Дары инопланетных Богов

Лариса Кольцова, 2023

Шестая книга из цикла "Три жизни трёх женщин Венда".Любовь создала межпространственный мост для встречи разумных душ из столь разных миров. Затейливо украсить его, – или разрушить? – это уже их выбор. Любовь как созидатель и творец жизни, и энтропия как холод и разрушение вот две силовые линии, при замыкании которых и возникла жизнь во Вселенной. Каждый из живущих участник этой вселенской битвы.

Избранник по имени Антон

Хор-Арх по прозвищу Знахарь

В своих снах он всегда видел себя молодым. Уже проснувшись, Хор-Арх какое-то время не желал расставаться с увиденным. Продолжал лежать с закрытыми глазами. Если бы кто вошёл, решил бы, что он спит. Тело расслаблено, но он чутко слышал всё вокруг, пребывая и здесь тоже одной половиной своего существа. В скальной и довольно сухой пещере цари сумрак. Тихо. Пока. Другая половина его существа пребывала в необозримых густых лесах, где жил один из его Кристаллов — концентратор, накопитель энергии. Он тоже был окутан сумраком, но мглисто-зелёным и влажным. Он жил под слоями травяного покрова. В его информационную кристаллическую сущность входили и прорастали растительные информационные поля сырых и угнетённых трав дремучих глубин континентального леса. И это проявлялось в том, что на теле маленького человека, старого по виду, но не имеющего возраста в понятиях местных людей, прорастали зелёные травинки. Посылаемые в него, волновые колебания и импульсы Кристалла несли в себе генетическую голографическую программу об их структуре. И она входила, вплеталась в спираль его человеческой клеточной ДНК. Приходило время, и травяной покров отмирал, и также он сходил с его кожи с частичками человеческого эпителия. И вновь прорастал. Произошло же это так.

Как-то в его отсутствие в пещеру залез бродяжка, изгнанный или сбежавший сам, то ли от преследования, то ли от безысходности, оттуда, где и располагались концентрическими кругами города и селения Паралеи. Исследователем, а уж тем более заядлым путешественником он точно не являлся. Соседи же Знахаря по пещере, прирученные летучие собаки улетели за прокормом, как они и делали временами, снимаясь всей своей колонией. Воришка долго шарил по инстинктивной уже привычке, по бессознательному алгоритму своего убого существования, даже в дикой пещере ища поживы. Но нашёл только сваленные комья шерсти, да экскременты летучих гадов. Выходя и ругаясь, тряся перепачканными руками, он и нашёл Кристалл. Собственно, его и искать было незачем. Кристалл как раз был поставлен у порога, на свет для подзарядки, а те, что таились в нишах пещеры, вор не нашёл. Этот же схватил и убежал. Что он собирался делать с ним в пустынях? Разве поймёшь. Но на границе диких лесов, где они соприкасались с обитаемой и охраняемой частью континента, его схватила пограничная охрана и увезла с собою для необходимой проверки, поскольку среди бродяг было немало опасных преступников, убийц, убежавших от возмездия. Кристалл даже не столько оказался обронён вором, пока шла его неравная схватка с теми, кто не знал пощады, а ускользнул сам и утонул в лесном покрове.

Где его теперь найдёшь? В бескрайних как океан джунглях? Знахарю это было не под силу. Но связь у них осталась. Они спокойно общались, и Кристалл питал его. Но, к сожалению, хотя и ничтожному, посылал ему вдобавок и информацию трав. Их излучения давали прохладу и тишину. Не мешали, а добавляли ему свои травяные грёзы и их неиссякаемое стремление к свету. Пустяк же, неприятность, заключался в том, что под его хламидой появлялся время от времени травяной покров тоже. Хорошо, что не на лице, думал он. Вот был бы пугалом для детишек. А так, кто увидит, кто и нет. У него было и имя, Хор-Арх. Но никто его и не звал по имени. Знахарь и Знахарь. Он опять стал погружать себя в ускользающий сон.

Из зелёного сумрака, как белая лилия из тихих и стоячих вод, выплывало её лицо, которое он всегда звал в своих снах — грёзах. И Хор-Арх знал, невзирая на его бренное сегодняшнее убожество, что ещё они воссоединятся, что ещё отмерены им годы счастья, — именно здесь на этой планете их совместного страдания и разобщённого пока существования. Пусть это и будет на закате здешних дней. Но он погладит её утратившие пигмент молодости и некогда прекрасные волосы, посмотрит в её любимые, оставшиеся для него единственно — родными, глаза, тронет её покалеченное хрупкое тело… И слёзы полились из глаз Хор-Арха.

— Инэлия, моя девочка, — прошептал он, глотая человеческие слёзы, о существовании которых не подозревал, живя в своём Созвездии Рай.

Она даже не знала, что он устремился за нею следом, едва мудрецы приговорили её к изгнанию. Гордец, самовлюблённый, хотя и прекрасный ликом Хагор, Синеокий как звали его у них, тёмный душой и своим тайным эгоизмом не хотел следовать за влюблённой в него Инэлией, не хотел покидать планету, где познал столько счастья и беспечных, неисчислимых своей бесконечностью, дней. Кто их считал? К чему это было? Но скрыл свой страх. Инэлия отдала ему свою силу, чем и погубила свой Кристалл и себя. Хор-Арх выбрал путь самоотречения добровольно, ради того, чтобы стеречь Инэлию в страшных смертных мирах. Он не верил в самопожертвование Хагора никогда. И он оказался прав. Если бы не отчаянный зов её Кристалла, теряющего силу, когда Инэлия лежала разбитая в пропасти, в горах Архипелага, не выжить бы ей там. Но Хор-Арх услышал и прибыл. Он отдал любимой один из своих концентраторов жизненной силы, она осталась жива, а то, что Хагор потом в Храме Жизни в Архипелаге наложил на её лицо несколько швов, было второстепенно по сравнению с даром Хор-Арха. Сам Хор-Арх зачах, стал сохнуть, пока не усох до размеров небольшого подростка, стал древен ликом, хил и страшен, но Инэлия осталась жить свой положенный тут срок, до исполнения своей, затянувшейся по вине Хагора, Миссии.

Недалёко от пещеры, заросшие лесами, лежали развалины бывшего мегаполиса. Там обитали люди, и Знахарь их лечил. Уже выплывая из сладостного и печального одновременно забытья, он услышал тихое шуршание скорее где-то вверху, за пределами пещеры. Слух его был чёток и тонок. Встрепенулись летучие собаки, сбивая друг друга на лету, истошно тявкая, ринулись на выход, скаля острые зубы. Знахарь встал и вышел следом, чтобы они не напугали кого. Тронуть они не тронули бы. Они рвали зубами только падаль, мёртвую и растительную органику. Но их боялись. Они всё равно нападали для исследования объекта, приблизившегося к их обиталищу, путались в волосах и рвали их когтистыми сильными лапками, что не было приятно.

У входа в пещеру отбивался руками от тучи летунов худой человек в чёрном одеянии. Он еле держался на ногах и, сбивая на лету ту или иную особь, норовил схватить её за лапу, чтобы садануть головой о камни другим тварям для назидания. Он настолько увлёкся своей ловлей, что даже поймал одну из них, самую маленькую и нерасторопную. Невзирая на её укусы, он в азарте махал ею как палицей, так что её истошный визг поспособствовал тому, что прочие отстали.

— Почуяли падаль, — сказал Хор-Арх спокойно, вырывая из рук пришедшего малыша, а это был детёныш. Погладив его и успокоив, убедившись, что особого урона живой твари нет, он отпустил её и присвистнул. Собаки ринулись прочь от пещеры, прочь и от пришлого. Человек же, задыхаясь и кашляя, стал снимать свой летательный аппарат окровавленными руками, бережно кладя крылья рядом с пещерой. Хор-Арх ушёл за исцеляющим снадобьем вглубь своего пещерного обиталища.

— Хочешь сказать, я падаль? — спросил пришлый человек, наблюдая, как Хор-Арх смазывает его кисти рук, больше поцарапанные, чем прокушенные.

— Ты сам это сказал, — равнодушно отозвался Хор-Арх.

— Не чую я боли физической. Абсолютно. А ведь прежде ещё как чуял. Выходит, я и есть падаль уже.

— Что тебе надо, Хагор?

— Помоги!

— А я что делаю? Исцеляю твои раны. Завтра встанешь утром, и следа не увидишь. Только не ополаскивай руки пока…

— Не стоило бы и труда, ибо у меня все раны затягиваются сами по себе…

— А если инфекция? Тело-то у тебя не могучее уж никак.

— Плохой же я себе носитель избрал изначально. Кожа дрянь, кости хрупкие, волосы клоками выпадают, срам смотреть на себя и самому. А уж другие и подавно отвращаются как от той же падали. У меня в доме и зеркал нет. Инэлия как кошка, гулять любит, а в зеркало не смотрится никогда. Как оно у кошек похотливых и водится. Ей всё равно, какова она. Только у Икринки и есть одно в её спаленке. Но я её зеркальце, чистое и мерцающее, в которое она одна лишь на себя и любуется, своим лицом здешнего недоразвитого существа никогда не оскорблю. Проще мне жить так, будто безликий я. Недавно вот, ребро поломали мне, пришлось опять последний уже Кристалл-концентратор энергии на заживление тратить, а он у меня иссякает уже…

— Кто ж на старого напасть посмел? — участливо спросил Хор-Арх.

— Так сбросили сверху из летающей сферы.

Хор-Арх молчал, ждал объяснений.

— Не ожидал я такого никак. Думал, отдадут в один из домов неволи, а уж оттуда я бы ускользнул, коли там выяснилось бы, что не той внешности оказался искомый ими преступник. Ошибочка случилась. Старичка беспомощного захватили вместо настоящего-то злодея, — и он довольно хихикнул, будто этот сценарий и был реализован. Но вспомнив, что всё пошло не по его задумке, плаксиво добавил, — А они потащили зачем-то в пустыню, где и скинули вниз! Недоразвитые существа! Да так стремительно это проделали, что я никак бы не успел крылья свои развернуть. Да и как? Если в тесную машину запихнули? А тут ещё и маска с лица потекла, время не рассчитал. Мог бы и расшибиться совсем!

— Как же ты попал к пришельцам из звёздного колодца?

— Так и попал. Эксперимент я ставил… — тут он смолк, сжав узкие губы в ниточку, — До тебя мои дела не касаются. Как и твои делишки мне не любопытны.

— Прибыл-то зачем?

— Помоги!

— Опять помоги.

Старик сел прямо на камни у ног Хор-Арха.

— Болею я. Ноги уже скоро держать не будут.

— Мудрено ли. Удивительно, как ты ещё и держишься.

Старик заплакал уже по-настоящему, — Как не хватает мне моего Кристалла-родителя! Как мне хочется хоть ещё раз увидеть его сияние. Ощутить его любовь, напитаться его силой.

— Нет его давно. Растворился он там без тебя. От тоски. Исчах.

— Зачем так вышло, скажи? Почему у Инэлии померк Кристалл? Почему именно у неё?

— Кто же это и знает. Почему один болеет, а другой нет.

— Её Кристалл был самым красивым в нашей округе, как и она сама. Они вместе так сияли, так сияли! Все приходили любоваться её нежнейшим лицом, его неповторимой игрой света, а я был так горд за неё, так благодарен за внимание её. Она отражала в себе сияние своего Кристалла. Она была краше всех для меня…

— Не только для тебя.

— И вот её постигла такая беда! И нет у нас, и никогда уже не будет наших Кристаллов, наших целителей, нашей души!

— Зато он будет у её потомков, если, конечно… — Хор-Арх замолчал.

— Какой она была! А какой стала? Видел ты её? Не узнал бы. Изуродована вся. И внутри, и снаружи. Сколько горя, извращений и ужаса этого мира вошли в её нежнейшее некогда существо. Ведь когда она там только что и появилась, они столбенели от её вида, слепли на время от её сияния… Всё не так! Всё не так! Не так уж и совершенен был наш мир, как я думал. Выкинули её, меня…

— Не ной! — грубо сказал Хор-Арх. — Ты кому жалуешься?

Хагор поднял залитое слезами лицо и замолчал, глядя на лицо этого полу ребёнка — полу старика.

— Да, да. Тебе ещё тяжелее, чем мне. Знаю я. Но кто и поймёт меня, как не ты? Инэлия давно уж не слышит меня. Занята лишь своим растительным миром, цветами, саженцами. Она сама перешла душой в мир растений. И внучка не нужна ей. Всю свою любовь отдала она той, непутёвой своей…

— Даже сейчас, даже сейчас ты говоришь такое о ней! Кого не удержал, струсил! Замолчи же!

— Виноват, чего уж… А всё же лучше, что нет её теперь. Хотя как тоскую я, не понять тебе того. Как хороша она была, как хороша! Её земная составляющая давала ей то, что сводило меня с ума! Я терял ум! Моя любимая Икруша, как ни привязан я к ней, лишь её бледное подобие, как бы размытое. В Гелии же было проявлено сияние нашего мира. Как увидел её этот самец с Земли, так и утащил в свою подземную базу. А она, смешная была, любопытная. И стал он там учить её своим премудростям. И не отпускал уже от себя. Повторила она неудачную здешнюю судьбу Инэлии…

— Не уберёг-то от опрометчивого выбора почему?

— Как же убережёшь-то? Видимо, сильна эта человеческая страсть. Убежала сама, а ведь была почти дитя. Он, недоразвитое существо, во всё виноват! Не умел беречь её сразу, не сберёг и потом. По их земным понятиям, вроде как, зрелый муж. Да какой там зрелый! Не было в нём никакой зрелости, лишь круговерть безумных страстей. Не удержал, как стала она хлестать эту Мать Воду. Дескать, не слушалась, всё делала нарочно, включилась программа на саморазрушение. Какая программа? Доживала она, как тень самой себя прежней. Не сберёг красоту нездешнюю, терзал за то, что другие её видели и себе желали. Сколько мог я на страдания эти смотреть? А уж потом она и вовсе лишилась ума. Сама себя показывала местным управителям, желая только одного — мести, как она её понимала. Встанет на искрящийся круг и вертится, чтобы соблазнять местных человекообразных своей красотой. Разгуляться ей он не давал, конечно, боялась она его. Да и лишиться его стабильных даров разве хотелось ей? Но власти над ней, какую имеет муж над женой, он не имел. Правда, брать её никто не смел, коли она не рабыня и никому добровольно не продавалась. Каждый подозревал, что кто-то из того или иного властного клана ею обладает, но скрывает своё счастье. Гелия всегда являла людям свою независимость и телесную неприступность. Как было мне это выносить? У неё ведь, как и у Инэлии в своё время, душа утратила способность радоваться, способность сиять. Только на волшебных снадобьях доктора Франка Штерна и жила она последнее время. А этот Венд слёзы лил как дракон пустыни после того, как её не стало. Спохватился, что упустил, не сохранил, да поздно было…

— Сам ты виноват во всём!

— Да, виноват. Знаю. Напитала её Паралея своим пороком, а она, чистая душой, отразила в себе этот нечистый мир, как зеркало глупое. Что она понимала? Радовалась ещё, вот какая я великолепная да талантливая, все меня любят… порочная, а душой дитя…

Они посидели молча. Хор — Арх глядел ввысь на темнеющее опаловое небо, а Хагор смотрел вниз, в тёмный беспросветный камень.

— Вот что я скажу тебе напоследок, Хагор. Не увидимся мы с тобою более. Инэлия принесла себя в жертву ради тебя. Твой Кристалл был внутри уже в глубоких трещинах, разломах. Решила Инэлия дать тебе часть энергии своего Кристалла. Он у неё был действительно ярче и мощнее других. Она выбрала тебя первая, думая исцелить тебя своей силой, но твой Кристалл, впитав в себя всю её силу, лишил её всего. Она тебя не любила. Она… ты лёгкой игрой был для неё поначалу. Ради красоты твоей она с тобой и общалась. А потом тебя пожалела. Стал меркнуть её чудесный Кристалл. Но не сказала она мне ничего. А то бы я свою силу ей всю и отдал. Она же это знала. И не захотела меня губить. Проснулась однажды и не увидела через его прозрачные стены ни светила нашего, ни лучей его. Поняла она всё. Вышла и пошла на совет Мудрецов. Они и сказали ей: «Иди, ищи себе замену. Должна дитя своё дать Владыке Красной Звезды через посредника, через Зелёный Луч, чтобы смог Он восполнить ущербность нашего мира, вырастить другой Кристалл, новый и мощный, и вместе с ростом его вырастет твой ребёнок в нового, ещё более совершенного Ангела, чем была ты, его мать». Ты же, Хагор, трусил, не хотел идти, но пошёл. Гордый был, боялся прослыть ущербным. По мне лучше бы остался. Сидел бы в своём Кристалле, а с нею кто хочешь пошёл бы вместо тебя. И Миссию она бы выполнила без тебя. И мук своих не испытала бы. Что вынести-то ей пришлось? Душе ангельской? Не помог ты ей, а погубил всё.

— Как же ты тут очутился? — тихо спросил Хагор.

— Как? Не мог я жить без Инэлии. Вот как. Сам и ушёл. Один свою уже Миссию тут несу. Бедных и увечных, кому ещё хуже, исцеляю. Как могу, поддерживаю. Вот и тебя тоже. Чего уж. Помогу.

— Да. Вижу я, как изуродован ты тёмными излучениями Энтропизатора. Знаю и жертвенность твою, до которой мне и не подняться. Ты добровольно ушёл к самым обездоленным, у них никогда не будет здесь будущего. И я преклоняюсь перед величием твоей Миссии, перед тобою. И презираю я себя так, как и представить ты не можешь.

— Не прав ты, что не видишь их будущего. Будет оно у них. И скоро изменится мир этот. И как бывает часто в истории развития подобных миров, долго зло длится, да мгновенно кончается. И тот, кого ты тут, столь распалённый своей ревностью, клеймил, ещё сослужит службу этому миру. Освободится и Паралея от мертвящих её наростов, найдутся и силы, что притормозят точку роста зла, а вслед за этим начнётся возрождение. Набрав силы, мир Паралеи не будет подвластен отсебятине правящих и неправедных сословий.

— Кто ж сможет выправить её пути? Знаешь это?

— Не буду называть его имя. Имён много, а все не те, не родные.

— Загадками говоришь. Подумал было, не о Пауке ли речь твоя? Да быть такого не может!

— Однако ж, он хочет тут остаться ради будущего Паралеи. И ему это позволили.

— Потому и позволили, чтобы он со своим субъективным, а потому и ущербным пониманием добра застрял бы навсегда на своих островах, среди искусственных гор, в своей бесплодной душевной маете. Только и он поймёт, что это вовсе не благо, к которому он столь стремится теперь.

— То, что у тебя с ним вражда, не означает, что и я считаю его своим врагом. Вы оба неправы. А кто там из вас хуже, кто лучше, решит дальнейшее развитие событий

— Что же, — задумчиво произнёс Хагор. Мало озабоченный процветанием Паралеи, он думал только о своём. — Не думай, что тебе тяжелее, чем мне. Хуже, чем мне, никому в этой космической дыре и нет. Поэтому я и пришёл просить помощи как милости. После злодеяний своих как смогу я предстать перед Владыкой Красной Звезды, в лучах всепроникающего света? Как же мягок, как чудесен был свет нашей Звезды! С какой любовью он питал наше существо и входил в каждодневное общение, давая нам счастье жизни в оживляемых им, прекрасных просторах нашей планеты. Мы не ведали зла и боли, страха и убожества, мы были устремлены к бесконечным познаниям бесконечных миров. Как болят мои глаза и сердце, опаляемые резким и беспощадным светом чуждой Звезды Ихэ-Олы. Он кажется мне искусственным и не одухотворённым. Он не в состоянии пробить, разрушить те информационные тёмные купола, что сотворило над планетой их безбожное коллективное человечество за столетия неправедной жизни. Кто сотворил это светило? Какой неласковый и бесчеловечный демиург? Как зла и страшна эта планета, освещаемая своим равнодушным к их бедам, не отзывающимся на их молитвы, Чёрным Владыкой.

— Они отринули своих старых Богов.

— Так и теперь их души не проницаемы для света по-настоящему. Как грязные окна, они впускают в себя лишь малую часть Того, кому они строят свои Храмы. Надмирному Свету, как они говорят.

— Не тебе судить! А сам ты кто, чтобы осуждать чужое зло, творя зло личное? Как ты мог! Как мог пролить столько крови невиновных людей? Ты также стал причастен к загрязнению единого живого поля планеты, ты также стал подобен худшим из числа здешних обитателей, которых ты называешь недоразвитыми существами. Чем ты лучше? Чем лучше ты того землянина, кого столь тут и гвоздил? — лучистые глаза на странном лице, и старика и ребёнка одновременно, смотрели как бы сквозь Хагора.

— Ты жесток ко мне! Ты прав, а всё равно ты жесток. Как более старший, более мудрый, отчего ты не пришёл сразу ко мне, как явился на планету? Почему ты так долго скрывал своё присутствие здесь? Не на кого мне было опереться в моих метаниях и поиске выхода из тяжёлых ситуаций, к коим не был я готов. Разве мог я один противостоять Обаи? Он настолько старше и умнее меня, настолько сильнее, прозорливее в отношении будущего. Он беспощаден и бесповоротно ушёл от нас в своём пути. А я был совсем один, без поддержки и совета.

— Для чего тебе надо было ему противостоять? Ты же первый затеял безумную вражду с ним!

— Он мне угроза!

— Так ты сам погубил тех, кто стал на этой планете родными ему существами!

— А он? Ты забыл, что он натворил?

— Это ты будто бы забыл, что натворил сам, — Хор-Арх горестно вздохнул.

— Если быть прямодушным, каковым я и обязан быть, в последнее время я и сам не понимал, люблю или ненавижу я Гелию. Но своего ангела Икри я люблю так, как меня самого любил мой родной Кристалл. Она хочет счастья только с ним, со своим Избранником, а он был не свободен.

— Он всегда был свободен, — сказал Хор-Арх, — но ты утратил след, потому что душа твоя ослепла от подлости. Он обязательно нашёл бы твою внучку, а девушка Голу-Бикэ отошла бы в сторону и всё приняла. Она любила его, а он её нет. Молодость, одиночество на чужой планете, но это не было любовью.

— Я запутался, а немощь моя нарастает. Я должен восполнить полноту нашего мира. Я отдал земному человеку всё — двум, потому что не понял, кто из них есть тот, кого ждала моя Икри. Они были черны и чудом лишь не обуглены оба. Я отдал всю силу своих Кристаллов-концентраторов, после чего я лишён уже всего, кроме оставшегося головного Кристалла, едва поддерживающего немощный биологический ресурс моего носителя. Надо же было такому быть, что эти недоразвитые существа, свалившиеся сюда из звёздного колодца, оказались столь неразличимы для меня. Благодаря мне они оба возродились после того, как Паук уловил звездолёт людей в гравитационную ловушку.

— Вовсе не благодаря тебе, а благодаря твоим Кристаллам-помощникам. Не ты наделил их силой, а Владыка Красной Звезды.

— Хагор бубнил своё, пропуская замечания Хор-Арха мимо ушей, — Паук надеялся, что загубит окончательно мою Миссию и на этот раз. Знал, что Икри никого уже не полюбит так быстро, как это требуется. Время вокруг меня всё более и более сжимается, а Инэлия, она не знает, как обращаться с крыльями, где место нашей связи и встречи с Зелёным Лучом. Инэлия окончательно выпала из Миссии и слушать о ней не желает. И представь только, каков был мой выбор, как был он страшен! Кого спасать? Гелию или того, кого ждёт Икри? И я отдал всё земным людям. Они выжили, а она нет. Да и надо ли было ей тут выживать? Она обуглилась вся! Её чудесные конечности, сводящие с ума этих самцов, были оторваны от её столь чудесного и, казалось, вечного ангельского носителя. Я метался как сумасшедший вихрь, обжигаясь сам в остаточном излучении упавшего и взорвавшегося звездолёта, выбирая, кого ж спасать-то? Ты же видишь, моё лицо так и не исцелилось от нанесённых мне повреждений. И эти мальчики, они никогда уже не узнают, что я стал их вторым родителем, отдав им свою силу. И вдруг он вместо того, чтобы ждать встречи с моей Икри, полюбил другую? Ради чего же я спасал его? Такой чудовищной ценой все оплатить и всё потерять? Легко ли было мне пойти на убийство невиновной ни в чём девушки? Но она встала на чужом пути, и её сшибла Миссия, высшая по сравнению с ней!

— Ты сам выдал Пауку свой замысел, уловив образ земного человека и раньше времени дав для созерцания своей внучке. К чему и были эти, как видишь, опасные игры в её преждевременные грёзы. Она полюбила бы не его, так и другого.

— Я боялся ошибки, повторения того, что было с её матерью. Когда её уловил сильный и ненужный ей человек. И чтобы не произошло этого с моей малышкой Икри, я и дал ей полюбить его лик заранее.

— Вот видишь, что и вышло. Ты недооценил всё ещё большого могущества Обаи. Он научился усиливать свой носитель, проникнув в своё время тайну земных пришельцев, чьи головы он старательно изучал у себя на островах. Что-то понял, что-то нет…

— Он стал подобием всепоглощающего чрева!

— Он их не убивал. Они погибали в боевых схватках с его воинством. Ему доставляли лишь часть их останков. Гелия доверяла Обаи. Он сумел расположить её к себе. Уверял, что в детстве носил её на руках, когда она жила на островах Архипелага. Да ведь так и было. Он любит детей, в отличие от тебя. Он же умолял Инэлию отдать девочку ему, чтобы стать её воспитателем и охранителем. Инэлии на тот момент было всё равно, а ты того не пожелал. Мало того, так придумал какую-то бредятину, что владыка островов подвергал её и мать Инэлию каким-то экспериментам, из-за чего они обе и лишились части своего здоровья. Вот зачем ты такое плёл? Ты уклонился в ложь настолько, что уже и сам не отличаешь, когда ты говоришь правду, а когда лжешь! Потому и Гелия считала тебя больным фантастом. Не верила тебе никогда. Она и поделилась с твоим врагом вашими с ней планами, явив ему образ юного землянина. Она не знала ничего. Инэлия по затмению своей души не могла ни о чём поведать ей связно… — Хор Арх внезапно умолк, а Хагор ничего не спросил. Глаза его были мутны, их затянуло плёнкой, как у птицы.

— Да ты пьян? — поразился Хор Арх, зная о его позорной слабости. Но Хагор тряхнул головой, и глаза его вновь просияли синевой.

— Отключился я. Так это. Силы всё чаще покидают меня, и я порой засыпаю на ходу от слабости. Ветхий я телом своим. А настойка — это так, баловство, ничего уже не меняющее для меня. Договаривай уж.

— И преждевременные грёзы твоей внучки едва не стали причиной гибели того, кого ты ждал, — закончил Хор Арх. Внезапная сонливость Хагора заразила и его. Хотелось лишь одного, чтобы Хагор поскорее исчез с глаз долой.

— Весь этот план придумала бедняжка Гелия. Она так боялась повторения своей судьбы для дочери, что стала просить меня: «Отец, улови его образ и всели в сердце моей дочери, чтобы она уже не смогла вступить своей ищущей душой в западню, обольстившись пустой красотой. Я и подумал, может так и лучше? А видишь, что вышло. Я утратил её, мою Гелию. Как я страдаю без неё! — Хагор опять с лёгкостью заплакал. Обильные слёзы залили его тёмное и старое лицо, вызвав нескрываемую жалость в его маленьком собеседнике.

— Надо же и тебе дать толику утешения. Пауку не удалось окончательно и навсегда ускользнуть от настигающего его возмездия, как он о том мечтал, — сказал он Хагору.

— В чём же видишь ты возмездие, коли он владыка целой страны, он блаженствует, а мы тут с с тобой пресмыкаемся, всё одно что твои пещерные твари…

— Возмездие это его страх, его вселенское одиночество. В чём его блаженство?

— В том, что никто не препятствует ему в его своеволии. Он не чувствует никакой боли!

— Он её чувствует. Он способен к страданию, как и все здешние люди.

— Зато ему всё равно, что от него отвернулись его же сородичи, — возражал Хагор, размахивая руками, ставшими зелёными от снадобья. — Зелёный стал, как ты, — заметил он. — Трава-то из меня не полезет от твоих снадобий? Да, он ничуть не страдает, что ему закрыли вход в наши миры…

— Это не так. Он получил посыл о возможном для него прощении в будущем.

— Так ему послали утешение, а мне лишь и остаётся ждать обещание грядущей кары со стороны Паука? Ему свободу и утешение, а мне ни того, ни другого?

— Ты сам и создал все те риски для себя, которых теперь страшишься. Ты утратил связь с Владыкой Красной звезды, как и понимание языка родного мира. Ты зачем убил Нэиля?

— Разве я? Это были те самые хупы, которых он отловил во время поимки людей для работорговцев. Вернее, те из хупов, которым удалось убежать от поимки их военными. Они его выследили и прикончили выверенным ударом, сломав ему шею. Ведь в числе хупов оказался и разжалованный телохранитель самого Ал-Физа! Не только земляне владеют этим боевым приёмом, не только я способен ломать им хребты своим Кристаллом. Тон-Ат никудышний врач и не производил вскрытия. Кто бы ему такое и позволил? Тело офицера-аристократа из самой охраны Коллегии Управителей сразу же увезли с места преступления. Тон-Ат всего лишь сделал свой вывод по внешнему и торопливому обследованию тела, пока не прибыли военные и не забрали его. Ведь он психиатр и селекционер растительных форм здешней жизни, а не эксперт по криминальным смертям. Он лишь глянул и отошёл, вернее, его оттеснили те, кто и прибыли по вызову соседей. Весь двор сразу же оцепили и посторонних разогнали. Ведь это же Тон-Ат дал тебе свою версию событий?

— Откуда ж ты-то познал все подробности?

— Так я там был. Я видел расправу…

— Видел и не заступился?!

— А каким образом я бы это проделал? У меня нет как у Рудольфа испепеляющего луча. И мой Кристалл в этом случае, когда убийство уже произошло, чтобы изменил в сложившейся ситуации? Ну, перепилил бы я шею тому верзиле, а толку-то? Разве это воскресило бы Нэиля? К тому же того хупа вскоре нашли со сломанным шейным позвонком в одном из злачных заведений столицы. Тоже, видать, отомстили за гибель аристократа его коллеги по воинскому ремеслу. У них там бесконечные битвы, убийства. Они все друг с другом воюют, была бы причина для ненависти. А таковые причины их же жизнеустройство продуцирует без конца. Тогда как на любовь и прощение они всегда скупы.

— Ты мог бы отпугнуть их хотя бы тем, что стал бы свидетелем и препятствием для их преступного умысла. Мог бы созвать криком жителей дома поблизости, вспугнуть бандитов, рядящихся в хранителей уличного порядка.

— Чтобы и меня, если уж не убили одним ударом, так утопили бы в том дворовом бассейне?

— Никто не стал бы препятствием для отчима Нэиля провести собственное вскрытие и исследование. Он нашёл бы возможности проникнуть туда, куда ему и необходимо. И он сделал это, в чём я и уверен. Я не верю тебе, Хагор, зловещий ты сказитель. Ты лжец, а к тому же и трус. И был им всегда.

— Прав ты. Что уличил меня в трусости. Таков я и есть. Что стоило мне тогда, в тот день скинуть того землянина в пропасть, над которой мы сидели? Когда я прочёл в его скрытых и для него самого тёмных глубинах и понял его замыслы о моей Гелии? Она сидела, любуясь, играя его рукой, а он мысленно уже входил в неё в нечестивых своих мечтах. Был он тогда весь изголодавшийся по женщинам, одинок, хотя ещё и горд для того, чтобы опуститься до мутного греха. И вот тогда я подумал, а что если скинуть его в пропасть? Толкнуть в спину? Мой Кристалл — усилитель был при мне, но я испугался его жуткого оружия, его силищи. Вдруг он одолел бы меня? И уж точно убил бы. Как же тогда моя Гелия, моя Инэлия? Здесь и без меня? Струсил. Да. За себя больше, чем за них. Только за себя и боялся. Всегда его боялся. И он это знал. Он постиг мою трусливую сущность сразу и нарочно пугал своим оружием, забавлялся! — тут Хагор с ожесточением засверкал глазами и сжал свои сухие и узкие губы. Слёзы пропали, будто его старческая и столь же сухая кожа впитала их, как песок пустыни. Он и казался красным и тёмным ликом подобен этим пескам. — Что мне и за дело до этого грязного и подлого провала Вселенной? До их жизней и до их смертей? Если у меня своя лишь цель. И смысл существования моего скрыт не здесь. И в ответе я лишь перед своей Родиной, а не пред их выдуманным Надмирным Отцом-Светом. Какому еще Свету есть до них и дело?

— Я помогу. Не заходись ты! Не каркай своей ненавистью! Но никому не принесёт это счастья. Ни ему, ни ей. Знай это! Ты всё испортил уже тогда, когда решил дать Инэлии место в комфортных садах здешних хозяев. Заменил впавшую в летаргию дочь аристократа Инэлией, сведя старика с ума. И то, похороненная дочь приходит в его дом, у кого и выдержит ум?

— Так ведь она задохнулась бы, если б её похоронили! К чему и готовились. Я явил всемогущество, равное по силе лишь местечковым их Богам!

— К чему это было? Вся та поспешная бутафория с громом и молнией, так сказать. Девушка была обречена по любому. Летаргия с неизбежностью перетекла бы в подлинную смерть, ибо от её болезни на планете Паралея исцеления не найдено. Это же я исцелил Инэлию уже после её воплощения в местного носителя, выбранного тобой. Абсолютно негодного, обречённого уже носителя! Ты слышишь? Я! Потому я и усох до состояния ребёнка по виду! Себя я потратил… ради неё…

— На то ты и врач. А я… твоими знаниями не владею…

— Но ты нарушил данную инструкцию. Надо было искать среди обделённых разумом при прочих физически сносных данных. Вот тогда ты бы и явил реальное уже могущество. И реальное благо. А ты? Погрузил ум аристократа в туман иллюзий, чтобы дать Инэлии комфорт. Пристроил в элитное сословие, но погубил её миссию. К тому же вся твоя последующая и безумная самодеятельность… Ты скомкал все задуманные чертежи будущих событий. Образ Антона зачем уловил прежде времени? Из-за тебя «Финист» попал в страшный капкан демона Паралеи, пробивший его насквозь. Если бы «Финист» встретили в горах земляне, всё было бы иначе. Антон встретил бы Икри обязательно, раз уж она дочь ГОРа подземного города.

— Я спас его! И случайно ещё одного…

— Пусть так. Но сколько погибло там и местных, и землян из тех, кто были в звездолёте? А Гелия? Ты тоже косвенно виноват в её гибели. Но ты всё равно не смог бы спасти Антона от удара ножом, что нанесли ему в тюрьме. Там его не спасли бы и земные технологии, заключённые в его земном организме, ибо они утратили свою силу в результате того взрыва, когда он, если по сути, сгорел…

— Какие ещё технологии? Они недоразвитые существа.

— Те, кого ты называешь недоразвитыми существами, сумели очень близко подойти к разгадке скрытых резервов в человеке, во многом преуспели. И преуспели бы ещё больше, если бы придавали больше значения нравственной составляющей своего существования во Вселенной. Это и к тебе относится.

— Ко мне? Ты ставишь знак равенства между мной и этими недоразвитыми существами?

— Недоразвитым существом оказался ты! Если бы наши кураторы не дали мне знать, что парень попал в дом неволи, чтобы я вытащил его оттуда, поскольку ты на тот момент без всяких уже сил валялся в одной из своих пещер в горах…

— Я восстанавливал свой головной Кристалл, истратив едва ли не полностью, его ресурс. Я едва не погиб! Едва не стал уже местным трупом. Я не сумел отличить из-за копоти, где он, а где другой, который с ним был одного возраста и комплекции. Мне пришлось буквально воскрешать двух вместо одного! Я спешил, чтобы опередить бесполезную уже суету местных спецслужб на месте взрыва. Когда крылья дотащили меня до моей пещеры, я уже реально окоченевал и через раз дышал от упадка сердечной деятельности. А ты говоришь, что я не исполнил свою миссию?!

— Но ведь та трагедия есть результат причинно-следственной связи, запущенной твоей же самодеятельностью.

— Когда я вернулся после восстановления к Инэлии, она спросила: «Кто ты, несчастный путник? Пройди и отдохни в нашем тенистом саду». И вынесла мне пакет со снедью, приняв за нищего. Она не узнала меня! Я ссохся и потемнел как мумия. Моя малышка Икри поначалу пугалась меня, не признавая во мне своего любящего дедушку. А потом плакала, что я столь жутко заболел, и никто не может меня исцелить. Если бы не Мать Вода, это их местное и универсальное лекарство баснословной стоимости, конечно, я бы так и не оправился после того ущерба, что и понёс ради недоразвитых существ. Тут уж материальная щедрость избранника Гелии оказалась очень кстати. Он не скупится ради своей доченьки, а я умею вести домашнее хозяйство экономно и разумно. Наливкой собственного изготовления торгую, плоды нашего обширного сада, опять же, продаю перекупщикам, как и диковинные цветы, выращенные Инэлией. Сами аристократы покупают её растительные диковинки. Мои девочки живут в сытости и в баловстве, благо у них умеренные потребности. А всё же… Возмездие настигло нас с тобой, Хор-Арх, за наше беззаветное служение Родине, а не Паука-Обаи, отступника и честолюбивого безумца. Он полон сил и оптимизма, а мы с тобой выглядим, как два устрашающих уродца…

То, что его обозвали уродцем, не произвело ни малейшего впечатления на Хор-Араха, — Теперь твоя внучка более чем наполовину человек земного типа. Она, полюбив, перестанет тебе подчиняться. Она сильнее матери, но даже и Гелия не захотела подчиниться тебе и уйти в Зелёный Луч. Полюбив землянина, она стала другой, не той девочкой, которая смотрела тебе в рот. Ты считаешь его недостойным, но достоинство в твоём понимании, оно какое? А если и внучка не захочет? Ты так и умрёшь тут, без права возврата в наше Созвездие. Ты разделишь участь Паука. Помни. Человеческая составляющая в ней сильнее уже нашей природы. И ты уже не можешь вмешиваться в события. Не будь ты труслив, твоя Избранница не претерпела бы столь тяжких увечий, её возлюбленный остался бы в живых, а её девочка Гелия родилась бы в мире нашего Кристаллического совершенства. И не прожила бы здесь свою невесёлую жизнь, короткую и несчастливую. Инэлия обладает другой, жертвенной природой. Она вошла бы в Зелёный Луч, искрясь от счастья. А теперь можешь ты представить, что произойдёт с более чем наполовину земной природой твоей внучки в Зелёном Луче? Какую муку она испытает, твоя Икри, не будучи такой, как мы?

— Но тебе ведь открыто, захочет ли она войти в Зелёный Луч?

— То мне неведомо. Ибо это зависит уже не от нас, а от земного человека. — Хагор хлюпал носом от горя или от пронзительной сырости близкого озера. Надвигающийся вечер принёс вместе с сизой мрачностью небес холод. Заиленное прибрежное мелководье оглашалось стеклянно-звучащим хором брачующихся земноводных.

— Ну и сырость тут! Затхлость. Скверно! — раздражался Хагор.

— Прохлада. Свежесть. Хорошо, — дышал полной грудью Хор-Арх, с удовольствием прислушиваясь к скрытому от глаз таинству продолжения жизни со стороны малых тварей.

— Туман-то какой прёт от воды. Ты как тут и выживаешь, не стынешь?

— Озеро дышит. Чуешь, какое чистое у него дыхание?

— Как это вода может дышать? — зло перечил Хагор.

— Вода-то не может, да ведь она жизнью наполнена от поверхности своей до самого дна.

— И где ж тут чистота? В чём она? В мерзких лягах, в вонючей рыбе или в вечно гадящих и изъеденных блохами водоплавающих птицах? — Хагор был подобен маленькому ребёнку, выражающему своё капризное несогласие старшему и терпимому.

— Она в самой их безмолвной душе, в их послушании законам мира.

— Где же и безмолвие? Орут так, что вибрация всю атмосферу вокруг сотрясает.

— Безмолвие — это значит отсутствие скверных слов. А их собственное звучание — это их способ проявления себя в мире. Они заявляют о том, что они живые. Своим запахом, своим криком, шелестом и щебетом они и выражают свою суть.

Лес, росший вокруг, накрытый опустившимся с небес сумраком казался сплошной, непроницаемой и чёрно-фиолетовой стеной. Там, за нею уже кто-то тоненько вскрикивал, шуршал, иногда с треском ломались сучья.

— Не страшно тебе тут? Одному?

— Чего ж в лесу может быть страшного? Зверь зря не нападёт. Если его повадки знаешь, сам не сунешься, где он охотится. А деревья не кусаются.

— Лес не сам по себе страшен, а злодеями, которые в нём бродят. Люди страшнее зверей.

— Ко мне не сунется никто. У меня стража. Летучая.

— Как ты можешь жить в этой вони? Эти собаки настолько нечистые…

— Вонь исходит от ужасных человечьих городов.

— Не скажи. Люди, благодаря своим техническим приспособлениям, хорошо научились маскировать свою вонь и прятать от глаз, куда подальше, свои нечистоты. В городах цветут цветы, играют бликами тысячи окон, особенно на рассвете и закате. Резные башни и мозаичные крыши бесчисленных зданий, затейливых храмов нагромождены не абы как, а следуя определённому и продуманному порядку. Дороги гладкие и удобные для ходьбы и для езды на быстрых и сверкающих машинах. По ночам искусственные огни освещают улицы ярче звёзд, благоухают нарядные женщины, для мужчин открыты сотни увеселительных домов, где вкусная и ароматная еда. Города людей очень красивы. Имею в виду внешний фасад. Всё скверное умело скрыто за стенами.

— Чем и не жизнь, а Хагор? Особенно после бутылочки «Матери Воды»?

— Она уже не помогает мне, не глушит мою боль. Как же болит у меня всё! Глаза не различают цветов, рот не чувствует вкуса того, что я вынужден в него пихать, кожа зудит и трескается, внутренности при малейшем неловком движении как тяжелые булыжники бьют изнутри мои вялые мышцы и скрипучие кости. А травы и настои Инэлии приносят только временное облегчение. Поскольку не телесная моя мука, она другого свойства…

— Не ной! Лети! — властно приказал Хор-Арх, и Хагор подчинился. Хор-Арх долго смотрел ему вслед, пока Хагор, похожий на крылана, не растворился в сумеречном небе. После этого Хор-Арх осторожно спустился вниз к воде. Он заметно выделялся белеющей туникой на фоне почти сплошь чёрных зарослей и скал. И только озеро светилось остаточным светом неба, отражая его в себе. Пока ещё малочисленные, звёзды просовывали свои острые щупальца сквозь обесцвеченную атмосферу, ища тех, кто им поклонялся и возносил оттуда, из непроглядного низа вверх своё восхищение их недосягаемостью, их блистающей красотой. Склонив лобастую голову, опустив длинные руки, маленький и нескладный, похожий на пустынника, высушенного постом, Хор-Арх вовсе не молился Вышнему, как могло бы это показаться случайному свидетелю, будь он тут. Он продолжал то, что и прервал настырный соотечественник, то есть плакал, стоя на берегу лесного озера.

Знойное утро

На берегу лесного озера обустроили пляж. Пески планеты имели одну особенность, в зависимости от слагающих местность пород и почв, пески были разноцветные. У озера, расположенного в прилегающей к лесопарку зоне, где сам лесопарк переходил в обычный и дикий лес, пески выглядели розоватыми, и в отсутствии облачности они искрились от включений мельчайшего кварца, отражая в себе молочно-белое светило, если в ясный день. В периоды духоты и жары здесь купались, и моду эту ввели обитатели «Зеркального Лабиринта», они первыми освоили и пляж, и озеро с его неглубоким и песчаным дном. «Мечту» завалили заказами на пошив купальных костюмов и платьев.

Антон предпочитал купаться в горах или в подземном бассейне после тренировок. Проявлял ли он брезгливость, как и Венд, к местным? Нет, конечно. Но обилие людей не располагало к купанию. Зато доктор Франк купался тут часто. Он подсел к Антону, сидящему на поросшем выцветшей травой склоне крутого берега, чуть вдали от песчаного пляжа. Довольный и мокрый доктор растирал себя пушистым местным изделием.

— До чего нежный у них текстиль. Если бы не его чрезвычайная тонкость, я бы сказал, что по своим бактерицидным свойствам он похож на земной лён.

Франк улыбался, и широкая эта улыбка собирала в складки его щёки. Всё же старость доктора временами и проявляла себя. Но отменное тренированное тело вводило в заблуждение в отношении его возраста, весьма солидного. Ткань его купальных шорт не впитывала воду, а жара моментально высушила влагу со смуглой кожи, и доктор выглядел сухим, будто и не купался. Слушая Антона, он одновременно пристально за кем-то следил, глядя с холма вниз. Проследив направление его взгляда, Антон увидел Нэю.

Она, в короткой юбочке и открытой майке, плескалась у берега. Вначале Антон и не выделил её из кучи плескающихся детей. В мокрых косичках мерцали заколки. Она не умела плавать, и Антон видел, как зайдя по пояс в воду, она пугливо стояла, растопырив руки и щурясь на свету. Расплавленное серебро мерцало на зелёной поверхности, подобной светлому нефриту, а Нэя матово парила в этом мерцании.

Франк перехватил заинтересованный взгляд соседа, — Как жаль… — и сразу же перестал улыбаться.

— Что вам жаль? — не понял Антон.

— Её жаль.

— За что?

— Есть за что. Она слишком уникальная девушка, чтобы хоть кто смел относиться к ней так, как… Почему ты один?

— Мне нормально одному. А вам?

— Я стар. Хотя и не думай, что у старых людей атрофированы желания и чувства. Вовсе нет. Всё, как и в молодости. Разве что мы, старики, это таим.

— Доктор, о чём вы печатаете на планшете, как в старину? У себя в медотсеке?

— Удивишься, если скажу, что роман?

— Нет.

— Вот представь, мысль перетекает из пальцев в буквы, буквы слагаются в слова, ну и так далее. Пальцы же связаны напрямую с центрами речи, они же и структуры мышления. И пишется легко. Ощущение такое, будто я плыву по воде, гладкой и неоглядной, но вода не вода, а мои тексты. Я плохо владею способностью строить совершенную структуру текста, и часто возникает чувство, будто я перепрыгиваю с камня на камень, с одного слова на другое, или что-то сродни скачке на лошади по пересечённой местности.

— Вы читаете?

— Да. Много.

— Я слышал, что в пожилом возрасте многие перестают любить чтение. Вроде как, перенасыщенность впечатлениями жизни и глубокий скепсис в отношении всего того, о чём и пишут книги. Какую литературу предпочитаете вы?

— Всякую. Главное, чтобы автор имел талант. А талант это как свет. Свет украшает и бедную, даже полупустую комнату. А если света нет, то изобилие предметов, даже самых затейливых, не спасает. Будешь ходить, да спотыкаться на каждом шагу, чертыхаясь на углы и бесполезную резьбу, коли уж без света она и ни к чему. Так что, предпочтений особых нет. Особенно не люблю два жанра из всех существующих. Когда пишут мудрилы или мудилы. Часто они совмещаются в одном лице. Жизнь глубока, сложна, но проста в своих проявлениях. А у них наоборот. Затейливый узор скрывает пустоту чувств и души. Это такая прослойка среди людей, не обязательно и писателей.

Тут доктор посмотрел вверх, и Антон, перехватив его взгляд, увидел Венда, стоящего на вершине косогора.

— Им всё кажется, что они невероятно сложны и над всеми вознесены, что им всё позволено, — продолжил доктор, явно забрасывая посыл, что «мудрила» он же «мудила» стоит на макушке холма. — Сверху на всех сморкаться. Только вот кем позволено? Овладев виртуозностью в том или ином жанре жизни, они мнят себя, как и здешние, аристократами духа. Нет никаких аристократов духа. Поверьте как врачу. Есть разумные, добрые, устойчивые психически. Талантливые, но чувствительные и неустойчивые эмоционально. Равнодушные и эмоционально бесцветные. Изворотливые лживые и чёрствые, и наконец, откровенно злые, жестокие, недоразвитые чурбаны. Вот и всё, в общем-то, деление.

— А у злыдней нарушение работы зеркальных нейронов? Как у аутистов — слепота мозга?

— Не совсем так уж и однозначно…

— Нарушение функционирования мозжечковой миндалины?

— Не всё так просто, — доктор отмахнулся от него, не желая читать лекции в столь благодатный час отдыха, — Не пытайся блеснуть тем, в чём не смыслишь.

— Доктор, почему вы не любите Рудольфа?

— Он дисгармоничен, потому и общаться с ним не тянет.

— Разве не прямая ваша обязанность исцелять психопатов?

— Разве я такое сказал?! — тут доктор нахмурил чёрные брови козырьком над усмешливыми глазами, чтобы скрыть своё истинное отношение к замечанию Антона. — Ты с диагнозом поспешил, ботаник! Он соблюдает сам и поддерживает безупречную дисциплину среди весьма непростых ребят космодесантного корпуса. Поднимает также уровень их наличного развития, а среди них, чтобы ты знал, есть и такие, которые подобны медяшкам никчемным по своей человеческой стоимости если. И тут Рудольф прав, когда ругается, что нашу базу превратили в какой-то кошель нищего, куда сбрасывают эту самую никчемную медь…

— Какую медь? — не понял его историзма Антон.

— Милостыня как бы, когда отдают то, что самим не жалко. Вот он их и зовёт медными чушками, из которых ему ставят в обязанность выплавить титановые образцы. Титанов духа, так сказать. Или ты думаешь, что сюда шлют ребят с условно золотой или серебряной аттестацией? Пожалуй, у одного Венда золотой диплом был на момент его присылки сюда. Да ещё у тебя серебряный, но вы ж из тех, кто добровольно сюда прибыли, даже конкурс прошли как одни из лучших…

— Вот почему он обзывает Сурепина Глеба «медяком», — сказал Антон. — И многих, когда ругается. «Медяшки окисленные, я вам начищу ваши медные лбы, чтоб они сияли»! — Антон повторил слова Рудольфа и засмеялся, — А я всё удивлялся. Ладно Глеб, он реально рыжей масти, а другие то вовсе нет. А вот Олега он, хотя и не любит, никогда не обзывает.

— С чего взял, что он Олега не любит? Как раз наоборот. Жалеет его как отец родной.

— Ничего себе жалостливый! — присвистнул Антон. — Так вдарил, что челюсть ему сломал. Ребята говорили, лучше бы отправил на дальний объект до конца срока исправления, чем так…

— А ты в курсе о наличии секретного пункта, что убийц, появись они тут, необходимо ликвидировать?

Антон разинул рот, — Откуда ж… если секретный… неужели, такое тут когда и было? Чтобы свои своих же землян ликвидировали…

— «Свои своих» — пробурчал доктор. — А преступления самих землян против местных уже за таковые не считаются?

— Всё равно. Самодисциплина у Венда не на высоте, в таком случае…

— Самодисциплина у него такова, что всякий позавидует. И не бросайся определениями, если не знаешь их смысла. Тут сам социум патологический, и все живущие здесь в той или иной степени люди искорёженные. К тому же Венд ко мне за психологической помощью не обращался ни разу, и даже обратись он, я бы тебе его диагноза не озвучил! — Франк помрачнел. То ли задел его Антон своей недобрым замечанием в адрес Венда, то ли сама затронутая тема ему не казалась уместной. И вовсе не из-за нелюбви к Венду, доктор угасил свою лучезарную улыбку. Он вообще не любил критиканов в адрес своих же ближних. — У тебя с ним какие-то личные трения? — спросил он.

— С чего бы? — уклонился Антон. Доктор искоса и зорко глянул на тонко выточенный и насупившийся профиль младшего коллеги наземного труженика Рахманова, явно что-то уяснив для себя.

— Арсений тобой не нахвалится, — с Арсением Тимуровичем доктор пребывал в дружеском общении, в том числе сойдясь и на почве садоводческих экспериментов, и уже не желая развивать тему Венда, принялся созерцать Нэю.

Жаркие страсти вокруг Снегурочки

Она, стоя на мелководье, играла с чьим-то ребёнком. Нагнувшись, бесстыдно-наивная, как и окружающие её дети, она всё же не была ребёнком. Мокрая юбчонка натянулась на упругих ягодицах, став совсем прозрачной от воды. Антон отвернулся, невольно разглядев, что под тканью на ней ничего нет. Он ощутил волнение, но сам же себя встряхнул, вводя в целомудренные рамки. Она настолько заигралась и очевидно не осознавала, что открывает себя взорам мимо проходящих троллей, и Антон решил немедленно отвлечь её от игры, защитить от инфлюаций недоброго окружающего мира…

Он издал художественный свист, птичью трель, и она распрямилась, повернулась в его сторону, сразу поняв, кто подаёт ей столь странный сигнал, и вовсе не птица. Ведь Антон сам же передразнивал птиц, сидя за столиком в её цветниках, когда отдыхал после утренней пробежки, поражая её своим умением имитировать голоса пернатых.

Оставив в покое малыша, тут же забыв про своё же баловство, она замахала Антону рукой, обрадовалась и засмеялась. Но и впереди юбчонка не могла скрыть очертаний её очень красивого живота и тёмного лобка. На Земле никто бы и не обратил внимания на такую вот открытость женского тела, да ещё на пляже, но ведь здесь всё было иначе устроено. Нэя как-то просчиталась с выбором ткани. Слишком тонкой та оказалась. Она обладала завидно пышной грудью, с учётом миниатюрной и хрупкой фигуры, так что возникало впечатление некоторой диспропорции в её формах. Антону такая её особенность не нравилась, — он предпочитал девушек высоких и соразмерных, спортивных, — земных, одним словом, а здешние его не впечатляли, если только лицами иногда.

Затейливая одежда, в которую она и обряжалась обычно, рождала иллюзию её, фее подобной, воздушности, едва ли не бесплотности, которую возможно наделить любыми и самыми совершенными очертаниями, а тут… На данный момент Антон сравнил бы её с посиневшей птичкой с ощипанными пёрышками, поскольку слишком бледное тело уж точно не может быть источником настолько уж и непреодолимого очарования. Заметная одержимость Венда сей местной птахой и прежде его озадачивала. Но как намекала сама Нэя, их чувства имели глубокую уже корневую систему, а в своей юности она могла быть и потрясающей красавицей, хотя и теперь выделялась.

Антон тут же отрефлексировал сам себя, — он отвергал её потому, что она его сильно взволновала в данный момент. Эта женщина обладала удивительной притягательностью, не объяснимой рационально. В одежде пленяла зрение, почти без таковой вызвала неуместную сексуальную тягу…

Франк жадно впитывал её в себя ставшими плотоядными глазами, подтверждая свой тезис о не стареющих желаниях старцев. И всё это нисколько не отменяло его возвышенного отношения к местной «цветочной фее», как обзывал её Рудольф, — Она будто хрустальное изделие, Снегурочка…

— А всё же, у неё заметно выражены диспропорции в сложении фигуры, — произнёс опешивший Антон, чтобы скрыть собственное смущение, возникшее при виде бурно проявленной чувственности старика.

Нэя откинула волосы и подняла их вверх, оголив точёные шею и плечи, — в этом смысле она была безупречна.

— Она чудо! И какие лучистые, добрейшие глаза, какой мелодичный голос. Она волшебная женщина. Природный шедевр. Встреть я такую в своей молодости, ноготки бы её целовал…

Антон было подумал, не напекло ли старому голову? Но тот был в шапочке, разумно предохраняя себя от перегрева. Франк осёкся, поняв, что увлёкся.

— Искренность, даже чрезмерная, неумная, Антон, это верное средство никогда не заболеть тем самым, что ты и назвал психопатией. Открытая душа не заболевает даже в неблагоприятных условиях. Именно потому, что токи Вселенной беспрепятственно питают её… — он вскочил, легкий как юноша, и, прикоснувшись к плечу Антона, поспешил в сторону озера, застеснявшись прорыва своего чувства наружу.

Нэя плескалась уже одна на прибрежном мелководье, сидя на песчаном дне и смеясь или окружающим детям, или своей игре, не придавая никакого значения тому, что Антон не сводит с неё глаз. Какая-то маленькая голенькая девочка осыпала вдруг песком плечи Нэи, но она засмеялась и сделала попытку прижать девочку к себе, чтобы поиграть. Антон слегка повернул голову, улавливая присутствие Венда сбоку от себя. Они напоминали точки равнобедренного треугольника, где вершиной была купающаяся внизу Нэя, визжащая, когда дети окатывали её брызгами. Она опять взмахнула рукой, посылая приветствие Антону, вышла из воды и поднялась к нему на боковину высокого, но и пологого холма, неся в руках платье и туфельки, захваченные с того места, где она разделась для купания. Бросив платье и туфли, она, продолжая радоваться, села на траву рядом с ним. Сбоку росло молодое деревце, давая приличную ажурную тень, розоватую на траве своеобразно-голубоватого цвета. Очень мягкой траве, высаженной, по-видимому, местными озеленителями-декораторами окружающих ландшафтов. Хотя слово «озеленители» не совсем было и то. Травы, как и растительность Паралеи, имели настолько многообразные оттенки, что в первое время жизни здесь ошеломляли Антона своим видом.

— Вода настолько тёплая… — при улыбке её губы становились похожими на идеальный полумесяц с ямочками в уголках. Искренняя доброта придавала её облику нечто трогательное и ребячливое, и Антон поймал себя на явственном желании прикоснуться своими губами к её губам, как будто имел на это право, — Она ласковая, будто живая.

— Кто? — пробормотал он, не поняв её и резко отстраняясь, придя в себя от наваждения.

— Вода, — от Нэи пахло речными кувшинками, как будто они в Подмосковье. А тут их и в помине не было. Он заботливо предложил ей сесть на свою сброшенную рубаху, чтобы не досаждали насекомые — отнюдь не декоративные обитатели декоративных трав в том числе. Сам Антон периодически почёсывался от их досаждающих прикосновений.

— Какой же ты стройный, Антон! — с её волос струилась та самая вода, которую она одушевляла. Намокшие пряди прилипли к щекам и лбу. Антон бережно их отстранил с её прохладного лба. Глаза, едва она перестала улыбаться, взглянули с непривычной, хотя и затаённой печалью. Под глазами залегли заметные тени.

— В какой уже раз ты говоришь мне об этом? Ну, стройный, и в чём заслуга?

— Заслуга, скорее, твоих родителей, твоего рода, — она всё с тем же восхищением озирала его, заметно задержавшись на груди, — Ты волосатый? — произнесла она с непонятным оттенком то ли разочарования, то ли изумления. — Окружающие уж точно считают тебя прекрасным мутантом…

— Не знаю, насколько уж и прекрасным, — смутился он, — Никто о том не сообщил.

— Я тебе не устаю о том сообщать. А уж мои девчонки впадают в неподвижность при виде тебя…

— То-то я думаю порой, зачем тебе столько скульптур на территории твоей «Мечты»! — засмеялся Антон.

— А потом, когда мы садимся с тобой за столик, они проползают в кустах как ящерицы, чтобы следить за тобой из зарослей, — смеялась Нэя.

— То-то я думаю порой, что это за зверьки таятся в гущине сада, посверкивая оттуда своими глазами, — веселил её Антон.

— Сознайся, что ты приходишь не ради лишь столичных пирожных и моей утомительной болтовни, но и ради порции их восхищения? — спросила она.

— Ничуть, только ради общения с тобой, — ответил он, — Если несколько дней не вижу тебя, начинаю скучать…

— Ты добрый, Антон, но подозреваю, что ты легкомысленный, — заметила она ласково, потому и не обидно, — Поскольку очень часто стал забывать обо мне.

— Работой грузят, да и тренировки же. Порой приходится жить в подземном городе по несколько дней подряд.

— Тебя Рудольф тренирует?

— Ещё чего! Будет он тратить на меня время. Ребята. Иногда мне кажется, он и о существовании-то моём не всегда помнит. Встречаемся, так он долго смотрит на меня как на вновь возникшего, пока не вспомнит: «Антон, ты чего тут забыл в тренировочном центре»? Я ему: «Так вашу же задачу поставленную выполняю, тренируюсь неустанно». А он: «Не уверен, что ты не теряешь время попусту. Это не твоё. Займись наукой». А иногда увидит и выговаривает: «Почему ты так мало времени уделяешь необходимым тренировкам? Посмотри на ребят и сравни их с собой. Они будто из крепчайших сплавов, едва не сверкают идеальной мускулатурой, а ты? Пряник рождественский, расписной, но сдобно-мягкий». «Так придёт время, зачерствею», — обещаю ему…

— А он что? — вывела его из задумчивости Нэя.

— Он? «Нет, таковым как мои ребята тебе не быть. Сухарём чёрствым станешь, возможно, а воином сомнительно». Поймёшь его разве?

— Так он нарочно тебя обесценивает. Разве не понял? — спросила она.

— Зачем бы?

— Мог бы и догадаться, кажется…

— Вроде, мы с ним не ссорились ни разу. И он сам же меня настоятельно призывал в его воинство из драгоценных сплавов. А сам постоянно обзывает их то медью, позеленевшей от окислов внутреннего разложения, то мягкотелой и никчемной глиной. Тот ещё воспитатель-учитель! Хотя… ребята его почему-то любят…

— Не понимаешь, почему? — спросила она.

— За образцовую мужскую стать, должно быть, — засмеялся Антон. — Как образец для подражания.

— Нет, — она помотала головой. — За то, что он тоже их любит. Как отец. Они же все мальчики, как и его сын…

— Значит, меня не любит. Но мне и отеческой любви Арсения вполне достаточно.

— Он тебя ревнует, — выдала Нэя

— К кому? — свято изумился Антон.

— Ко мне.

Он озадаченно глянул на неё, — Я не давал повода.

— Ты не хочешь плавать? — спросила она, — Тебе не жарко?

— Не люблю здесь. Мути много.

— Мути? То есть, брезгуешь троллями, как вы все нас называете?

— Нет! Просто не хочу. Тут мелко. Я люблю, где глубоко. А трольцы это же не оскорбление, а производное от названия планеты. Трол. Мы так её обозначаем.

— Тут мелко? Да я и на несколько шагов не могу отойти от берега, как проваливаюсь в глубину.

Антон, улыбаясь, трогал её мокрые волосы, вдыхая даже не аромат, а сам образ земного водного цветка, потрясённый странным воздействием на себя со стороны Нэи.

— Иди, переоденься. Там в зарослях никого нет. Остынешь в мокром купальнике… — он проявлял о ней заботу, словно она была его любимой сестрой. Но он так её и чувствовал, как родную. Намокшая ткань ничего не могла скрыть, но Нэе было всё равно. С тех её встреч с загадочным «Морфеем», который вовсе не являлся таковым для Антона, она всё же стала иной. Безразличной отчасти, хотя и по-прежнему дружелюбной.

— Что тогда произошло в подземном городе? — полюбопытствовал он на правах как бы и брата. — Ссора? Ты почему-то избегаешь меня с тех самых пор. Но ведь с тобой мы не ссорились…

Она елозила руками по влажной юбочке, расправляя её и пряча глаза. — Да так…

— А тут я пришёл к тебе на террасу, а твоя подруга вынесла мне те вкусные штучки. Сказала, ты всегда их оставляешь для меня… Я сказал, да я ж забегаю поболтать, а не есть. Без Нэи-то чего я буду челюстями в одиночестве двигать… Она мне; «Так я составлю тебе компанию». Села напротив, таращится, а глаза у неё такие пустые, разговор не получился… А ты так и не вышла.

Антон уловил боковым зрением присутствие третьего рядом. Шагов он не услышал. Венд молча сел поблизости от Нэи, глядя на воду, будто рядом никого. Но это была игра, и игра неумелая. Чувствуя, что надо уйти, Антон упрямо продолжал сидеть рядом с Нэей, игнорируя Венда, подыгрывая его якобы невниманию.

— Если я искупаюсь, пойдёшь со мной? — спросил Антон у Нэи.

— Я не умею плавать.

— Я тебя буду учить.

— Я бы и согласилась, если б мне было шестнадцать, как когда-то… а теперь-то… смешно будет выглядеть… если кто увидит.

— Так ты и в шестнадцать лет отвергла уроки плавания, — сказал Венд, не глядя на неё, — И вот дожив до полного уже взросления, плавать так и не научилась. Вот Антон может дать тебе уроки плавания у нас в подземном бассейне, если уж ты тут стесняешься.

— Тебя что ли? — она отвернулась в сторону, упрямо не желая глядеть на того, с кем и вступила в диалог.

— Да я сам до жути стеснительный, — усмехнулся Венд. — Стесняюсь прикасаться к девушкам на виду у всех.

— Очень похоже на правду, если вспомнить, как сам же набивался мне в учителя… и это при том, что прикасаться к девушке, не достигшей восемнадцати лет, у вас не принято, — ответила она. — Что ж тогда-то не постеснялся?

— В то время ты была раза в два толще, чем теперь, — ответил он, сразу же поняв, о чём речь, в отличие от Антона, для которого их препирательство не казалось понятным, — На двадцать лет точно выглядела. А вот теперь и двадцати не дашь…

Он, конечно, врал, как решил Антон. Нэя выглядела, действительно, очень молодо. Любой человек, не знакомый с ней, просто проходя мимо, истинного её возраста точно не угадает. Но самому Антону был безразличен её возраст, да и пожилого Франка, наверное, юные девушки не прельщают. Что важно, а что нет для Венда, этого Антон тоже не знал. Знал лишь то, что Венда раздражает его присутствие рядом. Знал и упрямо не желал уходить.

Эмоциональный шторм на холме

Она набросила платье на мокрый купальник. Оно сразу промокло. Стараясь не глядеть на Венда, она задеревенела своим лицом, уставив глаза в пустоту. Невзирая на пекло, Венд был в чёрной майке. Он как пират повязал коротко остриженную голову куском ткани на манер старинной банданы. Поняв, что Антон не собирается уходить, Рудольф сощурил глаза и заговорил с ним.

— Следовало бы заставить их вычистить эту лужу, как думаешь?

— Вода чиста. Недавно брали воду на анализ. Можете попробовать искупаться.

— Шутишь.

— То есть?

— Чтобы я плескался с ними рядом? — он засмеялся, видимо, представив себе такую картину. — В этом записанном лягушатнике?

— Да ещё и с инопланетными лягушками! — вставила Нэя.

— Культура поведения в общественных местах низкая. Дети испражняются в воду, а взрослые не обращают на это внимания, поскольку и сами такие же.

Нэя отодвинулась от него, сморщив носик, негодуя на бестактную вздорную речь. Рудольф протянул мускулистую руку к ноге Нэи. Она съёжилась под своим платьем. Антон увидел её дрожь, но вряд ли это было от холода.

— Не только люди, но и сама природа вас не устраивает! Вы всюду видите одну грязь! Вы что же сами свалились из эфирных Надмирных селений? — она отодвигалась от Рудольфа, уже вплотную прижавшись к Антону. Вернулся доктор Франк. Обрызгивая всех капельками воды, он так и плюхнулся на траву. Нэя заботливо вытерла ему плечи мягким пляжным полотенцем, запросто достав его из рюкзака доктора, будто тот был её домочадцем. Франк сиял от удовольствия, млея от её заботы.

— Почему же природа не устраивает? — продолжил Венд, — Как раз природа очень устраивает. Я хожу купаться чуть дальше этого места, там есть ещё одно озеро, дикое и огромное. Вот где раздолье. На другом его еле видном берегу расположены курорты их знати. Туда, конечно, есть вероятность и не доплыть, а хотелось бы. Впрочем, я плавал на лодке. Красота. Там удивительные пески на берегу…

— Я там купалась, в детстве… — неожиданно поддержала его рассказ Нэя. Ощутив себя в зоне недосягаемости от блуждающей руки Рудольфа, да ещё с доктором рядом, она обрела смелость, — Я помню те пески. Однажды я заблудилась. Мне хотелось обойти весь берег целиком, когда мама сказала, что озёра имеют замкнутую конфигурацию, в отличие от рек. Меня нашёл один дядька. Я познакомила его с мамой, и он стал приходить к нам на вечерние беседы с напитками из тех плодов, которые мой дедушка нашёл в горах, а потом их посадил в нашем саду, и они прижились. Тогда, в те времена, многие люди имели смелость путешествовать в горах. Бабушка говорила впоследствии, что именно тот человек, который меня нашёл, когда я заблудилась, оговорил папу. Потом папу убили… И маму, возможно, похитили. Уже потом, когда мы стали изгоями без прав. Так говорила бабушка. Аристократы бывают мерзавцами, как и все прочие люди.

— Ещё какими мерзавцами! Куда уж нам, простакам, до них, ведь у них все качества в превосходной степени. Это их же собственное утверждение, — утвердил её правоту Венд. — Надо бы поговорить наедине, — сказал он тихо, понимая уже, что Антон и Франк уходить не собираются. — Взаимно необходимо…

— Где бы это? — спросила она, не глядя на него.

— В «Зеркальном Лабиринте». А то тут визг и лиц ненужных мельтешение. Да и жара дикая, — он придвинулся к ней ближе.

— Никакой необходимости, да ещё взаимной у меня нет в отношении вас, — ответила она и отвернулась от него.

— Так я хотел предложить просто пообщаться, попить прохладного сока и десерт у меня есть отличный для любителей сладкого. Столичный «Дом лакомок» далековато, а «Зеркальный Лабиринт» рядом же совсем…, — придвигаться ему ещё ближе было уже некуда. Антон продолжал находиться рядом, чувствуя, что надо бы уйти. Доктор пусть сам решает. Но Нэя сама держала Франка за руку.

— О! Зажали со всех сторон! — услышал Антон возглас сзади, — Госпожа Нэя, присоединяйтесь к нам! А то они вас оттеснят с холма вниз! — и поскольку женский голос показался знакомым, то он и обернулся на него. Совсем рядом с ними возникла статная и нарядная дама с юной лаборанткой Иви, служившей в лабораториях Арсения Рахманова.

— Кто это издаёт столь жизнеутверждающий вопль? — неприязненно поинтересовался Рудольф и обернулся. Дама сошла бы и за подругу Иви, но Антон знал, что она мать этой девушки, чему он всегда удивлялся. В силу своей непостижимой надменности, эта особа и запомнилась. Входя в здание «Зеркального Лабиринта», она производила впечатление главной хозяйки всего здешнего хозяйства, включая и всех присутствующих. Хотя работала в Администрации города и что забыла в «Зеркальном Лабиринте», знала лишь она сама. Но Антон тут же забывал о ней, как только отворачивался. Сам вызывающий вид этой особы ничуть не соответствовал окружающим её реалиям. Поэтому в его мнении она была всего лишь больная на всю голову.

Чего они попёрлись на холм, когда «народная тропа» к пляжу пролегала в стороне? Нэя не придала никакого значения приближению посторонних. Всякий ходит, где ему и удобно, раз уж воспитания не хватает, чтобы понять, — люди тут отдыхают, и приглашения присоединиться не посылали. Антон взглянул на нарушительниц чужого занятого пространства с ледяным презрением, и наткнулся на несчастный и умоляющий взгляд лаборантки. Та испытывала неловкость за мамашу, но как послушная дочь вынужденно тащилась следом.

— Здоровья и процветания вам, господин Ан-Тон, — промолвила девушка, опуская ресницы. Поприветствовать всех разом она не захотела отчего-то.

Цветастая, как упавший на траву обрывок радуги, дама произнесла следом, — Процветания вам и благополучия, господин Руд-Ольф! — Антона и доктора она также не пожелала одарить принятой формулой вежливости.

Все дружно проигнорировали их приветствие. Ответить означало бы, что дано разрешение на общение. Такого разрешения никто давать не хотел.

— Нет, не пойду я никуда, — ответила Нэя, продолжая напряжённо вглядываться в сторону озера. Антон решил, что она ответила даме на приглашение следовать за ними, но Нэя добавила, обращаясь к Венду, — От ваших ледяных десертов все внутренности немеют…

— Госпожа Нэя! — дама заколыхала грандиозными полями своей шляпы, так что лицо её рассмотреть не было никакой возможности. О чём никто и не пожалел. Только рот её щерился в явно фальшивой радости. — Как хорошо, что я вас встретила! Как вам это чудо? — она сняла шляпу и протянула Нэе. — Ваши столичные конкурентки вас, похоже, вознамерились обогнать своими придумками! Эту шляпу я бы и не купила как некий абсурд, то есть безвкусицу. Но мне дали её как поощрение за дорогой заказ. Я решила вам показать, чтобы вместе посмеяться. А тут такое пекло вдруг навалилось, что я и подумала, не такой уж это и абсурд. Полноценная крыша на голове, а ничего не весит…

Она протянула шляпу Нэе для изучения, открыв своё лицо. Оно поражало яркостью и отсутствием гармонии черт в то же время. Не глаза, а глазищи со стрекозиным каким-то блеском, при том, что нос маленький, а рот большой. Пышные волны волос забраны на макушке в солидную башню, так их было много. Обычно подобные и вычурно-экзотические фемины, если поднатореют в искусстве обольщения, вызывают сильное влечение, но уж точно не возвышенную любовь. В ней присутствовало нечто ускользающее от определения, но точно низменное, нацеленное на актуализацию нижних, если локально, мужских чакр, как сказал бы доктор Франк. Но доктор молчал, созерцая озеро и не проявив к подошедшим женщинам никакого интереса. Впрочем, и дама вряд ли упражнялась в искусстве обольщения, судя по ледяному и всё также надменному взгляду, ничуть не разогретому жаркой погодой. Она неотрывно смотрела на Рудольфа, будто ошалела от вида его обнажённых короткими шортами ног. Антон невольно поёжился, — такой взгляд уж точно подобен каскаду пронзающих ледяных игл. Но Венд не проявил ни малейшей чувствительности к тому, что его столь откровенно исследуют инопланетные глазищи.

Она с трудом отвела свой пожирающий взгляд от фигуры Венда и обратилась к Нэе сладким голоском, опять же с привкусом холодка, — Я буду сегодня у вас. У меня вечернее мероприятие, так пусть ваши ленивицы уж постараются с отделкой моего платья. А то…

— Кыш отсюда! — свирепо заметил даме Венд, выхватывая шляпу из её рук. — Тут зона нашего отдыха. И впредь не приближайтесь, если видите, что люди отдыхают и вас к себе не зовут! А то я сам так отделаю вам платье… — и он сделал шутливый жест, что хочет схватить её за край подола, изобразив при этом зверский оскал.

— Вы шутник, господин Руд-Ольф! — весьма ласково отозвалась дама на недружественный тон, но подхватила свой цветастый и весьма обширный подол, и её словно сдунуло с холма заодно со спутницей. Она так и не вернулась за своей шляпой. Антон услышал весёлый смех Иви, хотя вряд ли ей было весело. Скорее уж неловко.

— Здесь люди как плазмоид, так и норовят слиться воедино, даже если вокруг необозримой длины пляж. Вот и говори после этого о вреде индивидуализма, как любит это доктор, — поддержал Венда Антон.

— Теперь она будет повсюду болтать, что у меня клиентура не только из числа женщин «Лучшего города континента», но и мужчины из «Зеркального Лабиринта» все до единого мои клиенты. Да уже и так болтают… — шутка Нэи была весьма странного свойства. Так показалось Антону.

Доктор взял шляпу и примерил на себя, — Отличная крыша, как и сказала эта жизнерадостная женщина! — и все засмеялись. В женской изукрашенной шляпе доктор напоминал сказочного гриба-колдуна.

— Тебе идёт этот фасон. Надо бы и себе такую приобрести, — с умышленной серьёзностью сказал Рудольф, и все опять засмеялись, кроме Нэи.

— Лучше мне отдайте, — сказала Нэя, — а то она обвинит меня в её присвоении. Уж точно за ней притащится. Вы не представляете, какая она памятливая…

— Эта фря способна поражать злыми чарами как снежная королева, — подал реплику Антон, неприятно задетый вторжением не столько Иви, сколько её мамаши. — Глазищи как изо льда…

— Она очень влиятельная и опасная, — заметила Нэя. — Мне приходиться с ней общаться по работе, но я тоже буквально стыну рядом с ней.

Венд взял руку Нэи в свою, — Она смеет тебя третировать? Мешать тебе?

— Нет, — ответила Нэя, — Она меня любит, как ни странно это звучит.

— Чего ж тут странного? — спросил доктор Франк. — Тебя невозможно не любить. Даже снежная королева тает от твоей, всех согревающей, доброты…

— Нет. Я вовсе не добрячка. Я тоже злюсь, а иногда так сильно, что швыряю в своих служащих всем, что под руку и попадётся…

— Смотря чем швыряешься, — встрял Венд, — платьями или стульями?

— Нет, — ответила она всё так же искренне, — Платья слишком дорогие, чтобы ими швыряться, а стулья слишком тяжёлые. Покалечить же можно.

— Так чем же тогда? — не отставал Венд.

— Ну, так… Тряпкой какой-нибудь, пустой коробкой или салфеткой столовой. В Элю могу и туфлей запулить. За то, что она всех распустила…

— Туфелькой это очень больно! — сострил Венд. — Особенно с учётом маленького размера твоей ножки… Я, кстати, нашёл твою утерянную туфельку…

— С ноги слетела? — поинтересовался доктор, чтобы не молчать. — Откуда же решил, что Нэя потеряла?

— А я сама в него запулила, — пояснила Нэя.

— За что же? — нескромно поинтересовался Антон.

— Наверняка было за что, — утвердил доктор.

— Всё зависит от приложения силы, — продолжил свой заход против Венда Антон. — А то и башмаком можно шишкой наградить, мама не горюй!

— Твоим башмаком уж точно можно и лоб пробить, особенно если я приложу к тому немалую силу, — ответил ему Венд.

— С чего же такая злость у вас ко мне? — прищурился Антон, видя его раздражение.

— Слишком уж сгрудились вы тут, будто и другого места нет.

— Так места не куплены, и ничьей собственнической крышей не накрыты, — отозвался доктор Франк.

— Не знаю, о какой туфле вы упомянули, — обратилась Нэя к Рудольфу как к постороннему, — мои туфли Олег мне уже давно притащил.

Ни Антон, ни доктор, её не поняли, а Венд ухмыльнулся, — Так это ж Сурепин ворует туфельки у местных девчонок на пляже, чтобы потом они выкупали их за поцелуи. Он часто отсыпается в том отсеке после патрулирования в горах, а я на туфельку женскую едва не наступил…

— Может и так. На то там и ваша приёмная для желанных гостей.

— Вряд ли гости Сурепина могут быть лично для меня желанными. К тому же, у него нет таких полномочий, чтобы принимать там гостей. Рылом не вышел.

— Чем?

— Лицом.

— Да. Его лицо в пятнышках всех отпугивает. Бедняжка…

— Бедняк, уж скорее, учитывая его пол. Коллекционирование женских туфель — местная аномалия передалась и ему.

— Кто же ещё коллекционирует женские туфли?

— Чапос. Да вот и Артур откуда-то притащил женскую туфельку. Говорит, в горах нашёл. Поставил на полочку.

Какое-то время молчали. Разговор уже не клеился.

— Хороша крыша, да маловата для моей большой головы, — произнёс доктор, отдавая шляпу Нэе. — Жарко тут, пойду-ка, окунусь ещё… — после чего бодро сбежал с холма вниз. — Присоединяйся, Антон! — крикнул он.

«Вот же деликатный человек», — решил Антон, но не сдвинулся с места.

— Сиганул вниз как жеребец, — прокомментировал уход доктора Рудольф. — И поплыл как резво. Молоток! Такой уж точно не заржавеет. В то же время подлинный юноша сидит без движения, как старик, и покрывается испариной. Иди уж, искупнись!

— А я, следуя вашему примеру, хожу купаться на лесное глубокое озеро.

— Пошли купаться? — спросил Венд, обращаясь к Нэе, — Я всё же научу тебя плавать, если тебе уже не шестнадцать… Чего тут торчать на жаре?

— Я не согрелась, — Нэя скрыла себя под нелепой шляпой. Видны были лишь капризно надутые губы.

— Купальное платье сними, мокрое же, — не отставал от неё Венд.

— И так высохнет.

— Иди туда, — он указал на стену из высоких кустов, откуда и сам недавно вышел, — Там, как за ширмой, переоденешься. Я подстрахую, чтобы никто туда не ломанулся…

— От тебя самого подстраховка необходима, — ответила она. Он пожал плечами.

— Не думаешь же ты, что мне в диковинку голые женщины? У тебя пузо и без того просвечивает. Антон подстрахует, если уж меня боишься. Да не сиди ты мокрой! Сжалась как…

— Договаривай уж. Так и скажи, как голопузый лягушонок, вылезший из лягушатника, — тут Нэя легла, задрала верхнюю часть своего купального костюма, а юбку приспустила, подставив обнажённую грудь и живот под каскад жарких лучей. — А мне как раз жарко! Так жарко… — она раскинула руки, и одна из рук легла на колени Венда.

Антон невольно отодвинулся, поняв, что стриптиз рассчитан не на него уж точно. Тогда как Венд без всякого стеснения придвинулся к ней впритык уже, озирая её затуманенными глазами и не беря в расчёт присутствие Антона. — Тогда пошли в «Лабиринт». Там хотя бы прохладно…

— Лягушонок хочет как раз тепла, — она закрыла лицо огромной шляпой. Рука Венда прикрыла одну из её бесстыдно раскинувшихся в стороны грудей, лаская её на глазах опешившего от такой вот сцены Антона. Нэя лежала неподвижно, скрыв лицо шляпой. И не препятствовала Венду.

— Ты же хотела, чтобы я пригласил тебя в гости? — он стащил шляпу с её лица и прикрыл ею грудь, догадавшись вдруг, что и Антон видит беззащитно-оголённые перси, будто бы устыдившись за неё, тогда как сама обладательница всего этого добра, синеглазая скромница, вдруг отчего-то утратила всяческий стыд.

— Перестань хулиганить! — произнёс Рудольф уже жёстче, — Ты тут не одна. Вставай и одевайся. Пойдёшь с нами, Антон? У меня огромное блюдо черешни есть. Ребята притащили. А ещё, Антон, те самые любимые тобою плюшки из столичного «Дома для лакомок», — он уж и не знал, каким образом заманить её к себе в гости, догадался Антон. Задача заключалась в согласии Нэи, а уж по ходу дела он нашёл бы предлог отвязаться от Антона.

— Рад, что ребята настолько вас любят, заботятся, — заметил Антон. — Только ведь я как-то не оценил, если честно, местный и кислый гибрид Арсения, названный черешней. Оскомина-то мне к чему?

— Как хочешь. Нам больше достанется. Идём? — обратился он к ней, но уже без прежней просительности, решительно смахнув дурацкую шляпу в сторону и сделав попытку натянуть верхнюю часть купального костюма ей на грудь. Она отпихнула его руки.

— Не прикасайтесь! Вы, кажется, не мой муж, чтобы заявлять на меня право собственности. Никуда я не пойду! — она, продолжая цепляться за шляпу, вытягивала её из захвата Венда. — Отпусти! Поломаешь, а мне платить Лате за эту безвкусицу! Антон, подтверди ему, что мы с тобой спешим и уже договорились сегодня ехать в столицу, где я оплачу жрецу часть денег для приготовления ритуала в Храме Надмирного Света…

Антон сразу же понял её маневр для защиты от атаки Венда, но потерял дар речи от её спонтанного экспромта. Грудь продолжала ослеплять Антона своей белоснежной красотой Снегурочки, хотя Снегурочки и не целомудренной. Он не мог резко отпереться от всей этой чуши, ощущая её нервозный трепет даже без всякого к ней прикосновения, — трепет перед Вендом и невозможность тому противостоять. Для чего и цеплялась за Антона, как за спасательный круг.

Но Венд тоже не вчера родился. Он оскалился в улыбке, не сулившей ничего доброго, — Антон подождёт, пока не определимся с нашими отношениями. Пошли! — голос звучал уже не просительно, а повелительно.

— Чего определяться? Ко мне вчера приходил один тип из Управления делами по недвижимости города и сказал, что ты ему обещал в скорейшем уже времени освободить здание от всей этой ерунды, что излишняя для такого места…

— Тебя намеренно вводят в заблуждение.

— Такие попытки никогда и не прекращались.

— Вот и повод для того, чтобы обсудить нам твои же насущные проблемы. Необходимо усилить охрану здания с прилегающей территорией более основательно, чтобы не шлялись разные провокаторы, прелюбодеи и воры в том числе. Не превращай своё же предприятие в притон, где покупают себе девок за твоей спиной, мечтательница! Выкини большую часть из этого девичьего сброда и прекрати свои нелепые игры в самодеятельный театр! Нашла себе место для театрализованных постановок. Кто работает и шьёт, — не о них речь. А эти, перелётные птички по чиновным постелям, чего там околачиваются?

— У меня нет ничего подобного! Какой притон? Все мои служащие скромные девушки и задействованы на рабочих местах. Те, кто не обладают мастерством пошива и вышивания, так содержат в порядке и чистоте обширные помещения «Мечты», облагораживают садовую территорию и выполняют прочие подсобные работы…

— Для этого есть садовники и уборщики. Я же знаю, что это Цульф навязывает тебе всю эту перелётную стаю, но подставляет при этом тебя, а сам отмалчивается, когда я потребовал от него прекратить набивать здание ненужными девицами. Ты сама же жаловалась, что тебе предъявляют претензии по поводу их вызывающего поведения в пределах города.

— Но… ведь я девушек сама выбираю, чтобы… чтобы превратить банальную распродажу в театрализованное действо, праздник… — она беспомощно оправдывалась как перед неподкупным судьёй и ждала поддержки от Антона, глядя почему-то на него умоляющими глазами. Но Антон и знать не знал, что там у них и как в этом здании устроено.

— Поначалу ты повелась на эту затею, а потом Цульф уже сам стал навязывать тебе так называемых актрис всем известного жанра. Тебе не жалко разве, что они выжирают приличный куш от плодов твоего честного и нелёгкого труда?

— Ну… так и поговори с ним, а я не могу…

— Я поговорил с ним уже в другом жанре общения, так что он под стол свой залез и долго боялся оттуда вылезать. Потому и сообщаю тебе, что ты вправе выставить этих вертлявых дармоедок прочь и освободить себя от их содержания и ненужных тебе затрат по устроению так называемых праздников с демонстрацией их красот под предлогом показа изделий твоей «Мечты». Для этого витрины существуют. И что же ты не замечала, что ни девушек, ни женщин на твоих показах не бывает? Одни тролли мужского облика и набивают твой демонстрационный зал. Вывернулись, озабоченные скоты-эстеты… и безупречны как бы, и свою неумеренную похоть прикрыли. А все претензии со стороны благонравных жён к тебе, дурочка…

— Тебе Лата-Хонг об этом рассказала?

— Неважно кто.

— Как же нет женщин и девушек? Очень многие приходят, потом распродажа… Ты побил Цульфа?

— Нет. Всего лишь тряханул его слегка. Если бы ударил, он бы дышать перестал, чего доброго. Реанимируй его потом…

— А как же теперь… если он будет мстить?

— Никто не посмеет! Тронуть тебя это всё равно, что меня. А кто тут на такое способен? Сообщаю тебе, никто!

— Тогда, зачем же приходили те чиновники с отвратными лицами, или кто они уж там, не представились…

— Оказывают воздействие на тебя, чтобы ты сама, по доброй воле как бы, отказалась от своей «Мечты». Решили, что ты и есть главное препятствие для того, чтобы им вернули здание. Да я эту хрустальную избушку в пыль разрушу, а им не отдам! И холм срою, раз уж и он моя собственность. И учти, я скорее устрою там для них поле для погребений, чем позволю тебя тронуть.

Вместо того, чтобы уйти как Франк, Антон всё решал, не будет ли выглядеть его поспешный уход за предательство их дружбы? Она уж точно не хотела оставаться с Вендом наедине.

— Пойдём? — Венд протянул ей руку, чтобы помочь встать.

— Никуда я с тобой не пойду! Антон, пусть он уйдёт! Скажи ему… — она вглядывалась в озеро испуганно-расширенными глазами, не видя, что Антон превратился в истукана, ничего не понимающего, да и не желающего становится участником чужой ссоры, где третий всегда лишний, — Где же Франк?

— Ещё одним защитником обзавелась? Не с ним ли решила отправиться в гости к небесному отцу? Куда же подевалось твоё аристократическое достоинство? Чего ты выставляешь тут всем на обозрение свои сиси, стыдливая ты моя мечтательница! Или решила устроить конкурс на самую красивую шлюху «Лучшего города континента»? — Венд с заметной силой схватил её за руку повыше локтя в попытке принудить встать. Как он намеревался поступить дальше при её сопротивлении, если она не собиралась ему подчиниться и пойти в указанном направлении, Антон не понимал.

Венд еле подавлял свою ярость, — Встать, я сказал! — он точно попутал территорию отдыха с дислокацией места своей службы, обращаясь к ней командным голосом как к своим подземным и порой выходящим из режима послушания «космическим воинам».

Реакция Нэи была взрывной. Она стала бить его чужой шляпой, невесомой, но довольно жёсткой от пропитки особым составом, — по рукам, плечам и голове. Лицо исказилось, будто она хотела зарыдать.

— Больно же, очнись! — прошипел он и выдернул шляпу из её рук, запулив в сторону озера. Шляпа белой кружевной птицей плавно опустилась на прибрежные кусты. Рудольф приложил ладонь к шее, с заметным удивлением рассматривая собственную кровь, — Поцарапала, сука…

Вскочив и прихватив верхнюю одежду, она побежала по косогору в заросли лесопарка, размахивая платьем как флагом, будто отмахивалась от приставучих насекомых. Венд попытался скрыть усмешкой свои подлинные чувства. Антон встал, испытывая неловкость от того, что попал в эпицентр их взаимно-неприличной бури. Он пошёл следом, но не за Нэей, а просто потому, что тропинка была одна.

— Эй! — крикнул ему Венд, и когда Антон обернулся, он швырнул ему туфельки. Подняв их, Антон решил её догнать. Внутри они были белые атласные и удивляли своим маленьким размером.

Антон — исповедник поневоле

Но никуда не пошёл, а вернулся, — Рубашку забыл, — а сам сел рядом с Вендом, разглядывая розовую туфельку, — Туфелька Золушки.

— Инфузория-туфелька, как раз твой объект для изучения, — продолжал насмешничать Рудольф, но был задет, и всё его предыдущее поведение напоминало выходку нелепого подростка, испытывающего комплексы перед недосягаемой девушкой.

— Почему же? Она настолько примитивна?

— Они все мнят себя Золушками, пока жизнь не выпихнет их из иллюзорной кареты в пошлую тыкву.

— За что вы так? — спросил Антон.

— Что? — спросил Венд.

— Оскорбили её, — ответил Антон.

— И не думал даже, — ответил Венд.

— Если ваша девушка сука, то вы, исходя из логики, кобель, — с подчёркнуто спокойным безразличием произнёс Антон.

— А ты сам? — презрительно спросил Венд, — Перекрёстным опылением занимаешься с девушками, как цветок? Можешь её брать себе. Я не препятствую. И старина Франк может вступить в конкурентную борьбу с тобой. Фея «Мечты» того стоит. Берите оба, по очереди, как договоритесь.

— Шеф, а вам голову не напекло? — Антон еле удержался, чтобы не сказать чего похлеще. — Если девушка не приняла приглашение, что называется, тет-а-тет, это не повод так себя вести.

— Беги, догоняй! Чего медлишь? Как же надоело всё это лицедейство…

— Зачем мне её догонять, а уж тем более брать? Она сама всё решит…

–«Она, сама», — передразнил он, — решать могу только я! Конечно, я шучу. Я не собираюсь её отдавать ни тебе, ни тайному похотливцу Франку. Она слишком дорого мне досталась. И не в отвлечённо-сердечном смысле так, а в самом что ни на есть материальном смысле! Сумму в местных дензнаках даже озвучивать не буду, чтобы ты не рухнул от потрясения.

— И у кого же вы её выкупили? — Антон не верил своим ушам, принимая его слова за бред. Точно перегрелся.

— У Судьбы. А та разжала свои неумолимые ручищи и вручила участь этой маленькой неудачницы мне, как мою уже добычу. Никому в этом мире она не нужна, кроме меня. Ради неё и выкупил этот аквариум на холме в Главном управлении города. Это теперь они спохватились и принялись оспаривать сделку. А я им пока что деликатно дал понять, кто они есть в сравнении со мной и чем может обернуться для них попятное движение. Вполне реальной перспективой принять позу рака, сугубо в земном и архаичном смысле…

— Но ведь это здание построили земляне, а не трольцы…

— Да. Но его же и подарили здешним воротилам в качестве взятки за некие услуги. И уже эта почтенная шайка коллегиально вознамерилась продать здание жрецам Надмирного Отца, но те поскупились, сочтя цену безумной, требуя себе же безумных скидок, прикрываясь душеспасительной и столь необходимой заботой о здешнем народе. Их послали за стену далеко и навсегда, пообещав и без них справиться. Спустя годы те же дельцы, частично вымершие, а частично замещённые потомками и другими умниками, окопавшимися тут в статусе управленцев, уступили архитектурный и законсервированный шедевр мне, так и не придумав, как его использовать не только плодотворно для общества, но и себе во благо. Красота здания сыграла с ними злую шутку. Назначить реальную цену так и не сумели, боясь продешевить, пока в этой диковине перестали нуждаться те, кто и хотели поначалу. А потом желающие иссякли, когда тут возникла строительная организация из разряда «дёшево и сердито». Из-за неподъёмной аренды к будущей «Мечте», в те годы безымянной, и близко никто не подходил. Здание постепенно приходило в плачевное состояние, заброшенное из-за перекосов клановой, а не плановой, экономики. Но возник сказочный трюкач, Али-Баба, то есть я, и купил его за мешок слёз.

— Каких слёз? — опешил Антон.

— Каменных. Слёз Матери Воды. Алмазов, если ты не в курсе, что это. Так что цена есть у всего.

— Разве алмазы ваша личная добыча?

— А чья? Твоя что ли? Под моим началом экспедиция и обнаружила подземные бункеры, набитые алмазным сырьём, на Хрустальном Плато. Ещё во времена Разумова было… Или ты думал, что мы сами размахнулись тут с разработками кимберлитовых труб, чтобы ребята не ожирели? Ты разве видел в пределах досягаемости вокруг занятой нами территории хоть один карьер для добычи такого вот специфического сырья?

— Кажется, нет…

— Не кажется, а не видел. И не мог видеть. Такие древние карьеры есть в пределах зоны, что и прозывается Хрустальным Плато. Да и ты и не был никогда на Хрустальном Плато. А это целая страна. Хотя и мёртвая в смысле человеческой живности. Моя инициатива была исследовать подземные уровни заброшенных городов, моя и находка. Так что и малая часть прибыли моя. Можешь вместе с Арсением организовать свою уже экспедицию, якобы для сбора редкой флоры, а уж карты необходимые я тебе подкину. Вдруг и найдёшь ещё какую тайную пещеру инопланетного Алладина? Но учти, духи, охраняющие подобные пещеры не выдумка. Там многие пытались рыскать, да мало кто оттуда вернулся.

— Вам, похоже, даже местные пещерные духи покровительствуют…

— Можно и так сказать. Не трогают, во всяком случае.

— Вы реальный человек-загадка, — не то восхитился, не то пошутил Антон.

— Так и есть. Реальный человек с планеты Земля. Потому и загадка для тех троллей, у кого неплохо работают аналитические зоны мозга, усиленные интуицией. Но редко так бывает. Аналитики, как правило, не обладают интуицией. Это качество развито у тех, кто занимается как раз не анализом, то есть расщеплением реальности, а её синтезом. Чем одержимы как раз люди творческого склада личности. Ты же пока что на здешних социальных весах ноль целых, ноль десятых и ноль сотых тоже.

— Нищеброд во всех смыслах.

— Почему же? Ты волен по своему карману выбирать себе других из тех, кто и живёт в этом «Лучшем городе континента». Здесь всё есть, но за плату, как ты и сам теперь понимаешь. Можешь и на «Мечту» посягнуть, на любую из свиты моей мечтательницы. Моей! Уловил посыл? Их там чуть более, чем достаточно, живых куколок, увлечённо занятых самопродажей. И осуждают их лишь ради внешнего приличия, поскольку тайная закулиса города, мужская и похотливая, как и все трольцы, решила ввозить их сюда под прикрытием развития высоких и сугубо эстетических запросов у здешнего женского населения. Уж ясно, что не Нэя всё это организовала, хотя она, святая простота, может и обольщаться по поводу своих талантов и деловых качеств. Не догадался, чего ради они там толкутся и визжат у всех на глазах? Ни черта не делая? И всех раздражая? Или ты думаешь, что ради того, чтобы местные куропатки стали как Колибри, вся эта затея?

— Как же вы сразу-то такое позволили, шеф? Завуалированный разврат для касты управленцев города?

— А как я такое запрещу? Я всесилен? Этот компромисс изобрёл Инар Цульф, чтобы соорудить внутри этот храм заземлённого, а не небесного благолепия. Иначе не позволили бы. И что теперь прикажешь делать? Всех вышвырнуть прочь и самому там жить как феодал в своём персональном замке? И на хрен мне эта мастерская была бы под одной со мной крышей. И Нэя могла бы там просто жить, да и кто угодно из наших, в том числе и ты мог бы при желании. Но разве она стала бы жить там одна, да ещё бездельничая? Ведь я из-за своей специфической жизни, тебе известной, редко там появлялся бы. Или ты смог бы там жить? А то давай, обсудим эту затею, если уж ремонт всего сооружения и устроения прилегающего ландшафта обошёлся в ещё один мешок, полный каменных слёз.

— Мы к такому не приучены. Как и девушек покупать…

— Вот именно. Мог ли я на Земле и думать, что буду тут всё одно, что шейх-самодур из давности времён. Или вот анекдот, — всё оставить как есть, а самому там заселиться, и пусть думают, что хотят. Весь тамошний пчелиный улей мой! Но чтобы всех трутней женского пола выкинуть оттуда прочь. И никто уже не посмеет туда сунуть своё похотливое рыло. Как тебе такой расклад? — он веселился напоказ, скрывая чувство острой постыдной обиды. Избили, унизили столь позорно и прилюдно. Антону вместе с ним хотелось провалиться под почву холма. И как можно глубже. Он разделял его стыд, но не гнев.

— Олег тут сказал, знай он ещё на Земле, как всё случится, он бы вышел добровольно из структуры ГРОЗ и не обернулся бы даже. Ужасно переживает, похудел настолько, что комбинезон на нём болтается как на жердине. Доктор Франк глядит на него такими глазами, что и мне плакать хочется. И что делать? — бормотал Антон, уже давно привыкнув к откровенному общению с Вендом.

— Однако же, неутешный страдалец Олег поглощает в столовом отсеке двойные порции, спит богатырским непробудным сном, так что постоянно просыпает и на службу является с опозданием на часы. А я не могу ввести его в рамки необходимой дисциплины, ибо Франк над ним крылья распушил как филин над своим раненным птенцом. Не тронь и без того истерзанную душу! А этот птенец болезный постоянно околачивается в пределах изукрашенной «Мечты». Без всяких трат, надо заметить. Его любят из-за побуждений благотворительности, поскольку он молод и хорош собой. И похудел он лишь из-за чрезмерности в сексуальных утехах. Какие там переживания! По ночам шляется, на службе дрыхнет, как утомлённый сытостью бык на лужайке. И ведь слова не скажи! Один ты у нас в отшельничество ушёл. Монашество, что ли, принял?

— Смешно. Только смеяться совсем не хочется.

Испытывая ответное злое чувство к Венду, Антон встал и пошёл, не оборачиваясь, сдерживая себя от желания наброситься на наглого «отца» и распорядителя теми, кто жил внизу. Но спохватился, что оставил на холме свою рубашку и опять вернулся. И опять упрямо сел рядом. Поспешно уйти означало признать превосходство Венда, в чём бы оно ни выражалось.

Как Рудольф раздражал Антона

— Я так и не искупался, — сказал Антон. — Не пойти ли нам вместе на то, глубокое лесное озеро?

— Пожалуй, — согласился Венд, — только давай для начала увлечём за собой двух ундин, чтобы не было соблазна друг друга утопить. Вон они! — он указал на стройную Иви, так и не скинувшую с себя своё платье, чтобы искупаться, и её мать в безразмерной тунике. — Скучают без мужского сопровождения и в воду боятся сунуться. Что разумно с учётом повышенного уровня тестостерона у здешних троллей. Могут ведь и притопить ненароком от усердия. А уж мы-то с тобой будем соблюдать все правила безопасности в водной среде. Ты возьмёшь себе юную лаборантку Арсения, уж коли с ней знаком, а я, так уж и быть, согласен на маму. Если уж быть честным до конца, я что-то засиделся в постниках и молчальниках. Как бы и впрямь не пожухнуть в апогее своей мужской и сочной зрелости. Ты ведь не ханжа, не мальчик, коли в мужьях успел побывать? — Венда несло от еле удерживаемой досады на убежавшую Нэю, а отыгрывался он на Антоне.

— Эта мама как надувной матрас, зацепись за такую и не утонешь, — пробурчал ответно раздражённый Антон.

— Думаешь, старик-боровик Франк любит женщин как-то иначе, возвышенно, в отрыве от этой чавкающей всепожирающей похоти? Да и женщины… думаешь, они любят иначе?

— Не заметил я у доктора никакого устремления в похоть, как вы выражаетесь.

— Ну да. Высокоинтеллектуальный мечтатель, стоящий на вершине своих прожитых лет, на Монблане премудрости. А эта, что внизу распустила свои длинные волосы, якобы почтенная матрона и безупречный местный функционер — ша. Она делает вид, что лишена пола, но её тело живёт своей, почти обособленной жизнью, всё трепещет и взывает к чему? Да к тому же самому. И где тут мечта? Но как им нужна игра, кисея фальши. Всё скрыть так, чтобы всё было очевидно.

— Вы женоненавистник, что ли?

— С чего бы это? Прежде я тоже считал, что местные женщины иные, а оказалось, они от наших ничем не отличаются. Такие же ломаки все. И шлюх, вдохновлённых исключительно природой, а вовсе не бытовой бедой или нуждой, как принято думать, тут полно.

— Шеф, вы с аудиторией просчитались. Мне это не близко.

— Ну да. Ты, как и Франк, высоколобый чистюля. Я видел, как вы с Франком облизывали милую мечтательницу в своих чистых мечтах. Глаза же всё выдают, Антон.

— Красота невольно притягивает даже без всяких особых помыслов. Если вы об этом. Но и само сексуальное влечение, если оно есть у доктора, что в нём гнусного? Нэя молодая, красивейшая женщина. Не замужняя.

— Что для Франка так, можно сделать скидку на его возраст, а ты тоже находишь её красивейшей? Не так уж она и молода по местным меркам. В том смысле, что в их представлении она только рабочая пчела, и уже никогда не найдёт себе мужа. Девушек берут тут для производства детей очень рано. Но она в некотором роде замужняя. Пусть Франк не обольщается.

— Кто же муж? Вы, что ли?

— Что ли, что ли, — передразнил он и выхватил туфельку из рук Антона. — Ты спишь на ходу, что ли, если не внял тому, о чём я тут распинался битый час перед тобой?

— Если вы купили этот холм вместе со строением, то с чего решили, что и живые души, там работающие, все стали вашей собственностью? Кажется, Нэя, творческая женщина, там работает, оплачивает какие-то налоги и прочее, что положено, и ни от кого не зависит.

— Вот именно, что тебе так лишь кажется. Все воспринимают эту «Мечту» как мою персональную причуду, потому и Нэю не трогает здесь никто. Здесь такая скучища, такая сонная одурь у меня от этой жизни за столько лет машинного однообразия внизу и такого же шаблонного жития вверху, всё наизнанку, все мысли. Что думаю, то и говорю. А ты судишь, не понимая ни хрена! — он сунул нос в туфельку, в её глубину. — Даже туфли благоухают. У меня уже дыхательный спазм от такого избытка цветочного аромата. Хочу понять её подлинный сущностный запах, женский. Вот видишь, она тоже лицедейка, как и все прочие женщины. Но я вовсе не считаю, что это плохо. Они маскируют себя в нечто, что выше их довольно-таки убогой природы, откровенно посмеявшейся над женщиной особенно безжалостно. Уподобляют свои голоса птичьим трелям, платья цветочным лепесткам, тщательно прячут в своих пёстрых тряпочках свою природную постыдную суть, пусть она и сильнее их же самообмана. И когда женщина теряет разум, соглашается быть публично уже практически голой, бесстыжей, не скрывая уже ничего в угоду вовсе не мужчинам, а наиболее грубой и уродливой их разновидности — мужским скотам, то становится настолько жалким уже созданием, любить которое уж точно никак невозможно. А ведь она подательница жизни. Не от того ли люди перестают любить друг друга, не ценят саму жизнь, что перестают преклоняться перед той, кто и есть источник самой жизни. Поэтому я не люблю женщин, а жалею их. Ты-то как тут выживаешь?

— Как все.

— А как все? Знаешь разве? Мираж свой нашёл?

— Нет. Но найду.

— Надеюсь, она найдётся не там, где свой мираж нашёл Олег. Вот ты его друг, а ничего не знал. А ещё говоришь, как все. Что ты знаешь обо всех? И эта фея — пряная бабочка? Если бы не я, догадываешься, где бы она сейчас была? Кому нужны тут люди? А красивые девушки они тут товар. Для тех, у кого есть возможность их покупать. Вот и таскают по очереди, у кого власть и деньги, пока не истреплют, после чего им светит свалка за границами их ничуть не обустроенного мира, мало чем от этой свалки и отличающимся. Думаешь, мне их не жалко? Тех, кто за стенами? Но много мы тут смогли? Дали им райскую гармонию? А сколько поубивали уже. Вот ты? Сумел девушку свою сберечь? Да ладно. Не каменей. Я только хотел тебе напомнить, что ты сам здесь не лучше прочих. Не возносись своей гордой душой над теми, кто в отличие от тебя живёт здесь почти два десятка лет. Вот я здесь обитаю восемнадцать лет. Мог я тут остаться прежним? Если Олег изменился за пару лет? На всю базу у нас остались лишь два монолита, без трещин и изъянов, ты и доктор. Как это ты тогда сказал, религиовед по совместительству: «Дурная среда развращает добрые нравы». Ты почему не смог уничтожить личного врага, убийцу жены? Или был рад, что тот освободил тебя от ответственности за ту, кто уже надоела? Позволил остаться твоей совести ясной? Да ещё и благородной страдалицей за уничтоженную жизнь ненужной тебе жены? Ты ведь мальчик. Зачем тебе она была нужна? Сделал благородный жест. Но быстро приелась, и сам ты не понимал, что с ней делать. Ты же вечно торчал в горах. А она бродила тут в садах и лесах одна. Она не та, кто заставляет душу вибрировать, а тело стонать. Ведь верно? Я знаю, о чём я говорю. Я бы с нею дня не пропел. Уснул бы сразу. Удивительно, как ты против Нэи выстоял, не упал в её зовущие объятия? Даже старый пень Франк пустил цветущий побег вверх.

— Шеф, вы ревнуете, что ли?

— Что ли, что ли. А ты что, никогда не ревновал девушку? Был готов уступить её всякому, что ли?

— Думаю, что ни Франк, ни я вам не соперники. А где он, кстати? Не утонул ли?

— Уж, конечно. Соперники тоже. Хрыч и молокосос. Один спит от усталости и видит грёзы уходящей жизни, другой ещё и не просыпался для подлинной жизни, хотя едва не сгорел заживо, упав сюда. Вы не живёте реальным, и ты, и Франк. Вы любите миражи, свои думы о прекрасном и гармоничном мире, но не сам этот мир. В отличие от тебя, он отдыхает на том берегу. Поскольку опыт жизни научил его быть сообразительным в подобных ситуациях.

Антон порывался уйти, но не хотелось уйти нелепым и осмеянным. Бегство Нэи вызвало взрыв раздражения у Рудольфа, и он не мог никак остановиться, как многие нервные люди, даже устав от гнева, не могут быстро успокоиться.

— Вы бы сами, шеф, прошли курс восстановления психики. Мне советовали, а о себе подумать некогда?

— Я всего лишь даю выход негативу, потому что его слишком много в жизни.

Антон явил в своём лице помеху для их примирения, в чём и не сомневался Рудольф. Если бы он слинял как Франк сразу…

Антон не ушёл умышленно. Он мешал Венду, вовсе не нуждаясь в фее «Мечты», как подозревал ревнивый обидчик. В последнее время она осунулась, в глазах грусть, и надо было быть камнем, чтобы того не замечать. И ревность грубияна шефа происходила от его же собственной нечуткости, непонимания, что для прекрасной модельерши из зеркального кристалла не существует других, подобных этому, запорошённому «звёздной пылью» «звёздному воину», и давно тут упавшему в уже местную пыль.

Бирюзовая вода, казалось, отражалась как в зеркале в недобро насмешливых глазах Рудольфа. Он щурился от света, отражённого озером. Антон поднял две розовые туфельки с вышитыми на них цветочками. Они были трогательно подобны своей изысканностью хозяйке. Даже не верилось, что их носила живая девушка, что они созданы для ходьбы, а не для витрины сувенирной лавки.

— В «Мечте» целая комната занята обувью. Эти женщины ни в чём не имеют чувства меры.

— Проверял, что ли? — процедил Венд. — Уже и вхож в интимные покои?

— Нет. Олег рассказывал.

— Олег? — Венд присвистнул. — И этот тоже стал ночным стражем «Мечты»?

— Нет, — опять же простодушно ответил Антон. — Его подружка Эля как-то провела для него экскурсию по этому хрустальному дворцу. Олег очень любопытный, а та похвасталась ему, каким богатством обладает их модное заведение. Любая девушка из «Мечты» имеет право подобрать себе любую обувь, какую и привозят для них всех из столицы целыми фургонами. Буквально так. Олег так и сказал: «Не стоило бы тратить столько средств на избыточную роскошь, когда многие женщины Паралеи не могут порой купить себе и своим детям и одной пары обувки». Девушка сообщила, что хозяйка постоянно отдаёт часть прибыли в «Фонд процветания страны». Как тут и положено для всех, кто не бедствует. Но весь вопрос в том, кто именно распоряжается всеми этими фондами? Олег посоветовал помогать лично, из рук в руки, так сказать, поскольку бедных людей и искать не надо. Стоит лишь покинуть пределы стен этого «Лучшего города континента». Олег страдает почти физически от их социальных перекосов. И если на Хрустальном Плато обнаружены такие залежи сокровищ, почему бы не оказать поддержку бедным слоям населения? По возможности, конечно…

— Так с чего взял, что мы никому тут не помогаем? Можешь и сам этим заняться. Кто мешает? Обратись к Франку. Он в этом смысле очень деятелен. Только ведь, не в этом и проблема. Система тут порочная.

— Хозяйка «Мечты» так и сказала Олегу, когда он и ей выговаривал за избыточность потребления, тогда как многим людям не хватает и минимально необходимого. Дескать, можно целыми машинами привозить еду и одежду в бедные кварталы. Все деньги и все наличные силы на это потратить, но это не спасёт народ от бедности. Тогда как ей за целую жизнь никто из посторонних ничего не подарил и не отдал за просто так. Но выходит, это не совсем и так. Вот вы же подарили ей настоящий дворец, еда у них отличная и бесплатная, как я понимаю, не за счёт каких-то там фондов…

— Так Олег ходит туда обрабатывать их невежественное сознание? — рассмеялся Венд.

— Так отнесёте туфельки? — спросил Антон, делая попытку уйти.

— Я не лакей, чтобы таскать ей обувь.

— Лакей? Это-то кто ещё? Словечки у вас в ходу странные весьма.

— Историзм, — пробурчал Рудольф, — человек-невольник, если никогда не изучал историческую литературу.

— Чего я буду изучать то, что стало прахом. Мне на мысли о собственной жизни времени не хватает.

— Наш земной прах неведомым образом кто-то воспроизвёл в живую модель на космическом принтере на Троле.

— Кто бы это мог быть? Зачем?

— Может быть, неведомый Творец-программист наказал их за неправедные прошлые воплощения на нашей Земле, создав для них Трол? Я-то уж точно знаю, за какие прошлые мерзости тут замурован.

— Пойду, — повторил Антон, ничуть не имея настроя на метафизическую волну, — Занесу ей башмачки, хотя я тоже не этот, как вы сказали, «лаковый невольник». А чего он был лаковый? Расписной, что ли? Вроде живого сувенира для украшения?

— Сам ты расписной сувенир.

— Ага. Пустоголовый то есть? Может, желаете ей что передать?

— Что бы это ей передать?

— Ну, например, попросить прощения.

— За что это? — спросил Венд, отворачиваясь.

— Вам виднее. Это не моё и дело.

— Именно. Исповедник. Ты давно стал ей как подружка. Антуанета ты, а не Антуан. От скуки, что ли, играешь в подружку? Скорей, давай ищи свой мираж, чтобы стать всё же мужиком. Если уж твоя жена не сумела разбудить тебя от детства. А кстати, ты знаешь, как в старину на Руси называли любовника замужней женщины? Однодырник! — и он захохотал.

Вернулось желание ударить, и Антон повернул к Рудольфу побледневшее лицо. Но уткнулся в остро заточенные лезвия его зрачков. Рудольф просчитал его импульс и был готов ответить. И Антон отступил назад. Дело было не в трусости перед Рудольфом. И понимание, что ответный удар будет сильнее, чем его собственный, не было той причиной, что удержала его. Нанести удар старшему по званию и по возрасту было невозможно, если только отказал бы самоконтроль. А он сработал. Воспалённый взор Венда также утратил своё металлическое острие. Он засмеялся, но над кем? Над собой? Над Антоном?

— Хороши бы мы с тобой тут были, как скатились бы кубарем вниз с косогора в грязную лужу, да ещё и на детей! — и он захохотал. Антон не разделял его неожиданного веселья. Но тоже остыл. Смех Рудольфа всё перевёл на уровень несерьёзной перепалки. Представить драку на глазах местных жителей было невозможно. И что могла изменить драка в характере этого человека? Ничтожный повод мог стать причиной грандиозного скандала.

Назойливое мельтешение Латы

— Насколько же эта тролиха недурно сложена, — без всякого перехода произнёс Рудольф, переключив внимание на ту самую женщину со шляпой, мать Иви. Она сама, или помог кто-то, достала шляпу с макушки куста и держала её в руке. Иви покинула мать одну, уйдя вдоль протяжённой полосы песков в поисках места для купания, где не столь теснились купающиеся. Насколько знал Антон, Иви отлично плавала. Будучи девушкой раскрепощённой, — в меру местных установок, конечно, — она и Антона не обделяла своим, порой назойливым, общением в рабочие часы. Мать Иви расхаживала вдоль кромки озера в коротком и облегающем купальном платье, скинув где-то свою объёмистую ширму. Она распустила длинные волосы, выставив их ради привлечения внимания к себе, но делая вид, что устроила их просушку от влаги. Тогда как не окунулась ни разу. Но может, и окунулась, а он не заметил, не имея ни малейшей склонности наблюдать за местными «ундинами».

— Ждёт вас, — поддел Рудольфа Антон, — чтобы вместе с вами и окунуться в манящие воды. А моя ундина уже уплыла, не дождалась…

Сливочные, женственные, гладкие плечи, округлые руки и очень стройные ноги, а также выпуклые и девические по виду полусферы впереди, наверное, и могли очаровать мужчин зрелых, но уж точно не Антона.

Женщина заметила их внимание и заметно взволновалась. Она бережно положила свою чудовищную шляпу у своих ног, гордо расправила плечи, тряхнув волосами. Приподняла руку, как бы посылая знак приветствия наблюдателям, сидящим на холме. Но поскольку никто и не собирался её ответно приветствовать, она повернулась к ним спиной. Купальное платье оголяло её спину до самой талии. Аккуратная ложбинка, в которую и был уложен её позвоночник, и та же безупречная бежево-сливочная кожа, которую она продемонстрировала, убирая волосы в узел на макушке, заодно открыв и высокую шею. Со спины она бы и за девушку сошла. Зад умеренный, спортивно подобранный. Из воды вышел доктор, и женщина завела с ним разговор, смеялась, указывая на шляпу у своих ног. Доктор разводил руками, а потом увлёкся беседой с женщиной, и они уже вместе направились по кромке пляжа в сторону, уводящую от холма.

— Ишь, любезник, — прокомментировал Рудольф, — Всюду ищет общения.

Шляпа сиротливо осталась белеть на песке. Маленький мальчик тут же поднял её, попробовал носить в ней воду, чтобы поливать песок. От тяжести воды шляпа превратилась в бесформенную медузу, поля её обвисли, и мальчик бросил никчемную уже вещь на песок. Антон совсем по-детски засмеялся, отчего-то радуясь, что неприятной и собой красующейся тётке причинили такой вот ущерб. Пустячок, а приятно.

— Бедный гуманист и троллелюб Франк, — сказал Рудольф, провожая взглядом удаляющуюся пару, Лату и Франка, — Тут такая фигня, что она точно заболтает его до расстройства мышления вообще. У неё, как и у многих женщин, живущих в режиме аскетизма, произошла сублимация неудовлетворённых желаний в чрезвычайную якобы любознательность, с уходом в мистику и запредельность. Помню, как-то она залезла ко мне в машину, чтобы со мной ехать в столицу, и я реально чуть не сдох от её бесконечных и до одури бессмысленных рулад. Жаль, что тогда я не знал, как хороша она под своим балахоном, а то бы я быстро нашёл, чем заткнуть её рот.

— Чем? — опешил Антон.

— Тем, чего ей и не хватает, — усмехнулся Венд, — переживаниями острого сексуального характера.

— Вы бы смогли с такой? — поразился Антон.

— Нет, конечно. Но женщине порой достаточно и собственных иллюзий, что она внушает восхищение мужчинам, которые в действительности в ней не нуждаются. Такие игры бывают порой взаимно увлекательны…

— Талия у неё несколько заплыла, — дал свою оценку Антон.

— Эстет, — усмехнулся Рудольф. — Видишь ли, юношеская оценка подлинной красоты женщины часто ущербна. Даже на Земле она бы не затерялась в толпе. На такую вот яркую фактуру всегда есть ценители. Не имею в виду себя, всего лишь даю объективную оценку.

— Она холодна к сексу, — выдал Антон.

— Про секс-то откуда сведения? — Рудольф с любопытством развернулся к Антону, не веря собственным ушам.

— Так вокруг неё абсолютная пустота, как возле полюса холода. Её все в городе боятся. Мужененавистница. И никакая выгода, как и нелёгкое существование без всякой поддержки, не те причины, чтобы толкнули её прижаться к грубому мужскому телу.

— Так я не понял, ты же её не знаешь или как?

— Иви мне о том как-то разболтала, когда мы вместе завтракали в доме яств «Зеркального Лабиринта». Она и сказала, что очень устала от матери, а та к несчастью питает отвращение к мужчинам. И нет надежды, что свалит из дома, найдя себе, пусть и уличного, кота, займётся им, а её оставит в покое.

— Отвращение это самообман, выстроенная защита, вплоть до истерических проявлений. Истерика тоже род защиты для женщины, не ощущающей в себе точки опоры. Но никакая одинокая женщина на самом-то деле и не имеет в себе точки опоры. Если есть дети, она опирается на них, хотя они и сами нуждаются в опоре. Поэтому так непросто живётся детям, особенно мальчикам, в семье, где нет отца. Мать давит, а по сути, заваливается на ребёнка как на шаткую изгородь. Может и повалить, сделать неустойчивым на всю жизнь.

Затронутая тема детства без отца, была болезненной для Антона, — Моя мама никогда меня не давила. Наоборот, слишком баловала…

— Это тоже не очень-то нормально.

Антон не стремился обсуждать тему неполной семьи.

— В юности я, как и ты, тоже любил лишь худышек, — Венд вдруг переключился на тему о красоте женщин, — Но с возрастом начинаешь ценить и другие типы женской красоты. Например, Ренуар. Знаешь такого художника? Он был француз. Тебе это должно быть известно.

— Почему же?

— Раз уж ты потомок галлов по линии папаши, мог бы и ознакомиться с культурой своих же предков. Взбитые как пирожные, а одновременно воздушно-изысканные женщины Ренуара впечатляют по сию пору. Такие картинки отлично подходят для оформления коробочек для сладкого десерта. Вот что я всегда думал, разглядывая их в музеях. Женщины для потребления, своего рода лакомство, но лишнее для любителей здорового образа жизни, избыточное, как всегда избыточны сладости и прочие зефирно-шоколадные десерты… Холодная, говоришь? Так это потому, что её жизненные обстоятельства заморозили, хотя… и холодный десерт желателен в жару…

«Вот же альфа-самец»! — возмутился Антон, как бы и не за себя, а за Нэю.

— Но эти нелепые одеяния, что тут в заведении, не всегда позволяют дать объективную оценку женщине, — продолжал Рудольф. Вот если бы они так и по улицам фланировали, как здесь… хотя у них и без этого секс бурлит во всех затенённых углах и укромных местечках. Реальная свобода нравов зашкаливает, как и общественное лицемерие…

— Она старая. У неё взрослая дочь.

— Так и у меня взрослый сын и дочь выросла. Я что же, старый, по-твоему?

— Вам виднее, — раздражался Антон на то, что его втянули в обсуждение достоинств и личных тайн ненужной тётки. Никаких достоинств он в ней не видел, все её тайны тут же и отбросил. — Судя по вашему интересу к фигурам трольских женщин, уж точно старческим бессилием вы не омрачены.

— Ну, спасибо, что в сорок лет не причислил меня к старикам. На то и глаза даны, цветовод Кубани, чтобы созерцать окружающий мир во всей его многоликости.

— При чём же тут Кубань? И я никакой не цветовод.

— Почему ты назвал лаборантку любимой Арсения? Он что, опять пустился во все тяжкие?

— Арсений Тимурович никогда не заводит близких связей с девушками на работе. Девушка Иви всего лишь очень исполнительна и трудолюбива. Я это имел в виду.

— Да ну! Арсений не заводит? Он-то как раз тот ещё заводила…

— Пустопорожние разговоры. Или и у вас эта самая… сублимация.

— Всего лишь практика в родном языке, чтобы его не забывать, болван ты лаковый!

Женщина вернулась, где-то потеряв доктора Франка, или он сам её покинул. На холм он не вернулся, хотя его рюкзак и верхняя одежда так и валялись на траве. Лата устроилась неподалёку на свободной скамье, задрапировав ту своим пёстрым снятым балахоном, в свободной позе, как натурщица в ожидании своего художника, в тени дерева, не желая портить кожу загаром. Красота её ног притягивала взгляд даже без особого желания ею любоваться. Возраст в этом смысле ничуть её не затронул. Где ещё и показать себя окружающим, свою столь удивительно сохранившуюся молодую телесную упругость, думал Антон не без язвительности, но в целом равнодушный к длинноволосой тётке.

Венд поднял руку в жесте одобрения, посылая знак той, кого обозначил «ундиной». Определить её ни как толстуху, ни как эталон стройности, было невозможно. Вся красота сконцентрировалась в ногах, в выточенных коленях, удлинённых лодыжках, даже в ухоженных ступнях, аккуратно устроенных самой природой, — не маленьких, но и не крупных, а как раз ей подходящих. Антон отметил, что скамья расположена подозрительно близко к ним, и явно далековато от воды. Тётя точно не случайно тут уселась, а жаждала мужского внимания, уж коли его уловила. И как женщину одинокую, временем не потраченную, кто бы её и осудил? Она заметила прямое внимание к себе и сразу подобралась, неуверенно послав Венду на холм жест ответного приветствия. Улыбка казалась преувеличенной какой-то, из-за огромного рта, наверное.

Антон, испытал острое неприятие этой тётки, ни в чём перед ним не виноватой, — Похоже, что своего художника — оценщика в вашем лице она дождалась…

— Оценивать женщину не есть эквивалент желанию погрузиться в неё по-настоящему глубоко, — отозвался Венд, не сводящий взгляда с «натурщицы».

Антон поморщился, — Эта свирепая тётка вас и близко к себе не подпустит!

— Да ну? Весь вопрос в том, подпущу ли её я. Поторопись и ты, дело к вечеру. А то жрец закроет Храм бескорыстного небесного владыки, так и не дождавшись обещанных денег. Всё же советую тебе найти Франка и отправиться туда вместе. А то фея «Мечты» затащит к священной зелёной чаше тебя самого. И обретёшь ты себе ещё одну ягодку, но уже не пресную голубику, а черешню с твёрдой косточкой…

— Без моего согласия?

— Ты столько общаешься с ней, а так и не уяснил, какова она? Снимет с себя шляпку с ягодками и погонит в храм у всех на глазах. И попробуй сопротивляться… Не думаю, что ей нужен старина доктор с его молодым азартом. Другое дело ты, друг старый, но молодой по возрасту.

Антон подумал, что гордец ГОР никогда не простит ему сцену собственного унижения. Избиение шляпой это тянуло на вечное уже изгнание не только Нэи, но и его как свидетеля из круга приближённых. Но что он мог с этим поделать? Прощения, что ли, просить за их же собственные нелады? Антон встал и ушёл.

Как Нэя раздражала Антона

Недалеко от сиреневого кристалла на заветном бревне сидела Нэя. Она чертила на земле босой ногой загадочные узоры и быстро их стирала. Она ждала Антона, зная отчего-то, что он придёт. Антон протянул туфли. Она взяла и положила их в свой подол: — Что он сказал обо мне?

— Почему он должен был говорить о тебе?

— Говорил, я знаю. Что-то грубое?

— Почему так думаешь?

— Он же злится. Он очень эмоциональный, хотя и напускает на себя вид каменного бесчувствия.

— Злится-то за что? За пустяковую царапину…

Она взмахнула красивой рукой, как бы устыдившись собственной несдержанности, некрасивой драки, — Я его ненавижу! — она прижала ладонь к губам, пугаясь своих же признаний.

— Ты же любишь его.

— Никогда! Уже не люблю…

— Если ты здесь останешься, как ты спрячешься от него? Где? Он не из тех, кто прощает. Я знаю, что говорю. У нас там все те, кто осмелились ему перечить, быстро возвращались…

— Куда?

— На Родину. Откуда прибывали. Если такое происходит, то из профессиональных структур парня уже отчисляют без шанса возврата. Боюсь, и тебя ждёт возвращение в вашу столицу.

— Ты думаешь, он сможет так поступить? Опять приходил местный и злющий бюрократ. Сообщил, что добьётся закрытия этой безделицы по имени «Мечта». Сообщил, здание слишком уж дорогое и необходимое для более важных проектов, а он уже заручился поддержкой влиятельных лиц. Мне и Лата говорила, что есть люди, питающие надежду оттягать у нас это здание. Тот тип так и сказал: «Мы только Главу хозуправления Администрации города на место поставим, чтобы не лез нам поперёк дороги, а поддержка свыше у нас есть, уж будьте уверены. Владелец здания и этой территории также дал намёк, что такие вот активы его обременяют скорее. Он подумает о предложенной сделке, суть которой вам знать не обязательно». Неужели, Рудольф уступит им эту территорию и само строение? Но я и в этом случае ни за что не переберусь в его хрустальную башню, как он хочет… — она запнулась. — Ты же знаешь, что здание «Мечты» его собственность?

— Не уверен, что он так поступит. Это точно интрига.

— Да, — согласилась она. — А если нет, то я не боюсь. Люди не только в этом «Лучшем городе континента» живут… — но голос её дрожал. — Или ты думаешь, что я боюсь возврата туда, за стену, вкусив благополучия и комфорта…

— Да ты не переживай. Он в реальности вовсе не собственник, а лишь числится таковым. Для удобства нашей уже корпорации так решили. Никто и ничего у тебя не отнимет…

— Я нравлюсь доктору. Даже больше, чем можешь представить. Выберу его. И ваш шеф будет бессилен меня отсюда выпроводить. Буду законной женой доктора. А доктор сказал, что он, если бы его полюбила местная женщина, ради неё сделал бы всё и пошёл бы в Храм Надмирного Света. Тогда Рудольф не сможет уже ничего, доктор ему не подчиняется.

— Доктор сам сказал тебе о том, что хочет этого?

— Да. Доктор влюблён. В меня. Это странно, но факт.

— Как раз не странно. А ты?

— Я? В моём возрасте смешно говорить о любви. Мне надо думать о собственном устройстве, пусть на время. Но и сама наша жизнь не на время ли нам даётся? Когда-то в детстве я думала, что старые люди особый вид существ, что они всегда такие, и я не верила бабушке, что она была юной красавицей, как она меня уверяла. А теперь я понимаю, как быстро стареют люди, как незаметно это происходит. Просто однажды ты просыпаешься никому не нужной, не желанной. А доктор говорит, что уже купил ради меня дом в чудесном месте, на живописном берегу реки, где мы с ним… Ай-ай! Сколько же у меня теперь будет домов! Инар Цульф говорит, что около столичный дом моего первого мужа тоже в моём распоряжении, появись у меня желание сбежать отсюда. И Рудольф тоже купил мне дом! — она засмеялась вовсе не к месту, а потому что сильно нервничала, — Только Рудольф купил его мне на случай моего отселения отсюда. Сам-то он там жить и не собирается. Зачем ему? А Франк сказал, что в случае моего согласия будет отдыхать в уютном доме от своих подземелий, от вас всех, будет лечить местных людей, как делал это мой первый муж. Франк за долгое время стал тут сказочно богат по местным меркам. А я могу работать, могу бездельничать. Но мне скучно бездельничать. И вообще… я могу открыть салон в любом месте континента. Опыт уже есть. Но как говорила моя подруга из прошлой моей жизни, когда женщина оказывается на светлой стороне, у неё всего вдоволь, — и поклонников, и домов, и прочего добра, так что не знаешь, кого выбрать, где поселиться. Но стоит оказаться на теневой стороне, как всё пропадает неведомо куда. Ничего и никого…

— Значит, Рудольф не сочинял про доктора? Далеко же зашли ваши разногласия…

— Да, Франк мне говорил о своих намерениях, когда мы гуляли вечером у озера, что останется на Паралее навсегда ради меня. Как странно, что он тоже врач и не молод, как был мой муж. Но хочу ли я повторения того застывшего, хотя и красочного сна?

— Какого сна? — Антон перестал слушать, вдруг утратив интерес к ней и к её метаниям.

Его накрыло будто волной или внезапной стеной дождя. А когда ошеломление ушло, он увидел скалу в пространстве, которое отсутствовало здесь, но простиралось в его личном измерении. Девушка со скалы улыбалась ему, хотя тогда она этого не сделала. Она прикасалась к нему и сегодня на рассвете, перед самым его пробуждением юными утренними руками, обещая роскошный грядущий день. Она не лгала, и он ждал их встречи. Он сразу забыл, встав утром, и вдруг вспомнил это. Или она напомнила ему о себе, живя где-то в нём. Антон, даже не понимая, что это Нэя сидит рядом с ним, перебирал исколотые пальцы в чём-то несчастной, а ещё недавно такой счастливой швеи и художницы. Мало ли. Поссорились. Характер у Венда как погода над океаном. Лучезарная тишина может трансформироваться в чудовищную бурю. Накаты тёмных валов опрокидывали многих из тех, кто обманывался вначале и по неведению его мирным обличием, усмешливой искоркой глаз, всегда готовых явить с ног сшибающий гнев, если давали повод. Его боялись, хотя и любили. Поддавались отеческому обаянию, искренней задушевности. Люди любят сильных, легко прощая им обиды, снисходя к их порокам. Венд не поддавался однозначной оценке. Чем могла противостоять ему смешная, и как считал раньше Антон, избыточно засахаренная, недалёкая, как считал он же раньше, девушка. Но она была, как понял он впоследствии, добра, отзывчива, изысканно украшена не только снаружи.

— Жаль, — повторил он как эхо вслед за доктором. Соглашаясь с его оценкой.

— Что тебе жаль? — спросила Нэя, ловя его глаза, будто надеясь на то, что он даст разрешение её запутанным мыслям и чувствам. Но ведь это был её выбор, за который она и несла свою личную ответственность.

— То, что вы поссорились…

— Да не ссорились мы! Мы расстались. Во всяком случае, я так решила. Ты же видел, как он ко мне относится? Как будто я особая дева. А я потомственная аристократка!

— Тем более… Я пойду, — и он встал.

— Мне тоже жаль, Антон.

— Чего тебе жаль?

— Что ты не смог полюбить меня.

— Зачем тебе это? — и он ушёл, забыв о ней почти сразу, едва повернулся к ней спиной. Она была наполнением не его жизни. Её смех, её боль, всё это разве его касалось? Её волнующая, только когда он видел её, красота была утешением вовсе не ему, а другому. Даже жёстче всё. Она неприкосновенная собственность другого. И чего именно не хватало этому другому, ему-то, Антону, что до этого? А ведь в ней всё взывало к внутренней тишине и гармоничному слиянию, лишь прикоснись и затихни на её груди, обещающей счастливчику только покорную ласку. А буйному вояке только отдохновение, отрыв и воспарение, но уж никак не соскальзывание в бурный водоворот, грозящий разбить голову. И было бы неплохо, зло думал он, Венду столкнуться с подобным опытом, чтобы оценить «мудриле» не заслуженную им фею «Мечты» с её любовью — даром. И это не было завистью, а только спокойным размышлением на тему о…

Как же они надоели!

Сбоку всё также бесшумно, будто он летал на крыльях как дух зла, возник Рудольф из зарослей кустарника, мерцающего соцветиями своих верхушек.

— Почему она плакала? — спросил он с видом виноватым и сожалеющим. Даже не верилось в то, что только что они ударяли друг в друга молнией взаимной напряжённой агрессии, готовые схватиться.

— Пошёл бы и узнал… — буркнул Антон себе под нос. — С чего бы ей плакать?

— Я же видел, как она прятала своё лицо в шарфик. Я позади вас стоял, неподалёку.

— Ей в глаз попала мушка, — ответил Антон первое, что и пришло в голову. Он не заметил, чтобы Нэя рыдала. — Или лицо вспотело. Жарко же…

— У неё никогда не потеет лицо, болван! И никакая гнусная мушка не смеет прикасаться к её нездешним глазам! Потому что она не потливая троллиха, а Фея Мечты. И то и другое с большой буквы. Это и есть её настоящее имя. Её истинная суть.

— Вы, шеф, напрасно подавляете столь чувствительную женщину своим командным голосом. Честно, я едва не оглох от вашего рычания. Не удивительно, что она и сбежала…

— Так зачем же ты околачивался рядом с ней? Раз уж я подошёл, сваливать надо было!

— Она меня удерживала. Прежде я не верил, что военные очень грубеют от своей службы, даже если от природы обладают рафинированной натурой. Мне есть о чём подумать. Вряд ли я останусь тут надолго. И вряд ли поступлю в ваш десант. Стать безликой единицей вымуштрованного стада мне как-то расхотелось.

— Считаешь, что я как волчара для овец?

— Я не понимаю ваших историзмов.

— Я ведь не только для них, мне навязанных сынков, охранная система. Если бы не мы, в том числе и я, на этой части планеты уже и не было бы этого «Лучшего города континента».

— А что было бы?

— Местная резиденция Паука, должно быть. Ты у Нэи спросил бы, какие лютые то ли маги, то ли факиры, проживают в Архипелаге. А она там жила семь лет…

— Я никогда не лезу в душу, если меня туда не зовут.

— За что тебя и ценю, цветовод Кубани.

— Далась вам эта Кубань! Что это означает-то?

— Родители моей земной жены там жили. И всё хвалились, какие чудные цветы там растут. Бескрайние поля растительных солнц, уходящие за горизонт. Подсолнухи называются.

— Я никогда не разводил подсолнухи, — совсем по-детски обиделся Антон, — я же не аграрий…

— Разве нет? А ведь вместо тебя хотели прислать именно что агрария. Некоего Ксенофана Зотова. Но прибыл ты. И что смешное, тот Ксенофан тоже был моим соперником, но на Земле.

— Однодырник? — поддел его Антон.

— Дурак же! — невольно засмеялся Венд. — Не о жене моей речь.

— И сколько же у вас этих жён и прочих было-то? Со счёта не сбиваетесь?

— Для такого боевитого и молодого парня, кем я и был тогда, очень умеренное количество, надо тебе заметить. Одна невеста, женой не ставшая. Другая жена, не успевшая пройти фазу невесты. Вот и всё, пожалуй. И тут, на Троле, лишь пара. Для столь зрелого моего возраста это не та летопись, которой можно упиваться при её прочтении. Тряхнёшь своей памятью, а там пустынно как-то в смысле её заселения женскими персонажами. Ты ведь и представления не имеешь, какие богатые коллекционеры в этом смысле бывают… Вот доктор Франк. Думаю, он и лиц своих бывших жён не помнит. Его детьми и их потомством можно целый город заселить. А он опять припас эту летопись для нового заполнения её страниц.

— Не думаю, что летопись доктора в его-то возрасте готова вместить в себя хоть кого, — засмеялся Антон.

— Ты не веришь в молодую полноту его старческих чувств? А зря. Я как раз верю. Но в молодости человек воображает, что всё способен понять и испытать так, как это не дано старшему поколению. На самом деле ни черта ничего не ценит. Даже саму жизнь молодость не ценит. И подлинная глубина чувств или понимание этого приходит к человеку лишь в зрелости, когда развивается способность оценить себя и других вокруг себя. Понимаешь? Ты, как и все юные, возрастной шовинист по отношению к тем, кто старше. Я и сам был таким.

— Что же вы не искупались с той ундиной? — Антону надоела его болтовня, но как отвяжешься?

— Место не располагало. Слишком уж многолюдное.

— Так пригласили бы в «Зеркальный Лабиринт», если уж потратились на элитные лакомства.

— Обойдётся без элитных лакомств. И так похожа на сдобную булку. Живёт сытно. Я лучше пирожные каким-нибудь худышкам отдам, студенткам, убирающимся в «Зеркальном Лабиринте». Ты что же, не замечал, какое тут царит сословное расслоение? Одни жиреют не в меру, другие сохнут не по возрасту, а от избыточных трудозатрат и нехватки средств даже для пропитания. Так что и подкармливать надо не всех подряд. А эта привлекательная по виду, но ядовитая по своей начинке, жаба повадилась бродить и на территорию «Зеркального Лабиринта», чтобы девчонок там отлавливать за их вольные художества.

— Какие художества? — опешил Антон. — И как жаба может быть привлекательной? У вас и вкус…

— Есть же такие люди, что спят на ходу и ничего не видят у себя под носом, — усмехнулся Венд. — Ты же там работаешь днями, в отличие от меня. И как только работаешь, если хронически отсутствуешь своими мыслями в реальности. Злиться на тебя всё равно, что на ребёнка, Антон. А опасные земноводные обладают порой очень оригинальной и приманчивой для зрения фактурой, и тебе как биологу должно быть о том известно.

— У вас все женщины или бабочки или птицы, ещё и земноводные. Вы точно шовинист!

— Доктор Франк считает меня расистом, ты кобелём и шовинистом, а она и вообще оборотнем. Вот как мне оставаться добряком при таком предвзятом отношении?

— Шеф, как вы умеете так бесшумно и непредсказуемо появляться там, где вас никогда не ожидаешь? — спросил Антон, усмехаясь забавному наложению собственных размышлений на откровения Рудольфа, но не желая дискуссий на темы о…

— У меня хорошо работают мозговые центры, отвечающие за локомоцию, за бесшумное и быстрое передвижение. Да нас всему учили в Академии ГРОЗ, и не только учили, но и подвергали определённой стимуляции перед броском в глубокий Космос, хотя не всем консерваторам, вроде старика Франка, это по вкусу. В каком-то смысле это же происходит за счёт боле важных и чисто человеческих, более тонких структур, так он считает. И прав, конечно. Приобретая одно умение, взамен платишь чем-то другим, и не исключено, что более ценным. В человеке просто нет настолько бездонной энергоёмкости, чтобы быть всеохватным совершенством, как выдумывают это фантасты. Ты же «ксанфик» — ботаник, тебе учиться и учиться ещё всему. А ведь порывался на меня наскочить. Чудила же! Да я бы тебя с того холма закинул в центр той лужи одним броском.

— Может, попробуете сейчас?

— Отсюда, пожалуй, не докину. Слишком высокие деревья вокруг растут. А ну как ты застрянешь в их вершинах? Придётся доставать при помощи нашей техники, а это уже нарушение строжайших инструкций.

Антон смеялся, даже не желая того. Рудольф как-то совсем по-отечески наблюдал за ним, — Ни разу не видел, чтобы мой Артур так же смеялся, — вздохнул он, — Хмурый парень, как считаешь?

— Артур? Да вы что! Он весёлый.

— Я прекрасно к тебе отношусь. А так, стал бы я с тобой и общаться? Понимаешь, любя тебя, я хочу иметь в твоём лице, если и не друга, то человека, кого мне вовсе не хотелось бы собою коробить…

— Подружку? Антуанету?

— Сам-то понимаешь, чего ляпнул, болван раскрашенный!

— Вы же прекрасно понимаете, что я не могу ответить на оскорбление старшему по возрасту и званию. Зачем же…

— У тебя нет звания, потому и старших над тобой нет. Ты же ботаник-нарцисс бледнолицый, как и те цветочки, которые ты тут исследуешь…

Антон обрадованно решил, что есть повод убежать от него. Но зря и надеялся.

— Не обижайся! Будь ты в моём подчинении, как мои подземные и угнетаемые дисциплиной сынишки, ты никогда не удостоился бы моей дружбы. Субординация, вещь такая… А среди моих сверстников у нас повальный индивидуализм, доходящий до аутизма порой, предельное отстранение друг от друга. Так уж сложилось. И не мне ломать этот сложившийся задолго до моего прибытия алгоритм совместного существования. Даже Разумов не смог оздоровить нашу затворническую жизнь, а как стремился. Всякий заперт в своей сугубо сложной сфере деятельности, где нечего делать непосвящённому в тайны профессии. Мальчики — космодесантники дружны опять же в рамках своего коллектива, а и там не всё гладко. Есть слаженные группировки, а есть изгои. Я деспот, отец и психолог в одном лице. Деспот лишь по видимости, психолог никакой, как отец не всеми любим. Здесь тяжело жить долго одному. И проблематично позволять себе то, в чём отказано тем, кто обитают рядом со мной.

— Почему проблематично?

— Не слышал, что обо мне говорит тот же Сурепин? Феодал, мол, позволяет себе все радости, тогда как прочим их добыча запрещена. Да и для того же Олега я, вроде как, уподобился архаичному божеству, а обязан быть личным примером стойкости и воздержанности во всём. Раз уж я ГОР.

— Я не понимаю Олега и того же Сурепина. Они что, авторитет для вас? Сурепин и его друг Соколик и вообще не из тех, кто сами образцы. Это вы для них авторитет и образец.

— Авторитет — да, но образец ли?

— Кому какое дело, есть у человека потребность в близкой девушке или нет? Да и всё равно, она у вас уже есть. Но вы третируете её, воображаете, что приняли аскезу. Стали настоятелем подземного монастыря? У нас разве монастырь?

— А если все захотят подобного? И что будет? Все мы дружно превратимся в какую-нибудь страну Блаженных, в подземную Аркадию? А кто будет нести службу? Одно дело — иногда, для разрядки, а так?

— И вас это серьёзно заботит?

— Да. Заботит. Тролли её уже травят, исподтишка, боятся открыто проявлять своё отношение к ней. Понимают, кто за нею стоит. А ты думал? Они спят и видят, чтобы её унизить, использовать и выкинуть из своего «Лучшего города континента». У них тут страшная конкуренция за удобное местечко. И что мне стать её мужем? По их дикому обряду?

— Почему нет? Очень красивый обряд…

— Ты играл в этот обряд, потому что ты мальчик-игрун в силу возраста. А я не выдержу этого маскарада в их Храме и оскверню ещё, чего доброго, их Надмирный Свет. А вдруг Он и есть? А то и они прибьют меня на месте за кощунство, как начну заходиться в хохоте над собою же. Я же знаю себя. Я и на Земле-то не любитель был подобных условностей и пережитков. Или поселить её у себя, внизу ли, вверху ли, это тоже вызов. И уже двойной. И своим, и местным. Тебе странно, что я этим озабочен?

— Нет. Не странно. Это как раз нормально. По сравнению с тем, как вы выкручиваете ей душу сейчас.

— С чего взял? — он остановился, перекрыв ему путь, ища в его глазах ответ на вопрос, который не был задан. — Она тебе что-то говорила?

— Что? — спросил Антон.

— Обо мне? — спросил Венд.

— Я что же, подружка? — спросил Антон

— Тогда скажи честно. Как мужчина. Поскольку ты уже прошёл тут свою настоящую и даже огненную инициацию, став из оранжерейного мальчика мужчиной космической выплавки. У тебя была с ней близость? — его зрачки опять уподобились заточенным остриям. Разве что не царапали. — Она же льнёт к тебе настолько очевидно…

Антон не ответил. Дикий допрос соответствовал столь же дикому поведению, какое он позволял и на пляже.

— Поверь, мне легче уступить тебе, чем мучить и её, и себя…

Антону вдруг пришло в голову, не хлебнул ли Венд местного опьяняющего напитка, раз настолько неадекватно и навязчиво себя ведёт?

— Шеф, очнитесь же! Не я, а вы не видите очевидного, будто лишились трезвости восприятия. Она никогда ко мне не льнула! Мы просто дружим с ней. Любим поговорить на разные мировоззренческие темы, хотя она и смешная такая…

— Смешная? Да она умнее тебя и куда как развитее! Сам ты смешон в этом своём чувстве превосходства! Зачем тогда ночью околачивался вокруг «Мечты»?

— Да просто гулял. Там же пролом в ограде был, вот я и решил искупаться в их лягушатнике…

— Водоём для лягушонка… — пробормотал Венд, — Куда ты попёрся-то купаться, если озеро рядом?

— Да так. Душно было, я весь пропотел, подумал, чего не окунуться? — Антон таращил свои чистые, абсолютно лишённые двусмысленности, глаза, как невиновный школьник перед вопрошающим педагогом. — К тому же она плохо себя чувствовала накануне, не вышла на вечернюю прогулку, я и встревожился…

— В каком смысле плохо себя чувствовала?

— Не знаю. Её тошнило в последнее время, и она как-то едва не потеряла сознание, голова закружилась, но немного посидели на поваленном дереве, и ей лучше стало. Я подумал, что это от перегрузки, от возможного малокровия. Она всегда же работает без выходных, аппетит не очень. Вот я и дал ей восстанавливающие препараты, для укрепления иммунитета…

— Заботливый ты парень. А я даже не подозревал, что она… — Рудольф изобразил странную страдальческую гримасу.

— Да у неё всё уже отлично. Вот и Франк как доктор взял над ней опеку.

— Франк не рассказывал тебе, чем она… ну… болела?

— Нет. Зачем бы ему выдавать врачебные тайны?

В порывистой, нервной откровенности Венда ощущалось нечто жалкое, плохо с ним увязывающееся. Он словно оправдывался перед Антоном, хотя Антон и не нуждался в его оправданиях. Оправданиях в чём?

— Разве она против вашей привязанности? И неужели вам, действительно, необходимо всеобщее одобрение всех наших? Мне лично, случись такое, как и Олегу, было бы не до высших разрешений, ни до всяких там одобрений.

— У нас же тут не казарма в привычном смысле, а семья. Земная семья. Мы пребываем в немыслимом отрыве от породившего нас мира, от Родины. Здесь нельзя враждовать внутри нашей замкнутой системы. Поэтому важно всё.

— Зря вы выбросили за стену ту девушку Олега, Колибри, — сказал вдруг Антон, устав от его навязчивости и тронув трагедию Олега с умыслом. В трагедии двух влюблённых людей был виноват Венд. Собственно, он и породил эту трагедию.

— Она была проститутка! — Рудольф резко изменил свой задушевный тон, — Олег чистый мальчик, землянин, а не земляной червь, как эти тут. Он и не ведал о том, что бывает продажный секс. Но если не любила? Просто пряталась от своих дружков, неизвестно, что они там не поделили. Впускать к нам духовную заразу из притонов? Ты шутишь? Что ли, — выражение «что ли» он произнёс, уже издеваясь над Антоном. Он вмиг утратил свою доверительность, внезапно ожесточившись и за свою искренность, и на Антона, и на Олега заодно. — Он нарушил настолько серьёзную инструкцию, что только такой добряк как я и не вывесил его сушиться в вакууме. Он стал откровенным преступником — убийцей после того, как не сумел справиться вначале с сексуальным инстинктом, утаив на закрытом объекте «девушку по вызову», — щажу твой деликатный слух и не называю её сущностным определением, а потом он просто провалился в омут примитивной агрессии. А если бы убили уже его? Убили Артура? Кто бы за это отвечал?

— Олег говорил, что «девушки по вызову» у них внизу и не являются редкостью.

— Именно что по вызову, а не на совместное с ними обитание. Ты что не понимаешь разницу?

— Нет. У меня никогда не было «девушек по вызову».

— Счастливчик, если можешь так жить. Ладно, ищи свой мираж и женись на ней, если хочешь. В конце концов, мы никому там, в ГРОЗ, не давали присягу на безбрачие. И не обязаны отчётом ни перед кем, если это касается наших интимных потребностей. И вся эта семейная этика, если хочешь, это моя блажь. А ты… да живите вы, как хотите! Хоть друг с другом, как это и бывало, если верить историкам, в монастырях и древних закрытых воинствах. Но я историкам не верю. Ни в чём. Низкие писаки — они даже летающих птиц пытаются поселить в болотной тине. И жабу, случайно затянутую смерчем в облако, объявляют гением высокого полёта. Не верь низкому человеку, если он повествует тебе о том, кто высок. И возвышенному умом не доверяй, если он судит о низком человеке. Так что можешь и дальше жить в своих миражах. И спать при этом спокойно.

— Чего и вам желаю, — подытожил Антон, пятясь от его налёта. Заклевал!

— И тебе счастливых снов! — Рудольф направился в сторону, противоположную той, куда шёл Антон. Антон обернулся с любопытством, неужели пойдёт в сиреневый кристалл? Но нет. На дорожке, ведущей к «Мечте» его не было. Он скрылся где-то в боковых зарослях.

На цветочных террасах Нэя в цветной косынке радостно смеялась вместе с Элей над чем-то, что рассказывал им молодой абориген — их охранник, дворник и грузчик в одном лице. Её смех настолько не вязался с её тоской только что, на бревне и на пляже недавно, что Антон тоже невольно улыбнулся над непостижимой загадкой женской души, где бы эта душа ни обитала. И чего спрашивается, они с шефом тут высекали друг из друга искры? Когда всё незамысловато и просто у этих местных обитателей. У Нэи, у вертушки Эли, у пустых и всегда готовых отдаться любому желающему девиц из сиреневого кристалла. Злость на шефа перетекла на здание-кристалл и всех, кто в нём обитал. Антону захотелось в горы, в холодное глубокое синее озеро, чтобы отполоскать в нём свою душу и остудить тело, изнемогающее от пота и жары, от тоски по девушке, не желающей быть найденной, не желающей выходить из своих миражей и своей неизвестности. Где он её найдёт? Как? Скука имела тяжесть и плотность зноя вокруг. И был непонятен Венд со своей тоской по женщине, которой обладал, и которая звонко щебетала в цветниках как птица, забыв быстро и совсем по-птичьи о своих стонах и слезах.

Пасмурные раздумья ясным утром

О своих стонах и слезах перед посторонними вспоминать всегда стыдно. Почему она вообразила, что равнодушный, в сущности, мальчик Антон ей настолько и близок, едва ли не как родной брат? Да и с братом откровенной она никогда не была. Брат был старше и в откровениях её не нуждался. Об Антоне вспомнилось потому, что сегодня Инар Цульф не приедет из столицы и не привезёт сливочные бомбочки. Об этом сообщила вчера Эля. У Инара забот столько, что лучше о них не знать.

— Даже само представление о его умственных и психических нагрузках нам с тобой не по силам, — сказала Эля.

Стало привычным для всех, что Антон по утрам сидит за столиком на террасе у стен «Мечты» или гуляет вместе с Нэей вечером по устоявшейся уже привычке. Он всегда соглашается с ней, улыбается, что-то и отвечает, зачастую невпопад, потому и кажется, что ему неинтересны затрагиваемые темы. И беря за руку свою собеседницу, он не всегда осознаёт, кто с ним рядом. Она или Голу-Бике? Он хочет внушить себе, что Голу-Бике по-прежнему жива? Какие чувства питал он к несчастной Голу-Бике? При жизни бывшей как раз счастливой Голу-Бике.

Этот ангел-пришелец показался ей поначалу бесполым, созданным лишь для любования, а в силу своей разумности отлично осведомлённым о собственной уникальной красоте, милостиво позволяющим собой восхищаться всякому, мимо проходящему. Однако… иногда он озирал её с таким очевидным мужским вожделением, что ангельская гармония черт сразу же нарушалась. Но он всегда держал не столько внешнюю, сколько внутреннюю дистанцию, ни разу не попавшись на прикосновении, наэлектризованным сильным желанием.

Но она-то чувствовала, он вовсе не настолько и бесстрастен, каким стремится казаться. Он наделён сильным темпераментом, развитой чувствительностью. Но такой вот особый и оригинальный стиль поведения, когда человек умеет отменить влечение, если оно неуместно в его понимании. Хотя, к чему ей его влечение, если оно ни к чему не приведёт в будущем? Стоило бы им оказаться в его жилище в тот вечер, когда они направились к жилым корпусам «Зеркального Лабиринта» и прощай выдержка! Всё повторилось бы с той же безысходностью, как в машине с Рудольфом, разве что в удобной постели юного вдовца. Наложница приобрела бы своё законное ложе, а также отменную эрекцию своего нового и очень красивого потребителя, сумасшедшей силы разрядку, а потом… безразличие к её судьбе. И она опять одна…

Мысли о Рудольфе, не подчиняясь насильственному заточению, вырвались на волю, опутывали уже снаружи, властно отпихивая Антона прочь. Пользуясь её же воображением, он воссоздавал для неё сладостные картины уже пережитого. Она ощущала, он о ней думает именно в данный миг. Их мысли и ощущения сливаются в единое раскалённое целое, и потому он столь властен над ней, даже находясь где-то в отдалении. Почему-то представился тот самый подземный отсек, ибо другого опыта у неё не имелось. Но она видела едва ли не отчётливо, что он, проснувшись, лежит на той же самой обширной постели, скрывая белым и невесомым пледом своё устремление к ней, воплощённое в телесном своём великолепии, но при мучительной невозможности его осуществить. Она скользила горячими же губами по его телу, хотела того же, что и он…

Изысканное плетение его слов как паутина для мухи, из которой паук высасывает сладкие для него соки. Вот ножки её умело и с мягкой властностью распялил, вот ласково опутал всё тело целиком едва ощутимыми прикосновениями, проведя вдоль чувствительной спинки ещё одну ниточку для кокона послушания. Особенное старание в искусстве обворожительно нежного массирования груди, затем постепенный спуск всё ниже и ниже, всё откровеннее прикосновения, хотя и еле уловимые, как бы и случайные… и вот уже жадные уста впиваются, смакуют любовное истечение глупой и околдованной полонянки, отключая столь естественный стыд. И только потом раскалённый глубокий прокол внутрь! Чтобы высосать ещё одну порцию её жизненных сил, её истощающейся молодости, взамен накачав наркотиком иллюзорного счастья. Он же сам сказал, что у функции могут быть любые лица. Ему никто не нужен по-настоящему. Лишь на данный временной промежуток он зациклился на ней по неясной причине, далёкой от того, что она понимает под истинной любовью.

Пригожим и розово-ранним утром, предшествующим тому самому дню, когда она и подралась с Рудольфом на холме, Нэя вынырнула из своих эротических, но с горьковатым привкусом, грёз. И на этом стыке сна и реальности возникло предчувствие не только встречи с ним, но и неосуществимости всего того, к чему она стремилась. Что касается его отношения, то реальность обычно осмеивала её самонадеянность.

Хотелось дождя, прохлады и пасмурности вокруг. Она вяло раздумывала о том, а не выбросить ли все свои комнатные безделушки, мерцающие из витрин встроенной мебели? Рудольф прав, никчемности пожирают пространство вокруг. Отдать куклы первым попавшимся детям, содрать со стен все эти свои картиночки, выбросить пошлейшие подушечки с красочной вышивкой. А каждая подушечка есть обличительница не только её прошлой дурости. Это и зримое воплощение её безвкусия, её бездарности, её ничтожности. Тщета полуобразованной нищенки создать в себе, вокруг себя подлинную роскошь вселенской гармонии, настолько и далёкой от тряпичной и прочей каждодневной суеты, облезающей уже на следующий день и негодной ни для чего. Зато, какой праздник она устроит своим служащим, раздарив им якобы аристократические сокровища!

Порадуйтесь хотя бы вы, мои бедные девочки, труженицы, у которых от рождения ничего не было, нет и теперь, но которых обитатели «Лучшего города континента» отчего-то назначили, всех скопом, быть здешним средоточием зла и отвратительного порока. А где же они, зло и порок? Ау! Отзовитесь. Вокруг тишина, чистота и хрустальный свет, мерцающий разноцветными искрами в затейливо украшенных витринах. Опрятные ловкие служительницы аккуратно скользят по, также отражающим свет от потолка, идеально вычищенным полам, а в цехах все заняты работой, а вовсе не бесчинством и воспроизводством зла и разлада в городе. Любой, кто входит впервые, вначале растерянно, а потом и восхищённо, оглядывает всё, что его и окружает. Так что ей, Нэе, есть чем гордиться, и нет ничего такого, чего стоило бы стыдиться.

Слегка утешившись такими раздумьями, она вспомнила, как и сама впервые переступила через открытую дверь в этот чистый и пустой сияющий резервуар. Вначале охватила паника, неверие, — это всё мне во владение? А потом, танцуя и повизгивая от радости обретения своей многоцветной удачи, в изнеможении от избытка впечатлений легла на пол и долго созерцала полупрозрачный потолок. То был миг наивысшего взлёта её любви к тому, кто одарил её столь внезапно и.. заслуженно. Потому благодарности-то не возникло. Её и теперь нет. К роскоши, которую не сама добывала, она привыкла уже в Архипелаге, к безделью так и не смогла. И поэтому каждодневный труд, к чему она и приготовилась, не порождал мыслей, что она не заслужила такого вот несопоставимого с затратами дара.

Она призналась себе, — всё приняла как должное. И Рудольф не стал для неё существом, перед которым надлежит преклоняться и мысленно целовать его стопы. Почему так? Потому что он ни разу не дал понять, что всем этим чудесам, невозможным для прочих женщин, живущих и работающих с ней рядом, она обязана ему.

Поэтому она просто обязана отдать своё избыточное барахло своим служительницам, чтобы поделиться с ними тем, что задаром получила сама. И будет только лучше. И она опять воспроизвела первоначальный облик «Мечты». Как изумительно розовато-зелёные блики окрашивали пустые углы, отражаясь в зеркальных вставках потолка и в блестящем покрытии новеньких полов. Так нет! Захламила своей потугой на аристократическое великолепие, рядом с которым и близко не стояла. А в детстве — чего там и помнилось из детства, кроме того, что от стены до стены можно было бегать как по садовым дорожкам. Помнились огромные окна в бескрайний мир, полный чудес и ангельского птичьего пения в растительных облаках душистых садов. Здесь возникло подобие того утраченного чуда, совпадение мечты и реальности.

А ведь даже во владениях Тон-Ата такого не произошло. Поскольку счастье заключалось не в диковинных интерьерах. Не в цветниках и тенистых аллеях окультуренного леса, а в наличии рядом того, кто и был единственным, притягивающим и смысловым центром этого мира, вдруг открывшего ей свои двери в длинной-длинной и тускло-серой неприступной стене. Неужели, и это ещё один обман — очередной в их бесконечной череде?

Она потянулась с рефлекторным по своей сути наслаждением, когда просыпаешься окончательно. Когда ничего, к счастью, не болит, и не томит тело недугом. Её пронзило буквально физиологическое удовольствие, — нет! Не пришло её время быть старой и бесплодной. Шуршать омертвелыми чувствами и ни к чему не стремиться, готовясь к главному и неотменяемому путешествию в Надмирные селения, куда можно и не попасть ввиду неизвестности их месторасположения. Она взглянула в перспективу лесных пространств под зеленеющим ясным небом, окружающих холм, где и мерцала в утренних цветниках её «Мечта». И вынужденно признала, что с последним умозаключением она поторопилась. Мир по-прежнему прекрасен, а она молода и хороша собой.

Да и подушечки вместе с куклами и прочими хрупкими изысканными вещичками настолько пригожи, насколько и дороги. И не потому лишь, что не дёшевы, а памятны. А иные сотворены их творцами в те особые минуты и часы, когда руки приобретают небесную лёгкость, а душа воздушную фактуру. И она как художник это прекрасно понимала. А вот со слезами, жалобными стонами и плаксивыми откровениями пора заканчивать. Вот уж этого больше не повторится. Она навсегда стряхнёт с себя сладкую пудру, девического самообмана. Она давно уже не юная девушка, кому простительно раскисать.

После завтрака она передумала делиться сокровищами со своими служащими.

Лата и её странности

— Вы такая счастливица, госпожа Нэя! — ворковала Лата, придя за заказом, как и обычно. На этот раз хотя бы не ради привычной ревизии всего наличного хозяйства, с тонким выманиванием очередного подарка.

— Вы всегда окружены завидным всеобщим обожанием. Уж умолчу о том, как оно весомо и в материальных благах, о чём вы умалчиваете по вполне понятным причинам, за что вас и не осуждаю. Жалею лишь о собственных упущенных возможностях, когда не всегда использовала свою привлекательную внешность для будущего обеспечения.

— То есть, всё же использовали, пусть и редко? — подцепила Нэя её за язык.

— Как и сказать. «Использовала» не то определение. Кое-что свалилось свыше от щедрот полубога на бескорыстную абсолютно, юную дурочку, то есть на меня, — поначалу. А потом-то уж я вкалывала годы и годы, живя, как и положено законопослушной жене при муже, полностью от меня закрытом и скупом по необходимости как бы. На самом деле, вы же знаете, поскольку все это знают, Дарон всё тащил в параллельную семью. У меня нет обольщений по поводу мужчин, но согласитесь, желать их обожания это же в природе женщин.

— Вас тоже не обделяют вниманием. Вы настолько заметны, а уж ваши роскошные волосы с вашим умением создавать столь затейливые причёски, когда вы освобождаете голову от шляпок или тончайших накидок, вызывают такой всплеск восхищения…

— Женской зависти, так будет ближе к правде. Тогда как животный рефлекторный «всплеск восхищения», как вы обозначили, со стороны мимо проходящих самцов, разогретых жарой, плотной едой или бодрящими напитками, меня не греет.

— Как вы ко всем беспощадны, госпожа Лата!

— Пустое дело такое вот внимание, потому разговор о том пустой. А тот седовласый господин отменной наружности, хотя и не юн, тоже ваш знакомец? Вы сидели с ним на бревне в лесопарке, а потом пошли по направлению к «Зеркальному Лабиринту». Вы были столь увлечены беседой, что меня не заметили. Впервые его увидела. Он тут недавно?

— Кажется, он тут давно. Но он коллега Рудольфа, и я мало что о нём знаю.

— Наверное, работает на каком-нибудь засекреченном объекте? — Лата тут же забыла о вопросе, утонув восторженным лицом в своей обновке, обнюхивая её как букет цветов. — Что за чудо! Ваша «Мечта» пропитывает своим ароматом абсолютно все изделия. У вас внутри здания стойкий и такой тончайший аромат, как в аристократическом цветнике.

— Вам виднее. Я не вхожа в аристократические цветники, — ответила Нэя.

— Как же нет? — спросила Лата.

— Вам же известно, я лишь по происхождению аристократка, а не по образу жизни, — ответила Нэя.

— А ваш бывший муж? — спросила Лата.

— Он вовсе не был континентальным аристократом, — ответила Нэя.

— И господин Руд тоже не аристократ? — спросила Лата.

— Нет, — ответила Нэя.

— А настолько похож… только лучше любого из аристократов, — дальнейших вопросов не последовало. Лата замкнулась в своей тайной, но очевидной для Нэи печали о том, кто недостижим как свод небес над её головой. Задумчивость, охватывая Лату всегда внезапно, спасала не одну лишь Нэю от настырного лазанья по всем помещениям и самым затемнённым углам предприятия, а всех служительниц «Мечты», в души которых она тоже заглядывала, если чуяла там не прибранность.

Вместо привычной прогулки Нэя прибрела к заветному бревну. Посидела на нём, сгорбившись как старушонка, от наплыва довольно бесформенных раздумий обо всём и ни о чём конкретно, благо никто не видел. Но это она так решила, не заметив Лату, скрытую зарослями. Лата не пряталась, так вышло, но очевидная и проявившаяся в самой позе тоска хозяйки «Мечты» привела её в то характерное возбуждение, когда тайны не просто чужой жизни, а приближённой женщины её недоступного кумира, требовали своего раскрытия. Зачем? Лата и сама не понимала. Она вовсе не принадлежала к тем обыкновенным женщинам, кто и населяли здешний условный остров, оцепленный стеной от прочего мира. Но к чему обыкновенным о том знать? И Лата сделала попытку, используя своё наследственное особое умение — дар матери, ухватить за край неуловимые образы Нэиной души.

На миг она ощутила её лёгкое тело как своё, но это не являлось настоящим состоянием Нэи, а было как бы отзвуком, туманным оттиском недавнего прошлого, где душа её словно бы парила выше крон. Лата почти отчётливо увидела панораму лесопарка сверху. Он пребывал где-то совсем в других измерениях…

Лата поспешно выскочила из этого состояния с сильным сердцебиением. То были опасные опыты, — не санкционированный взлом чужой души! Усилием воли Лата погрузила себя в созерцание тех цветастых нарядов, в которых и порхала красавица из «Мечты». Подобные одеяния, как ни окутывали ими плечи и бёдра женщины из «Лучшего города континента», заодно и модницы из столицы, отчего-то не наделяли их столь же неодолимой привлекательностью. И странно, отчего умолкли те потрясающие и незримые птицы в ветвях, ласкающие слух Латы только что? Когда она воспарила над кронами леса, используя эманацию чужой души? Лата прислушалась, но трели птиц казались плоскими, однообразными, смазанными какими-то и утратившими своё полифоническое великолепие.

Внезапно кто-то возник на дорожке лесопарка. Лата угнездилась в гуще зарослей чуть глубже, решив, что это тот самый парень, что и приходит к владычице «Мечты» пить с нею вместе утренние напитки. Нэя сама выносит ему поднос на террасу, красуясь перед ним своими воплощёнными в текстиль и паутинное кружево фантазиями, насылаемыми, как мнилось Лате, из высших миров. Ей как-то в голову не приходило, что подобному воплощению предшествует бесконечный и поедающий живое время нелёгкий рабочий процесс.

Казалось, кроме Нэи, никто этот уголок парка и не выделял. Он всегда пустовал. Но сегодня сюда кто-то направлялся. Тот самый седовласый и очень осанистый высокий мужчина, ей неизвестный ни по имени, ни по роду своих занятий. Откуда он, обладатель пронзительных и в то же время светлых глаз? Только не синих как у госпожи Нэи, не лазурных, глубоких как океан, глаз Руда-Ольфа, а подобных насыщенно-пасмурному небу перед периодом дождей. И как ни удерживало любопытство, кто он и почему она его прежде тут не встречала, она всполошилась при мысли о неотменяемых и сложно-нудно-бюрократических делам, касающихся оплаты всех наличествующих счетов, доверить которые никому нельзя. Лата сразу же ощутила, как раскалённая жара давит снаружи, а тягостные мысли изнутри, но двинулась в сторону центра города, к зданию Администрации, ругая себя за то, что отпустила водителя. Ноги заплетались, как будто навалилась преждевременная старость. Так проявляла себя отдача от того самого состояния погружённости в мир другого человека, всегда опасно непредсказуемого. К счастью Латы, Нэя легка и светла, а будь на её месте человек тяжкий и тёмный, можно и частью здоровья расплатиться, а уж головной болью точно. Не имея сил на то, чтобы пойти напрямую к Администрации через открытое пространство города, она свернула в спасительную тень леса Лучше лишнее время потратить, чем перегрев получить.

Позднее цветение сердца Франка

Франк подошёл к Нэе и сел рядом. На его плече висело полотенце, — Где бы вы ни спрятались, всегда вы под наблюдением, — сказал он, внимательно вглядываясь в заросли лесопарка. Послышался шелест потревоженных ветвей, и кто-то незримый, то ли человек, то ли зверь, явно покинул то место, куда и вглядывался Франк. То, что это была Лата, Нэя и в голове не держала,

— Какой-нибудь зверёк залез и там шуршал, — сказала она, наполненная безразличием к факту некоего слежения. Антон никогда следить бы не стал. Он просто пришёл бы и уверенно уселся за столик в ожидании завтрака. Стиль поведения Антона это быть родным и необходимым всем. Рудольфа же она учуяла бы и на расстоянии всей своей обострённой интуицией. К тому же он не стал бы унижаться до такой степени, чтобы таиться как зверь. Он бы стоял и пялился открыто, гипнотизируя как паук свою обречённую добычу. Как всегда и делал. К тому же добыча давно помечена не только его секрецией, но и глубоко надкушена. Его стиль поведения был предельно открытым и самоуверенным.

Франк же сразу учуял слежку, — Жить здесь явно нелегко, — вздохнул он. — Любовь одних, зависть других, неумеренное любопытство третьих. Подозреваю, что не только мужчины, но и женщины представляют для вас опасность. Если девушка красива и талантлива это всегда дополнительные риски для её жизни.

— Здесь никто и никого не любит, — ответила Нэя.

— Так не бывает, — возразил он. — Люди, где бы они ни обитали, обладают чувствами.

— Очень плохими чувствами они наделены. Злыми и тяжёлыми. Лучше бы просто жили как птицы или насекомые, одними инстинктами, автоматизмами, легче бы жить было… без мыслей…

— И каков же смысл такой вот жизни, лишённой разума? — спросил Франк.

— А какой смысл в существовании птиц и насекомых? — спросила Нэя.

— Они есть живые функции природы, — ответил Франк, излучая настолько яркую и физически ощутимую доброту, что ей показалось, её можно потрогать руками как ткань.

— Пришли за пластиной? Но я ничего не записала и не буду, — капризно и по-детски надув губы, произнесла Нэя голосом любимой, но неисполнительной ученицы перед лояльным к непослушанию учителем. Франк умильно улавливал звучание её чарующего голоса, не особенно придавая значения смыслу самой речи. Рудольфу есть от чего впадать в безумие страсти рядом с этой феей Паралеи из кристаллической коробки. Ради такой женщины на Земле устраивали бы битвы не одни лишь половозрелые юнцы. А здесь явно не ценили ни её природной тонкой выделки, ни личной уникальности. Завидовали не её таланту, а обольщающему богатству витрин этого текстильно-творческого учреждения. Тем возможностям преуспеяния, которыми она обладала, полученными негодными, как многие тут думали, методами. От понимания чего и страдала её чувствительная психика. Доктору хотелось прижать её голову к себе и погладить по мягким пушистым волосам, как обиженного ребёнка.

— Да я понял. Я просто гуляю. Здесь хорошо. — Франк проницательно осмотрел её всю и, остановившись на её лице, словно бы бережно гладил его взглядом. Его тёмно-серые глаза не были старыми. И смотрел он как мужчина, не чуждый человеческих радостей.

«Влюбился, что ли»? — удивилась она без всякой ответной радости.

— Соскучился, — сказал он честно, — после той нашей прогулки в лесу опять захотелось увидеться. Если ты думаешь, что я тогда шутил насчёт дома у реки, то подтверждаю, что нет. Я был абсолютно серьёзен.

Она напряглась, поскольку его словам о некоем доме не придала никакого значения, поняв их так, что ему нужна зона для уединённого отдыха, как человеку немолодому и уставшему от собственных трудовых затрат, от людей, от суеты. И почему она должна думать о том, что он шутил о собственном намерении отдыхать где-то у реки? Её не интересовали никакие его намерения. Он предложил врачебную помощь, она её приняла, уступив лишь просьбе вместе прогуляться вечером возле озера. Ему хотелось поговорить, она вежливо выслушала, тут же обо всём забыв. И всё. Или уж и этот теперь прицепится, не отвяжешься…

— Ни в коем случае не стоит воспринимать моё предложение как мою навязчивость. Всю инициативу и неограниченное время для раздумий я оставляю тебе.

Какую инициативу? О чём речь? Но она ничего не спросила, вспыхнув и сразу поняв, что он таким вот завуалированным образом предлагал ей… что? Стать наложницей или законный брак? Ни то, ни другое не казалось возможным. Если осуждаемое всеми и всегда кратковременное сожительство, то лишь Антон для того и годился, а как законный муж… только один Рудольф.

— Не принимала моё лекарство? Ведь нет? Но почему? Стало бы гораздо легче. Ведь душа болит?

— Да, — созналась Нэя.

— Твоя психика получила сильнейшую травму. Надо принять то, что я и дал. Перестанешь тосковать. — И он разжал свою ладонь. Там лежали два подобных шарика. — Примешь их?

— Можно сейчас?

Доктор кивнул. Она положила их в рот, и они мгновенно растаяли. Не было ни малейшего вкусового ощущения. Она прислушалась к тому, что будет происходить. Но ничего не происходило. Франк, довольный, похлопал себя по голым коленям. Он был в шортах от жары. Крепкие как не у старого мужчины ноги его были жилисты и покрыты тёмным волосом. Нэя внутренне вздрогнула, вспомнив невольно ноги Рудольфа. По сравнению с ногами доктора они были более мускулистыми и сильными, а волосы были золотисто-русые… И воспоминание это не вызвало в ней отвращения. Красоту земного человека Рудольфа она отвергнуть не могла, даже в своей глубокой обиде. Доктор ему уступал значительно. Хотя и был весьма привлекателен, совсем не стариком. Он, казалось, читал её мысли, потому что смотрел с лёгкой и не обидной улыбкой.

— Хочешь искупаться? Давай перейдём на взаимное «ты». Так проще.

— Я разрешаю вам это. Но можно я буду звать вас на вы? Мне так проще.

— Как знаешь, — доктор прикоснулся к её колену, вернее, к ткани её платья, потому что касания Нэя не уловила. Они встали и направились в сторону озера. Нэя никогда там не купалась. Почему? На окраине «Крутой Берег», где и прошла её юность, купались лишь те, кто были совсем молоды, — девушки и парни до своего похода в Храм Надмирного Света. Был и так называемый мужской пляж «Дальние Пески», куда девушкам вход был запрещён в силу опасности, а женщины и вообще никогда уже не купались в открытых водоёмах на виду у всех прочих, — такова была традиция. Только в закрытых помещениях для вполне понятного бытового омовения. А тут… в общем-то купались все, кому и хотелось. Но в том-то и дело, что ей купаться здесь не хотелось. К тому же она не умела плавать. Она мысленно произвела ревизию своего нательного белья. Оно вполне годилось для купания. Да и в прохладу воды залезть было бы так здорово.

— Ты можешь приходить ко мне всегда, когда захочешь. — И доктор дал ей ещё одну пластину для входа и выхода. — Она откроет тебе двери. Сим-сим, — он широко улыбнулся.

— Сим-Сим? Как же расшифровать это слово?

— Никак. Сказка. Видя тебя, я ощущаю себя в пространстве сказки.

— Но там внизу ваши машины, я их не понимаю.

— А ты будешь мне давать знать о своём приходе, и я тебя буду встречать. Я покажу тебе наши теплицы и оранжереи в горах, свои новые гибриды. Я увлекаюсь садоводством. У меня много свободного времени, по счастью. И я скрещиваю ваши сорта с нашими. — Как ей было это знакомо! Кто-то уже обещал ей мир гор.

— У вас есть хрустальная пирамида?

— Пирамида? — удивился он, — А! Это смотровая башня на крыше? Есть. Но я там и не бываю. Я люблю гулять в горах.

— А Рудольф спит в пирамиде? Ну, в этой башне?

— Рудольф? Не знаю я, где он спит. Не вхож. Забудь ты о нём! — Он взял её запястье с контактным браслетом и нажал в нём один из сегментов. — Вот тут видишь? Нажмёшь, и вот он я! — и он радостно продолжал улыбаться, скаля большие белые зубы, — Я покажу тебе наши плантации также. Озёра там — роскошь! Будем купаться. И вообще, давай с тобой просто и по-человечески дружить. Не отменяя этой дружбой моего условия о твоём решении по поводу того разговора. А решение может быть любым, это не повлияет на моё отношение к тебе. Я пойму тебя, если оно будет отрицательным, и всегда буду твоим другом. — Он остановился, протягивая ей широкую, мужественную ладонь с подвижными, красивыми пальцами. И ладонь не была старой, его пожатие несло ей некий посыл. Нэя поняла его без слов. Она почувствовала, как стало жарко щекам. Нет. Она не вернётся в ужасную прежнюю жизнь, где нет, и не может быть для таких как она, подобных мужчин. Рудольф здесь не один, внушала она себе, вон как они в холле «Лабиринта» остолбенели от её вида. Никакому Чапосу, как пугал её Рудольф, она не достанется. Нет! И к нищей бесправной жизни она не вернётся.

— Ты поймёшь, какие хорошие люди у нас там живут. В основном. Есть, конечно, всякие и у нас. Не один и Венд там такой, если быть справедливым в своих суждениях. Такие есть, к сожалению, везде. Они служат друг для друга самооправданием для их порочности. Вот де, все мы такие. Но не все. Не мы, это точно. А Антон, Артур? Превосходные парни, да? Да тот же Олег…

— Да, — соглашалась Нэя, не зная Олега. Вернее, она его видела издали, он иногда подходил к Эле.

— Хотя с Олегом такая вышла трагедия. Но это уже наши внутренние дела.

— Что же с Олегом?

— Беда, — вздохнул доктор, — настолько тяжёлая беда, что… но я не имею права быть болтуном. Хотя я ужасный болтун. От природы. И затворничество мало меня изменило. Я тут провёл своё исследование твоих данных… Скажи, Нэя, кто были твои родители?

— Папа был военным. Аристократом, — объяснила она с гордостью. — А мама сирота. Её воспитывал один человек. Он потом стал моим мужем, после смерти мамы. Правда, мама исчезла ещё в моём детстве, а замуж я вышла девять лет назад.

— Ты была замужем? — весело удивился доктор, — Да нет! Не похоже. Ты же девочка на вид. В детстве, что ли, выдали замуж?

— Почему в детстве? Мне было семнадцать. Но мой муж, он… он не совсем был для меня мужем, если честно.

— Как же это?

— Он… — Нэя зашла за спину доктора, стесняясь его глаз. — Он был мне защитником, понимаете? Но не как отец. Потому что он любил меня не как отец. Понимаете? Но и не был мужем, как….

— Как кто?

— Он, — призналась Нэя.

— Рудольф? — удивился доктор — он был тебе муж?

— Да.

— И за что же выкручивал тебе душу? Как это может быть?

— Не знаю. Он мстил.

— За что?!

— За побег. Я знала его ещё девять лет назад.

Доктор ни о чём не спрашивал какое-то время, но не выдержал. — Любила его?

— Да.

— А сейчас?

Нэя молчала. Ей было трудно дышать. Щеки порозовели ещё сильнее.

— Прости. Я больше не буду тебя пытать. Идём! — и доктор взял её за руку. — Ты должна знать. Я всегда готов тебе помочь. Во всём. И наш вчерашний разговор во время прогулки остаётся в силе. Хочешь считать меня другом?

— Хочу.

Доктор, довольный, пожал её ладонь. Неожиданно он увлёк её к скамье, спрятанной в тени цветущего дерева. Спинка скамьи была сделана местным умельцем в виде целующихся птиц. Наивно, но красиво, а главное, само место как бы и говорило о своём предназначении — только для влюблённых. — Давай, присядем. На пару минут, — доктор с улыбкой погладил птиц, выточенных из кружевной древесины. — Как трогательно, а главное, как знакомо. Милующиеся птички как символ влюблённых сердец, — и Франк качнул рукой такую же резную кормушку для птиц над головой. — Сколько чистоты и наивного простосердечия проявляют местные люди в любом своём ремесле. Почему же они так трудно живут?

Расспросы или допрос? О Кристалле Хагора

Нэя присела на край, не имея желания миловаться тут с доктором, а именно так она поняла его приглашение усесться на «скамью для влюблённых». Вдруг кто увидит и решит, что она доступна всем и каждому как Эля? Но для доктора не были понятны местные традиции. Скамья и скамья. Только расположена она была очень удобно и скрытно от посторонних глаз.

— Скажи мне, Нэя, не видела ли ты у Рудольфа такую странную вещь в виде перстня с огромной и переливчатой друзой. У неё ещё грани такие острые и многочисленные, угрожающие, одним словом.

— Видела, — ответила она, не видя смысла в том, чтобы это отрицать. — А что?

— А ты никогда не сталкивалась с таким… — доктор замялся, — ну как бы, миражом, когда из этого камня как из непонятной и глубокой расщелины, вроде того, кто-то глядит на тебя страшным взором, от которого леденеет кровь. И призрак этот очень похож на жуткое привидение, что ли, с тою особенностью, что может покидать своё убежище, или что оно там? Например, входить в общение, что-то говорить, и вроде как отдельно и независимо от присутствия самого Рудольфа рядом в этот миг? Не было этого? Ни разу? Мне это очень важно уже для личного самоуспокоения.

— Вы это тоже наблюдали? — поразилась она, вспомнив старика, который плакал и обнимал её в подземном отсеке. Значит, он не был только сном?

— Вот оно что! «Тоже».

— Он не был жутким. Хотя… Он бывает разный, это правда. И страшный тоже. То, что вы назвали привидением. Он вроде невольника, я так думаю. Но это такая тема, доктор, что я не хочу её касаться. Даже при одном только разговоре об этом, у меня возникает удушье. — И она встала.

— Не сочти меня бестактным и прилипчивым, но я однажды подвергся странному воздействию этого кристаллического артефакта, и должен уяснить себе лично, что я не страдал тогда временным психическим расстройством.

— А что вы видели?

— Да как тебе сказать… Чудовище какое-то. Я чуть не грохнулся оземь, поскольку чувства отказывались мне служить. А впоследствии у меня распухло запястье, за которое тот призрак меня схватил. Рудольф же искренне ничего не понял, ничего не увидел. А я по роду своей профессии всегда вычисляю ложь. Я думаю, что иногда он и сам, Рудольф, подпадает под воздействие этой штуковины и не может себя контролировать. Поэтому я рад, что ты ничего не записала на ту пластину. Я тебя просто тестировал, знал, что ты откажешься. Если бы он, Рудольф, не был настолько самонадеян и любопытен, а то существо, или кто он там, не так самообольщался собственным могуществом, не было бы этого неразрешимого их взаимосвязанного узла. Причём узла живого, страдающего и мыслящего с обеих сторон. Он, природное ли это образование, искусственно ли созданное, или же он разумное живое существо, не невольник и не жертва. Как и Рудольф не его палач. Они оба попали в ловушку, взаимную и для той и другой стороны. Понимаешь? Я так это понимаю.

— Вы хотите, чтобы я выкрала у Рудольфа кольцо Хагора? А для этого помирилась с ним? Я не буду этого делать. Ни мириться, ни воровать.

— Кольцо Хагора!? Так ты знаешь Хагора?

— Нет. Я его не знаю. Название кольца я узнала случайно. Рудольфу самому нравится его воздействие, я так думаю. Ведь он свободен в том смысле, носить его на себе или нет. Он также волен отдать его настоящему владельцу. Но он же этого не делает. И вообще, он мне настолько невыносим, что я даже мыслью его касаться не хочу! Я вышла бы замуж за любого столяра, каменщика, грузчика, садовода, наладчика швейного оборудования и даже обслугу из самого простонародного дома яств, но только не за него…

— А за врача? Я и не собирался принуждать тебя к воровству. Ещё чего! Да его и не выкрадешь. Оно, это нечто или некто, уж и не знаю, вполне может покалечить любого, а то и уничтожить напрямую. Оно как-то соединено с такими необъяснимыми источниками инопланетной силы, что никому постороннему к нему прикасаться нельзя. А рассказал затем, что поначалу я решил, что как-то тронулся умом. Не знаю, но отчего-то чувствую, что ты будешь тем самым исключительным фактором «Х», который и поможет в разрешении сего, не побоюсь этого определения, психиатрического уравнения со многими неизвестными. Но не сразу, понятно, а во времени. Избранница, — добавил он.

— Избранница чья?

— Хотел бы, чтобы моя. Да не верю в это. Хотя и надежду в себе лелею, — и он засмеялся весело и не очень подходяще к теме беседы. Нэя пошла по дорожке одна, подавленная упоминанием о Кристалле Хагора, а радостный доктор тронулся вслед за нею, едва не вприпрыжку, норовя прикоснуться к ней, то так, то этак по ходу движения. Но делал это настолько мягко и стеснительно, деликатно и едва-едва, что она тоже засмеялась просто из желания поддержать его беспричинную радость, хотя и не находящую ответного усилителя в её душе.

— Ты даже не понимаешь, Нэя, свою тут уникальность. Тебя ещё изучать и изучать. Я послал твои данные на Землю, В ГРОЗ. Они шокированы. Ты же не являешься человеком полностью местной антропологии. Ты гибрид. Но как это? Значит, гибридизация возможна? Значит один вид — и мы и местные? И кто же была твоя мама? Отец местный, а мама?

— Уже не спросишь. Тон-Ата нет.

— Кто это Тон-Ат?

— Муж. Я никогда не спрашивала о маме, о прошлом. Почему? Не знаю. Но он будто провел запретную черту. Нельзя! И я молчала.

— Помнишь маму?

— Да. Она была…

Как доктор Франк стал соперником

Нэя расширила глаза, перед ними возник Рудольф.

— Доктор? — сказал он, не глядя на Нэю. Чёрная безрукавка облепила его как вторая кожа. Шорты открывали те самые ноги, о которых она вспомнила только что на бревне, сидя с доктором. Бритую голову он замотал какой-то косынкой от жары, и это не выглядело смешно, но было непривычно. Но она прыснула как идиотка от внезапного смеха.

— Вы тоже тут гуляете? — опять спросил Рудольф.

— Конечно, — равнодушно отозвался доктор. — А что ещё можно делать в лесопарке? Идём вот купаться.

Рудольф, загородив дорожку, не пропускал Нэю, как бы не видя её.

— Вы купаетесь в этом мелком и противно-тёплом озере? С ними вместе?

— А что? Они не люди? Или уж так нечисты?

— Да нет. Я имел в виду… — но что он имел в виду, он не смог объяснить. Нэя обогнула его, пройдя по траве и царапая открытую шею и руки о кустарники, росшие впритык к дорожке. Кустарники были древовидные. Сверху посыпались прозрачные круглые жучки. Она завизжала, стряхивая их с себя. Рудольф стал собирать тварей с её волос, нежно касаясь кожи шеи и открытой части плеч, вызывая в ней почти наслаждение этими искусными касаниями, но по-прежнему не глядел в лицо и обращался к доктору. — Вообще-то, я имел в виду, что вода не очень чистая по нашим стандартам…

Нэя замерла, ловя его ласку и желая её продолжения, почти отключившись от восприятия всего прочего, поражаясь самой себе. Он притронулся к её губам ладонью, и Нэя — как могло это быть? Отозвалась, шевельнув ими в стремлении поцеловать эту ладонь, забыв о гадких жуках, которых он почти давил. Его фигура тянула неким скрытым и мощным магнитом, ей хотелось к нему прижаться, от знакомого запаха возникло головокружение, как было в тот вечер, когда он вышел неожиданно из сумрака навстречу им с Антоном. Те же самые ощущения вернулись к ней, та же отменяющая всякий самоконтроль тяга к нему. Разум погружался в некие сумерки, в которых растворялось всё, кроме и не думающего её оставлять влечения. Вернее, она сама полностью этим влечением стала, — на миг, но миг определённо сумасшедший. Ей хотелось оказаться с ним наедине, без доктора, но отменить доктора было невозможно. Франк же с проницательным любопытством наблюдал сцену их спонтанного безмолвного милования. Ещё минута, и деликатный врач ушёл бы в сторону, всё поняв, но Нэя отшатнулась от Рудольфа первая, почти шарахнулась в колючие на этом участке аллеи заросли.

— Мне вполне подходит. Я, знаете ли, опростился за столько уж лет жизни с ними. Я разве стерильный? Немного же грязи это для иммунитета и необходимо. Для того, чтобы работал, — Франк еле заметно ухмылялся, отлично уловив сам момент отторжения Нэей Рудольфа, откровенно проявившего примирительную ласку. Он и сам, забыв о собственной седине, включился в игры, играть в которые даже для Рудольфа было определённым безумством, учитывая его далеко не юношеский возраст. Но возраст был тут величиной относительной. Это на Земле они попадали под категорию зрелых людей, а тут? Доктор по виду был неотличим от местного пятидесятилетнего мужчины, а Рудольф и вообще жених в возмужалой молодости, потенциальный наполнитель казны Храма Надмирного Света.

— А, ну если для иммунитета… — Рудольф смотрел на руку доктора, в которую опять вцепилась Нэя. Она сделала так, чтобы задеть его. Но и была потребность в защите от него. Она продолжала глядеть на майку Рудольфа, под которой дышала его великолепная грудь, не желая смотреть в его лицо.

— У меня есть один знакомый жрец из столичного Храма Надмирного Света, — начал доктор странную беседу, — я спас его однажды от гибели чисто по случайности, а он принял меня за самочинного знахаря-травника. Потом он обещал мне провести обряд зажигания зелёного огня безвозмездно, когда у меня будет на то необходимость. Так что если тебе, — он обращался к Рудольфу, — будет в том нужда, скажи, если к тому времени я тебя не опережу.

— Нашли для себя смазливую вдовушку? Их тут столько… они готовы вцепиться в любого свободного кандидата в женихи, даже если тот уже является кандидатом на вселение в их Надмирные селения, и к дверям их Храма его вполне могут принести на носилках. Да и неизвестно, какой шлейф последствий из прошлой и вольной жизни часто тянется за очаровательными вдовушками.

— Какой такой шлейф? О чём речь?

— Местная публика привыкла открыто проявлять свои негативные качества, в том числе и банальную, но такую опасно-непредсказуемую ревность. Вам ли, знатоку местных нравов, и не знать? Вот я знаком с одним таким ревнивцем из их милой столицы. Он прямо так и говорит: «Любой, кто поведёт мою избранницу к дверям Храма, при выходе оттуда сразу отправится на поля погребений». А он с самой её юности решил, что она его избранница свыше, хотя она никогда ему и не принадлежала. Да и не могла в силу уж очень большого расхождения в их кастовом статусе. А ведь тут, доктор, очень сложное деление людей на касты, вы же знаете. А сердца человечьи, как и у нас на Земле, кастовых различий не имеют. Это ли не доказательство всеобщего равенства? Так вот, очень нешуточный персонаж, хотя и похож внешне на химеру. Ведёт своё происхождение от остаточной древней расы — носителей атавистического гребня на голове и таких же агрессивных инстинктов. Но расово смешанный с благородной кровью континентальных аристократов. Он, если для исследователя, представляет прелюбопытный экземпляр. Из него буквально наглядно выпирают те самые швы, которыми природа сцепила эти две расы, отличные одна от другой, а тем ни менее дающие потомство при реализации полового сближения. И ведь они неимоверно тянутся друг к другу, как будто у неведомых создателей и было намерение сплавить их в одно целое, а замысел отчего-то остался недоделанным. Он сочетает в себе не сочетаемое. Красоту с уродством, ум с безумием, а редкую притягательность с одновременной непереносимостью его, если входить с ним в общение. Несмотря на корявость, он завораживает глаза, доктор, а сила внутренняя такова, что при осознанном её использовании он вполне может управлять другими как роботами. Но он этого осознания не имеет в себе и пользуется этой силой вслепую, как если бы я дал ему компьютер, а он начал тыкать куда попало. Мог бы и по случаю активировать ту или иную программу. То есть налицо деградация некогда высоко разумной расы людей, как вы же и объясняли Арсению Рахманову, с наличием также тех её жалких остатков, что одичали в необозримых джунглях на океанических окраинах континента. А этого обитателя столичных уже джунглей и женщины любят, совсем не самые убогие в Паралее, а даже и лучшие. Женщины, они чуют в нём то, чего не хватает их собственной расе для её полноценного выживания, так я думаю. Силы телесной и силы воображения, поскольку мозги у трольцев вялые и полусонные. Их внешность отточена и тонко прорисована, бесспорно, но им не хватает красок, они лишены выпуклости и правдоподобия. А он, этот тип, как целый, хотя и бесхозный баллон с красителями всех цветов, где они и бултыхаются в бессмысленной и невостребованной абракадабре. Его как будто щедрой малярной кистью рисовали.

— А ближе к сути нельзя?

— А вы не поняли, куда я клоню? Вы же схватываете саму мысль на лету, а тут не въехали?

— Болтаешь очень много, путанно.

— Он-то, колоритный сей гибрид, и стережёт за стенами одну тут обитательницу, и тоже по совпадению вдовушку. Сюда-то вход ему заказан, а в остальных пределах он бесчинствует, как хочет. А вдовушка, она без ритуала в Храме никогда и никому не позволит приближения к себе. Воспитание, знаете, аристократическое, да и гнёт традиций слишком уж велик.

— Ко мне это уж никак не относится.

— А разве о вас речь? Вы, полагаю, уже и рубаху атласную заказали себе? Вам пойдёт этот наряд резвого и носатого попугая из джунглей. А то вы как-то не ко времени записались в постники и молчальники. Пригласите на ритуал зажигания огня? Будет весело. А кстати, где же ваша невеста? Не представите? Одержим чисто приятельским любопытством по поводу вашей прыти… — Рудольф рванул доктора к себе за ворот его линялой и размытой уже, а некогда и цветистой рубахи, купленной когда-то в местном доме торговли для выхода на поверхность. Ткань разорвалась, оголив смуглое и вовсе не старое, гладко-налитое плечо. Было очевидно, что Франк не принадлежал к модникам в местном понимании. Выстирал и пошёл себе, опять выстирал и гуляй. И так много лет подряд. В столице его сочли бы за бедного провинциального работягу. А он и туда выбирался в этой же «ряженке», если по терминологии Рудольфа, ничуть не переживая по поводу своего текстильного статуса.

Франк устоял на своих крепких ногах и выставил вперёд достаточно массивное плечо, стараясь разойтись с Рудольфом. — Ваш казарменный юмор мне не близок, поэтому я на него затрудняюсь дать отклик. Что я должен сделать? Обидеться или засмеяться? Мне не обидно и не смешно. А кстати, вы сегодня не при своём кристаллическом оружии? В мой нос его не сунете? Мой нос хотя и похож на клюв попугая, а мне дорог и привычен. Так что не желал бы заиметь вместо него расплющенную сливу, какую вы сделали из носа своего подчинённого Олега, заодно уж повредив ему и челюсть. Мне пришлось немало потрудиться над его восстановлением. И, заметьте себе, я не зафиксировал этого происшествия в необходимейшей для каждого врача «базе учёта данных об экстраординарных случаях телесного повреждения насильственной природы». — Сузив глаза, такой добродушный доктор таил сильный гнев, поразивший Нэю. Задвинув её за свою спину, Франк продолжил наступление, — Да ведь и я умею махать кулаками, не гляди, что гожусь тебе в деды. Я такую школу космическую прошёл в адских мирах, когда ты ещё только и высунулся из причинного места своей матери. Не забывай о том, кто перед тобой! А если забыл, так я напомню. Я таких учителей имел, о которых ты только легенды читал. Так вдарю, что ты сам отсюда отправишься прямиком в мой медотсек для выравнивания своего породистого носа, сопляк! А я, так уж и быть, выправлю его тебе. Мне не привыкать к этому. Я специалист в этом смысле. В смысле опыта по исцелению телесных травм, а они что-то участились за время твоего чуткого руководства. И не обольщайся по поводу моего благодушия, оно не тебе адресовано, и не тебе меня испытывать на прочность. Я ведь могу и серьёзно рассвирепеть. А ты думал? Понятен мой врачебный юмор? — Тут доктор сбросил накал гнева и перешёл на спокойный почти ласковый тон. — Не подражай тому вурдалаку, о котором сам же и рассказывал. Я его видел в столице. Очень колоритный персонаж, очень сильный физически, а смерть носит всегда при себе в собственном же кармане. Так мне показалось. А поскольку смерть не имеет личных привязанностей ни к кому, то она всегда может приголубить любого, кто окажется с ним рядом. И если двуногое живое оружие женского пола, заряженное этим смертоносным «красавчиком», на сей раз дало осечку с последующей самоликвидацией, то ты никогда не узнаешь, что он приготовит тебе в другой раз. Не заигрывайся с ним! И совсем уж шепотком скажу тебе, — я не всевидящее око, чтобы ты не пугался, а вот узнал об этом, поскольку случайность она никогда таковою не является, если проявляет себя как закономерное звено всей событийной цепи.

— Доктор, мы идём? — спросила Нэя, пугаясь их стычки и мало поняв запутанный монолог доктора.

— Мог бы и на родной язык перейти. Она всё равно всё знает. — Рудольф отодвинулся, давая им проход, и следом за ними не пошёл.

— А вокруг-то что, безухие бродят? Да ты и впрямь утратил чувство безопасности! — доктор махнул рукой на пустынную в данный момент аллею. И как по волшебству из зарослей вылезла компания гуляющих сотрудников наземного и открытого сектора «Лабиринта», того самого, где земляне работали с местными учёными. Те все дружно проводили взглядом уходящего Рудольфа, затем с подозрением оглядели оборванного Франка и Нэю. Нэю особенно тщательно, как самую привлекательную из всей компании. Незнакомая женщина прыснула по непонятному поводу, но явно в сторону Нэи. Сама Нэя искренне переживала по поводу того, что гуляет вместе с оборванцем. Доктора тут никто толком и не знал. Кто он? Мало ли тут низко развитой обслуги, простых рабочих, нанимаемых по ходу дела? Скажут уж точно, известная тут всем модельерша опустилась до завозимых сюда сезонных рабочих, временно проживающих в особых разборных гостиницах. Их низкие корпуса, как нарочно, торчали сквозь стволы деревьев недалеко отсюда. Там прокладывали новые дороги и расчищали место для расширения жилого сектора. Не дашь повода, так местные сплетники изобретут его сами. Ведь со случайным сбродом скрыть свои грешки легче лёгкого, так они будут говорить. Вон Эля тому пример. Куда только и не бродит. Вернее, бродила до своей связи с Олегом, которого неведомо где отыскала и, похоже, сумела собою зацепить. Или какой уж там у них, в подземном городе, и выбор? Вся эта муть болталась в Нэиной голове. Доктор даже не сразу обратил внимания на лоскут рубахи, а заметив, рванул его, чем разорвал рубашку окончательно. Засмеялся и, стащив её с себя, сунул в свою сумку, болтающуюся на плече.

— Траты, опять траты, — он шутил, — Нэя, приобрети мне рубашку, а лучше пару. Деньги я тебе отдам сразу, — и он зарылся в свою сумку, вытащил несколько купюр и засунул их в сумочку Нэи на её поясе.

— Много, — она заглянула в сумочку, — тут на приданое жениха хватит, не только на рубашку.

— Ну, как получится. Сама решишь, что и как. А то я не знаю, каким образом у вас обозначают размеры, не помню. Я эту давно уже покупал. Так что ты опытным своим взглядом изготовителя одежды сама определи, какую мне надо. Желательно свободную и тонкую, чтобы кожа дышала. Как купишь, так и передашь Олегу, он часто на вашей территории обретается. — Он перешёл на тихую совсем речь, для чего придвинулся к ней совсем близко, наклоняясь к её уху и щекоча его воздушной акустической волной. Но вокруг уже не было никого. — Ни для кого не тайна дружба Олега с твоей помощницей. Она смела, независима в отличие от тебя. И до неё нет никому дела. А вот тебя все встречные провожают взглядами. Ты задаёшь им загадку не по уму, я в этом уверен. Но если начистоту, твоя коллега элементарно разболтана. Она не может привлекать ни одного стоящего мужчину, имею в виду только их подземную разновидность, поскольку с психологией местных обитателей знаком поверхностно в силу определённой и тебе уже известной нашей замкнутости. Абсолютно не интересная женщина, двухмерная и бескрасочная, как выразился Рудольф. Она как все тут. В этом он, Рудольф, талантлив, — в своей способности к определению некоторых явлений.

— Как же тогда Олег?

— Так он разве мужчина? Он, возомнивший о себе, недоразвитый несколько импульсивный мальчик, к тому же серьёзно травмированный в самом начале своего путешествия за пределы родного мира. Ему одиноко, больно и холодно, хотя тут почти всегда жара, толкотня и блаженная расслабленность, исключая редкие в последние годы тревоги по поводу вторжения диверсионных групп из Архипелага. Похоже, и там, на океанических островах, ваши враги погрузились в подобие спячки. Если ты думаешь, что я враждую с Рудольфом, то это не так. Это всего лишь поверхностные трения, неизбежные при столь тесном и, по сути, семейном сосуществовании. А ты чего испугалась? Что мы подерёмся? Он не посмеет, а я тоже никогда не распускаю рук, что вовсе не означает, что этого не было в моём далёком прошлом. Я был боец хоть куда. Жизнь была суровая, затратная физически, психически, так что приходилось тренировать себя на огромные нагрузки. А здесь у меня отдых, выберу такое словечко «курорт». Вот так плавно, тихо я и выплыл на безопасную отмель.

Конец ознакомительного фрагмента.