Билет в плацкартный вагон

Лариса Денисова, 2021

«Не всё ли равно, про кого говорить? Заслуживает это каждый из живших на земле» – такой эпиграф из Ивана Бунина Лариса Денисова использует в одном из своих рассказов, но его смело можно применить ко всей книге. Рассказы Ларисы Денисовой лаконичны и выразительны. Читатель не найдёт в них головокружительных сюжетов и громких слов. Эта проза тиха, как и жизнь её героев, и автору удаётся рассказать о ней так, что трудно оторваться.

Моя откровенность

1. Медальон

Моя откровенность покажется многим смешной, но я заметила для себя, что такая нужная вещица, как наручные часики, никогда не задерживалась у меня надолго. В какой-то недобрый час, в самый дрянной момент, каким-то странным, необъяснимым образом мои наручные часики от меня «убегали» навсегда. Стоило мне только на что-то отвлечься, оказаться в опасной ситуации или впасть в глубокое волнение, не зная правильного решения для почти невыполнимой задачи, — сразу же в этот отравленный для меня момент — хлоп! — часов уже нет! Больше всего мне нравятся часы на браслете, хотя приходилось носить их и на ремешке, и даже на цепочке. Признаюсь, что частично во многих моих потерях есть и моя вина. С годами я выработала вредную привычку для себя: не носить часы на руке, как делают все, а держать их в кулаке. Я считала, что именно так мне удобнее ими пользоваться, например, во время ведения урока или в минуты спешки. В любой из этих моментов можно быстро раскрыть ладонь — взглянуть на циферблат мимоходом: «Ага! Да, я ещё всё успеваю!»

До сих пор я особенно сожалею об одной такой потере — то был медальон с часами. Расскажу обо всём по порядку. Однажды я сама нашла часы, случайно. В предрассветное осеннее утро я торопилась на работу. Добираться до неё мне приходилось на автобусе. Подходя к остановке, я увидела, что уже несколько человек ждали транспорт. «Значит — не опоздала», — подумала я радостно. Ходили автобусы редко и строго по расписанию. Опоздаешь — не попадёшь на работу. Это был не город, не столица, а дальний таёжный посёлок среди почти непроходимого леса. В то время такси днём с огнём не найдёшь. Я стала ждать, находясь вместе с другими людьми, вглядываясь в тёмную гладь пустой асфальтированной дороги. Наконец послышались слабые звуки, и яркие лучи прожекторов разрезали своими фарами клубившуюся серую мглу. Беленький маленький автобус быстро приближался к нам. Едва он притормозил, как его дверцы с силой хлопнули и сложились веером, выпустив прибывших пассажиров в ещё неразбавленную темноту наступающего утра. У входа столпилось много ожидающих той сладкой минуты, когда можно вскочить на подножку и нырнуть в сухой тёплый салон. Мне удалось быстро войти и занять свободное место у окна. На сиденье, в самом углу, я обнаружила мужские наручные часы, почти новенькие, на тёмно-коричневом широком кожаном ремешке, видимо, со сломанной застёжкой, из-за чего они и соскользнули с руки, возможно, у задремавшего пассажира. Когда я взяла в руки находку, часы тихо пульсировали и были ещё тёплые, и мне на миг показалось, что они живые, как будто я держала на ладони чьё-то сердце. От этого мне сделалось не по себе. Дождавшись нужной остановки, я спешным шагом направилась к водителю. «Возьмите! — сказала я. — Я нашла на сиденье. Может быть, их кто-то уже ищет».

Часы на руке являлись своеобразным показателем достатка, как сейчас, к примеру, смартфон. Каждый раз, как только у меня заводились деньги, я всегда себе покупала наручные часы. Они мне придавали уверенность при мысли, что опять в моей жизни наступает светлая полоса.

Те часы, о которых я хочу рассказать, мне подарили за месяц до моей свадьбы. Конечно, их нельзя назвать наручными часами, потому что это был медальон. Миниатюрные кругленькие механические дамские часики в позолоченном овальном приплюснутом корпусе на длинной металлической простой цепочке под цвет золота.

Раньше этот медальон хранился в прозрачной стеклянной шкатулке в виде ракушки, что украшала столик трельяжа. Трельяж стоял на проходе из прихожей в кухню. Коридор был крошечный, но сама квартирка была довольно просторной, хотя и однокомнатной. Эта квартирка в тихом спальном районе Москвы мне всегда казалась земным раем или тихой пристанью. Её хозяйкой была моя дальняя родственница. Звали её Еленой Георгиевной. Она была старше меня на сорок три года, но не казалась старухой, назвать её бабушкой у меня не поворачивался язык, и я звала её тётей Леной. Елена Георгиевна тщательно следила за своей внешностью. Личико у неё было беленькое, кругленькое, без глубоких морщин, словно выглаженное. Крем для лица она готовила для себя сама, по рецепту одного знакомого косметолога. Возраст её могли выдать не жировые складки — их у неё просто не было, а редкие волосы с сединой и глубоко посаженные в глазницах голубенькие глазки, которые сильно сузились с возрастом. Тётя Лена любила носить прямые юбки, подчёркивающие её округлые бёдра, и трикотажные облегающие кофточки, почти все стираные-перестираные, но всегда аккуратные. Гардероб её не был богатый, но она умела создать видимость и предстать перед нами разодетой, разборчивой в одежде дамой, одним словом, некой столичной модницей. Те немногие вещи, которые принадлежали ей, находились в абсолютном порядке, и относилась она к ним очень бережно. Во всём она была аккуратной.

В жизни придерживалась довольно строгих правил морали, не признавая никаких исключений. Но, конечно, ей приходилось и прощать, и чего-то не замечать, и уступать — иначе в супружеской жизни нельзя. С детства, сколько я себя помнила, тётя Лена выступала для меня в роли судьи моих поступков. А я, сделав что-то, всегда мысленно обращалась к ней, размышляя над тем, чтобы она сказала на это или то, сотворённое мною, как бы оценила мои действия или высказывания. Казалось, ничего не скрыть от её острого и прямого взгляда: что-то от неё утаить или обмануть — мне никогда не удавалось. «Ты можешь мне не говорить, но я догадываюсь», — часто повторяла она. Не знаю — видела ли она всё насквозь или просто воображала себе это.

Действительно, ей пришлось испытать немало поворотов и ударов судьбы. Все близкие её, не только я, считались с ней и дорожили её мнением, может быть, и потому, что она для всех нас была человеком почти безгрешным. Елена Георгиевна любила поучать и часто отпускала колкости по поводу моей медлительности и нерасторопности. Никогда не принимала от меня подарков, иногда брала, но через некоторое время возвращала обратно; ещё любила давать массу полезных советов. Все её советы я пропускала через сито моего миропонимания. Иногда мне было обидно до слёз. Но я хорошо знала, что к тёте Лене я могла прийти в дом в любое время, приехать с вокзала после трудных переездов, пересадок с одного поезда на другой, и для меня в её однокомнатной квартирке всегда найдётся место на надувном матрасе. Хочу оговориться, что старалась по возможности никогда не злоупотреблять её добротой и гостеприимством.

А каким было счастьем для меня встречать утро отдохнувшей за ночь после дороги в её небольшой удобной кухне! Бодрая, умытая, я с удовольствием пила ароматный горячий кофе с жирной молочной пенкой, отодвигая её ложкой в чашке. Баночки с сыром, с паштетом, сдобные булочки, колбаса, печенье в коробках — всё это лежало на кухонном столе передо мною. Я смотрела на все эти деликатесы голодными и восхищёнными глазами провинциалки и думала: «Живут же люди!» Только потом случайно узнала, что сама Елена Георгиевна никогда не ела таких завтраков. Она готовила их только для гостей и для своего мужа. Себе она отказывала во всём, но особенно в еде. Тарелка серой овсяной каши с ложкой сухой детской смеси, заменявшей молоко, — таким был её завтрак.

У тёти Лены было всего два украшения, которые можно считать ценными: серебряные серьги с фиолетовыми камушками в почерневшем узоре и часы-медальон с позолотой на корпусе. Однажды Елена Георгиевна торжественно вручила мне медальон в подарок на день моего двадцатипятилетия. Я была настолько рада, что с эгоизмом молодости легко приняла его. Иногда я надевала медальон по торжественным случаям, но чаще, почти всегда, клала его в карман и доставала по необходимости, легко потянув за цепочку.

Последний год перед её уходом я, как нарочно, навещала её редко, словно что-то мешало мне. Да ещё, как обычно, получила урок за что-то от Елены Георгиевны. В то время ни на работе, ни в личной жизни, как говорится, не клеилось, пошла полоса неудач. Но всё равно я как-то раз пришла проведать её. Сначала я не заметила перемен. Худенькая, сухая, по-матерински суетливо заботливая тётя Лена казалась прежней, какой я её знала десятки лет. Улучив момент, она подвела меня к окну и заглянула пасмурно мне в глаза, произнесла слабым голосом, но сухо: «Скоро я ложусь в больницу. Жду, когда освободится место… Я не хочу, но меня заставляют». Она сделала паузу, ещё пристальней взглянув на меня, как будто молча спрашивала: понимаю ли я всё до конца? Потом добавила: «Чувствую, что оттуда я уже не вернусь».

Она говорила очень тихо, почти шёпотом, боясь, что нас кто-то может услышать. Поражённая этим сообщением, я ощутила, как холод одиночества ледяными пальцами сдавил моё горло, боль от предстоящей утраты кольнула в сердце. Мне казалось, что кто-то собирается вырвать у меня всю мою прошлую хорошую жизнь, ни на грамм не пощадив меня. В этот самый момент в окно заглянуло холодное ослепительно яркое зимнее белое солнце, и я, словно прозрев, увидела жуткие перемены на лице моей бедной тёти, говорящие о тяжёлой болезни. Теперь и у меня не было сомнений, что это был конец.

Наступила весна. Елена Георгиевна уже несколько месяцев находилась в больнице. Я приехала навестить её. Отыскивая нужный больничный корпус, углубилась в заросли редкого боярышника, что рос в больничном городке. Всё вокруг зеленело и готовилось к цветению. Было, как и положено для данного места, очень тихо и уныло, и вновь оживившая после зимы растительность не радовала меня, как прежде, своим неутомимым желанием вечной жизни. В этой застоявшейся непроницаемой тишине зацокал совсем рядом со мной на ветке осторожный, но всё же беспечный соловей. С минуту я прислушивалась к его голосу и узнала знакомые нотки. Сразу возникла ассоциация: мне припомнилась жирная с блеском просёлочная дорога, что пролегла по чернозёму у сельского погоста и шла рядом с пашней. Живой изгородью рядом с ней тянулись заросли шиповника и черёмух. И в этой тишине, в майский день, раздался голос соловья. Почему голос только этой птицы, тот, что слышала только в редкие минуты своей жизни, во мне пробуждал радость и печаль? Я помню: впервые услышала его трели в годы молодости, полная призрачных надежд и нерастраченных сил, когда шла за водой, работая в селе. Тогда я мечтала о другой жизни, конечно, в большом городе и о респектабельной работе. Я была на перепутье. Через много лет возвращаясь домой, я услышала соловья снова среди ночи, остановив машину, наслаждалась сладостными звуками. Голос его заставлял меня задуматься над чем-то важным, взглянуть на всё и на себя с высоты птичьего полёта и попробовать что-то исправить, если это возможно, на что-то решиться. Может быть, это и есть та загадочная птица, что послужила воплощением образов сказочных райских птиц, поющих песни радости и печали на картине Васнецова «Сирин и Алконост»? Не знаю, возможно. Для меня этой птицей стал соловей, способный разбудить трепетным живым звучанием голоса что-то трогательное, чистое, сохранившееся с детства, в минуты, когда я в сомнениях или между жизнью и смертью. Поймав себя на столь печальных размышлениях, я их стала гнать от себя прочь.

Но какие ещё могли овладеть мною мысли среди этого мнимого покоя, рядом со стенами больничных корпусов, за которыми живут чьи-то боль и страдания; смерть и шаткая хроменькая надежда. Надежда на что? На то, что тебя выпишут и ты уйдёшь отсюда своими ногами. Мне приходилось тоже в жизни несколько раз попадать в больницу — это было тяжёлое время, когда я не в силах была справиться со своим недугом без помощи врачей. И всякий раз я просила Господа Бога даже не о выздоровлении, а о том, чтобы поскорее выйти из больницы на своих ногах. Вот с таким невесёлым грузом на душе я подошла к корпусу, где лежала моя бедная тётя Лена.

Солнце сразу куда-то спряталось и не могло пробиться сквозь серые тучи, предвещающие кратковременные осадки, как говорят в таких случаях синоптики, предупреждая нас таким образом, чтобы мы захватили с собою зонты. Но эта погода была так гармонична с моим настроением.

В мёртвой больничной тишине раздавались чмокающие звуки шмыгающей по полу швабры. Обрюзгшая, немолодая санитарка, в сдвинутой до бровей белой косынке, с широким и добрым лицом, мыла полы в бесконечно длинном коридоре. Я вежливо с ней поздоровалась и негромко спросила:

— Можете ли вы мне подсказать, в какой палате находится Зотова Елена Георгиевна?

— А кто она такая, ваша Елена Георгиевна? Кто она такая вообще? — грянул ответный вопрос санитарки.

Это обескуражило меня настолько, что я сначала оторопела. Я хорошо поняла всю скрытую обидную двусмысленность её слов и ещё догадалась о том, что санитарка прекрасно знала, о ком именно я спрашиваю, но ответила так — как ответила, совершенно бесцеремонно расправившись со мною несколькими выплюнутыми в меня ядовитыми словечками.

Конечно, ни я, ни Елена Георгиевна не имели ни званий, ни должностей. Когда-то, ещё до войны, тётя Лена работала ретушёром в фотоателье, а в годы войны служила кем-то в штабе. После Победы приехала в Москву с мужем на постоянное место жительства. Долго они ютились в съёмных квартирах, пока не получили свою, в то время она работала секретарём директора на заводе. Поработав несколько лет, уволилась и превратилась в обычную домохозяйку, уступив без боя свою карьерную дорогу, оставшись в стороне.

«Так одним словом, — думала я, — можно легко перечеркнуть всю человеческую жизнь. Жизнь, полную трагизма, лишений, испытаний».

Один писатель, Джозеф Конрад, сказал о силе слова: «Есть какая-то жуткая сила в сказанном слове… Слово уводит далеко-далеко, несёт разрушение, пронизывая время, как пуля пронизывает пространство»^[1]. Помнила я наизусть и рассказы моей бабушки, что была родной сестрой тёти Лены, о том, как Елена Георгиевна в годы юности ходила на занятия в педучилище, не имея пальто, в одном коротком жакете даже в морозные зимы. Как в самом начале войны получила извещение о том, что муж её пропал без вести, находясь при этом в больнице с двухлетним сынишкой. Как он умер у неё на руках, как к ней подошёл врач и сказал: «Мамаша, складывайте своему ребёнку ручки, разве вы не видите, что он умер. Надо спешить: фашисты входят в наш город». И, пережив всё это, тётя Лена ушла на фронт.

Для меня люди того поколения непобедимых, видевших и переживших войну, — пусть они были героями или просто тружениками тыла, как моя бабушка, — всё равно их всех я считаю людьми особой породы, они для меня как совесть. Ничего я не ответила той санитарке, похожей на подушку, проглотила обиду и пошла дальше по коридору, открыла дверь в самую первую палату и сразу увидела мою тётю Лену. Она сидела на койке, свесив тонкие ноги, высохшая, вялая и похожая на забытый цветок на клумбе поздней осенью после первых заморозков.

По дороге к ней у перехода этим майским солнечным тёплым днём я купила букет ландышей. Милые, хрупкие, с изысканным ароматом, ландыши очень обрадовали тётю Лену. Она даже оживилась, увидев их, как добрых знакомых. Может, они напомнили об изумрудной зелени весеннего леса, о свежем ветре, гуляющем в вершинах старых сосен, о свободе передвижения здоровых крепких людей, и она на миг забыла, что находится в сжатых тисках казённых стен. Елена Георгиевна хорошо осознавала всю безвыходность своего положения. Она ни на что не жаловалась, ничего не просила и никогда не плакала, мужественно уживаясь со своей бедой.

— Представляешь, — заговорила тётя Лена со мной, заметив, что я сильно подавлена всей обстановкой, в которой нам с ней пришлось встретиться. — Здесь проходят церковные службы. И я уже несколько раз присутствовала на них, молясь за всех наших родственников, и просила Бога о здоровье. А ещё здесь есть прекрасный фонтан, иногда я выхожу погулять возле него. Пойдём, я провожу тебя, и ты всё сама увидишь.

Она стала собираться: надела платье, сверху накинула светлый пиджак и стала казаться мне прежней. Под койкой у неё стояли её старенькие кремовые туфли-лодочки на высоком толстом каблуке, с вздутой, растянутой, деформированной кожей сбоку у большого пальца, где у неё была шишка на косточке.

Мы вышли с ней во двор. Было по-весеннему тепло и много света. Медленно прогуливаясь по аллее больничного городка, я сразу заметила, как ослабела Елена Георгиевна, словно не она шла рядом, а её тень. Меня не покидало желание наконец-то рассказать ей всё, что я знала, что мы, родственники, так долго скрывали от неё, оберегая тётю Лену от ненужных переживаний, но — по моему убеждению — она должна была знать всё, что непосредственно касалось её личной жизни.

Эта старая история, связанная с её первым замужеством, была настолько драматична, что у меня постоянно, особенно тогда, возникало желание освободить себя, раскрыть семейную тайну и услышать приговор Елены Георгиевны, которую мы на самом деле столько лет обманывали, желая ей добра и решая за неё её судьбу.

2. Павел

Шёл 1946 год. Отгремели победные залпы салютов, постепенно восстанавливались разрушенные города и сёла, но не все порушенные войной семьи можно было восстановить заново.

Глухой промозглой октябрьской ночью пассажирский поезд остановился на большой станции. Из вагонов высыпало много прибывших. Все они стали быстро разбредаться в разные стороны. Каждый спешил туда, где его ждали или же где можно было перекантоваться временно, пока на горизонте что-то не забрезжит. Павел отошёл от вагона в сторону на несколько шагов, рывком снял с плеча вещмешок, поправил поношенную шапку-ушанку, достал папироску, помяв её слегка пальцами, и закурил. Его никто не встречал. «Может, не получили телеграмму, — размышлял он, и его лоб прорезала глубокая поперечная морщина до переносицы. — А письма? Что, тоже не получили? Хотя бы две строчки могли черкнуть в ответ. Живы ли они? Хоть кто-нибудь из них жив? Надо во всём разобраться самому на месте?» Он был высок и худощав — шинель на нём болталась, как на вешалке.

До войны он жил в большом портовом городе, работал на заводе, как и многие другие парни, а по вечерам любил играть на аккордеоне. Голубоглазый, белокурый, улыбчивый, беспечный паренёк очень нравился девушкам. Он выбрал одну из них, скромную, ладную, чистоплотную, серьёзную. Жили дружно, снимая комнатку, у одной актрисы. Родился сын — и вдруг война. В самые первые дни ушёл добровольцем на фронт, но повоевать не пришлось. Ранение. Плен. А домой в сорок первом пришло извещение: «Пропал без вести». Суровые испытания, не для слабовольных, выпали на его долю, но не сломили, оставив глубокие морщины и шрамы на его молодом лице и в душе. В самые невыносимо тяжёлые и самые светлые мгновенья своей жизни Павел вспоминал малюсенькую солнечную комнатку, где был так счастлив, и, конечно, своего крошку-сына с ангельским взглядом и беленькими длинными кудряшками и её, свою жену Леночку. К ним он шёл, превозмогая любые испытания и боль.

Павел стоял, курил, нахмурив брови и опустив глаза, из состояния глубокой задумчивости его вывел резкий паровозный свист.

Раздался гудок — и весь состав вздрогнул, пошатнулся, слегка попятился, словно страшился дальней дороги. Дёрнулись, проскрежетали вагоны — и снова застучали колёса по рельсам дружно и слаженно, радуясь своему движению. Поезд набирал скорость и уходил со станции, ускользая из виду и оставляя после себя облачко дыма и лёгкий сладковато-горький запах.

Павел затушил и бросил папиросу, вспомнил: «Куда? В какую сторону от вокзала нужно направиться?» В этом почти южном и сильно разбросанном по холмам городке он был всего два раза. Быстро сориентировавшись, он зашагал по малознакомым улочкам.

Было тихо. Город спал. Только его торопливые шаги гулко раздавались в ночи. Да луна, вечно печальная и одинокая, смотрела на него свысока с сожалением. И ему вдруг показалось, что он один-одинёшенек на всём белом свете и спешить ему некуда: его никто не ждёт. Отыскав нужное место, он ещё раз решил проверить свою зрительную память, нашёл и прочитал название улицы и номер дома, что стоял на самом углу. Дом был крепкий двухэтажный каменный, построенный ещё далеко до войны и уцелевший почти без повреждений. Павел долго ходил под окнами, курил, ёжился от холода, тёр руки и ждал, когда загорится свет в окнах. Наконец дождавшись — он направился к воротам, дёрнул ручку калитки, прошёл по двору и стал подниматься по крутой лестнице без перил и с разбитыми порогами. Открыв парадную дверь, он вошёл в коридор. Коридор был узкий и длинный, с крошечным оконцем, находящимся почти под потолком. Окно выходило в чей-то сад и было полностью закрыто ветвями деревьев, так что свет еле сочился даже днём. Было очень темно. Павел чиркнул спичкой. Высокие стены казались чёрными. Пахло помоями. Павел чуть ли не споткнулся о какое-то пустое ведро. Оно громыхнуло у него под ногами и покатилось. Он нагнулся, чтобы поднять его и поставить на место, и испачкал руки о влажную, липкую, мерзкую грязь. Он нашёл в кармане скомканный носовой платок, вытер руки, поправил шапку. Он сильно продрог, и от холода у него плясали зубы. Он подошёл вплотную к двери. Павел приехал за своей семьёй, которая — по его предположению — жила у своих родственников в квартире, перед дверью которой он стоял, заставляя себя постучать. Эта облезлая тяжёлая тёмная дверь разделяла его настоящее и будущее. Сейчас, стоя перед закрытой дверь, он мог надеяться на счастье, прислушиваясь к своему внутреннему голосу, к своим ощущениям. Несколько раз ударил кулаком по двери, и до него донеслась приглушённая возня.

— Кто? — прозвучал вопрошающий пронзительный высокий осторожный и напуганный женский голос, то был голос её сестры.

Павел узнал этот голос и уже смело, громко позвал:

— Аня! Аня, открой мне! Это я, Павел. Я приехал за Леной и Женечкой.

Его приезду скорее удивились, чем обрадовались. Приём был холодный. Аня приоткрыла входную дверь и стала вглядываться в лицо ночного гостя, потом, его узнав, сказала:

— Лена у нас не живёт. Мы получили извещение с фронта и решили… Ты сам понимаешь. Лена вышла второй раз замуж за военного. Сейчас она живёт не то в Германии, не то в Польше.

— Где мой сын?

— Умер, умер ещё в сорок первом от менингита, — проговорила Аня быстро и тихо.

За спиной у Ани кто-то сильно закашлял, и недовольный хриплый мужской голос прокричал:

— Кого ещё принесло среди ночи? Гони их всех!

Аня закрыла дверь. От прошлой довоенной жизни у Павла остались только воспоминания, даже фотографии отняла война.

3. Гениальный план

Дойдя до фонтана, что на территории больничного городка, я так и не посмела раскрыть семейную тайну Елене Георгиевне, понимая, что говорить об этом в данный момент уже поздно.

— Ты иди, а я постою и посмотрю тебе вслед. Иди, не оглядывайся, — с ласковой улыбкой по-матерински сказала Елена Георгиевна.

— Я хотела вас проводить обратно… до вашего корпуса.

Елена Георгиевна отрицательно мотнула головой в ответ. Я не стала возражать и пошла прямо по дорожке к выходу, к воротам. У самых ворот я всё-таки не выдержала и оглянулась. Она по-прежнему стояла на том же месте, где мы только что простились. Елена Георгиевна махнула мне рукой так же, как она это всегда делала из окна своей кухни. И я ей в ответ тоже несколько раз махнула, как в прежние времена, и взглянула на неё весело, хотя мне было не до веселья. Это было единственное, что мы могли: чудовищная машина была уже кем-то запущена… остановить её ни у меня, ни у неё не было сил и средств.

За больничной оградой шла кипучая городская жизнь. Дзинькали неповоротливые трамваи, ревели и неслись наперегонки, задыхаясь от важности, автомобили по широким ухоженным улицам. Где-то, сбившись в кучу, чирикали, замаскировавшись в кустах, воробьи. Прохожие в бешеном темпе неслись куда-то, словно боясь, что их кто-то обгонит. Всё было — как всегда.

А вот те люди, которые не успели или не сумели включить все свои силы, чтобы двигаться в заданном для всех ритме города, те, кто в силу своего здоровья, возраста или каких-либо прочих причин оказался за больничной оградой, в тех мрачных, несмотря на яркое искусственное освещение, сиротских больничных покоях, — они были вынуждены временно или навсегда оставаться в них. И они смотрели на жизнь как бы со стороны, словно неровные буквы, написанные небрежно плохим учеником за полями школьной тетради.

Последние мучительные дни перед своей операцией Елена Георгиевна не испытывала никаких чувств жалости к прошлой своей жизни… и, наверное, как и у всех, недосказанной. Тем паче у неё не было никаких угрызений совести за те ошибки, которые пришлось совершить ей. Она была уверена, что за них она уже сполна расплатилась. Она сама чувствовала, как очерствело и покрылось коркой всё внутри у неё. Всем её существом овладел животный ужас, который испытывают приговорённые к смерти. Она задавала себе вопрос: хватит ли у неё сил на это испытание, ведь ей уже исполнилось восемьдесят два года. Ей не хотелось выглядеть жалкой, ей хотелось сохранить человеческое достоинство. За несколько дней до операции она совершенно отказалась от еды. Она даже не могла лежать и сидела у себя на койке, глядя на всех и на всё окружающее её спокойным обречённым взглядом. Единственным желанием у неё было, и об этом она сказала мне при последней встрече: «Хочу тихо умереть дома, в своей квартире». Знала ли она, догадывалась, что именно её квартира, стоящая тогда шесть миллионов, является главной причиной её боли и смерти.

Молодые, энергичные, уверенные в себе, рациональные, предприимчивые людишки, совершенно глухие и слепые к страданиям конкретного человека, преступно корыстные, цинично жестокие, живущие по общим бандитским примитивным схемам, давно уже приглядели её квартирку и поделили между собой миллионы за её будущую продажу. Собрав все сведения, они постепенно и осторожно убирали всех наследников всякими способами, чтобы это выглядело со стороны как можно естественнее. Пусть даже и дальних родственников, которые хоть чем-то могли разрушить их гениальные планы. Напялив на себя маски добропорядочности, образованности, эти люди-автоматы почти механически овладели навыком уничтожения неудачников и слабаков. Они издевались и смеялись над теми, у кого хоть чуть-чуть появлялся отблеск угрызения совести. Эти запрограммированные существа, сведущие во всех областях, не прочь присвоить не только чужие квартирки, но и чужие мысли, работы, рукописи, считая себя во всём правыми и застрахованными от всех неприятностей, способные всегда вывернуться так, что виновные останутся невиноватыми.

Как раз в это время мои родственники, в основном мужчины, уходили из жизни друг за другом. Все они, как правило, перед тем как сгинуть, лишались работы, а значит — средств для существования, попадая тем самым под власть нелепого случая, влача жалкое существование. Все они были — как винтики дьявольской машины самоуничтожения. Но самое обидное то, что многие из них так и не поняли, говоря словами Есенина: «Куда несёт нас рок событий…»^[2] Я сама не сразу всё поняла. Только повзрослев, испытав полынный вкус потерь, примерив чужие одежды, узнав о схожести чужих судеб с моей, я постепенно стала разбираться — «что?», «к чему?», «из-за чего?»

Безусловно, девяностые годы были тяжёлым испытанием для многих в нашей стране. Если брать конкретного человека, то у каждого была своя история, но для многих одиноких людей, особенно пожилых, имеющих свою жилплощадь или ожидавших её получения, а были и такие, — вот у них, если взять во внимание их истории, можно найти много общего, особенно концовки.

4. Звоночки

Простившись с бедной Еленой Георгиевной, я возвращалась домой уже под вечер. Выйдя из электрички, пересела в маршрутку и помчалась по присмиревшему, уставшему за день городу среди фейерверка разноцветных огней. Жизнь не уснула в нём, а перешла в другую, имеющую свои правила, игры и развлечения. Иногда мне приходилось, мимоходом наблюдая, подсмотреть за кем-то из прохожих, кто вдруг нечаянно привлёк к себе моё внимание, — это были разные люди, но всех их объединяло одно желание, кото рое они старались спрятать даже от себя: им всем хотелось нравиться другим людям.

Конечно, люди нуждаются во внимании, поддержке, похвале и в уважении. В каждом человеке, если присмотреться, обязательно найдётся что-то хорошее.

И вот я уже дома, на площадке. Ключ сделал несколько поворотов в замке, и я вошла в квартиру, включила свет и прошла в комнату; несколько минут сидела в кресле, вороша память и давая оценку пережитым событиям. Потом взяла книгу со стола, открыла и начала искать ту страницу, на которой остановилась в прошлый раз. Вот, кажется, здесь: «Вспомни всех тех хороших людей, которых ты знал. Всех тех прекрасных людей. Ему стала невыносима собственная несправедливость. Несправедливость он ненавидел так же, как и жестокость…»^[3] Нет, это я уже читала… стала листать дальше. «Господи, как хорошо, что у меня прошла злость. А то ведь я уже задыхаться начал — как будто ураган налетел. Злость — тоже роскошь, которой я, чёрт возьми, не могу себе позволить…»^[4] И опять осечка. Мне понадобилось несколько минут, чтобы сосредоточится и найти наконец нужную страницу и строчку. Снова погружаясь в чтение, я незаметно удалялась от тяжёлых впечатлений дня, ухватившись за найденную нить повествования; вновь герои романа тянули меня вверх, в горы. И я, осторожно ступая, с угрюмым и усталым лицом тащилась за ними по узкой отвесной тропе. И разочарование, обиды, неуверенность, сомнения покидали мой дом, и глухая ночь отступала, пряталась за занавеской. Свет настольной лампы осветил огромный нескончаемый мир, я, забыв усталость и сон, мысленно шагала, стараясь догнать и не упустить из вида своих книжных товарищей. Хорошо, что книжные у меня есть друзья, а настоящих и реальных, что повстречались в жизни, я растеряла, безжалостно прогнала их, или они сами удалились от меня тогда, когда по-настоящему были мне нужны. Я расценила это как предательство и не желала больше идти с ними на контакт.

Я держу в руках робкий белый лист бумаги с чёрными мелкими значками, которые выстроились в ровные ряды друг за другом, как солдаты на параде. Сливаю значки в слова, читаю и слышу знакомый голос писателя. Ловлю его иронию, горечь пережитых разочарований, слышу тревогу его и радость. Я могу спорить с ним, испытывать восторг от остроты и точности воплощённой им мысли, но чаще всего я принимаю всё написанное им на веру и черпаю для себя его мудрость. Он для меня друг. Друг на всю жизнь. И пусть мы часто с ним живём в разных временных рамках и нас разделяют века и страны — я руководствуюсь и принимаю за правила то, что сумела понять и открыть для себя при чтении. Я закрываю прочитанную книгу, иногда даже плачу над авторской достоверной развязкой. Но чаще всего я испытываю удовлетворённость от того, что преодолела лень свою и слабость, дотянулась до самой концовки произведения. Я ставлю книгу на полку, но когда придёт час — снова возьму её, найду нужную страницу, угадаю пометку. Снова услышу знакомый голос и припомню нужный совет.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Д. Конрад. Лорд Джим.

2

С. Есенин. Письмо к женщине.

3

Э. Хемингуэй. По ком звонит колокол.

4

Э. Хемингуэй. По ком звонит колокол.