Птичка

Лара Вивальди

Эта история о двух мечтателях, имеющих общие интересы, но совершенно противоположные взгляды на жизнь. Он – художник-авантюрист, жаждущий прославиться во что бы то ни стало. Она – простая медсестра, мечтающая покорить французский кинематограф. Однако жизнь не так проста, как кажется. Ведь часто перед тем как заполучить желанное, необходимо хорошенько потрудиться.

© Лара Вивальди, 2016

ISBN 978-5-4483-1908-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Уже давно звук пишущей машинки мешал спокойно спать по ночам жильцам одного небольшого старого дома, находящегося неподалёку от самого центра Парижа.

Все знали, что этот ужасный надоедливый громкий звук доносился из квартиры молодого художника Месье Валентайна. Тот, ей-Богу, был виновников всех бед несчастных жильцов этого дома. И вот, буквально две недели назад этот завзятый бабник вздумал сделать себе карьеру великого писателя-романиста.

«Она всегда улыбалась. Я очень любил её милую робкую улыбку. Мне всегда казалось, что я был недостоин её… Я затрудняюсь сосчитать, сколько раз в пьяном виде я просил её оставить меня в покое и не возвращаться в мою квартиру. Но она всегда оставалась, глядя на меня своими светлыми добрыми глазами, полными материнской любви…» — судорожно писал Валентайн, вытирая со лба горячие капли пота.

Вдруг скрипнула дверь. Он резко обернулся и даже слегка привстал, чтобы быстро, на одном дыхании промолвить: «Прости».

Приметив, что в дверях никого не оказалось, он упал в своё старое скрипящее кресло, положил пишущую машинку себе на колени и продолжил писать:

«И вот, тогда она ушла навсегда, так и не вернувшись. Увы! Как жаль, мы так поздно осознаём, что уже упустили то, к чему так упорно шли долгие-долгие годы. Каким же я был глупцом! Я никогда не смогу простить себя. Я потерял свою Птичку…»

Буквально несколько минут назад молодой художник Джозеф Валентайн Бурден, более известный, как Месье Валентайн, закончил работу над своим первым и единственным литературным творением. Тогда он совсем не подозревал, что когда-то его произведение станет культовым.

Спустя два десятка лет всемирно известный американский певец Джордж Максвелл исполнит песню «Птичка» на своём сольном концерте в Нью-Йорке. Её и до сегодняшнего дня охотно напевают приверженцы «хорошей музыки». Эту песню часто крутят по радио. Одно время было модно исполнять её в караоке. Даже сейчас, спустя столько лет, биографию Джорджа Максвелла изучают во многих музыкальных школах по всему миру, а о влиянии его легендарной песни на культуру того времени сняли целый фильм.

Но, к сожалению, никто так никогда и не узнает, кто же такая «Птичка» и, кто был её создателем…

Добавлю только, что Валентайн, как уже ранее упоминалось, был художником. Работал он в основном в необычных молодых направлениях, таких как авангардизм, сюрреализм и даже постимпрессионизм. Но его творения никогда не будут приравниваться к бессмертным шедеврам Сальвадора Дали, Пабло Пакассо или Винсента Ван Гога. Он будет известен лишь только благодаря своим портретам и только здесь в Париже.

Вы можете отправиться в Прованс, в Шампань или даже в Женвилье, и спросить там о деятельности Джозефа Валентайна Бурдена. Уверяю вас, не найдётся ни одного француза, кто ответит вам, что знает об этом самом человеке. Но, а если вы спросите у них о «Птичке», они тут же, широко улыбнувшись, громко воскликнут: «Oui, oui!» и с неким затруднением примутся декламировать вам приведённые выше строки, даже и не подозревая, что их создателем был бедный одинокий художник из Парижа…

I

«О, Валентайн, Валентайн!» — тихонько прошептала молодая Розали, поглядывая на приоткрытое окно на втором этаже, из которого мягкими белыми клубами валил густой дым.

Девушка глубоко вздохнула и потуже затянула пояс своего тёмно-зелёного платья. Затем она быстро приподняла с пола тяжёлую плетёную корзину для пикника, — полную еды, — и торопливо с уверенностью направилась к узенькой деревянной двери подъезда того самого дома, где жил Месье Валентайн.

Дверь в его квартиру, как всегда, была незапертая.

Из комнаты доносился громкий женский смех, похожий больше на крики маленького напуганного поросёнка. Этот ужасный звук, распространявшийся по всем этажам, казалось, забрался в каждую трещинку, в каждый уголок старого дома. Из соседней квартиры послышался детский плач и возмущённые крики разъярённого отца этого ребёнка.

Недолго раздумывая и ничуть не опасаясь предстоящей картины, Розали решительно зашла в квартиру, громко стуча каблуками по полу, чтобы заставить хозяина дома и его гостью слегка притихнуть.

— У тебя такие красивые руки, — говорил Валентайн, внимательно разглядывая белые пухлые пальцы Пампушки Жозефины. Затем он искусно вынул сигару изо рта, грациозно приподнял голову вверх и с жаром выпустил большой клуб дыма.

— Ох, Месье Валентайн, — с наигранной застенчивостью произнесла Пампушка, прикрыв рукою правую щеку, пытаясь скрыть алый румянец. — Вы хотите нарисовать их?

— Их?! — Недоумевая воскликнул Валентайн.

— Мои руки, — испугано пояснила девушка.

— Ну, по-вашему, — тихонько прошептал Валентайн, — когда художник говорит о таких вещах, как о красоте, что он имеет в виду?

— Он, он… Наверное, он хочет нарисовать это, — задумчиво произнесла Пампушка, украдкой улыбнувшись. — Я всегда знала, что у меня очень красивые руки! Когда же вы начнёте рисовать?

— Давайте как-нибудь в следующий раз, моя дорогая, Жозетта.

— Жозефина! — возмущённо воскликнула девушка, заметив, что в комнату зашла Розали. — Жозефина! — повторила она. — Когда вы уже запомните, Месье Валентайн?

— Au revoir.

Пампушка резко приподнялась с дивана, схватила своё синее боа, — сделанное то ли из перьев молодого индюка, то ли из старой индюшки, — обвила его вокруг шеи, как злого ненасытного удава, натянула на голову шляпку; и гордо приподняв голову вверх, сделала несколько небольших, неторопливых шагов навстречу Розали.

— А как часто Месье Валентайн рисует ваши руки, моя дорогая Розали? — съязвила Жозефина, краем глаза поглядывая на девушку.

— Ха-ха! — засмеялся художник. — Мадемуазель Жозетта…

— Жозефина!

— Мадемуазель Жозефина, — продолжил он, — нет никакого смысла задавать таких вопросов Розали. Она слишком «модельная» особа. Я рисовал её портреты уж столько раз, что, если бы меня попросили обклеить ими всю Эйфелеву башню, от шпиля и до самой земли, уверяю вас, мне бы удалось это сделать. И, наверное, ещё бы и осталась парочка набросков.

— Хм-м! — промычала Жозефина и вышла, медленно прикрыв за собою дверь.

Убедившись, что она ушла, Валентайн закурил ещё одну сигару и, выпустив очередной клуб дыма в потолок, громко засмеялся.

— Ты когда-нибудь научишься называть её по имени? — спросила Розали.

— Я помню только, что её называют Пампушкой, и то, что её имя начинается на «ж». Какая разница в том, кто приносит мне сигары, Жозефина или Жозетта? Главное, что каждые две недели они появляются в моей квартире, вот и всё!

— Ты будешь рисовать её? — настороженно спросила Розали, выкладывая продукты из корзины на запылённый стол.

— Её?! — Он рассмеялся снова. — Её — нет, конечно! А вот тебя… Тебя бы я нарисовал… Стой! — воскликнул Валентайн. — Не шевелись!

Он быстро подбежал к столу и схватил чистый лист бумаги и плохо заточенный чёрный карандаш. Девушка застыла на месте. Он осторожно, не спеша подошёл к ней; приподнял свои длинные тонкие «пальцы пианиста» к её подбородку и слегка наклонил её голову набок.

— Вот так вот, — прошептал он, не отрывая глаз от её лица. — Только не шевелись!

Валентайн принялся рисовать. Сначала он попытался медленно и аккуратно отобразить овал лица, потом быстро и очень искусно навёл глаза, нос, волосы и заметил:

— Что за привычка следовать моде? Эти красные губы выглядят не только до ужаса неестественно, но ещё они никак не поддаются рисованию. Вот как, по-твоему, имея чёрный карандаш, я должен не испортить твои губы? А!?

— Я не знаю, — растерянно произнесла Розали.

— Не шевелись!

— Но я больше не могу не шевелиться! Я больше не чувствую своего правого плеча, а по пальцам бегут мурашки. Ты присмотрись: мои руки уже посинели!

— Не-ет, — протянул художник, поглядывая на дрожащие пальцы Розали. — Нет! Они лишь только побелели… Слегка. Лёгкий оттенок мертвенной белизны визуально делает твои руки выразительнее… Я никогда не перестану повторять: у меня ещё никогда не было такой модели, как ты. Ты рождена для позирования… И ни одни руки в мире не сравнятся с твоими. Ты только взгляни на них!

Девушка краем глаза взглянула на свою дрожащую руку. Ощутив смятение, которое так легко можно спутать с обыкновенным волнением, она резко убрала руку, воскликнув:

— Всё! Хватит!

— Ну-у-у, — промычал Валентайн. — Как всегда, нужно помешать своей неусидчивостью родиться новому шедевру! Боже! Как так можно?! Как так можно? Никакой взаимопомощи.

— Взаимопомощи?! — воскликнула девушка, усердно смахивая тряпкой густую пыльную пелену со стола. — Какая взаимопомощь?..

— Той, которой нет в наших отношениях, — воскликнул художник, приподняв указательный палец правой руки вверх.

Наступило минутное молчание. Розали продолжала с усердием смахивать густую пыль. Пыль собиралась в клочья, отрывалась от ровной гладкой поверхности, кружилась, кружилась, а после медленно спускалась на пол. Валентайн внимательно наблюдал за этой картиной. Девушка пыталась как можно дольше молчать. Однако в отличие от Валентайна, у неё это не очень хорошо получалось. Смятение сжимало её изнутри, ей было трудно дышать. Девушка почувствовала такого рода боль в груди, словно носила узкий корсет. Она ощутила на своих щеках яркий жгучий румянец.

— Да-а-а, — протянул художник. — Кажется, я и сам не понял, что сказал. А ты поняла, о чём я говорил? Нет?.. Ну, не молчи! Жозетта бы… или как там её?

— Жозефина, — спокойно ответила Розали.

— Без разницы, — махнул рукой Месье Валентайн и, словно поверженный, упал в своё мягкое скрипучее кресло. — Жозетта, Козетта, Жозефа…

— Жозефина, — повторила девушка.

— Я же и говорю: без разницы! По-твоему, этой женщине-пышке мои речи кажутся доходчивыми?

— Вполне, — пробормотала Розали.

Она было хотела спросить его о чём-то и даже приоткрыла рот, собираясь с мыслями, но художник опередил её:

— Мне ведь нужно кормить её пустующую голову, в которой вечно дует ветер, какими-то умными фразами. За всё приходится платить, ты же знаешь! У меня нет денег. Поэтому я платил ей за всё поэзией. Поначалу я читал ей Шекспира, в конце концов, остановился на Байроне. Потом я много и очень даже профессионально импровизировал: говорил красивые душераздирающие и очень непонятные речи, что только в голову приходили мне. А сейчас, видно стареет мой здравый разум…

— Портится, — добавила девушка. — Конечно же, столько курить и пить!

— Я и говорю: сейчас у меня так не выходит, приходится продумывать всё заранее.

— Интересно, — улыбнулась Розали, протирая мебель, — скольких девушек ты свёл с ума на этой неделе?

Художник призадумался:

— Всего лишь троих. Но это ничего. На прошлой неделе — семь.

— По одной в день?

— Нет, в воскресенье у меня был выходной.

— И что ты обещал им?

— Портреты, портреты и только портреты! Представь себе, сейчас уж никто не хочет пейзажей. Ведь пейзажи можно всем рисовать одинаковые. Можно даже схалтурить, добавить больше цвета, в конце концов, заляпать картину краской — всё равно получится красиво!.. А с портретом так нельзя… Я предлагал им даже немного avant-garde, подобного «Крику» Эдварда Мунка. Но, почему-то, им показалось это отвратительным, пугающим. Они предпочитают только и только реализм.

Валентайн засунул свою руку под кресло и вытащил оттуда полупустую бутылку муската. Он тихонько открыл её и принялся с жадностью утолять жажду. Алые капли одна за другой текли по его густой чёрной бородке, затем — по длинной белой шее. Заметив, что голосистый творец притих, Розали почувствовала неладное, и, обернувшись, заметила, как он осушил почти всю бутылку. В душе девушка ощутила странное слияние злобы, ненависти и жалости к этому человеку одновременно. Но потом она поняла, что жалость тут совсем ни к чему.

Она быстро подошла к нему и вырвала из рук бутылку.

— Не пей! — кричал художник. — Я немного приболел, не хочу заразить тебя.

— Ах, да, — иронично воскликнула девушка. — Значит, ты болеешь, и значит, ты лечишься таким образом?

Месье Валентайн прикрыл глаза и спокойно спросил:

— Зачем дважды повторять слово «значит»?

— Когда же ты найдёшь себе работу? — воскликнула девушка.

— Я работаю, — ответил художник. — Я пишу картины. Не заметно, да?! Моей работы ведь никто не видит, — принялся причитать он. — Да! Художник — это ведь не род занятий, это развлечение! Живописью занимаются только те, кому заняться нечем… Так, на досуге… Заняться нечем!

Он говорил это всё тише и тише, всё медленнее и медленнее. Совсем скоро он и вовсе перестал говорить; его глаза медленно слипались. Спустя минуту голубизну его ясных лукавых очей скрыли густые чёрные ресницы — он заснул.

Как же мирно он спал! Словно младенец. Нельзя было даже и подумать, что в душе этого человека таится что-то греховное. Спящим он казался таким безвинным, наивным и незащищённым, что Розали едва ли не растрогалась, совсем позабыв о его равнодушии и далеко небезупречных манерах.

Девушка тихонько взяла свои вещи и так же тихо, на цыпочках направилась в сторону двери, ещё раз взглянув на мирно спящего, пьяного и безработного, но очень милого, сентиментального человека — Джозефа Валейнтайна Бурдена, более известного как Месье Валентайн.