. Поэтому они не могли оставить там потомство, вольно живущее в трольской среде, да и не одна из женщин, посещавших Трол когда-то, никакого потомства там не произвела. Ни разу. Так считается. Откуда же взялась Гелия? Она, согласно исследованиям, не была следствием гибридизации, как Нэя. Она оказалась земной на сто процентов. Генетически. «Как мы можем понять, кто она»? — сказали мне в ГРОЗ. — «Откуда взялась? Нужны серьёзные исследования. А сейчас, пока нет понимания, ей к нам нельзя»! Я и остался. Франк тогда же сказал, что хотя и сам раньше работал в Центре репродукции человека, ничего не может понять. Гелия оказалась дочерью того землянина, кого и внедрили в Архипелаг. Но он там сгинул. Это произошло за семнадцать лет до моего появления на Паралее.

Рита, — Передохни.

Венд, — Хагор утверждал, что матерью была Инэлия. Но она как мать отчего-то не оставила своих генетических маркеров в дочери. Отец — землянин, а мать — фантом. Но этот фантом я видел, как и тебя сейчас, держал за руку, общался с нею в течение всей своей жизни там. Хотя, как и общался? С нею невозможно было общаться. Она была, можно сказать так, аутист. Сама Гелия выглядела и по облику, и по всему прочему женщиной европеоидной расы планеты Земля, как и отец. Её данные совпали с данными биометрического паспорта того парня — разведчика. Саму же мать Гелии тоже исследовали. Она полностью принадлежала к расе людей Паралеи. Франк выдвинул версию, что Гелия — следствие каких-то сверхчеловеческих экспериментов. У него были свои прозрения на этот счёт.

Старина Франк был влюблён и в Гелию тоже. Вот таков он, любитель Гёте и русской квашенной капусты, вечный юноша не только душой, но и телом, что позволяют сегодняшние возможности медицины. Одна из причин его охлаждения ко мне — ревность, соперничество. Да я… От меня осталась половина того человека, кто прибыл на Трол с Земли. Она измотала меня и сделала психом. Я безмерно устал от неё. Но все подходили к нашим отношениям с земными мерками. Наделяли её человеческой душой, а была ли она у неё?

А они? Коллеги, то есть. Делали свои выводы, исходя из того, что она земная женщина с соответствующим воспитанием и поведением. Откуда? Родилась неизвестно где, воспитывалась в какой-то пещерной коммуне. Дикая, непонятная. Я её, можно сказать, сформировал заново по земным лекалам. Она висела на мне мёртвой хваткой. Да я и против — то не был! Сам ничего не соображал… Вот тут бы тебе и вставить что-то вроде того, что я не простил её до сих пор за измену. А также добавить перетёртую до трухи банальность, прости и сбрось с души этот камень! Нет! Я и при её жизни не злился уже. Я сам в её же постели, в её доме присвоил себе другую девушку… А! Не присвоил, а влюбился по-настоящему!

Рита, — Передохни.

Венд, — Да чего ты заладила-то! Я не устал! Хагор уверял, что жители Архипелага и близко не подошли к возможностям науки земной, так что эксперимент исключается. Никаким гомункулом из колбы Гелия не была! Её родила женщина Паралеи! По имени Инэлия, жена Хагора. Сам Хагор работал там до своего бегства в некоем «Храме Жизни», но к тому времени, как он сбежал оттуда, он ничего уже не соображал, а сканирование мозга, которое нам удалось провести у него, ничего нам не дало. Он был сумбурен, вечно пьян, полубезумен. Что оставалось? А ничего. Мистика. И я махнул на всё рукой…

Рита, — Передохни.

Венд, — Я не устал. Все исследования были засекречены, закрыты. Нам не сообщали результатов. Кроме запрета мне взять с собой их на Землю, Гелию и дочь, я ничего не дождался. Никаких объяснений. Только резюме: они не люди. Опасные в силу их не изученности, живые программы, созданные с неясной целью, неизвестно кем и, возможно, для внедрения в наш земной мир.

Как после этого я должен был себя вести? Относиться к родному ребенку? Как царь Салтан к неведомой зверушке? В бочку засмолить, в море укатить? Как? Я на них, на ГРОЗ непогрешимую, наплевал и жил, как живут люди с людьми. Программа не программа, а я её любил. Я ей сказал: будем рожать им назло! Наплодим новую расу. Давай, моя девочка! Тем более, что ты произвела на свет красивейшее дитя. Она же оказалась мстительной. Она не прощала мне ничего, ни единого слова, что было сказано ей поперёк. Да и ревновал я её до потери ума, это правда. Она тоже дралась, будь здоров! Фырчала и царапалась как кошка. Я после таких атак оставался с разодранным лицом и, если бы не регенерирующие препараты, я постоянно ходил бы с фингалами под глазами и разодранным носом. Конечно, я прощал её всегда. После рождения дочери детей она уже не хотела, или не получалось больше, поскольку в ней что-то сломалось. И говорю это в сугубо конкретном смысле. Именно некая поломка, как ломается деталь в тончайшем, сверхсложном биороботе, созданным гением неведомой цивилизации. Она была художественное произведение больше, нежели живая женщина. И постепенно ко мне совсем остыла. Но не уходила. Пользовалась мною. Я же пользовался ею. Так и жили. А когда она меня доставала, я её просто учил, как учат сук пониманию своего места в мире земных людей, а не как она привыкла в своем полудиком обиталище.

Рита, — Ну, ты и экземпляр! К дочери — Салтан, к матери — султан.

Венд, — Да. Поучите меня морали, сидя тут на Земле. Гелия сама не хотела тихих семейных радостей. Не понимала, зачем они и нужны. Она жаждала яркости, всеобщего внимания и варварской роскоши. Я дал ей свободу, как мы привыкли это делать и на Земле. Но она, попав в тот местный, якобы культурный порочный круг стала просто сукой, и только мой поводок и держал её, чтобы она не лезла в их благоуханные мусорные кучи, именуемые «жизнью для избранных». А так? Она свалилась бы на самое дно, легко! А я не дал ей этого. Спас её ангельские потроха в неприкосновенной чистоте.

Рита, — Как же в таком случае «Дар Надмирного Света»? Который ты привёз с собой? Замена утраченной жены, вроде копии?

Венд, — Ничья она не замена! И уж тем более не копия. Это, чтобы поняла ты, как у иного коллекционера, нашёл однажды сокровище и понял, что душа обрела то самое, как говорили древние гадалки: «на чём сердце успокоится». Лучше уже не найдёшь, а худшее не надо!

Рита, — Всякий коллекционер — бездонная бочка…

Венд, — Чего вздыхаешь?

Рита, — Завидую, наверное… Для наших высоколобых умников она загадка. Земная женщина, почти земная. Но почему там-то жила? Откуда? Не сообщала?

Венд, — Слишком много вопросов и все неправильные. Для меня нет в ней никакой загадки. Не больше, чем в любой другой женщине.

Рита, — Наслышана, как ты и там размахнулся во всю свою молодецкую удаль, что и сам подтвердил. А уж изворачивался, расист-праведник! Впрочем, не ты и один… Если там женщины настолько неотразимы, стоит ли и удивляться тому, что многие из вас заводили там мусульманские семьи…

Венд, — Я не Геракл, чтобы лишать невинности нескольких девушек сразу. Да, юные девы, как ты выразилась, на Троле привлекательные… Там, знаешь ли, очень рано девушек приобщают к взрослой жизни. Не поторопишься сам, так тролли уволокут из-под носа или в свой Храм Надмирного Света, или в «дом любви» продадут. Мне была нужна девушка для постоянной и глубокой привязанности, единственная, а не разовая.

Рита, — Это-то понятно. Непонятно другое. Привёз её сюда зачем? Вырвал из родной почвы, подвергал её жизнь риску. И приживётся ли тут?

Венд, — Вопрос неправильный, потому ответа не будет.

Рита, — Кто дал согласие на её прибытие?

Венд, — Вайс.

Рита, — Не может быть! Зачем он…

Венд, — С тобой не посоветовался? Потому что я дал чёткий ответ на приказ возврата: «Без неё не вернусь! Можете списать меня как естественную или трагическую убыль и не нести за мою жизнь никакой ответственности». Но если начистоту, не хотел я там оставаться. По любому бы вернулся. Потому и не обманули мои истерики никого. Тот, кто хотел там остаться, оставались без всякого уведомления о том. Исчезали и всё. Ищи их, свищи их. Искать, конечно, искали, но не свистели слишком уж затяжным-то свистом. Свалил, сбросил все принятые на себя обязательства и обязанности, значит, ты барахло, а в ГРОЗ и без тебя обойдутся. А я потому и истерил, что не хотел там оставаться ни за что, а без неё… вернулся бы и без неё, только… Без неё ушел бы в монастырь. Принял схиму. Сидел бы в земляной норе без яств и услад земных. Самое мне там место. Да и то уверен, никто бы мне грехов не простил. Велики слишком. Я бы за это людей не прощал. Нэя говорит мне, что их Надмирный Свет дал мне, всё же, шанс. Но я-то их Надмирному Свету не подвластен. У нас, думаю, свой Судья есть над нами. Как думаешь?

Венд, — Если честно, меня волнуют дела земные. А загробные дали мне не ведомы. Если их кто-то для нас закрыл, значит и нечего о них размышлять. Я думаю о реально живущих людях. Как их спасать, целить, приводить в нормальное человеческое состояние. Реанимировать их совесть, вправлять ценностную шкалу. У тебя совесть болит, значит, она не погибла окончательно.

Рита, — Там у многих рациональное мышление распадается, трескается. Тверди-то земной нет под ногами. Чужое всё. Наше же мышление продукт нашей земной цивилизации, там оно пытается всё чужое пропускать через своё понимание, а у них нет ни наших ценностей, ни наших качеств, что прививают нам с детства. Ни открытости, ни доверия, ни бескорыстной дружбы, ни жалости. Женщина, старик, голодные бредут, или без дома валяются, где попало, им — по фиг! Девушки продаются, как мясо какое, хоть жри их! А каннибалы местные так и делают. Грязь, бедность почти повсеместно. Одежды носят годами, не снимая, те, которые бедняки. А богачи все запрятаны в своих неведомых для прочих оазисах. И ненависть такая густая, хоть режь её на куски, в горле застревает, дышать трудно, как влезешь туда в их скопища и мельтешение. И ведь при этом такие же как мы по виду. А серые от тоски своей. Их больная коллективная душа замутнена, больна, вот она их и давит. Девушек, самых прелестных, что у них там всё же появляются, сразу в разврате богачи топят, если они бедные. А бедных там большинство. Отмоют для себя, принарядят, подкормят и используют почем зря. Потом, как краска с личика облупится, выбрасывают за ворота своей чокнутой цивилизации в так называемые пустыни. Но пустыни, понятно, условные. Богачки все спрятаны в своих блаженных мирках. Да и у них, если честно, с подлинной человеческой свободой было не очень.

Рита — Тебе было их жалко?

Венд, — Было, только не всех и не всегда. А я и сам внёс свою долю искажения в их кривое жизненное пространство, не сделав его ни светлее, ни прямее, ни добрее. И если бы не Нэя, то каков был бы итог? Он был бы, как в детском стишке: «Круглый ноль такой хорошенький, но не стоит ничегошеньки…». Имею в виду плоды моей деятельности там…

Рита, — Ноль-то, может, и хорошенький, да ты-то мне таковым не кажешься, да и с собственным обесцениванием ты явно поторопился. А иначе, не позволил бы тебе Вайс взять с собою на Землю инопланетянку, раз это категорически запрещено, исходя из опыта всех предыдущих экспедиций.

Венд, — Стоп! А Разумову ребёнка-тролёнка почему позволили взять с собою на Землю?

Рита, — Да когда позволили-то? Разумов вернулся на Землю один, а ребёнок с Трола обитал на некоей планете «Бусинка», где его развитие и взросление строго отслеживалось.

Венд, — Не знал. Мальчишка этот от земных парней ничем не отличался, когда на Трол прибыл шестнадцати лет от роду.

Рита, — Так он же в земной колонии на Бусинке рос и воспитывался, а там, кроме землян, других не водится.

Венд, — Нэя является потомком тех землян, кто по несчастливой случайности попали на Трол первыми. Она по антропологии своей наполовину земная, а по внешнему облику земная женщина полностью. С одним лишь существенным отличием, что ей подобных тут нет.

Рита, — С ней всё ясно. С ней я ещё познакомлюсь поближе. Гелия тоже оказалась земной женщиной. Почему именно ты находил их?

Венд, — Не знаю. Потому что искал настырно, а местные… скажем так, не вдохновляли.

Рита, — А в чём отличие-то?

Венд, — Не знаю. Примерно так, когда спишь на постельном белье из синтетики. Внешне красиво и воздушно, а телу не комфортно. Другое дело натуральные ткани, бухнулся в постель, и никаких ненужных раздражающих ощущений нет.

Рита, — Сравнил же, практик! И всё-таки, история с Гелией тревожит меня.

Венд, — Тебе не приходило в голову, что за столько лет я и сам стал троллем? И прежним землянином уже не являюсь.

Рита, — Не возомни о себе, что ты тут исключение. Все, кто возвращаются, становятся иными. Иначе, чего бы я тут с вами драгоценное время теряла. Ты ведь просил Вайса дать тебе разрешение, взять с собою Гелию и подросшую дочь на Землю? Ещё тогда, когда Гелия была жива. Вайс же разрешил. Почему же ты не вернулся именно тогда?

Венд, — Потому что после этого разрешения она вскоре и погибла.

Рита, — Почему ты и тогда не вернулся?

Венд, — На вопросы столь интимного свойства я отвечать не буду, доктор Почемучкина. Во всяком случае, не тут. А ради заполнения твоих премудрых таблиц отвечу так. Решил заняться поиском смысла жизни, а когда этим озадачен, место, на котором ты и угнездился в глубоких раздумьях, значения не имеет.

Приход Риты в личный отсек Венда и его исповедь о последней встрече с Гелией

Она разлюбила меня. Калитка в волшебный сад её души захлопнулась навсегда. Как и почему это произошло? Я не знаю, но однажды обнаружил себя толкущимся рядом с ней, а она была уже далеко. Не со мной. Я стучался вначале робко: «Эй, это же я». Потом долбил грубо и ожесточённо, условная дверца была наглухо замурована, я всегда был снаружи, мог быть, мог отсутствовать, она не нуждалась во мне. В трольских деньгах, которые я там зарабатывал неустанным трудом на благо их процветания, она нуждалась всегда, и это была та ниточка, что хоть как-то нас связывала. Но я-то понимал, уйду я, найдётся другой, чьи карманы будут опустошаться с тем же святым и серьёзным выражением чудесного лица. Тот, кто гулял в волшебных измерениях, открытых ему этой женщиной, не стал бы возражать. Всё внешнее, по ту сторону калитки, не имело для него столь уж большого значения, так мне казалось. Хозяином сада был он, а все прочие жадно глазели извне на то, как он пожирал райские яблочки. Спросишь, чем же она платила мне за моё унижение? А тем, что иногда и швыряла в мою сторону то одно, то другое яблочко из тех, что не слопал её настоящий возлюбленный. Тебе странно слышать о таком вот моём попрании женщиной, когда прежде я всегда сам попирал любую из них, кроме тебя, конечно. Но в те светлые времена я пребывал в переходном возрасте от мальчика к мужчине и слишком был захвачен новыми ощущениями, а на твоём месте — месте первой женщины в жизни мужчины — могла быть любая. И жаль, конечно, что моей первой женщиной оказалась ты…

Я очень хорошо помню тот день, когда увидел её в последний раз. За два дня до её гибели. Она вдруг неожиданно приехала ко мне через подземную дорогу в мой подземный жилой отсек. Она была давно своя, и её пропускали к нам. Все её знали как мою жену. Я был удивлён. Она не делала так давно. Она вошла ко мне. Я сидел к ней спиной. Я отобрал у неё код допуска в помещения подземного города после её скандалов и пьяной одной выходки. А добряк доктор Штерн одарил её кодом допуска на любой объект, мне в пику, как бы. Вот, мол, она тут своя, а твои выкрутасы пусть при тебе и останутся.

Я был погружён в свои мысли, очень далёкие от неё. Но сразу почувствовал её, даже за стеной, пока она открывала дверную панель. Я не повернулся к ней. Как и прежде она вдруг накрыла меня облаком своих волшебных духов, чью химическую формулу так и не удалось расшифровать. Хотя и очень хотелось. Они действовали очень сильно на сексуальное влечение. Странным было уже то, что она ими воспользовалась. Она перестала их использовать давно, мне в отместку, зная, что я от них плыву. А тут…

Она обняла меня сзади и прижалась подбородком к моему затылку. А потом стала массировать мне шею. Это было настолько из прошлой нашей жизни, что я оторопел и ничего ей не говорил. Последнее время нельзя сказать, что наши отношения улучшились, но у нас наступила взаимная усталость. Я её не перевоспитывал, только иногда навещал, следил за нею, и она ничем, чтобы особенно-то скандальным, не проявляла себя. Не сквернословила, не дралась, не делала диких публичных сенсаций и не позволяла своих выходок и вызовов мне в присутствии подчинённых. Она обожала обзывать меня, если рядом находились посторонние люди, непотребными словами, не будучи такой в повседневности, если это касалось других. С другими она была сама деликатность, культурна и обворожительна. Правда, по этому поводу я мало и переживал, не беря в расчёт мнение троллей на свой счёт. Чего они там себе думали или не думали. Сами себя они тоже не щадили. Ссоры, драки, ругань были у них в порядке вещей в отношениях между близкими людьми и не близкими тоже. Это была своеобразная норма их отношений. И наш ЦЭССЭИ не был исключением, разница была в накале и открытости их неприязни за стенами. А у нас они прятали себя за фальшивыми, благопристойными социальными масками. Но перед своими коллегами и младшими подчинёнными десантниками, понятно, мне было не всё равно.

Возможно, уже наступило истощение с обеих сторон. К тому же мы были озабочены возросшей активностью диверсантов, и мне было не до неё. Она сказала своим прежним неповторимым голосом, что соскучилась по прежним нашим откровенным разговорам, и ей одиноко. Её поразило странное видение из серии прежних навязчивых приступов, вовсе не похожих на сон, но другое по смыслу. Она в прежних своих…

Как бы это объяснить? Это было нечто вроде переключения её сознания на другую реальность. Так будет точнее. Сама она в это время просто отключалась от действительности, могла упасть, если это накрывало внезапно. Но ничего общего с эпилепсией, понятно. Вроде обморока, если для окружающих. А она в такие моменты летала в хрустальных и разноцветных мирах, жила там, а приходя в себя, плакала от их утраты. В этот раз ей привиделось, что её хрустальный сад облетел, остались лишь чёрные стволы, мёртвые и страшные. Но вдруг ей открылось наше земное небо, а она не видела его никогда, не считая тех фильмов, которые я когда-то ей показывал в наш давний медовый период взаимного очарования и подлинного её интереса к тому миру, который и породил меня. А потом уж каких только бранных слов она и не изобретала, чтобы обругать нашу Землю. И вот вдруг неведомая сила, как она выразилась, перенесла её под бирюзовое небо с перистыми розовыми облаками… А потом произошло вот что…я тоже увидел это. Просто очутился в том месте, о каком она и говорила.

Тут я должен тебе пояснить, что у моей трольской жены была такая способность, — она умела вводить меня в то состояние, какое ей и было необходимо для той или иной её цели. Другое дело, что особых целей в отношении меня у неё не было, к сожалению, кроме как денег побольше вытрясти. Не любила она меня, вот в чём дело. А поскольку я привык к тому, что у женщин от меня башенку их, зачастую и ажурную, лёгкую, конечно, сносит напрочь, то такое её ледяное отношение меня удручало очень сильно и больно. Она была подобна непробиваемой броне в этом смысле, так что ради её редкой благосклонности чего бы я и не отдал. Чего уж там местные трольские деньги, себя был готов отдать на поедание. Но лишь частично, чтобы совсем уж с душой не расстаться. Но это так отвлечения в сторону.

Действительно, ярчайшее земное небо распростёрлось над безмолвной пустыней. И так было оно реально и необъяснимо, великолепно и обширно, что я ощутил дрожь в ногах. А вокруг никого. Где Гелия? Где всё прочее? Тут уж ничего не оставалось делать, как брести куда-то, поскольку я вначале решил, что умер по неясной причине. Думал, Гелия чем-то поразила меня и отомстила тем, что жизни лишила, а это и есть посмертный мир. Ещё и порадовался, как отлично, что смерть не причинила никаких страданий. Брести пришлось долго, так что тошно стало, но некая сила, по ощущению внешняя, толкала вперёд. И внезапно, как декорацию сдёрнули, без всякой постепенности, а мгновенно я очутился на зелёной поляне среди синих цветов. Я был там не один.

Я увидел вдалеке какую-то пару — мальчика и девочку, играющих в свои милые юные игры. И эта девочка, как понял я сразу же, наша с Гелией дочь, но уже взрослая, ведь в то время, о каком я и веду тебе своё повествование, дочка не была взрослой. А мальчик был тот самый, один из тех, кого мы ожидали в составе экспедиции. И он скоро у нас в подземном городе и появился… К сожалению, вся остальная экспедиция, исключая ещё одного героя, погибла… А тогда я лица Антона не знал, а ведь именно об Антоне я и веду свою речь. Вот как такое могло быть? И что было?

Ты, я вижу, слушаешь меня без всякого доверия, как очередной бред, но не прерываешь, поскольку я твой пациент, и ты готова ради моей внезапной благосклонности терпеть любую чушь моего изобретения. Только всё так и было. А у девушки — дочери моей был наряд особенный. Платье алое. Она потом именно в нём была запечатлена на одном снимке, которым тот самый мальчик Антон Соболев украсил своё жилище. А я платье то на ней никогда и не увидел, чтобы вживую. Антон потом говорил, что она его лишь раз и надела, а потом куда-то бросила. Нэя платье для Икринки сотворила, а Нэя та ещё искусница, способна творить реально ангельские одеяния…

Внезапно я очнулся и сказал Гелии: «Почему же платье красное»? Не знаю, зачем и спросил. От изумления должно быть. А она мне ответила: «Плохой знак. Платье красное. Знак гибели». «Чьей гибели»? — спросил я. Она не ответила ничего. А я вспомнил, что в день гибели Нэиля сама Гелия была в алом платье Нэиного изготовления. Нэя не хотела то платье шить, а Гелия настояла. Взбрела ей вдруг в голову такая вот идея… Но думаю, платье было не причём. Так уж там всё сошлось…

Тут она вдруг обняла меня настолько с забытой нежностью, не притворной ничуть, а с тою самой, когда, будучи девочкой чудесной, любила меня… У меня сердце и без того еле стучало от пережитого только что бреда, а тут едва не остановилось… Я сразу понял, что ни на самую чуть я не разлюбил её, и никто мне не нужен, как она… И что бы я ни отдал за возврат её любви… А она вдруг и говорит, шепчет в уши, что пришла меня простить, а я, как захочу.

«Ты, как хочешь», — сказала она, — «Можешь, прости. Нет, не прощай». Не прощать? Да я всегда её прощал! Как никогда и никого ни до, ни после. Когда-то мы жили с нею в этом отсеке, моём персональном, ещё в бытность нашей совместной жизни здесь после того, как я нашёл её в горах. Это было в другой жизни уже. В другой эпохе для нас, так далеко мы с нею успели разбежаться. Я уже давно жил здесь, как в монашеской келье, поскольку ни одна женщина после неё не переступала моего личного условного порога. Но всё вдруг вернулось. Как будто и не было кошмарных совместных лет, и мы жили всю жизнь с тою же влюблённостью, как в начальные годы. Как будто кто-то свыше знал всё уже заранее и вернул ей в её последние дни все те чувства, которые она умела испытывать прежде. Как будто открылась неодолимая твердь между временами и впустила нас в утраченное время, где всё повторилось…

Всё было как тогда, когда она жила у меня до рождения дочери. Её волосы в кристаллах сверкали, как ночное трольское небо с его созвездиями. Она распустила причёску, как она всегда делала, любя меня, и заколки посыпались, стуча камнями. Их не было жаль, они же были искусственные. Она вернула мне прежнюю любовь и меня прежнего себе. И я подумал, а где она таила все эти чувства? Всё это время? Значит, в ней ничего не умерло, а только было где-то спрятано от меня за мою утрату человеческого достоинства и за моё человеческое падение?

Глаза у неё по-прежнему плакали, как и тогда, когда я измывался над ней. Но сейчас мы любили, и я спросил: — «Почему? Ведь ты испытала прежнее счастье. Я же почувствовал, увидел». Она сказала, что нельзя испытать прежнее счастье. Счастье оно всегда и только настоящее. К нему стремятся, чтобы его испытать, а в прошлое стремиться невозможно, его уже нет.

Она вскоре ушла. А я остался в эту ночь в своём отсеке, давно ставшем одиноким лежбищем, где она оставила запах своих духов и заколки с камнями. Я всё ещё дышал её присутствием и думал о том, что теперь наши отношения не будут прежними, дикими для окружающих и мучительными для нас. Я понял, что она всегда любила только меня и отняла у меня всё за моё, повторюсь, недостойное землянина поведение. Я ещё не понимал, что её странное возвращение было послано мне как наказание за всё то, что я натворил с этой женщиной, и с собою тоже. Потому что через сутки она была уничтожена вместе с теми зданиями, куда упал «Финист», где был расположен их Телецентр, и с прочими жизнями погребена там.

«Антон, ты хотел бы всё забыть»?

Рита, — Антон, как ты понял, что девушка, дочь Венда, является не совсем человеком, а посланницей или представителем другой неизвестной звёздной расы? Какая она была? Опиши.

Антон, — Она была земная. Но там, на Паралее, это потрясло. Там ведь не могло быть земных женщин, как нам объясняли. Увидев её, я забыл, что это другой мир. Я как будто попал в своё родное Подмосковье. Европейская девушка, русская. Мягкие черты лица, нежная северная красота, милая угловатость движений, она меня стеснялась, и это было так необычно, так по земному. Волосы длинные и светлые, слегка струящиеся, мягкие очень. Даже имея там, на Троле, местную жену, я втайне скучал по нашим девушкам. Жена моя была чудо, конечно, но она была одинока, как и я, и всё произошло больше от взаимного одиночества, чем от сильного влечения. Во всяком случае, у меня было так. После гибели моей жены Голубики от руки маньяка, — просто потому, что она проходила мимо в неудачный час, а он именно в тот час решил хоть кого-то убить, — я уже не хотел связи ни с кем из местных. В них чего-то не хватало, чтобы возникла любовь. Я остался один и страшно скучал.

Впервые дочь Рудольфа я встретил в горах, когда мы с коллегой проверяли наши объекты с наземной робототехникой. Но я и понятия не имел, что она дочь Венда. Она почему-то стояла на выступе скалы, а к самому выступу не было доступа. Только если сверху. Мы поразились, как она попала туда? Пока мы искали площадку для приземления, она пропала неизвестно куда. Спряталась. Мы не нашли никакого входа ни в какую пещеру, скала была гладкой и монолитной. С того дня меня стали преследовать сны. Преследовать не то слово. Они настигали меня как неземное блаженство, и я их ждал. Я жил в тех снах реальной жизнью с незнакомкой, и потом, когда я нашёл её, сны стали уже подлинной реальностью. А тогда они были вроде как пророческие или провидческие, как правильно? Я думал, это расстройство психики, усиленное сексуальным голодом. Но я мечтал найти ту девушку. Я был убеждён в её реальности. После каждого очередного сна я запоминал её всё лучше и подробнее. Я никому ничего не рассказывал, я имею в виду врача, мне самому нравилось такое расстройство психики, если это было оно.

Но думаю, что было другое. Это и был контакт. Он произошёл при первой встрече, и она выбрала меня. И вскоре я нашёл её. Я не верил своим глазам, настолько девушка была земной во всём. Впоследствии, всё же, я убедился, что земной она не была нисколько. Нет, во внешности это выражалось. Вероятно, внешне она была, — если быть объективным, а объективным я быть не мог, — достаточно простой, обычной. Я же шёл за нею, как железный болван за неодолимым и мощным магнитом. Такого не было со мною никогда раньше, хотя я видел девушек у нас на Земле гораздо ярче, красивее, чем она. Она была как вспышка. Я видел только её, а всё остальное погрузилось во мрак или так, серый фон, размытый и неинтересный. Удивительно также, что местные её и не выделяли никак. Не обращали внимания, она была для них, как и они сами. Почему? Если мне показалось, что она находилась в сияющем коконе? Я не знаю, какой они её видели. Я привез её к себе в то жильё, которое мне выделили как семейному ещё тогда, когда я женился на Голубике по их местному обряду. Помещение так и оставили за мной, когда Голубики не стало, поскольку жилой корпус в «Зеркальном Лабиринте» был наполовину пустым.

У Икринки были только дед и бабушка. Не очень здоровые оба, а то, что она дочь Рудольфа, я не знал тогда. Хотя я это уже говорил. В ней изначально отмечалась двойственность. Убогое воспитание, неумение толком читать и писать, по-местному, понятно, хотя она куда-то там и ходила, в какую-то школу. И одновременно — удивительно развитая речь, тонкое понимание других. Она обладала, ну, чисто-земными манерами человека, получившего изящное даже воспитание, а уж никак не в местной деревне. Она и выглядела как утончённая девушка из их столицы, с умными, всё понимающими глазами. Она уверяла, что это влияние её дедушки. Мне трудно об этом судить, ведь он был алкоголик. Всё, что произошло потом, было как в беспамятстве. Личный самоконтроль не сработал, но она всё поняла и простила меня, полюбила сама. Её лицо мне трудно описать или объяснить. Внешне, повторюсь, оно было милым юным, но в глубине его будто таилось какое-то иное изображение, словно поверхностное лицо наслаивалось на что-то и ещё, и это «что-то ещё» и было потрясением, когда его удавалось ухватить зрением. Но оно тут же ускользало, оставляя в глазах мерцание и временное отключение сознания. Так бы я это объяснил.

Куда-то я уплывал или проваливался, нечто и видел, ощущал, но всё забывал мгновенно, как выныривал в измерение Паралеи. В остальном мы с нею жили как земные люди. Она очень быстро освоилась, вроде и всю жизнь прожила на Земле, забыв свою Паралею и её обычаи начисто, и не имела к ней и отношения никогда.

Потом уже я часто спрашивал себя: какой она была? На самом деле? Как-то я проснулся ночью. Возникло чёткое ощущение провала куда-то, я открыл глаза и увидел, что комната погружена в зелёное мерцание непонятной природы. Она спала рядом, я взглянул и увидел, что её лицо светилось фосфорическим каким-то светом, оно казалось стеклянным и не живым. Я в ужасе стал его трогать, но кожа была живой и мягкой. Стало жутко, непереносимо страшно от необъяснимости происходящего. Я стал её будить, меня ударило словно бы внешней силой, подбросило, и я резко очнулся. Хотя помню ясно, что не спал. А от удара болела потом спина и все внутренности как от порядочного сотрясения.

Она тоже проснулась. Никакого свечения уже не было. Её лицо заиграло всеми оттенками чувств и желаний живой девушки, она засмеялась над моим страхом, сказала, что я трогательный как маленький ребёнок, которому приснился кошмар, но она любит меня всякого и рада тому, что я открыт ей не только дневной, фасадной стороной, но и тайной, беспомощной, человеческой. Но я знал тогда и уверен сейчас, что сном это не было. Думаю даже, что тогда и был визит её Зелёного Луча, чего он припёрся, не знаю. Чего проверял или уже тогда хотел её утащить? Но не решился при мне. Пожалел гад кристаллический, или какой он там был? Кто или что? Я трогал её живот, и ребёнок там бился настолько сильно, что она со стоном не могла вздохнуть. Словно нечто привело и его в неописуемый ужас, если, конечно, они там внутри ещё не рождённые могут испытывать ужас. Но мне так показалось. Я гладил её живот, и ребёнок внутри успокоился. Она тоже.

А так, если не то, о чём я рассказал, в ней и не было никакого второго плана, в смысле скрытности или второго дна, как говорят в случае неискренности о человеке. Нет, она была мне открыта, ничего тёмного в ней не было. Она была как прозрачный ручеёк, и глаза прозрачные, зелёные в синеву, как вода реликтового земного озера Байкал в лучшую погоду. И голос был как ручеёк, негромкий и нежный. Он ласкал сам по себе, будто физически гладил кожу. Но именно глаза и были неземные. Из них временами глядел какой-то мудрец, мало соответствующий молодой девушке. И это тоже было малоприятным моментом. Я настолько сильно любил её, что плохо работал, почти не ел и мало спал. Похудел. Но потом, привыкнув к совместной жизни с нею, вошёл в норму.

Какие у неё были отношения с отцом? Не было никаких отношений, в смысле общения. Она его игнорировала. Он принимал её отстраненность, но переживал по этому поводу. Мне он дал вроде бессрочной увольнительной, не грузил тренировками, работой, хотя и зачислил в свой корпус десантником. Прежним после неё, её ухода, я уже не стал. И не хочу. Любила ли она меня? Иногда казалось — очень. Иногда — что нет. Я понимал это так, что она с лёгкостью может покинуть меня, а я уже нет. Не смог бы.

Из-за пустякового случая она ушла от меня в свой Зелёный Луч вместе с нашим не рождённым ребёнком. Хагор, её дед, говорил потом, что без её воли эта хрень — Зелёный Луч никогда не смог бы забрать её. А тогда ночью что было? Я же видел, она была даже приподнята над постелью, если это не было сном, моим кошмаром. Но я уверен, что нет. Он утащил бы её по любому. Они затратили колоссальные усилия, чтобы просто так уйти без результатов. Вот если бы я всё знал заранее, мы спрятали бы её в подземельях, куда этот инопланетный скальпель не смог бы и проникнуть. Но кто знал тогда?

Пустяк как камешек породил лавину, сброс, и она оказалась там, на дне того горного ущелья. У той самой столовой горы, где я и увидел её в первый раз. Чувствовал ли я разрыв в интеллектуальном, духовном и прочем плане? Нет. Ничего этого не было. Не Земле с иными представительницами больше возникает непонимания и отчуждения, чем было с ней. Мы были с нею единым целым существом, не способным ни к какому разъединению.

Рита, — Ты хотел бы сохранить в памяти события, причинившие тебе сильнейшую психическую травму? Ты хочешь забыть её?

Антон, — Нет. Я ничего не хочу забывать. Я хочу хранить все события в себе. И её тоже. Хранить в себе.

Рита, — Зачем? Если такая память будет мешать тебе — жить новой и полной жизнью?

Антон, — Если её не будет во мне, значит, я буду кем-то другим. Я не хочу. Только благодаря тем событиям на Троле, я и стал тем, кем я являюсь сейчас. И возвращаться в прежний наивный инфантилизм я не хочу.

Рита, — Тебе будет трудно жить с таким грузом в твоей сознательной активной памяти.

Антон, — Нет. Мне не трудно, мне необходимо жить с моей, какая она ни будь, памятью. Перезагрузка сделает меня биороботом.

Рита, — Твоя активная память всё равно сбросит лишние страдания в подсознание. Только процесс очищения займёт долгое время. Ты всё равно забудешь её. Но это будет стоить тебе больших нейро — энергетических затрат.

Антон, — Нет! Я не хочу ничего забывать. И её не хочу терять повторно, уже в своей памяти. А эти, как вы говорите, страдания, самая большая ценность для меня. Я всё хочу оставить, как есть.

Самый закрытый человек из состава экспедиции, прибывшей с планеты Трол

Рита, — Арсений, ты не считаешь, что Антон Соболев очень наивный человек? Такое чувство, что он большой ребёнок. Он же был твоим младшим коллегой.

Арсений, — Нет. Не считаю. Антон — чистый и доверчивый парень, но мужественный и чрезвычайно выносливый. А поскольку он переживает на данный момент глубокую личную трагедию, не хочу я его обсуждать.

Рита, — А что ты можешь рассказать о своих взаимоотношениях с Вендом?

Арсений, — У меня не было с ним никаких особых взаимоотношений. Мы работали в разных уровнях планеты, если можно так выразиться. Да и не общались, по сути-то. Когда-то в самом начале если, да и то поверхностно и настолько редко, что я даже не помню, о чём вообще мы говорили. Если кто-то уже сообщил, что я его не любил, а ты решила, что уж тут-то я вывалю на его голову всю мыслимую и немыслимую сорную чепуху, то это не про меня. Рудольф необычный человек, так я считаю, хотя внутренне он не всегда был идеально сбалансирован, как было свойственно Разумову Рудольфу Горациевичу. Так ведь Венд был и моложе гораздо Разумова, менее опытен. Всю науку управления постигал на месте, и я считаю, что справлялся, что дисциплина была на высоте, как и сама жизнь коллектива в целом дружной и слаженной.

Ну, а если и были какие-то эпизодические происшествия, они как-то разрешались, — мы были там всё же не роботы, а живые люди. И все они были разные, в основном молодые и уже успевшие споткнуться там, откуда их и высылали на Трол. Венда любили и не бузили. А Рудольф чётко вписался в тот алгоритм, который был сформирован предшествующими ГОРами, вследствие чего система не пошла вразнос, как оно бывает в иных космических и удалённых колониях, когда один ГОР сменяет другого.

Я никогда не претендовал на роль его друга, хотя если быть честным до конца, вначале я хотел общения с ним не только служебного. Можно так сказать, что он игнорировал меня, а я отвечал ему тем же, а чтобы умышленно в силу неприязни мы избегали один другого — этого не было. Не знаю, почему многие так считали. Меня уже не впервые спрашивают о наших неприязненных отношениях. Не было ничего подобного. Напротив, Рудольф иногда и выручал меня, когда была в том необходимость. Он вообще был справедливым и надёжным, если что…

Рита, — Если что?

Апсений, — Да мало ли чего там происходило. Прожить столько лет в сложных условиях вдали от Родины невозможно без сплочённости, личной открытости, а у нас там в этом смысле всё было в порядке. Никто там не утратил своей человечности, никто не пошёл вразнос или кубарем под откос, что называется. И заслуга Рудольфа одна из основных, так я считаю.

Рита, — Что ты помнишь о Гелии — его жене? О её старых родителях Хагоре и Инэлии?

Арсений, — Чего мне помнить чужую жену? Если только сказать о том, что она была то, что называют блеск и ослепление. Это правда. Может, по мальчишеским ещё годам я тоже был влюблён в неё, как и многие у нас там, только я забыл об этом. А Инэлия не была старухой. Хагор — да, был больной старик, а Инэлия цветущая и молодая женщина. Всегда думал, что она старшая сестра Гелии, но Хагору зачем-то было надо всем внушать, что она его жена.

Рита, — Опиши мне её. Она ведь тебе нравилась? О ней мало кто способен рассказать внятно. Или почему-то не хотят?

Арсений, — Описать Инэлию не просто. Она могла пройти, проскользнуть мимо так, что человек даже того не замечал, — как невидимка какая. А могла ослепить внезапно и ввести в состояние потрясения. Если ты подумала, что я был в неё влюблён, то отнюдь не то определение. Она могла обжечь, но не как огонь, а как ледяной поток в очумелый зной. Она знала о своём воздействии на мужчин и боялась сама своего же воздействия, поэтому прятала себя в уродливые несуразные одеяния. Она не была самкой, но вызывала именно такого рода желание — просто хватать её, забывая обо всём. Не самое возвышенное отношение, знаешь ли. Она не поддавалась пристальному разглядыванию или изучению, быстро перемещаясь, убегая или откровенно прячась от любого пристального внимания. Казалась зыбкой и текучей, неуловимой какой-то. А если бы она вздумала остановиться, задержаться рядом, то тогда… Это было как удар между глаз, как невозможность сделать выдох после глубокого вдоха. Инопланетная русалка, одним словом. Недобрая и непонятная.

Предвижу твой вопрос, почему недобрая? А потому, что холодная, не дающая ни капли того, что принято называть женским обаянием, особой душевностью или убаюкивающим расслабляющим воздействием. Когда ей не надо, её и не заметишь, а когда ей придёт блажь поиграть с кем угодно, кто попался на пути, она прильнёт так, что не отклеишься. Опять же, если ты решила, что во мне проявилось некое недоброе чувство к Инэлии, это не так. Она заставляла думать о себе, внушала непристойные мечтания, осуществлять которые не собиралась. И я уверен, что она воздействовала так умышленно. Входила в бессознательные уровни человека, превращая психику намеченной жертвы в вихрь, в пылевой смерч, поскольку с нею было связано много скандалов. Она же просто блаженствовала, когда ей удавалось вовлечь в эти скандалы старого ревнивца мужа или телохранителя своего Хагора, не знаю, кем он был для неё.

По поводу того, что она была сестрой Гелии, это я сказал для понимания их с Хагором возрастного соотношения. Я же знал, что это было не так. Как-то я и сам едва не оказался вовлечён в подобный позорный расклад. Я едва не набросился на старика с кулаками, когда он оттащил от меня свою ундину-пиявку, как обзывал её Венд. Он-то был от неё как-то защищён. Всё же муж её дочери, и она с ним не бесчинствовала как с прочими, кого подвергала своим весьма странным психологическим тестам. Многие просто теряли сон и аппетит, всюду ища эту сухопутную русалку-оборотня. А найти её тогда, когда она не хотела, было невозможно. Нечто вроде мимикрии. Не знаю, как ей это удавалось.

Она часто купалась нагишом, игнорируя мужской состав базы, когда наши молодцы совершали коллективный заплыв в озере, ближайшем к наземному выходу из подземного города. То озеро было глубоким и завораживающе — красивым. Столь же завораживающей была и она. Она появлялась ниоткуда как дух озера, просто выныривала и потом по мелководью брела к берегу у всех на виду, сверкая ослепительной наготой и искрящимися, как белейший иней, волосами. Она казалась в такие минуты полупрозрачной, сотканной из света и воды, изящной и скользящей, как невозможно и представить это земному человеку. Было от чего потерять голову.

И всё это был, уж поверь, осознанный соблазн далеко не юной девушки, а может даже и не женщины, если в нашем понимании. Она в такие мгновения не ведала стыда или малейшей скованности, она будто была одна, зная отлично, что ей ничего не угрожает от дисциплинированных космодесантников. А вот если бы это были уголовники или иной сброд Паралеи? Ну, тут я думаю, она бы поостереглась так рисково играть. А может, у неё имелся и арсенал защиты, этого никто не проверил, если на себе.

Если ты думаешь, что она совершала при этом некое эротическое шоу, то ничего подобного не было. Ничего соотносимого с земным пониманием сексуального соблазна. Хотя это был именно соблазн, именно что сексуальный и экстремальный. Никому не удалось заснять её в такой миг. Она вовлекала всякого зрителя в своё феерическое потустороннее пространство, где находилась сама в этот миг, насылала нечто, что я назвал бы наваждением, даря при этом, как я думаю, каждому нечто индивидуальное, и просто уходила, когда ей надоедало играть с домашними зверями в их условной клетке. А потом вела себя как та, кто не имела к этому никакого отношения.

И тогда возникало нешуточное сомнение, а была ли та купальщица ею, Инэлией? Или это, как сказал однажды Разумов, был игривый дух горного озера, только по собственной прихоти завладевший внешностью тихой и прекрасной Инэлии? Был принят или правильнее обозначен без всяких слов уговор, хотя как может быть уговор без слов? Никогда не обсуждать все странности и непристойности, связанные с Инэлией. К счастью, её терпели недолго, она со своим Хагором быстро исчезли с территории нашей базы, как и из нашей жизни.

Рита, — Ты так самозабвенно рассказывал про Инэлию, что у меня сложилось впечатление, что ты пытаешься ею заслониться от кого-то ещё. Нет? У тебя была там некая травма личного свойства? Ты имел там возлюбленную или просто подругу?

Арсений, — Не было у меня никакой возлюбленной, а подруга, пожалуй, и была. Одна не совсем молодая актриса, да и я был к тому времени не так чтобы и юн. Её звали Ифиса. Милая и добрая женщина, к тому же уступчивая, хотя и не бескорыстно, на любые желания. Одно было плохо — слишком уступчивая, и не только мне одному. Я был с нею достаточно долго, но не был ей дорог, как и она мне. Мы с нею то расставались без всякой печали, то встречались опять без запойной, понятно, страсти. Но пошлости между нами не было ни малейшей. Очень тонкая и искусная женщина. Местная гейша, одним словом, специалист по рассеиванию скуки. Когда надо, она молчит, когда надо — щебечет глупости, а захочешь, так и пофилософствовать может вполне себе любопытно.

Её Венд не выносил, насколько я помню. Когда её видел, его буквально коробило. Не знаю, что их связывало, а может, ничего и не связывало, просто он был ханжа. А вот доктор, так тот таял и благоухал в её присутствии. Доктор был большой любитель женщин, но отчего-то это таил от всех, считая себя образцом безупречности для нашего молодняка, не будучи для них этим образцом ни в коей мере. Если только предметом для ленивых, добродушных вполне себе насмешек, поскольку Франк не вдохновлял особо-то на искромётные шутки никого в виду своей реальной, а не мнимой безупречности. Доктора Франка любили все. Даже Рудольф Венд, которого, пожалуй, единственного из всех нас доктор и не любил.

Рита, — Ты не прав! Франк любил Рудольфа, потому и страдал за него. А Ола? Дочь одного из управителей Паралеи?

Арсений, — Я никогда не знал девушку с таким именем. И если вы отлично понимаете, что я лгу, то вы должны понять и то, что о ней я говорить не буду никогда и ни с кем. Если вы не хотите, чтобы я вас ударил, а мне скандал предпочтительнее сладко-задушевных разговоров о том, кто и кого любил на Паралее, то позвольте мне уйти. Думаю, что с Рудольфом Вендом вам всегда есть о чём поговорить. Ты настолько преобразила его, и как я заметил, это у вас взаимно.

Рита, — Можешь и уходить. Я не возражаю. Только напоследок расскажи мне о Нэе. Что думаешь о ней?

Арсений, — Нэя? Когда-то я увидел её первым в их столице. Она подбежала к стеклянной двери и застыла в раздумье — войти или нет? Дверь вела в лавку продавца всяким древним хламом, и чего она там забыла, я не знаю. Она так и не вошла, а я запомнил эти короткие мгновения, её воздушный силуэт, но понял это только тогда, когда увидел её в ЦЭССЭИ и сразу узнал. Просто и сразу. Хотя до этого и в голове её не держал.

Потом я думал о том, что она была из тех женщин, что могла бы стать моей навсегда. Попадись я ей в ту самую особую минуту, когда она была свободна и жаждала найти своего единственного. И если бы я попался ей, что называется на судьбоносной тропе, чуть раньше Венда, то ему уже нечего было бы делать рядом с нею. Не думай, что тут самонадеянность, — я просто знаю. Я понял это в тот день, когда она так и не открыла ту дверь, а сам я замешкался отчего-то и не сделал того сам. Мне так хотелось, чтобы она вошла, и я как-то чувствовал, что именно я и есть её цель. Но моя всегдашняя нерешительность, заторможенность в самые решающие моменты, да и просто родовая какая-то невезучесть и сыграли против меня.

Впоследствии мне всегда казалось, что кто-то направил меня туда в тот самый день и час, а не просто так я там оказался. Но кто это был? Почему я туда впёрся, в ту лавчонку, чего я там ждал? Я не помню, но чувствую как-то, что этому предшествовали какие-то необычные события, встреча с кем-то и обещание чего-то очень важного и необходимого мне. И не могу вспомнить, а вот определённый обрыв в моих воспоминаниях есть, некие слепые пятна, тревожащие меня включения чего-то, что я хочу открыть как ту сферу…

Рита, — Чего же ты замолчал? Какую сферу?

Арсений, — Я сказал сферу? Я и понятия не имею, о какой сфере я говорил?

Рита, — Знаешь, Арсений, исследования выявили некое неясное нашим специалистам воздействие, оказанное на твои мозговые структуры. Или это был кто-то. Тебе ввели некий код, закрывший доступ в определённые зоны твоей памяти, и код этот не поддаётся вскрытию, пониманию. Я не должна была тебе этого говорить, но ведь ты и сам нечто ощущаешь?

Арсений, — Иногда.

Рита, — Хочешь, можешь уйти, если тебе тягостен разговор со мною.

Арсений, — Нет. А сферу я помню, хотя и не помню, где я её видел и у кого. Такой небольшой отполированный и каменный шар, изображающий планету Трол. В структуре шара имелась некая голографическая настройка, поэтому казалось, что по сфере двигалась облачность, то открывая, то закрывая континенты, полюса и океан. А потом появился человечек в полёте, с крыльями как у птицы. Нет, вернее, как у насекомого. Сфера открывалась на две половины, но, когда она закрылась, следов соединения двух частей заметно не было. Абсолютный монолит. Кажется, её я и искал, когда бродил по лавкам всяких старьёвщиков. Но так и не нашёл нигде.

Что же касается Нэи, то мне очень приятно о ней говорить. Она похожа в чём-то на Гелию, в том смысле, что, встретив её, словно переходишь за грань обыденности, и тебя охватывает радость от того, что чудо вовсе не выдумка фантастов и сказочников. Только в отличие от Гелии, она никогда не оставляет после себя горечь от недосягаемости чуда для тебя лично. Напротив, возникает полная уверенность в том, что, если есть она, Нэя, как явление, есть и похожие на неё, и они обязательно встретятся тому, кто к этому стремится. Очень влекущая к себе женщина, но не так как Инэлия, поскольку в ней нет и не было никогда никакой двусмысленности, острого соблазна и искушающей игры, за которыми скрыта холодность и себялюбие, — обещание себя всем и сокрушающая фига в нос при малейшей неосторожности приближения.

Нэя сразу и чётко очерчивает ту дистанцию, которую чувствует всякий способный к тонким чувствам человек. Она милая и добрая, искренняя, как будто давно родная, совсем такая же, какой была и Ифиса, но, понятно, без доступности любому желающему расположиться по-свойски с нею рядышком. Вот такая она, Нэя. В ней собраны все лучшие качества лучших женщин, каких я встретил в Паралее, и полное отсутствие свойств отрицательных, какие у них наличествовали.

Рита, — Одним словом, звёздный ангел, как и называет её Рудольф. И понятно, без изъянов и искусно замаскированных щербин?

Арсений, — Маскировка может быть искусной, но не может быть долговременной. А изъянов лично я не разглядел. Да и потом, о чём речь? Я ведь не её внешность обсуждал. Я говорил о Нэе как об уникальном и одухотворённом существе, неизбежно проявляющем себя в контактах с окружающими людьми. А внешность, что её и обсуждать-то. Милая девушка, каких полно, и от земных женщин сразу не отличишь, если особо не приглядываться.

Рита, — Первым мужем этой милой девушки был пришелец из неизвестного созвездия, обзываемого Рудольфом «Созвездие Рай». Не думаешь, что тот пришелец оказал на неё очень сильное воздействие, отчего она и отличалась настолько от прочих женщин Паралеи?

Арсений, — Чем же отличалась? Для Венда это так, раз он её выбрал себе. А для меня такая же, примерно, как и все прочие…

Рита, — Опровергаешь сам же, что только что о ней и рассказал. Ну, да ладно. Какое-то мнение ты составил о тех пришельцах?

Арсений, — Они играли с нами в мистику, потому что считали нас недоразвитыми существами. Мы же не мистики, и мы не искали с ними контакта, как с чужеродной нам, я бы даже сказал неприязненной, звёздной расой. Но они сами искали этого контакта, жутко досаждая при этом. Они хотели лишь одного, изгнать нас оттуда. Вот и всё. Поэтому пошли по самому дикому из путей. Убивали наших ребят, дурачили нам головы. Да и с местными не церемонились, тоже считая их недоразвитыми существами. Вели себя как примитивная раса, не являясь таковой, — алогично, порой жестоко, путанно и необъяснимо. Ничуть не сокрушаясь по поводу таких вот неполноценных контактов, и думаю, раскурочили немало разумных душ. Поэтому у меня лишь одно желание, — забыть о них навсегда. Никакой полноценный контакт с ними невозможен.

Первое сближение с земной женщиной

Он и сам не понимал, для чего его сюда занесло? В такую даль, если соотносить эту местность с той, где он и поселился, а также понемногу врастал в рабочий режим в самом главном небоскрёбе ГРОЗ. Он и поселился рядом с местом службы. В бывшей квартире шефа Воронова. Тот исчез в одной из экспедиций, и поскольку не числился погибшим, жильё считалось его прибежищем до времени. И отдала ему Рита ключи от этой условной кельи тоже до времени. Кельей обзывал довольно просторную квартиру сам владелец Артём Андреевич, хотя та являлась своеобразным павильоном для отдыха и интимных услад.

Рудольф же поселился там до того неопределённого часа, дня, года, когда Воронова признают либо погибшим, либо он сам вернётся, либо выйдут все сроки давности ожидания в случае его невозврата.

Вылазка на ближайшую природу как таковой цели не имела. Он просто брёл ради пешей прогулки, куда глаза глядят. Хотя глядели его глаза куда-то вглубь собственной души, а когда ноги вынесли уже настолько далеко за черту мегаполиса, то взору открылись свободные и незастроенные пространства. Он огляделся вокруг. Как ни странно, но место показалось знакомым. При том, что ничего не указывало на то, что хоть что-то его связывало с этим клочком, напоминающим площадку для будущей застройки. Он погрузился в наличную базу данных и вспомнил, вернее, узнал неузнаваемо измененный ландшафт. Вспомнил из-за густо поросших луговой гвоздикой и ромашками косогоров, оставшихся прежними. Когда-то тут была открытая платформа для скоростного наземного транспорта. Её разобрали, высадили какие-то хилые деревца, и пока что они не набрали ни роста, ни декоративной необходимой красоты, тут никто не желал просто так прохлаждаться. Именно тут они с Ксенией садились на скоростной экспресс, чтобы оказаться в зоне реликтовых лесов. Ради прогулки. Ради уединения. Ради ловли, казавшегося тогда вечным, счастья…

Его удивляло, что нет желания увидеть Нэю. Нет желания поселить её в той самой келье, павильоне, короче в своей времянке, как её ни обзывай. Очень уютной, пригожей, но созданной, казалось, лишь для одиночки. Кем, собственно, Воронов и был, невзирая на свою семейственность. Потом уже он поселил там Вегу Капустину с лошадиной кличкой Корунд. От этого по сию пору в квартире находились забавные женские вещички, которые он сложил в пару контейнеров и убрал в глубокий стенной шкаф, которым не пользовался. Шкафов там было несколько. И все наполовину пустовали.

День выдался тёплый и пасмурный. Он сел на какой-то поваленный блок от прежней конструкции прежней платформы, непонятно почему тут забытой и уже оплетённой разнотравьем. Было хорошо уже потому, что не досаждали мысли, болезни и печали, жара или холод, а также ненужные люди. Их тут просто не наблюдалось ни скопом, ни по отдельности. Никто не желал тут гулять, а другого смысла тут шататься и не имелось ни у кого. Кроме него.

И как оказалось, ещё у одного существа. У неизвестной женщины. Странно, но она подошла к нему и тоже оказалась рядом. В общем-то, тут больше и некуда было сесть. Заготовка будущего сквера пока что так и пребывала в стадии неопределённого замысла-туманности, — то ли оформят его как место для чьего-то отдыха, то ли возведут тут какое-нибудь общественно-полезное сооружение. А может, устроят небольшой жилой посёлок для любителей тишины, природной благодати, но в сочетании с близостью к мегаполису. Ближайшие рощи перетекали где-то там, за горизонтом, в уже более солидные леса. Можно сказать, что на расстоянии вытянутой руки. А тут простиралась обширная как бы поляна.

Он даже не повернул головы в сторону женщины, углядев, что она не юная девушка, но и не старуха. То есть тот тип женщин, который его не увлёк бы ни в каком качестве, исключая служебный и обязательный. Даже сугубо зрительного и праздного интереса она не вызвала. Даже при условии, что они тут оказались вдвоём на целую поляну и близлежащие окрестности включительно. Шла, устала, присела отдохнуть. Такая же любительница безлюдных маршрутов. Может, устала-притомилась от пешей прогулки по подмосковным рощицам, может и социофобка, но вдруг решившая притулиться рядом с таким же социофобом, за которого его и приняла.

— Здравствуй, Рудольф! — произнесла она голосом, который он не признал за знакомый. Пришлось посмотреть ей в лицо. На него глядели ласковые карие восточные глаза миловидной женщины, которую он точно не знал никогда. Так он подумал поначалу. Женщину свободно облегало милое платьице, белое в чёрный горошек. Тёмные волосы украшала такая же заколка, белая в чёрный горошек. Девичья чёлка очень шла к её круглому лицу. Губы подчёркнуто пухлые, натурально румяные, нос не большой, не малый и также мило-женственный. Бровки приподнялись пушистыми кисточками над непонятно чем осчастливленными глазами.

— Вы кто? — спросил он, не узнавая её, но уже понимая, что в прошлом времени, оставшимся всё равно что на другой планете, которую покинул двадцать лет назад, её знал. Не как кого-то близкого, но знал.

— Не узнал? А я сразу тебя узнала, — продолжала она сиять, пленяя милыми ямочками. Эти ямочки на щеках…

Они были и у Лоры, давно погибшей, но кроме этой особенности, ничего общего у женщины с его первой земной женой не имелось.

— Я же Вика! Подруга Клариссы… помнишь?

— Нет, — ответил он искренне. Не помнил он никакую подругу Лоры. Не вспоминалась она, и он и щурил глаза, рассматривая её несколько скуластое, но вполне очаровательное лицо.

— Ну как же? Я ведь ещё была в тот день у вас в семейном общежитии, когда Артура-крошку Лора привезла домой. Мы сидели за столом с её родителями. Ваша мама тоже была. Недолго, правда…

— Вика? — он опешил. — Разумова?

Он начисто забыл о том, что за столом в тот день сидела эта Вика. Тихая, невзрачная девушка, она, кажется, и не разговаривала даже. Удивительно, а ведь только Лора и эта Вика, две неразлучные подружки были наделены ямочками на щеках, всегда редким и очень заметным украшением любого женского лица. А он подружку Лоры забыл. Как и не было её никогда возле Лоры. Но вспомнив, уже сам себе удивлялся. Насколько же прочно выветрилась она из памяти. Исчезла, как та самая платформа, на месте которой они с ней и сидели.

— Почему ты обозначил меня Разумовой? — спросила она. — Моя фамилия Балашова. По мужу. В девичестве я была Молочниковой.

Почему назвал так? Он отчётливо вспомнил её настоящего биологического отца Рудольфа Горациевича Разумова. Но сама Вика вполне могла и не знать того, кто её и породил совместно с матерью-кукушкой, той самой маленькой женщиной с родинкой во лбу…

— Чего сюда забрела? В безлюдье? — спросил он.

— Люблю гулять там, где нет людей, — ответила она.

— Социофоб, что ли? — спросил он.

— Нет! — она засмеялась, явив свои ямочки на округлых щеках, придававшие ей вид доброты и милоты. А если в целом, он не любил круглолицых девушек и женщин. И Лору, ставшую женой в те, навсегда сгинувшие, годы, так и не полюбил.

— У меня такой личный расклад сейчас… Дети выросли… муж вышел как бы прогуляться, да так и не вернулся по сию пору. Уже и не жду его. Так что возникает потребность определиться со своим настоящим, что да как теперь-то? Чтобы в полном уединении, без помех, начертать себе новый чертёж будущей, так сказать, контурной карты моей же будущей пространственной географии. А там уж… и за раскраску примусь. Жизнь-то впереди длинная, открытия неведомых земель тоже могут быть…

— Ты по профессии кто?

— Врач-акушер! — она засмеялась. — Сразу же после окончания Агроакадемии поступила в медицинскую. И ни разу не пожалела. Не узнал… а я поразилась, как же ты-то совсем не изменился! Всё такой же, издали заметишь, мимо взглядом не проскочишь…

— Где уж там не изменился. Дед я уже по годам. И мог бы им быть, не сложись столь трагически те события, что… У меня на Троле дочь погибла. Взрослая.

Вика ахнула, закрыла губы ладошками, — Прости, что стала причиной, мимоходом затронувшей твою трагедию, Рудик… Ой! Прости, что так сказала. Лора же всегда тебя так называла….

— Всё нормально, — он взял её небольшую ладошку в свою. — В чём твоя вина? Сам же тебе о том и сказал…

— Может, пройдёмся до той рощицы? — предложила она. — Там тень и есть место для пикника. Скамеечки, столик…

— Прогуляться, это мысль, — согласился он. — Но не ради скамеечки. Дедом я себя, всё же, не ощущаю ничуть, — он встал, ожидая, что она последует его примеру.

— Да ты и не похож на деда! — засмеялась чья-то брошенная жена, сияя своими узкими, но яркими и очевидно лукавыми глазами, девичьими ямочками, и легко спрыгнула в его руки с останца давней платформы, маленькая, гибкая, абсолютно молодая по всем тем осязательным ощущениям, что и возникли. Когда она сидела, то до земли не доставала своими ногами, и он вдруг подумал, а как она на эту опрокинутую плиту и запрыгнула-то? Он даже того и не заметил. Но приглядевшись, обнаружил, что один край плиты был намного ниже другого, утопленный в травах. Выходит, она села, а потом уж и добралась до него.

На краткий лишь миг, но миг сообщивший ему, что эта соломенная вдова готова на всё, он задержал её в своих руках. Почему возникла эта мысль? Явно вошедшая в него извне, посланная врачом-акушером с её девчоночьей чёлкой, маскирующей выпуклый лоб, считаемый ею за ту часть лица, что необходимо маскировать. Чёлка и ямочки, миниатюрная фигурка, как и беспричинный, возбуждённо-дурацкий какой-то смех, придавали ей вид девчонки, только что покинувшей школьный городок.

— Ты похожа на котёнка, — зачем-то сказал он, опустив её на землю, но не отпуская от себя. — Прыгаешь ко мне с таким доверием, будто знаешь меня.

— Разве нет? — спросила она, и ласка, томление и ожидание откровенных глаз изливались на него так, будто именно она провожала когда-то его и плакала у сетки космопорта. Ждала двадцать лет. Не забывала. И вот дождалась. Но это были чужие и тёмные глаза женщины, напрочь забытой, да и в те времена была она посторонней и всегда болтающейся где-то по краю его зрительного поля. То как подруга Лоры, то как приятельница Ксении. И никогда сама по себе не являющаяся некой самостоятельной, пусть и эпизодической фигурой. Он даже и не разговаривал с ней никогда.

— Не знаешь ты меня. Да и не знала никогда. А ведь не боишься отправиться со мной в лес?

— Как же не знала? Ты же был муж моей подруги…

— Какой именно подруги? Их же две штучки имелось у тебя. И у меня… ох! И обжёгся я в своё время, едва не подавился этими жгучими перчинками…

— Когда обжигаешься острыми перчинками, надо запить молочком, — забавляясь, протянула Вика. — Чтобы нормализовать дыхание…

— Молочком? Что есть молочко, Молочникова ты моя? Питательная жидкость для младенцев или любовное млеко для усталого путника по другим мирам? — он вдохнул запах её волос. Это был запах русских лугов, разогретой летним солнцем мяты, незримой, но где-то рядом протекающей тихой речушки. С янтарными кувшинками, прозрачными стрекозами над мелкой водой цвета раух-топаза и мерцающим, как подложка, песчаным дном. Это был запах ушедшей юности, запах земной женщины…

Он пошёл следом за ней, как если бы решил прогуляться по пространству её сна, куда она его увлекала. И он не был против такого вот путешествия. Зачем ей оно и было нужно? Чтобы воплотить в реальность свой девичий давний сон? Чтобы отомстить неверному мужу? Чтобы дать себе иллюзию возврата юности? Как ни была она молода по биологическим параметрам, и как ни съехал он сам со своих катушек, юность-то, их общая, легковесно-стрекозиная, давно сгинула, осталась всё равно что на другой планете, одинаково недостижимой ни для неё, ни для него, в какой бы сверхмощный звездолёт они ни загрузились.

Вика положила холёные и добела отмытые ручки врача на его плечи, — Какой же ты могучий, Рудик… какой же бесподобный… как был, так и остался. Только лучше. Умный же, глазами насквозь всю меня видишь…

— Эх ты, заячья капустка, — произнёс он, — сахарный ты горошек…

— Почему же заячья? — Вика как бы обиженно надула и без того пухлые губы. Играла старушка, пусть и наделённая обликом вчерашней школьницы в этом своём платьице в горошек, не иначе приобретённом в детской секции одежды. Брошенная чужая жена, решившая стать невестой, забытая подружка его же забытых давно подружек. Никакой дистанции между ними не существовало, как и бывает в тех странных снах, когда человек вдруг сближается нежно и неистово с теми, к кому ничего не питает в реальности и кого в голове сроду не держал ни единой своей мыслью.

И если ему оно было простительно в силу всегда очень сложной адаптации к земным условиям после стольких лет пребывания в других мирах, вполне объяснимой нестабильности психики, то что творила она? Какой сдвиг психики пустил её, как сорвавшийся лист с прибрежного куста, по течению мутной этой речки. Но лишь затем, чтобы сбросить её в стоячую старицу, в болотце, поросшее кувшинками, целующимися с солнечными зайчиками и завидующими прозрачным стрекозам. Им простор и небесная синь, ей укоренение в унылой тине…

Он оправдал себя тем, что она стала его первой земной женщиной в его новой земной жизни. Ни Рита, ни Нэя такой вот избранности не удостоились. Несправедливо? По отношению к Рите ничуть. По отношению к инопланетной нимфее… это был нравственный проступок. Один из череды всех прочих как бывших, так и будущих. И чем их больше, тем ничтожнее удельный вес каждого такого проступка в отдельности.

Уже на другой день он не вспоминал про Вику. И совсем скоро забыл о ней навсегда, предоставив на её усмотрение, стоит ли ей самой обременять себя воспоминанием о прогулке в подмосковной роще, о загорании на берегу мелкой речки, где только дети и купались, заходя в воду по пояс. Наверное, не стоит. Так бы он ей посоветовал, обратись она к нему за таким вот советом. Но Вика не обратилась. Она не знала его контакта, не знала места жительства, места настоящей службы. Не знала ничего. В прошлое же время обращаться было бесполезно. Да она и там такого бы не посмела, случись такое вот странное и не мотивированное ни умом, ни чувством, сближение. Вика отбыла для него в края навсегда забытых снов. А и самые неприличные сны не тревожат ничьей совести.

В ожидании земной судьбы

Подземелья Паралеи сменили наземные помещения другой планеты, секретного Центра исследований инопланетного разума, где Нэю держали первое время. Серебристые лабиринты переходов, похожие друг на друга отсеки, её маленькая уютная комната, где одна стена была большим окном, в котором земные пейзажи дышали в режиме реального времени, а не являлись голограммами как в подземном городе. Доктор Франк в первое время смеялся над ней, когда она не верила, что перед её глазами настоящая Земля. Он выводил её в парк, где гулял вместе с ней. Она могла протянуть руку, потрогать странные корявые ветви с ярко-зелёной листвой, хотя и не могла потрогать милую пичужку, маскирующуюся там и переливчато толкующую кому-то о чём-то вечном, но своём. Та улетала, ничуть не отличаясь по своим поведенческим повадкам от птиц Паралеи.

Франк помогал ей во всем, а также присутствовал обычно рядом с теми, кто изучали и исцеляли её после оказавшейся для неё столь непростой сменой одного мира на другой. И Нэе было легко от того, что Франк всегда рядом, родной, спокойный, привычный. И только через два месяца, течения которых она и не заметила непонятно почему, словно спала, но может и спала? Доктор вывел её на ослепительную поверхность вне пределов тенистого маленького парка. Яркая реальность чуть не опрокинула её, она пошатнулась, оглушённая необычными видами обитаемого ландшафта, где они оказались.

Франк привёз её в прозрачной сфере в дом, похожий на уступчатую и частично зеркальную гору, все этажи которого как бы, и разбросанные в беспорядке, всё же совмещались друг с другом, слагая из себя целесообразные геометрические формы. И этот отражающий небо и мир вокруг огромный дом располагался на фоне настоящих гор. Их более далекие вершины сияли белым и необитаемым пространством под синим, льющим свет куполом неоглядного неба. Франк сказал ей, что она будет здесь жить и ждать Рудольфа.

— Долго?

— Он сам решит, захочет ли он тут остаться. По мне, так я выбрал очень живописное и тихое место на первое время. Очень старался тебе угодить. Угодил?

— Как же Рудольф?

— Он временно обосновался где-то в пределах своей любимой Москвы. Будто других мест для обитания и не существует.

— Почему меня сразу же не отвезли к нему в Москву?

— Потому что. Тебе необходим восстановительный период после излечения. Ты еле жива осталась после перелёта. А тут мои родные места. Я всегда буду навещать тебя в первое время. Так надо! — и добавил совсем мягко, — Умей ждать.

Нэя трогала тёплые, нежно бирюзовые стены своего жилья. Возможно, оно станет их совместным уже с Рудольфом? За стеной спальной комнаты располагалась лоджия, частично открытая, и если свеситься вниз, то были видны дорожки среди зелени внизу и фигурки людей на них.

— Тебе выделили место здесь, — объяснял Франк, — пока. Здесь очень благоприятный климат. А там, я не знаю, где вы будете жить уже вместе.

Так случилось, что доктор стал её гидом. Бродя в спортивном комбинезоне среди улиц небольшого города, Нэя понимала, что её наряды будут выглядеть здесь странно. Она упросила Рудольфа при подготовке к отлёту разрешить ей взять с собой свои одеяния, упаковать их в её личный контейнер. Одежда земных женщин ей не понравилась, как и они сами. С грубоватыми лицами, слишком чёткими и резкими на её взгляд. Многих отличал высокий рост, порой превосходящий и крупных мужчин, длинные ноги и большие ступни, и движения тоже были резкие, хотя и быстрые. То, что украшало мужчин, огрубляло женщин. Одежда показалась безвкусной, неинтересной, лишённой индивидуальности, и сами они все казались похожими друг на друга безразличными, иногда улыбчивыми, иногда строгими, зачастую некрасивыми лицами. Лица девушек, женщин порой и не отличались от лиц юношей или мужчин. Причёски у многих были тоже короткие, совсем мужские. А у мужчин наоборот, волосы иногда мотались ниже плеч. Головные уборы носили не все, но все они поражали своей нелепостью, абсолютно не различимые по половому признаку. Когда такое существо в шортах, в кепке с козырьком от солнечного света, в бесформенной рубашке и несуразной по виду обуви, широкоплечая, с мускулистыми ногами проходила мимо, Нэя не сразу и понимала, кто это? Парень или девушка? Порой субтильный парень и крепкая девушка казались одного пола, абсолютно неотличимые друг от друга ни по походке, ни по выражению лица, ни по одежде.

Несомненно, они отлично разбирались в нюансах собственных одеяний, как и во внешних, возрастных и прочих особенностях друг друга, но Нэя, потрясённая, захлебнувшаяся, ослеплённая новым миром, когда видела их во множестве, ничего этого не улавливала, кроме того, что они одинаково чужие, неразличимые индивидуально, ничуть не кажущиеся добрыми или красивыми. Она ощущала только одно, она их не любит и не полюбит никогда как некую единую общность. Она им не нужна, а они не нужны ей. Она совершила некую непоправимую ошибку.

Она не отдавала себе отчёта, что основным чувством, её заполняющим, была ревность к земным женщинам. Ей было просто необходимо обесценить их всех и сразу. Их так много, а она одна против всех, маленькая смешная инопланетянка, красота и необычность которой казалась неоспоримой ему лишь там, на Паралее. А как будет здесь?

Её сознание словно закрылось и отбрасывало от себя груду непривычных впечатлений, принимая и сортируя только малую часть из всего того, что явила ей Земля. Редко кто из девушек ходил в платьях, в основном в брюках или в короткой версии брюк — шортах. Те же майки, рубашки, что и на мужчинах. Не было вышивки, кружев, бантов, пышных каскадов юбок. И во всей их пестроте царило удручающее однообразие. А вот она покажет им всем, что такое истинный женский шик, без крикливого вызова, без вопиющего безвкусия, без перехлёстов и эпатажа, но волшебное по своему воздействию не только на зрение, а и на саму душу. Всё также, как было и на Паралее. Фея, спустившаяся к ним со звёзд, научит их пониманию того, как важно всякой девушке, женщине облачаться не в стандартную экипировку, типа необходимой упаковки для сокрытия своей первозданной наготы, а в платья, не отличимые от цветочных лепестков, от оперения птиц-ангелов, пусть и созданных из банального текстиля.

Женщина — вдохновительница любви, подательница жизни и её охранительница обязана быть украшением мира, как и замыслила её Мать Вода. Надмирный Свет не желал создавать разумных существ в вещественном воплощении, и тогда Мать Вода пошла против его воли. Она вошла в связь с Чёрным Владыкой, давшим их совместным детям зримую телесную форму. Она наделила их красотой, быстротой, переменчивостью, вечным устремлением куда-то за пределы их ограниченности, а он, отец — дух планетарных недр своей огненной страстностью, неудержимостью желаний, но и грубостью, губительной тягой давить и корёжить всё живое и трепетное, проявленное порой в тех или иных их совместных порождениях. Надмирный Свет пытался и пытается одарить по возможности всякое творение своей своенравной жены одухотворённым светом, глубоким разумом, осмысленным отношением к тому, что и есть жизнь как диковинная ценность Вселенной, пусть и обречённая пока что на разрушение под воздействием излучений тёмного и таинственного Энтропизатора…

У Земли был свой Владыка планетарных недр, своя Мать Вода, но это их пространственно разнесённое проявление в живых мирах не меняло нисколько их сущностного единства. А Надмирный Свет, Он пребывает над всеми мирами как Отец и Охранитель, как Тот, кто ожидает разумные души, временно заточенные в непрочную телесность, в своих вечных Надмирных селениях.

Она вздрагивала при одной лишь мысли об облике Чёрного Владыки, утешаясь лишь тем, что земной Чёрный Владыка её не знает, поскольку не имел к её порождению никакого отношения. Или же имел? Если её бабушка по матери Ксенэе была пришелицей с Земли?

Она отмахнулась от собственных метафизических изысканий, которые, как известно, и более мудрых людей заводили в тупики.

Куда как любопытнее было погрузиться в тонкости земной моды. Как выяснилось, для любителей творчества и всевозможного рукоделия существовали специализированные супермаркеты, и доктор помогал ей приобрести там то, что ей казалось необходимым. Даже неописуемый шедевр — робота швею, машину удивительную в простоте и быстроте своей работы. И пока Нэя осваивала это чудо, которое Франк обозвал её «домашней подружкой Машей», месяц прошёл незаметно. Франк вместе с роботом-курьером привозил ей коробки с едой, сама же Нэя не желала никуда выходить, ожидая Рудольфа. Чтобы избежать избыточного наплыва впечатлений, она инстинктивно сузила формат своей жизни, психика сама себя защищала, диктуя ей замкнутый режим существования, а Франк ни к чему её не принуждал.

Придя как-то вечером и найдя Нэю в лоджии, застывшей перед закатом, будто кто-то разбил диск солнца и взбил из него оранжевую небесную яичницу, Франк предложил ей прогуляться в тихий и малопосещаемый ближайший ресторанчик. В тёмно-синей рубашке и тёмных брюках, седовласый доктор не выглядел стариком, но Нэя и не видела тут старых лиц, согбенных фигур ни у кого. Пока он ждал её в маленьком холле, Нэя лихорадочно надевала, непонятно чему волнуясь, свое новое платье. Она соединила в нём то, что уловила в тенденции моды Земли и то, с чем она не желала расставаться. Чёрное платье закрывало руки, но открывало плечи белым отворотом, а талию она перетянула белым кожаным поясом с пряжкой, похожей на раскинутые крылья бабочки в пестрых камушках. И к простым туфелькам, с трудом найденным, чтобы были ей удобны и привычны, она прикрепила те бабочки, что созданы были руками Нэиля. Рудольф ещё смеялся над её коробом, что она пихала в свой личный контейнер, собираясь навсегда оставить Родину — Паралею, как казалось тогда Нэе, легко оставляемую, ставшую если и не немилой, то безразличной.

— Я не буду смешной, Франк? — она вышла в холл, и доктор встал, явив ей свою растерянность и любовь, не скрываемую и вызывающую в Нэе жалость к нему. Он не мог быть объективным её оценщиком. Он считал её безусловно прекрасной, безупречной и там и здесь. Да и сам он жил сейчас как в чужом мире, настолько он отвык от всего и настолько уже был из прошлого.

— Ты ангел, Нэя! Волшебница, — он тронул её пышную юбку, приподнятую снизу вверх таким образом, что она открывала её колени, — здесь нет никого, кто мог бы быть равен тебе, не то что быть лучше.

Земной муж и его отличия от прежнего

Ресторанчик оказался небольшой, и его уют, малолюдность успокоили Нэю. Будто они зашли к кому-то, а о них забыли. Нэя освоилась и радостно оглядывалась вокруг. Никто не смотрел на неё, никто не выделял, будто находились они тут давно и всем успели надоесть. Радуясь простоте и тишине обстановки, Нэя откинула свои отросшие волосы, лишь слегка и кокетливо перехваченные заколкой, взяла прозрачный бокал с тончайшей ножкой, невесомый, хотя и наполненный коктейлем.

Она не успела сделать и глотка, как в небольшой зал вошёл мужчина. Почему она обратила на него внимание? Ведь она не знала его, как ей показалось сразу. Худощавый, но широкоплечий, с белокурыми короткими и вьющимися волосами, он показался ей почти мальчишкой из-за его, как-то сразу пронзившей её, неуверенности. Как и у доктора, на нём была тёмно-синяя рубашка, будто они сговорились. Золотистый пушок покрывал его развитые и открытые руки. Нэю пронзило, это Рудольф!

По тому, как затряслись её руки, доктор всё понял, обернулся и тронул Нэю за рукав платья, передавая этим жестом импульс, успокаивающий её. Казалось, Франк оставил свою неприязнь к Рудольфу на Паралее. Он встал из-за столика и поднял руку, давая понять Рудольфу, где они. И Рудольф знакомым стремительным движением направился к ним. И вот он уже рядом и уже пожимает руку доктору. Оказавшись за столом напротив застывшей Нэи, он улыбался и молчал, глядя настолько молодо и весело, как когда-то давно, в потоке реки по имени Голубой рукав Мать Воды…

— У вас уже есть мужчина? — спросил он, имея в виду доктора. А на самом деле обыгрывая те их давние встречи, — Вы позволите мне остаться здесь?

Нэя протянула руку через столик, веря и не веря, что это Рудольф только что подошёл и вот уже садится, не дождавшись приглашения. Он был настолько непривычен с волосами, что не казался тем, кого она знала столько времени, с кем проходила ритуал зажигания зелёного огня в Храме Надмирного Света на Паралее. Загар полностью сошёл с его лица, и похудевшее, оно тоже казалось неузнаваемым. И всё же это Рудольф. Он, смеясь, схватил её ладонь и сжал пальцы.

— Какая ты, моя красавица! Я вошёл и чуть не ослеп. Но не сразу понял, что это ты. «Кто это?» — думаю, — «Что за видение? Это же Земля, а не Паралея с её красотками в «Ночных Лианах». А доктор сидит спиной, я его не узнал вначале.

Упоминание «Ночной Лианы» не показалось уместным. Как и сам тон его речи, разудалый какой-то, как бы пренебрежительно-беспечный.

— Говорил, что у вас на Земле красавицы, до которых нашим девушкам как до звёзд, — сказала, стесняясь его как чужого.

— Так это я сбивал с вас цену. Чтобы не гордились собою. Нет у нас таких, как ты. Бедно у вас, не обустроено, но красота ваших людей потрясающая даже при всём их не безупречном поведении.

— Даже в бедности я была безупречна. Нет?

Насмешливость его, узнаваемая, всё та же, в такую минуту их первой встречи на Земле показалась Нэе неуместной, почти обидной. Она погрузилась в смакование напитка, давая ему понять, что у неё есть дела поважнее, чем его появление. В белейший взбитый коктейль были добавлены клубника и шоколад, со вкусом земных лакомств она уже успела ознакомиться. И даже страстно полюбить их, найдя земные вкусности невероятно усладительными. Доктор даже вынужден был следить за её рационом, строго ограничивая её походы в ближайшую шоколадницу.

Над губами нарисовался белый контур, Нэя этого не видела, уйдя полностью во вкусовой экстаз. Рудольф, пересев к ней совсем близко, стал на глазах у Франка вытирать салфеткой коктейль с её губ.

— Ты неисправима, «сливочная бомбочка», — комплимент охватил Нэю острой радостью, как и внезапной грустью при упоминании названия любимого пирожного из мира навсегда покинутой Родины.

— Как ты думаешь, не стоит ли мне заняться устройством здесь кондитерской, чтобы разработать на основе земных аналогов те пирожные и прочую вкуснятину, что так любил Антон? Не только я…

— И назови это кафе «Лакомый домик для Антона», — проворковал он без всякой ревности. Он радостно смеялся, он был счастлив встречей.

— На Земле давно уже отсутствует частный мелкий бизнес, — Франк влез в их милования, — Всем управляют крупные государственные корпорации. Конечно, ты можешь пройти курс обучения на кондитера. Никто не смеет оказать тебе в том препятствие. Но ведь ты вначале обязана будешь пройти и курс начального, а потом и среднего земного образования. Изучить языки. При том, что пока что неизвестно, в какой именно стране ты поселишься. На это, моя милая, уйдёт не один год.

Нэя надула губы и погрузилась в смакование коктейля, уже того, что был приготовлен для самого доктора. Но Франк к коктейлю и не прикоснулся. Наоборот, он сам же пододвинул его к Нэе поближе. Дал таким образом ей разрешение на двойную порцию этой радости. Раз уж праздник, чего ж и не позволить маленькой и невоздержанной девочке, выросшей к тому же на другой планете, немного излишества в употреблении лакомств? Он стал рассказывать Рудольфу о подробностях и сложностях их бытового обустройства. О том, как ему удалось всё удачно устроить. Он даже не скрывал, что старался вовсе не ради Рудольфа, а ради Нэи. Говорил только о ней, о выверенном и необходимом ей комфорте в условиях очень сложного для её адаптации мира, о столь удачно подобранной и подходящей ей климатической зоне для проживания, игнорируя тот факт, что жить с нею рядом будет именно Рудольф. Потом добавил, что будь она тут одна без его неустанной опеки, сама по себе, то вряд ли её и выпустили бы или поселили одну в затейливом небоскрёбе в курортном городке.

— Со мною нельзя было посоветоваться? — спросил Рудольф. — Или для тебя тот свадебный пир в подземном городе на Паралее был всего лишь маскарадом? Я её муж! И твоя опека это всего лишь твоя самодеятельность.

— Континентальный климат Русской равнины ей не подходит, — сказал Франк. — Она будет там непрерывно болеть, когда начнутся осенне-зимне-весенние сезоны.

— Здесь тоже есть и осень и зима, — резонно возразил Рудольф.

— Да. Но тут более смягчённые перепады температур от лета к осени. А зимы мягкие и непродолжительные. Субтропики ей также не желательны, не говоря уж о тропических широтах, убийственных, если уж по существу вопроса, для всех белокожих людей. Я всё выверял, прежде чем поселил её тут. Ты и сам можешь тут жить. Тебе оно и подходит с учётом того, что тут твоя малая Родина.

— Моя Родина? Да вовек она мне не сдалась, эта твоя горная Аркадия! Я буду жить в России, и она будет там со мной рядом. Хотя, да, кое-кому очень уж не хочется выделять мне удобное жильё для семейного человека, к тому же заслуженного космического ветерана, офицера, кем я и являюсь. А так, кинули косточку, заброшенный бывший павильон отдыха ГРОЗмена Воронова, пропавшего без вести, и живи там себе. Жена? Какая жена? Нигде не отмечено, что ты женат. То есть, ты даже не разведён, ведь твоя земная первая жена Кларисса Соловей тоже пропала без вести. А почему у жены была другая фамилия? Ты вначале разведись с той, пропавшей, по форме, которой даже не существует. Ведь она тоже не числится в списке погибших. А если живая, то необходимо её согласие на развод. А ну как, она явится и потребует опротестовать ваш развод, произведённый без её участия? Это тянет на нарушение норм законности… и прочая бюрократическая муть и бред, неисправимый и неустранимый со времён, кажется, неолита. Когда люди научились корябать на глине свои закорючки типа всяких мифических и придуманных историками-фантастами законов Хаммурапи. Или на берестяных грамотах, кои найдены, но так и не определились с их возрастом.

— Куда тебя понесло? — перебил его доктор. — Кому какое дело с кем ты будешь жить и где? Тебе по закону положено достойное твоих несомненных заслуг место для обитания. А уж кого ты там поселишь рядом… да хоть гарем размещай.

— По поводу гарема, это ты загнул, дед!

— Ну и не притворяйся обездоленным бродягой. Рита Бете мне говорила, что предлагала тебе на выбор; хочешь, так используй часть её огромного наследственного дома в той же России. Она сама обитает там лишь в нескольких комнатах, а прочие ей без надобности. Да и то она там наездами. У неё и в Альпах, чтобы ты знал, есть своё наследственное гнёздышко. Она дочь швейцарца и русской. Ты отказался. Она предлагала тебе также часть немалого дома Воронова, где целый этаж с отдельным входом заброшен по сути-то. Дом в живописном поселке рядом с массивом реликтовых уцелевших лесов, ландшафты радуют зрение и полезны для здоровья, рядом озёра. Пока новый дом для служащих и военных ГРОЗ находится в стадии строительства. Так она сказала.

Они говорил спокойно, по видимости если, но с затаённой напряжённостью, и очень быстро. Так что Нэя не всё понимала из их речи.

— Жить мне в доме Воронова? — Рудольф прищурился. — Там его дочь со своим мужем живёт! Это ничего, по твоему?

— Дочь живёт на первом этаже. Там свой отдельный вход со стороны леса. Вторым этажом она не пользуется совсем. И что в том особенного, что на первом этаже будет проживать некая пара без детей? Ты ныне обитаешь в небоскрёбе, где и над тобой, и под тобой живёт неисчислимое множество неизвестных тебе людей. Тебе это мешает разве?

— Дочь Воронова… Да, она будет мне мешать своим присутствием.

— Почему посторонняя женщина будет для тебя помехой? Дом на балансе ГРОЗ. Туда могут поселить кого угодно и без её соизволения. Отца же нет.

— Как это нет? Он не числится в числе погибших. Значит, он есть. И может вернуться в любой день или ночь.

— Ну и вернётся. Пока будет проходить реабилитацию и восстановление на островах «Сапфир», тебе подыщут новое жильё. В чём и проблема?

— Она в том, постник ты и молчальник, что дочь Воронова не является для меня посторонней. Она невестой моей была.

— Ну и что? Ты же женился, как сам же сказал, на Клариссе Соловей. А она вышла за другого. Вы с ней посторонние люди.

— Легко мыслишь. Но в жизни, знаешь ли, бывают очень уж непростые и запутанные ситуации. Я не могу и видеть эту дочь Воронова!

— Почему же?

— Потому. Она обещала меня дождаться. Любой интервал времени ничего не значит для неё, так она орала на всю бескрайнюю степь в тот самый день моего отбытия… И вот, видишь сам, как она меня дождалась…

— Так и ты сам, друг мой, прибыл с женой, с которой прошёл ритуал в чудесном Храме Надмирного Света под хрустальной кровлей, по обычаю того мира, где и жил два десятка лет. Старожилом стал….

— Я, кажется, не собирался брать девушку с Паралеи с собой. То есть, она не хотела сама. Но кто-то, не ты ли? Запихал её в самую последнюю минуту в стазис-камеру в звездолёте. Зачем ты так поступил?

— Я? Разве не ты задурманил её голову обещанием?

–Я-то да. Я и не такое мог наобещать, чтобы дать ей ту сиюминутную отраду, которую она и жаждала. Но она вовсе не страдала той юной наивностью, хотя ты и вернул ей юный облик, чтобы верить сказочным обещаниям. Она не хотела покидать свою Паралею! Слышишь, ты!

— Так никто и не заставлял тебя тащить её в Храм Надмирного Света. Она, между прочим, девственницей опять стала. Я пошёл на столь деликатную процедуру, чтобы дать ей возможность второго издания своей местной судьбы. Архаичный мир имел свои особенности, сам понимаешь. А ты опять втащил её к себе…

— Я? Так прямо и втащил? Ты сам-то с женщинами когда был в последний раз?

— Не тебе о том я и расскажу.

На какое-то время доктор углубился в смакование странного блюда, где под видом ракушек красовались изделия из муки вперемешку с розовыми морскими креветками. Всё это было залито красным соусом. Очень душистое блюдо, вызывая любопытство Нэи, отвращало самими креветками, напоминающими жирных личинок по виду.

— Что за чудо эта паста! — промычал доктор, млея от удовольствия. — Ты-то чего не ешь?

— Дома успел пообедать, — ответил Рудольф.

— Кстати, о доме. Та же Рита Бете очень настаивала на твоём заселении в доме своих предков. Она, как я и сказал, бывает там редко, используя к тому же лишь пару комнат для проживания. Почему пренебрёг и этим, поистине доме со всеми признаками архитектурного шедевра? Дом сохранился от тех самых времён, когда и были в моде подобные непохвальные, но заманчивые излишества для бытового устроения. Рите оставили его ради заслуг её отца, и она, поскольку живёт одна, очень хочет, чтобы там поселилась какая-нибудь молодая чета. Она говорит, что там и не одна семья могла бы обрести себе пристанище без всякого стеснения, как для себя, так и для неё, Риты, лично. Вокруг сад, похожий на парк, три этажа. Или Рита для тебя тоже неподходящее соседство? Кажется, она никогда не являлась твоей невестой…

— Она была моей бывшей учительницей. Причём учительницей с большой буквы и без всякой иронии. Учительницей жизни. Вот как и Воронов был моим главным учителем жизни. А сам знаешь, каково это обитать под одной крышей с бывшей учительницей, чьи уроки напрочь! выветрились из памяти и восстановлению уже не подлежат. А ведь она с самой первой нашей встречи, сугубо профессиональной, очень уж хотела мне о тех уроках напомнить. Она же психолог из «Сапфира» ко всем прочим своим нелёгким обязанностям. Ты сам-то согласился бы при таких вот озвученных условиях жить там, где мне и предложено было?

— По любому же заселился в квартире Воронова, — сказал доктор Франк.

— Так временно, сам же понимаешь. Как отстроят мне жильё, соответствующее моему профессиональному уровню и заслугам перед Отечеством, так и покину этот уютный павильон, размером не уступающий иному детскому стадиону. Без восторга, конечно, покину, поскольку там очень уж мне понравилось, к службе близко, но и без грусти. Так что, нам с Нэей местечка на двоих уж точно в этом павильоне для утех хватит. Вот постельку только закажу, супружескую, чтобы не стеснять себя в любовных играх, сам же понимаешь, если я молодожён, так и перевезу Нэю к себе. И твои климатические заморочки мне по боку, доктор Айболит.

— Хамить, как и привык в подземном городе перед своими подчинёнными, не советую. Тут твои привычки не будут никем оценены. С адаптацией ты, видимо, пока что не справился. Судя по тому, что ты тут наплёл… отпустили тебя рановато. Догадываюсь, кто и поспособствовал тому.

— Комиссия же была. По всем показателям высший балл.

Во время их затяжной беседы Рудольф вёл себя так, будто Нэи рядом нет, или же она не имеет к нему никакого отношения. Он вовсе не выглядел помешанным от счастья молодожёном, встретившим свою юную жену после вынужденной разлуки. Похоже, кто-то из земных женщин дождался его, чтобы впитать в себя всю его накопленную и безудержную мужскую страсть. Так померещилось доктору. Франк взглянул на Нэю, самозабвенно уплетающую фруктовый салат. Она облизывала свои чудесные фигурные губына и напоминала того самого ребёнка, по лицу которого нельзя понять, что тот чувствует и что понимает, когда взрослые люди рядом ведут свои непонятные, но явно не дружеские разговоры.

Во время молчаливой паузы Рудольф воззрился на Нэю, устав от своего собеседника, и замер, как будто увидел её только что.

— Бабочка — сладкоежка, где же ты обнаружила в здешних пределах домик «Мечту», в котором тебе и пошили твои умопомрачительные наряды?

— Я сшила всё себе сама. Но используя земные технологии и ткани.

— Виртуоз! — восхитился он, как восхищаются творчеством ребёнка. Ласково и свысока. — С тобой и на Земле не соскучишься…

— Доктор помог мне освоить земную универсальную машинку для шитья, — похвалилась она, не чувствуя, что губы испачканы фруктами. Доктор, полный умиления, протянул ей салфетку. Она поняла его жест и вытерла губы. — Это невероятно сложно, такое вот творчество, — сказал он. — И разобраться в машине мне пришлось на пару с одним дизайнером одежды, которого я и пригласил для помощи. Удивительно, но Нэя разобралась во всём быстрее нас, двух мужиков.

— Да ты как отец родной, — сказал Рудольф. — Да и не всякий отец таким бывает.

Покидать Нэю Франку было не просто. Не хотелось ему уходить. Он всё тянул время, хотя разговор иссяк, не поддерживаемый Рудольфом. Наконец он встал, вежливо и как посторонний кивнул только Нэе, после чего ушёл, не попрощавшись с Рудольфом. Значит, он ничего ему не простил из прошлого. Но Нэя была рада его уходу, тому, что они остались вдвоём с Рудольфом.

Она сама обняла его за талию, полезла к губам, погружаясь в полуобморочное состояние от его ответного захвата своих губ. И только его прикосновения, незабытый любимый запах, держали её на кромке реальности. Его рука скользнула выше, к груди, почти не касаясь, только осязая ткань нового платья, и Нэя подумала, что если она встанет сейчас, то ноги не смогут идти, став непослушными. Это было как в «Ночной Лиане» по своей запредельной остроте, но тут не Паралея, и так как там вести себя нельзя. С причёской он был другой, молодой и лучезарный, как будто бритый череп придавал ему нечто угрожающее и вечно суровое, чему она, привыкнув давно, всё же никогда не давала такой осознанно негативной оценки. На Троле ей никогда не удавалось представить его с волосами, как она ни старалась.

— Ты будешь теперь земным ангелом? — спросила Нэя, охваченная стремлением покинуть это место поскорее, чтобы оказаться за стенами их земного жилья. — Руд, разве это ты?

— Это я, — он выпил её коктейль. Прикасаться к нетронутому бокалу Франка он не захотел, а заказывать себе что либо не имело и смысла. — Но ангелом я не буду. Сегодня уж точно. Да и потом вряд ли. — И он сразу под столом поднял подол её платья. Нет, он совсем не изменился. Она сжала колени, заливаясь счастливым смехом.

— Даже не знаю, сможешь ли ты меня выдержать сегодня. Я переполнен тем, что жажду тебе отдать, — и это было так похоже на него.

— Я выдержу, — ответила она.

— Да куда ты и денешься. У тебя разве есть выбор?

Он с любопытством озирался вокруг. Его ноздри нервически подрагивали, что было у него признаком сильного, как положительного, так и отрицательного напряжения чувств.

— Ты ешь, — Нэя заботливо пододвинула к нему свои нетронутые тарелки с закусками. — Доктор заказал на троих. Ты не голоден?

— Да я за все эти месяцы вообще утратил вкусовые ощущения. Что ни ем, всё как сено. Или я отвык от земной еды, или так скучал по тебе, что пока не попробую тебя, не смогу нормально функционировать во всём остальном. — Даже не смотря на всеохватную свою радость, Нэя отметила его грубую чувственность. Он раздвигал под столом её колени, суя туда нетерпеливую руку, и Нэя с лёгкой грустью, сожалением сравнивала его напор с нежностью и ласковой тонкостью доктора, так поспешно их покинувшего.

— Тебе нравится моё платье, милый? — спросила Нэя, — я как чувствовала, что увижу тебя сегодня. Я вложила в него всю свою любовь и тоску по тебе.

— Ты прекрасна, как всегда, как везде. Но я хочу только одного, стащить его с тебя поскорее. Мы идём? Здесь же скучно. Это стариковский ресторанчик, самый тишайший в городке. Ты знаешь о том, что я родился в этом городке? И тут живёт моя мать? Завтра навестим её. Или нет. Вряд ли я и захочу завтра вылезать из постели. Послезавтра, пожалуй.

— Ты всё же груб, — отметила она мягко, — мог бы и объясниться мне в любви.

— А я что делаю?

Дело было совсем не в его бритоголовости, если и его прекрасные волосы вдруг явили ей, что ничего в нём не изменилось. Даже в такую минуту после долгой разлуки он не нашёл нежных слов для неё.

Маска женщины из видения в"Ночной Лиане"

Рудольф резко повернулся в сторону. Нэя проследила за его взглядом и увидела у стены за достаточно удалённым столиком женщину. Она была в узких брючках, белоснежной кофточке и не обращала на них ни малейшего внимания, разговаривая с некрупным мужчиной, который смеялся, сверкая издали зубами, казавшимися несоразмерными его узкому лицу. Или смех его был так неудержим, или рот огромен, так подумала Нэя. А о женщине то, что у неё слишком беспорядочно разбросаны завитушки её рыжих волос, сверкающих под мягким освещением потолка, от них шло сияние. Но красивая женщина была мало озабочена тем, чтобы придать своей причёске утончённый и более изящный вид. Она была небрежна, и это было уже отмеченным Нэей свойством многих земных женщин. Простота отношения к своей внешности, чего не могла ещё принять Нэя. Женщина не интересовалась окружающими ничуть, не повернула и головы, увлечённая зубастым спутником. И Нэе была заметна застывшая поза Рудольфа, лишённая восхищения этой женщиной, но вообще непонятная. Скорее, та пара была ему чем-то неприятна, потому что развернувшись к ним спиной, он сказал Нэе, — Пойдём, моя радость. Я хочу домой. А ты? Хочешь этого? Скучала?

— Да, — прошептала она ему в ответ, и они встали.

Нэя вдруг увидела, с каким интересом её изучали люди в зале. А та, рыжеволосая, застыла с ложечкой своего мороженого в губах. Рудольф, проходя мимо, подмигнул женщине, вдруг застывшей своими глазами в неведомой никому из окружающих, но ей зримой точке, и внешне она никак не отреагировала на молчаливое приветствие Рудольфа себе.

— Кто это? — спросила Нэя.

— Где? — спросил он, увлекая её на выход, — мало ли. Это же мой родной город. Просто знакомое лицо. А чьё? Забыл.

Они вышли на вечернюю улицу. Мягкий воздух обнял Нэю плотно и ласково за её оголённые плечи. Небо уже не было синим, но оставалось светлым, и этим своим оттенком, наплывами нежного перламутра облаков напомнило небо родной планеты, вызвав неожиданную щемящую грусть, уже повторную за вечер. У стены белого старого здания росло дерево с красными листьями, и Нэя встала от изумления, будто опять они были на Паралее.

— Даже здесь, — сказал он, — ты умудряешься быть не как все, — и обнял её за плечи. Но это странное и разочаровывающее ощущение от него не проходило. В чём была причина? В том, что он нисколько не производил впечатления соскучившегося, влюблённого мужчины, не смотря на свои несдержанные ласки в ресторанчике. Но почему?

— У вас там были женщины? На острове? В Центре реабилитации?

— Конечно. Сколько угодно. Техперсонал, врачи, да мало ли. И что? Ревнуешь? — Он отчего-то топтался у ресторанчика и не уходил. Нэя понимала, что ждёт. Но неуверенно, то порываясь уйти, то останавливаясь.

— Тебе нравится, что я теперь другой? Тебе ведь приятнее будет любить меня другого?

— Почему приятнее? — растерянность от отсутствия его вихревой радости при их встрече, как она об этом мечтала в долгие одинокие вечера, вызывала спазм от подступавших слёз.

— Я же мало похож на того, прежнего. Разве тебе не надоел прежний Рудольф? Будешь любить совсем другого мужчину.

— В чем и другого? Если ты совсем не изменился.

— Я изменился. И уже не буду таким, каким был там. Никогда.

— Мы кого-то ждём?

— Нет. А ты не хочешь погулять?

— Хочу. Но ты так проворно выскочил, что я думала, тебе не терпится домой, и я не съела столько всего вкусного. Не успела. Я голодная.

— Ты осталась всё такой же, маленькой, но большой лакомкой. Или ты расстроена из-за того, что ушёл доктор? Привыкла к нему? Я же вижу, что ты надула свои губки. Он к тебе не лез?

— Он не из таких.

— Он такой же, как и все. Просто старость делает его, что называется тепло-хладным. И целовать пальчики ему приятнее всего прочего. А прочего он просто боится. Вдруг оплошает? Он, кажется, уже и приблизился к ангельскому состоянию. Как Хагор.

— Перестань, Руди! Ты совсем не рад мне.

— Рад. Ты ещё увидишь, как я и рад. Но понимаешь, адаптация у меня очень болезненная. Я даже хуже соображаю от всего того, что навалилось. Сознание будто плющится. Будто вижу я сон. А ты как легко и удивительно быстро вписалась в земной пейзаж. Будто и жила тут всегда. И земная атмосфера делает тебя ещё воздушнее, ещё краше. Даже не верится, что такая женщина и моя. Франк — точно ангел, если мог так спокойно жить возле тебя все эти месяцы. Ты не замечала у него нимба над головой? Ну, я шучу.

— Ты знал ту женщину?

— Я не очень это понял. Я же говорю, как сплю. Но зачем она мне? Да и как она могла тут оказаться? Я же говорю, полу бредовые ощущения. А ты? Как будто мне чужая. Чего ты топорщишься? Чем я тебя не устраиваю? С первого же вечера. Я тебя испугал? Ты разочарована, увидев меня на фоне земного неба? В Паралее сравнить было не с кем?

— Нет. Всё не так. Но мне трудно принять тебя вот таким, с волосами, как будто это кто-то другой. И похудел ты, стал как Антон. Словно я буду изменять тебе, тому, к кому я привыкла, с кем-то и ещё. Это ведь ты? Рудольф?

— Я. Не волнуйся. — Он стал целовать её в губы, придерживая за спину. И в этот момент рыжеволосая женщина вышла со своим белозубым и весёлым спутником. Он уже не смеялся, и рот у него оказался не такой уж и большой. При виде самозабвенно целующейся парочки мужчина повёл свою спутницу в другую сторону. Она висла на нём, еле шла, но была ему послушна и ни разу не обернулась. Рудольф не мог этого видеть, а Нэя заметила их спины перед тем, как они свернули за угол белого, старинного очевидно, здания, возле которого и росло дерево с красной листвой.

— Тебе придётся это сделать. Изменить прежнему. Разве у тебя есть выбор?

Он всё забыл!

Ночью, когда Нэя вместе с Рудольфом пребывали в своём вневременном измерении счастья, Ксения, а это была она, тоже пребывала в таком же вневременном измерении, но одна и без всякого счастья.

Ещё в ресторанчике, не будучи особенно любопытной, но так, в меру, она вдруг обратила внимание на молоденькую совсем, как показалось, девушку в необычном наряде. Словно сошла она со сцены и не успела переодеться после спектакля. Её открытые плечи, стройная шея, хорошая осанка привлекли её внимание несколько пугливой, но изысканной красотой. На ней было детское по исполнению ожерелье из искусственных кристаллов, выдающих свою искусственность идеальной прозрачностью и безупречной формой, как всегда выдают себя этим и женщины, подвергшиеся искусственной пластике и шлифовке. Но эта была какая-то другая. Не искусственная красотка, а скорее необычная, не похожая на всех прочих. Потому что она имела над собой ауру подлинного природного очарования, того незримого глазу совпадения себя самой и замысла о себе Того, Кто и порождает эту жизнь длинной цепью поколений. И если есть нарушения, они имеют где-то внутри скрытую причину. И внешнее устранение недостатков не устраняет причину глубинную. Так всегда казалось Ксении. Обладая красотой природной, она не прощала тех, кто прибегал к услугам медицины и совершенствовал себя при помощи рук человеческих.

Ксения, жалея женщину в побрякушках за её детское безвкусие, давала ей мысленный совет. Надо было украсить себя, например, сапфирами. На худой конец, раухтопазами. Ксения не могла отвести взгляд от игры лучей на её руке, бьющих в глаза. Что был у неё за камень на руке? Когда девушка поправляла волосы, откидывая их назад на спину, тоже открытую, Ксения пыталась понять, на чем держится её странное платье. Оказалось на шнуровке, что была сооружена на спине. Она оголилась со знанием своей, влекущей чужой взгляд нежной шкурки, но в целом ошеломляла своим безвкусием, это если в целом.

Девушка интересовала всех, Ксения это уловила, но чем? Все просто делали вид, что заняты только собою, но наблюдали странную особу. Что в ней было? Нечто такое, как и её камень, бесцветный и вдруг начинающий играть остро пронзающей красотой, особым поворотом, гранью, тотчас же и гаснущей, когда она опускала глаза или голову, рассматривая что-то на тарелке.

С нею был пожилой и высокий человек, статный, в тёмной одежде. Седые волосы говорили об усталости от жизни и о нежелании восстанавливать пигмент волос. Серьёзные глаза привлекли Ксению печалью, которую всегда прочтёт тот, кто и сам редко гостит у счастья. На довольно тусклом фоне случайных посетителей они были необычны. Такие люди запоминаются, хотя бы своей не похожестью на большинство.

«Кто он»? — думала Ксения — «Отец? Муж»? Он был нежен с девушкой, смотрел мягко и внимательно, предупреждая каждый её жест, будто была она больной. Но на больную она не была похожа. И чем-то, но лишь отчасти она напомнила маму, — своей хрупкостью, грустью, потерянностью скорее. Поэтому в заботе человека было трудно выявить его подлинное к ней отношение, мужа ли, отца ли, но очень ею дорожившего человека.

Ксения отвернулась. Изучать людей так пристально было уже и невежливо, неприлично. Она стала слушать Ксена, да и ужин был вкусный. Катание на лыжах по высокогорной трассе вызвало усталость и голод. Поэтому Ксения не заметила момента ухода седого мужчины и прихода совсем другого, молодого.

— Ты чудесно выглядишь. — Ксен любовался ею, как и в их первые дни. — Нам надо чаще с тобой бывать в горах. В следующий раз поедем в Тибет или на Кавказ. Как думаешь? Там старинные базы, тепло и обжито.

— Это в Тибете-то тепло? Вечно ледяной ветер. А Кавказ? Ну его. Здесь лучше всего.

— Почему ты любишь эти сувенирные, в сущности, места?

— Потому. Не знаю. Здесь волшебная атмосфера. Благословенные земли, здесь всегда селились те, кто умели устраиваться в этой жизни с комфортом. В отличие от наших русских предков, не ведающих этого в своих огромных просторах веками и веками.

— Я заметил, ты здесь молодеешь.

— То есть, я уже стара?

— Нет. Я так сказал?

— Но если я молодею, значит, стара?

— Для меня всегда та же. — Ксен ласкал глазами, но отчего-то стал её раздражать. Она почувствовала взгляд сбоку. И быстро развернулась, но увидела лишь мужскую спину в синей рубашке с короткими рукавами. Мужчина был повернут лицом к странной девушке, и Ксении показалось, что он другой, не тот пожилой. Ксения не верила своим глазам. У него уже не было седых волос. Этот был светлый шатен. Он встал одновременно со своей соседкой, собираясь уходить. Их заказ остался нетронутым. Они не стали есть. Почему? Человек был другой. Белокурый, не старый, широкоплечий и…

В общем, здоровый малый, не смотря на стройную в целом фигуру, но избыточно натренированную. Проходя, он умышленно задел её, сделав вид, что случайно. Ксения подняла глаза от своей тарелки навстречу его лицу и едва не закричала. Он подмигнул ей зелёным глазом. Тем прежним и насмешливым, прошлым, но чудесно настоящим подмигиванием. У Ксении застряло во рту то, что она ела. Но это было мороженое, и оно таяло. А тот уже ушёл и не обернулся.

Когда старик успел превратиться в молодого, другого человека? У Ксении поплыло перед глазами. Это же был он! Блудный кузнечик, но откуда он взялся? Через столько лет? Или атмосфера здешнего места дарила ей наваждение, достав его из тайного сундука — памяти?

— Я переутомилась, — сказала Ксения, — так же не бывает.

— Почему не бывает? Ты действительно переусердствовала с катанием. Ты всё же не девочка.

— Спасибо, что напомнил! Вечно портишь настроение.

Да и как она могла узнать о его возвращении, если после исчезновения отца в галактических глубинах она порвала все связи с теми людьми, кто мог ей сказать о его возвращении, кто имел отношение к ГРОЗ. Он вернулся и не стал её искать. Да и чего её искать? Она и не меняла своего места обитания. Всё в том же старом доме отца и матери. Но теперь она жила там с Ксеном. Да что и Ксен!

На выходе она увидела, что этот, всё тот же, белокурый, (интересно, восстанавливал он пигмент или нет?) прежний во всем, целовался, вот только не с нею, не с Ксенией, а с тою, разряженной в декоративное одеяние сказочного персонажа — с девушкой с длинными волосами, распущенными по спине. И его ручища, загребая эти волосы, нежила спину женщины. Сколько было в этих прикосновениях обещания дальнейшего и того, чего не будет у самой Ксении ни сегодня, ни завтра. Она, наконец, увидела, на чём крепилось платье безвкусной идиотки. На тонких, едва заметных плетениях. Сзади она была открыта до поясницы, лишь прикрытая причудливой сеткой. Наряд, как и она сама, как и тот, кто её щупал у всех на виду, всё это вываливалось за рамки привычного обыденного течения привычной Ксении жизни.

Значит, он и не думал её помнить, и уже давно счастлив с кем-то. Ожидаемо ли это было? Всегда ожидаемо. Всегда было понимание своего им забвения. Хороша бы она была, как ломанулась бы ему навстречу, да ещё и с воплем радости. Но молодец, она научилась сдерживать свои чудовищные прежние эмоции. И до чего же хотелось подойти, пихнуть безвкусицу длинноволосую: «Моё! Не трись о то, что не тебе судьбой определено»! И пихнуть в сторону. Та, прежняя Ксения, так и сделала бы, но эта?

Ксен, как прочухал что, поволок её как пьяную подальше и побыстрее. За угол, за горизонт не нужных, а вдруг и скандальных? событий. Ксения прижалась к стене старинного дома. Когда-то русский вор — олигарх построил это здание, думая жить здесь века. Неподкупные века унесли его тлен в безвозвратное прошлое, времени взятку дать было нельзя! А здание, вот оно, стоит до сих пор. Кто-то в нём и живёт или занят какой-то своей деятельностью. Оно сохранилось в этих хитрых и умеющих прятаться от чужих исторических схваток местах до сих пор. «О чём это я думаю? Что со мною»?

— Что с тобою? — спросил Ксен.

— Я слышала, что в далёких космических колониях очень часто женщины становятся не похожими в своих привычках и облике на земных женщин. Меняются порой до не пристойного для Земли идиотизма. Архаизируются в своих привычках и поведении. Заводят свою инопланетную моду, чтобы выделяться на Земле, чтобы подчеркнуть свою обособленность, исключительность, необычность. И мужчины, я слышала, теряют от них головы и ещё некоторые части своей нижней экипировки.

— И что? — опять не понял ничего тупица Ксен. Да и как он мог её понять? Но ведь там, где был космический бродяга, не было семейных колоний. А эта кто? Инопланетная фауна, получается? Да мало ли где он с ней познакомился. Ему всегда оно было легко. Вот и нашёл такую же бродяжку где-нибудь на одной из перевалочных космических баз отдыха. Они же чуют друг друга на расстоянии, эти космические кочевники. А как же сны? Обещания возврата, приходящие с метеоритами, со звёздной пылью на Землю? Всё ложь. Всё мистика. И её путешествия под маской в ментальных лабиринтах, где она всегда его находила и дразнила, и он отзывался ответной тоской.

Ксения, лежа ночью у Ксена под боком и обжигая его нечувствительную спину горючей слезой, пребывала совсем не с ним. Она опять металась вдоль той сетки, а она тянулась и тянулась длиною в жизнь, прожитую по ту сторону от него. Боль, идущая спазмом от груди и вниз в живот, сжимала её непониманием. Почему? За что? И чего она продолжает корчиться? Разве было что-то настолько и прекрасное, от потери чего так больно?

— Чего ты и помнишь? — спросила она у себя шёпотом. Что и было? Ничего, кроме совместных, диковатых, пожалуй, юных забав. А у них, как известно, нет цензора ни снаружи, ни внутри.

…Как он влетал, радостный, и наполнял собою её всю и стирал окружающий мир вокруг. Ни одного пристойного слова любви.

«Ты скучала, моя малышка, о своём большом и только тебя жаждущем друге»? — вот что он говорил. Но слова были не те, что позволены к применению в приличном обществе, конечно. И сразу демонстрировал ей это, маньяк и придурок!

«Отстань, скотина ты», — она пихалась, всегда боясь, что кто-то застигнет их в неподходящих зачастую местах для подобных-то демонстраций. Она ругалась и всегда при этом его так же ненормально хотела.

«Хоть словечко бы нежное, поэтическое шепнул, нет! Сразу это».

«Разве это не зримое доказательство моего стремления к тебе, и только к тебе»?

«Ну, скажи, что любишь».

«Я не говорю, я вопию об этом! Я и сам, весь целиком, одно любовное доказательство», — и после уже целовал в губы, не давая ей ругаться и вырываться.

«Я не хочу тебя любить, пока ты не станешь образцовым мальчиком», — но это была игра, она хотела его любить всегда.

«И не люби. Мне достаточно твоего хотения. Это неповторимо — то, что ты даёшь. Что слова? Их можно сочинить и без всякой любви. А ты разве не чувствуешь, что я весь твой? Только твой. Навеки»…

«Навеки…» — у Ксении жгло глаза, как будто в слезах был чёрный молотый перец. Где это «навеки»? Что у них были за отношения? Почему были они такими? Из-за него? Из-за неё? Что было в ней не так?

Вон как эту нежно тискал у всех на виду, волосёнки оглаживал, спинку баюкал. А её? Никогда не ласкал у всех на виду, не обнимал, а только пихал, обзывал, придумывал обидные слова и обозначения. И только наедине являл ей свою неудержимую любовь, радовался в ней всему. Конкретно-животное действо всегда трансформировалось в волшебное взаимопроникновение, всегда радостное и бурное, всегда неповторимое.

Она начала метаться от обиды за воскресшее прошлое, за преданное настоящее. И не забыл, а не нуждается в той их взаимной радости, имеет эту радость не с ней. Господи! Да что за сила разбудила в ней давно уснувший кошмар?

Ксен проснулся, стал гладить её волосы. Он уснул сразу, едва донёс свою голову до подушки, устал от горных прогулок. Длинные для мужчины волосы падали на его лицо, они вспотели от его крепкого сна, и ей не хотелось его видеть рядом с собой.

— Постригись. Чего ты как монах, — сказала она немилостиво, — даже монахи сейчас стригутся. Любишь быть не как все?

— Может, и пигмент волос сменить? Стать, к примеру, блондином? Чистым гиперборейцем? — К чему он так сказал? Что мог уловить в её страдающих мыслях — образах.

— Почему же гипербореец?

— Как был твой, тот, кто довёл тебя до попытки самоубийства. Я могу стать и «белокурой бестией», как у Ницше.

— Кто этот Ницше?

— Да так, старина — матушка. Он, кстати, жил где-то здесь в этих краях. Кажется. Не знаю точно. А тот твой, где?

— Какой мой? Кто мой?

— Твои волосы похожи на тёмный янтарь, — зашептал Ксен, не желая ругаться с нею, — на закатное солнце, на липовый душистый мед, который меня склеил намертво, как комара, попавшего в его сладкий океан. Вот представь ощущение комара, тонущего в меду.

— Комара? Ты тогда уж шмель, что ли. А то комар. Разве ты носатый и тощий? — и Ксения засмеялась, благодарная ему за то, что вытащил её и саму, как муху, попавшую в свою медовую память.

— Ты же сама похожа на царицу фей Титанию.

— Ты разве Оберон? Ты малютка эльф. Шалун — малютка Робин.

— Почему же Робин, если я Ксен?

— Как у Шекспира в сказке. Малютка Робин был слугой у феи Титании. Оберон же был её врагом.

— Но потом они помирились. Хотя ты, моя Титания, выбрала меня, а не Оберона. И разве мы не счастливы?

— Почему ты, такой утончённый и добрый, а я подлая, лежу и… Я никогда не рассказывала тебе о нём, об «Обероне». Он всегда сам создавал непристойные ситуации всюду. А я вечно несла на себе двойную вину. Я не могу ничего забыть, страдаю до сих пор и не могу себя уважать. Он первым стал косить глазами во все стороны, пресытившись моей покорностью. И когда я попыталась тоже восстановить свои права, найти понимание, нежность, дружбу, всё то, чего не давал он, он стал считать меня потаскухой. Я же только хотела заставить его понять уникальность, редкость любви, которую нельзя бесконечно испытывать на прочность, её легко утратить, её необходимо ценить. Я же играла, заводила, но никогда не изменяла. А он? И только после того, как он стал с Лоркой, стал увозить её в дом своей матери, или в дом отца, вечно пустующий. Он, вроде, тоже только злил, а потом взял и женился. «Почему»? «Ребёнок же будет», — вот что ответил. Доигрался, гад! И о чём я, вообще, тоскую? Но он как осиновый кол торчит в моей памяти. Ворочается там, едва я неудачно шевельну этой памятью. Может, мне сделать коррекцию памяти?

— Зачем? Это же вмешательство в твою личность. Сама справляйся. Должна понять, почему не можешь так долго забыть? Чего не хватает тебе сейчас? И я тоже постараюсь тебе помочь.

Ксен потому и был с ней, потому она и терпела его рядом, что ему можно было говорить всё. Даже то, в чём стыдно признаться и перед собой наедине.

«Интересно», — думала она, успокоившись, — «а эту, как он любит»? Говорит ей слова любви или тоже только и демонстрирует ей своё вечно возбуждённое любовное доказательство? Своей неземной любви, так он говорил ей. «Я же люблю тебя неземной любовью. Ты не чувствуешь? Не видишь»? Ох! Вряд ли остался он прежним после стольких лет в космических далях. А каким? Подчёркнуто суровым, сильно поумневшим, но растраченным эмоционально и уставшим вусмерть?

— Ты заметил, какая она была вся несообразная ни с чем?

— Кто?

— Ну, та из ресторана. Вся какая-то несоразмерная в своих частях. Глаза как у стрекозы, фасеточные какие-то, где-то сбоку головы будто. Переливаются, не поймёшь чем, какой мыслью или чувством, рот жадный, ела всё и причмокивала, а тельце тонкое с большущей грудью, да ещё и стоячей. Наверное, пластику сделала, чтобы быть чрезмерно сексуальной и ненормально привлекательной. Даже мне хотелось её за эту грудь ущипнуть, проверить на подлинность. Как мужики, вероятно, её хватают, едва представится такая возможность. Это же жить невозможно. Точно, она из какой-то захудалой колонии, там вечно какие-то реликты получают возможность себя проявлять. Мне рассказывали, что там и творится в иных местах, запредельность во всём. Человеческое поведение остается в пределах Солнечной системы. А там! Экспериментальные миры!

— Да что тебе в ней?

— Ты хочешь, чтобы у меня была такая грудь?

— Мне-то зачем? Я и так тебя люблю.

— Но той, из ресторана, зачем-то нужно.

— Может, она такой забавной и уродилась. Что тебе до неё? Разве ты её знала когда? Пусть живёт, какой себе нравится. Мне такая, как она, без надобности.

— А тому нет. Стоял, весь дрожал, даже я видела. Как к ней жался!

— Ну и что? Ты же его не знаешь. Может, у них любовь. Чистая и высокая. Не все же такие, как твой Оберон. Или как вы его дразнили?

— Мерлином его дразнили. За любовь к истории и к старинной мистике. Да какой он Мерлин? Мерлин был великодушный, а тот — низкий и невоспитанный. Сексуальный маньяк. Хотя и любил девок забалтывать, но лишь тогда, когда они ему не уступали. А как уступят, так всё, ни словечка уже пристойного не дождёшься.

Ксен не понял, что мужчина в тёмном одеянии, высокий и с гипертрофированными мышцами, и был Оберон — Рудольф. Ксен же никогда его не знал и не видел. А то, что он видел его у театра давно-давно, в другой жизни Ксении, он начисто забыл, мало ли кто бегал тогда за красавицей девочкой, за балериной Ксенией.

…И первый раз у них было, вернее, не было ничего, но так случилось, они легли вместе спать в этом самом городке в Альпах, у его матери в доме, заваленном минералами и коллекциями камней.

«Я чувствую себя твоим уже вечным мужем», — говорил он, — «как будто мы вместе целую вечность, и ещё целую вечность будем вместе». — И осторожные, нежные руки, их прикосновения, не переходящие черту, были руками родного человека. Ксения видела не только его, но и себя со стороны, прокручивая свой тайный кинофильм, снятый тайным оператором — человеческой памятью, с умилением рассматривала своё воздушное и юное тело, и его тоже, рядом с которым она и замирала, — его юношеское, двадцатилетнее, напряженное… И зрелая женщина ласкала его в своей памяти вместо той глупой и ничего ещё не умеющей ценить девчонки.

«Повтори ещё раз, кто я», — и он повторял и входил в её открывшуюся душу, чтобы стать её вечным мужем.

Он отлично всё помнил

Именно здесь она вошла в его, открывшуюся вдруг настежь, беспомощную перед нею душу, в этом городе, в доме его матери. Она была лёгкая и воздушная, «девушка — перышко», обозначение было данью её занятиям архаичным балетом. Девушка была в этом смысле, в смысле балета, полной бездарностью. Балет был прихотью её матери, не сумевшей в детстве попасть в балетную студию. И свою мечту она перенесла на дочь. Но у девушки Ксении были другие таланты, у неё был талант вызывать любовь, и она стала его найденной воплощённой мечтой.

В ту ночь, хотя она и не была готова ни к чему, но покорно замирала, охваченная, как пламенем не своей пока, а его страстью, — пламя это обтекало её прохладную кожу и не проникало внутрь. Ей было только семнадцать лет, и не в этих годах было дело, а потому что хотелось тянуть это сладкое томление при понимании, что всё скоро, очень скоро случится. И если выждать, то будет только лучше, сильнее. Возникшее нечто дало нежную и мерцающую обещанием счастья завязь, и надо было ждать момента появления их общего волшебного цветка. А когда цветок раскрылся, не хватило понимания в силу молодого ещё возраста для того, чтобы оценить его уникальность. Вульгарно цветущие в изобилии, дикорастущие травы не казались менее сочными и менее заманчивыми, когда приглашали упасть в свои душистые и мягкие объятия…

Нэя двоилась в его объятиях, ожившая память о юношеской любви вплеталась в их первую после разлуки любовную жажду. Не иначе здесь эта память и валялась, в этом городе, никому кроме него и не нужная. В той тихой женщине из ресторана не было ничего от прежней «девушки — пёрышка». Зато в ней было то, что гораздо весомее, в ней хранилась в отличной сохранности летопись всей его земной жизни до отбытия на Трол. А то, что она её хранила, сдувая пылинки, не возникло и сомнения, о чём и сказали её глаза.

Земля навалилась всем сразу, и прошлым и настоящим, и для Нэи места не находилось, и обнимая её сильно-сильно, он словно хотел опять втиснуть её туда, где она была на Паралее. Но и Нэя как-то не очень стремилась туда втиснуться, была пассивна, как будто ожидала кого-то другого, а не его. Это было предчувствие, их общее, будущей разлуки. Отчего так происходило, что он мог любить эту женщину — загадку для научного сообщества Земли, да и для него тоже — Нэю, только после длительных разлук? Всегда случающихся, вроде бы и не по их желанию, и всегда порождающих новый цикл их любви, более сильной, более глубокой, чем была предыдущая фаза.

Выплывающая из раскручивающейся памяти Ксения, так мало и имевшая уже сходства с женщиной встреченной сегодня, ужинающей в компании с невыразительным мужичком, нисколько не мешала его любви к Нэе, а сама Нэя не мешала жалости, вздрогнувшей навстречу глазам Ксении, в которых заметался страх. Что означал страх? Страх чего? Она тогда кричала:

«Ты всё равно будешь моим! Вернёшься ко мне»! — Но вот вернулся, но не к ней, и её так и не стал.

Шёпот Луны

Нэя думала о многих сразу. О покорно ушедшем Франке, об Антоне. О том бритоголовом Рудольфе, которого оставила на Паралее. Земля вернула ей чужого и другого человека Двойника с волосами неизвестного ей человека, с глазами, устремлёнными помимо неё, и только его руки остались прежними, и его горячее естество было то же самое, а радость как бы и ущербной. Кто-то уже успел от этой радости отщипнуть, думая, что она, Нэя, ничего не заметит.

Из-за облаков вынырнула Луна, всё также таинственная подательница ночного света, источник, так удивившего Нэю, перламутрового свечения. В ней, почти ещё незаметная, уже была щербинка, она чуть-чуть умалилась. Отчего же так произошло? Сбывалось предсказание сгинувшего в бездне иных миров Хагора? Появление рыжеволосой женщины? Но настолько она была и не проявлена в Нэиной реальности, настолько далека была и ни на что не могла влиять. Там, в ресторанчике, она провалилась в свою личную пустоту, не подала ни единого нейро — энергетического всплеска, способного задеть, не говоря уж о некоем серьёзном излучении опасности. Нет. Не в ней было дело. Она, как и Хагор, была в прошлом и несуществующем времени, а то, что ухватилось за край Нэиного света, было здесь, было реально.

— Руд, — Нэя перебирала незнакомые пряди волос, — ты уже отчасти и не мой. Но чей? А я так ждала, так мечтала о неведомой и волшебной любви на Земле. А выходит, что там, в подземельях Паралеи и была вершина нашей любви? А тут — спад? Земля отнимает тебя, как и предупреждал Хагор.

— Хагор? Когда он тебя и предупреждал? О чём ты? Что тебя не устраивает во мне?

— Всё меня устраивает. Мне не хватает твоей полноты. Ты же всегда всё чувствуешь во мне, а я в тебе. Ты забыл?

— Тебе, как и мне, сложно адаптироваться к Земле. Даже несопоставимо со мной тебе тяжелее. От этого в тебе упадок чувственности. Вообще сил. Я как любил, так и люблю. И хочу тебя одну. Что тебя разочаровало? Тебе не нравится наш дом? Увидишь ещё, как мы с тобой украсим его. Сейчас он пуст, от того тебе не очень уютно. Мы поедем путешествовать, будем вместе восстанавливаться. Мне предоставлен отдых. Впереди у нас целый мир, наш земной, мною забытый, тобою неизведанный совсем. Твоя тоска пройдёт.

Это было убаюкивание, отвлечение от тех следов, что оставила в нем некая женщина, и Нэя эти следы, неосязаемые, осязала своими волшебными пальцами на его любимой груди, губах, и на всем остальном тоже. Нет, его напряжение не стало меньше, но оно было ровно и привычно спокойным, а должно было пульсировать сумасшедшими толчками, как это было в те, никогда незабываемые моменты, — в спальне Гелии, в клинике Тон-Ата, в подземелье после их последней разлуки, и в её сиреневом кристалле тоже. А сейчас она ощущала подстывшее течение той прошлой страсти, вошедшей в привычное русло и уже с уклоном в сонную успокоенность. И это после трёх месяцев разлуки? Не считая звёздного сна перелёта.

— Может, ты жалеешь о том, что прибыла сюда? Или жалеешь о том, что не проверила доктора на предмет его твёрдости? И это своё кислое настроение вливаешь в меня?

— Какие же ужасные и царапающие твои слова о докторе Франке, о человеке, в котором столько света и нет даже намека на сумрак, хотя он всё потерял в жизни. Если бы я жила только головой, рассудком, я бы ушла к нему сразу, едва вышла из ваших тут подземелий. Он, как и Тон-Ат, любит меня. А ты? В тебе чья-то тень, и тут не твоё прошлое, как та женщина из ресторана, а торжествующее настоящее, отменяющее меня. Но я не знаю, кто? Хотя думаю, она станет и вполне зримой очень скоро.

— Какие ещё доказательства моей любви тебе необходимы? — спросил он, положив её на свою грудь и готовя к очередному своему вторжению, не желая придавать значения её словам, — я считаю, что сказывается последствие твоего отрыва от родной планеты. И мы прогоним её сообща? Я люблю тебя одну. И буду, пока переполнен нежностью и терпимостью выносить твои странные придирки. — И закрыл её губы поцелуем, требующим совсем не слов.

Когда хотел, он одевался в непробиваемую драконью чешую. Эгоистично, упорно он заталкивал её туда, где и отводил отныне ей место, определяя её быть своей пленницей в пещере дракона. А у пленницы не должно быть чувств и сомнений в отрыве от него. На Земле ведь и не было женщины, подобной ей, послушной, подчиняющейся всему, способной возбуждать к себе сильное влечение. А иначе стал бы он тащить её с собою? На угрюмом Троле игры в любовь развлекали, но тут только раздражали. Она должна быть только усладой, но уж никак не бременем. Подавленная его потребляющей страстью, Нэя с ужасом вдруг всё это ощутила. Но ей пришлось смириться. Разве у неё был выбор? Была альтернатива его любви?

Прогулка в полнолуние

Ксения, оставив недовольно бурчащего Ксена одного, бродила по спящему городку. Ноги, будто в них был навигатор, сами по себе без участия сознания, как ей казалось, вывели её к дому матери Рудольфа. Она вошла в сад, и аромат розовых кустов, а их не было раньше, остановил её, а туда ли она попала? В ночной тишине она произвела неожиданный шум, наткнувшись на выключенного дрона — уборщика на садовой дорожке. Старую, проросшую травой плитку заменяли новой, и Ксения обрушила их упорядоченное, но неприметное в темноте лежание.

Дом был тёмен. Вслед за обрушенной горой садовой плитки раздался треск кустов, куда она, пошатнувшись, едва не упала. Наверное, не меньший шум вызвала бы и корова, забредшая сюда с альпийского пастбища. С чего она и взяла, что Рудольф может быть у матери? А если и тут, то ведь не один. С открытой в стиле ретро, как любила его мама, площадки, ограниченной от территории сада легкими колоннами, вышла женщина, привлеченная грохотом в своём саду.

— Was ist das? — резко и скорее удивлённо, чем испуганно спросил женский голос.

— Ich bin Kseniya. Ich schpacire gee… — Ксения так и не выучила немецкий язык, но помнила, что мама Рудольфа свободно говорила на русском языке. — Фрау Карин, это я Ксения. Вы помните, я знакомая Рудольфа? Он у вас? Он же вернулся…

Она вылезла из кустов на освещённое пространство, нелепая и понимающая свою нелепость помешанная «Коломбина». Так прозвала её мама Венда с того дня, как нашла маску в музее. Маленькие ночные фонарики мерцали в ажурных перекрытиях между игрушечными колоннами — затеей старой вечной девочки — матери Рудольфа, она тоже не отличалась стандартностью и всю жизнь во что-то играла. Ксения была, действительно, похожа на Коломбину, какой рисовали её старинные художники. Белая блузка была покрыта цветными пятнышками от пёстрых фонариков, как и одежда Коломбины, а глаза мерцали дико и неестественно возбужденно в сочетании с приклеенной улыбкой. Но мама ничуть не удивилась её визиту, будто Ксения ходила к ней по ночам постоянно, и узнала она её тотчас же. После стольких лет?

Ксения вышла на освещённое пространство под кровлю замысловатой веранды. Пол был всё тот же, красный, сделанный под мрамор с узором под окаменелости, как и двадцать лет назад. Колонн тогда, правда, не было, — была стена, открывающаяся в тёплые и ясные дни и превращающая эту комнату в продолжение сада. На этом самом полу они и катались с Лоркой, позоря в своём лице достоинство женщины.

Вот он радовался, скотина! Что ради него такие тут бои без правил! Лорка чуть не разорвала Ксении рот, пихая в него блузку и вдавливая прозрачные пуговицы в горло. После чего Ксения не могла некоторое время нормально говорить и шипела, как змея. Едва не удавила, сука спортивная. И он хоть бы пихнул её. Так нет! Стоял как колонна, не шевелясь, так что можно было подумать, что он боится своей припадочной жены. Так собою не владеть, так уронить себя до уровня дикости и утраты самоконтроля? Что и говорить, надо было постараться отыскать такую башню под два метра, с искусственно обесцвеченными лохмами, коими «лыжная палка» до чего и гордилась, мня себя «гиперборейской богиней». И это после шедевра, рождённого без искусственного вмешательства в её утробное развитие, после Ксении. Ксении, похожей на тех нереальных женщин, которых создавала кисть древнего художника со странной фамилией Муха, на его девушек из какого-то параллельного мира осуществлённой тончайшей гармонии, девушек — славянских богинь из той его серии «Луна и звёзды», что породила в 1902 году его тоскующая душа мистика и философа.

Об этом Ксении рассказала его мама, знаток древнего искусства, и Ксения с ней согласилась после просмотра тех картин — красочных грёз. Без натяжки, без преувеличения, так оно и было. Но что мог ценить тот, кто предпочел ей такую, как Лора? Или как та безвкусица сегодня в ресторане, с глупыми глазами — пуговицами, застылыми и кукольными, не имеющими в себе ни глубины, ни души?

— Сядь, — потребовала мама Карин, и первая села на диван, оставшийся стоять в том самом углу. Эта женщина была консервативна всегда. Правда, сам диван был новый, но всё также розово-палевый с розетками вышитых цветов, и тоже под глубокую старину. Волосы мамы Карин был распущены и завязаны сзади лентой, как у девушки, а просторное платье открывало её руки, полные и гладкие. И вся она была домашняя, но величественная, с гордой осанкой, на старую не похожая, а сколько ей было лет, Ксения никогда не знала. Как должна она нравиться определённому типу мужчин, думала Ксения, зная, что к тому самому типу принадлежал и её отец Артём Воронов. Ксения села, задвинувшись в самый конец углового обширного дивана.

— Хорошо у вас. По-прежнему.

— У меня нет Рудольфа, если ты к нему. Но разве ты его видела уже? Где? Он же на острове, в том секретном «Сапфире». Нет? Интересно, что там с ними делают?

— Там? Собирают по частям то, что остаётся от человека после путешествий за «горизонт событий». Но он вышел. Я видела его вечером в ресторане на спуске у горнолыжной трассы. Я с мужем там ужинала.

— Замужем? — спросила мама Карин, глядя спокойно, даже с приязнью, — он был один? Видел тебя?

— Нет. Он был с одной странной и очень молодой особой.

— Что же пришла? Если у тебя муж, а у него особа?

— Не знаю, — честно призналась Ксения. — Жизнь прошла. Чего уж теперь?

— У кого прошла? У тебя? Ты шутишь? У меня и то расцвет, а у тебя самое её начало. Есть дети?

— Нет.

— Почему?

— Не люблю никого. Не хочу детей без любви.

— Но муж?

— Что муж? Сегодня есть, а завтра — захочу, и нет его.

— До сих пор любишь Рудольфа? Ты однолюб?

— Я ждала, я… — Ксения отвернула лицо в угол, в затейливо отшлифованный камень стены.

— Думаешь, что всё вернешь? То, что так глупо сама же и разрушила.

— Кто? Я? Да он же первый женился! Вы забыли? Он же мучил меня, издевался, вы думаете, что я была инициатором всех тех безумств? Я только не могла себя оторвать от него.

— Мало я его била.

— Вот именно. Если бы не ваша материнская жестокость, он был бы другим. Был бы добрее, а он? Всех давил, унижал. Он боялся подчиниться женщине, боялся, как он говорил, что баба будет над ним торжествовать, как было в его детстве.

— Дурочка ты. Он был невозможный хулиган. Всегда не слушался. И я сама намучилась с ним, била только от отчаяния. С ним умел справляться только Паникин, отец, но он вечно где-то торчал в других мирах, которые не принесли ему ничего, а до сына ему и не было дела никогда! Потом возник конвейер из бесконечных жен, и опять ему было не до сына. Да и сколько их у него? Не знаю. Не интересуюсь даже. Но тебя Рудольф любил. Я знаю. Я же мать. Хотя и сама понимаешь, что это такое их мужская любовь. Где она у них. Кто лижет им яйца, тот и ближе им к сердцу. Ты хорошо этому научилась?

— Что? — опешила Ксения, задохнувшись от её бесстыдства.

— Умеешь ублажать этот их сердечный наконечник? Это же ценится, всегда ценилось в грязном неисправимом мире. Только такие вот вонючие дела и есть их любовь. Или ты всё ещё обольщаешься?

— А вы?

— Увы. И давно нет. Без этого пусто, а с этим уже и гадко мне. Давно. Я никогда не жалела, что живу одна. Я люблю одиночество. Люблю думать, разбирать древности, хранить их, любоваться на свои камни и коллекции, да мало ли в жизни дел?

— В древности, как вы думаете, тоже было всё пошло-низменно?

— А как ещё? Всегда только так. Нам дано печальное животное и не отменяемое наследие предков. Любовь полов. Война полов. Только такие как Рита, жена твоего отца после смерти твоей мамы, и способны царствовать над мужчинами, потому что у них ледяное сердце, впихнутое в похотливое тело. А те, кто искренен, доверчив и привязчив — никогда. Это слабость. Её используют и всё. Не уважают, не ценят никогда тех, кто им вверяет себя. Нельзя падать ниц. Ни перед кем. Твой муж любит тебя?

— Да. Ценит и не обижает даже словом. Он добрый, умный, хотя и трогательный человек. Он известный учёный в своем узком секторе, важном, но, скажем так, мало престижном. Не статусном. Пищевое производство.

— Так тебе и повезло. Чего ещё? Рожай ему, будь матерью.

— Я хочу родить от Рудольфа, — упрямо сказала Ксения.

— А он? Рудольф? Что? Не хочет тебе дать ребенка? Жалко ему что ли?

— Я ещё с ним не встретилась.

— Говорила же, что встретила?

Ксению начинала выводить из себя бестолковость его матери. Но так было и раньше. — Он же был не один.

— Ну и что? Когда он был и один? Думаешь, он был тебе верен? Да никогда. Но любил он только тебя. Бестолковый тип, — сказала она, подтверждая словно мнение Ксении о себе самой. В кого и быть бестолковому сыну как не в мать? — Жениться на тебе хотел. Дураки вы. И он и ты. Чего вы с ним всё дрались? То он с царапиной, то ты с синяком. Майн Гот! Ну и сошлись же двое ненормальных! Когда он прибудет, сказать ему о тебе? Оставь свой контакт.

— Не надо, — сказала Ксения, — не станет он меня искать. Я не нужна ему. Прощайте. — И она ушла.

Она брела по белой, волшебной лунной дороге, — ночь сияла торжеством полнолуния. И за Ксенией брела её тень, как и её неотвязная тоска. И Ксения плакала, радуясь, что никто не видит её позорных слёз, дрянных слёз — слёз её поражения по жизни. И только женщина среди нелепых, ажурной арабской вязью зачем-то изукрашенных колонн, поняла её, обладая природным даром проникать в слабые места людей, но никого не жалея. Ксения хотела лишь одного, вытолкнуть всё из себя и забыть, и этот городишко и эту маму, и её гнусного сыночка, рождённого мужененавистницей ей на горе, сожравшего её сердце, как гнусный жрец древних ацтеков на вершине пирамиды, построенной неизвестно кем и неизвестно для чего.