II
В столице Грузии Тбилиси, куда нас занесло волею судьбы, мои родители, отец Артём и мать Елена Пивазяны, обосновались в Сололаки. Так назывался старинный район, примыкавший к центру города, откуда он тянулся вверх по небольшому склону к горным хребтам, окаймляющим город.
Сололаки привлекал внимание тихими, тенистыми улочками с красивыми, уютными особняками, выстроенными в большинстве своём иностранными архитекторами по заказу богатых деловых людей самых разных национальностей, заселявших в прошлые времена эти живописные места. Кто-то позже назовёт Сололаки тбилисским Арбатом.
Здесь, в этих давно покинутых прежними хозяевами особняках, с сохранившимися на порогах домов и окончательно ещё не стёртыми надписями на латыни SALVE, здесь, в воздухе, уже слабо, но всё ещё витал дух старого Тифлиса, как его называли во времена Российской империи. Тогда Тифлис был центром культурной жизни всего Закавказья, городом, где мирно уживались самые разные этнические общности людей, переплетались самые разные вероисповедания, культурные и бытовые традиции. Всё это создавало совершенно неповторимый колорит, так пленивший и будоражащий воображение людей творчества, так притягивающий к себе исторически поэтов, писателей, художников, музыкантов и путешественников, вдохновляя их на создание бессмертных художественных творений.
Тот очаровательный образ старого Тифлиса постепенно тускнел и сходил с исторической сцены, сохраняясь в памяти разве только всё ещё здравствующих долгожителей города.
В ранние советские годы заметную часть населения Сололаки составляла многонациональная столичная интеллигенция. Это были в основном продолжатели известных династий врачей, инженеров, архитекторов, управляющих аптеками, ювелиров, служащих разных специальностей, словом, творческая и культурная часть грузинского общества. Жило там и много простонародья, переехавшего в столицу из провинций в послереволюционные годы по разным личным мотивам и семейным обстоятельствам. Тут создавалась совершенно неповторимая интернациональная культура, вобравшая в себя своеобразие духовной жизни разных народов, населявших город. Люди моего поколения всё ещё помнят замечательные грузинские песни тех лет, которые так и назывались «Тбилисские городские» («Тбилисури-калакури»).
В городе тогда ещё не возводились, как это произойдёт уже в очень недалёком будущем, элитные, как их называли бы сегодня, кварталы — компактные места проживания видных и состоятельных людей города, представленных преимущественно людьми грузинской национальности. Расселялись тогда, ещё в дореволюционном городе, в многоквартирных домах или больших дворах, объединяющих целый ряд жилых помещений самого разного типа.
Дом наш стоял на Вознесенской улице, которая в советские годы была переименована в улицу Давиташвили, в честь никому и ничем неизвестного грузинского политического деятеля. А старая, скромная церквушка св. Вознесения, что завершала собой небольшой подъём улицы, и упиралась в один из холмов, окаймляющих город, была упразднена и передана под какое-то складское помещение.
Наш дом был угловой, большой, двухэтажный, с замыкающим его с тыльной стороны таким же большим двором. На втором этаже размещались 2-х и 3-комнатные квартиры, довольно комфортные для тех лет, а первый этаж был разделён на множество тесных, однокомнатных квартир. Оба этажа были опоясаны длинными балконами, разделёнными между жителями.
Дом наш был необыкновенно пёстрым по социальному и этническому составу, как я стала понимать это со временем. А поначалу мы с сестрой просто общались, а потом и подружились с соседскими девочками, подходившими нам по возрасту. Это были, в первую очередь, две Изольды. Первая, постарше, жила на втором этаже, в просторной угловой трёхкомнатной квартире. Отец её, Валико Мгеладзе, в 40–50-е годы был директором Тбилисского театра оперы и балета им. Палиашвили. Сама Изольда была студенткой Тбилисской консерватории по классу фортепиано.
Вторая Изольда, Джахвеладзе, которую мы попросту называли Изо, была моей сверстницей. Их семья переехала в город из Кахетии (есть такая винодельческая область в Грузии) — брату предложили работу в городе, и он забрал с собой мать и младшую сестру. Мать Изо, тётя Цуца, переехав в город, никак не могла отвыкнуть от своих сельских занятий и привычек. Она продолжала держать кур и индеек, для содержания которых отгородила во дворе целый угол. Рано утром с громким окриком типа «цкон, цкон, цкон» она созывала птиц на кормление, отсыпая им кукурузу из небольшого ведёрка. Как-то под Новый год тётя Цуца уговорила маму купить на рынке живую индейку, ибо вкусной может быть только домашняя индейка, откормленная грецкими орехами. У мамы ничего не получалось с кормлением птицы, и тётя Цуца, приходя на помощь, зажав индейку между коленями, чтобы та не выбралась, руками раздвигала клюв индейки и вталкивала туда грецкий орех под весёлый смех дворовой детворы. Тётя Цуца учила маму готовить грузинские блюда, которые нам очень нравились, а мама приобщала её к армянской и русской кухням. Тёте Цуце особенно нравился мамин борщ. Дело в том, что девичьи годы мама провела на Юге России, в Екатеринодаре (сегодня это город в Краснодарском крае) и хорошо готовила блюда русской кухни.
Сдружилась я и с другой девочкой моих лет, Додо Цагарешвили, которую называли «дочерью учительницы», хотя у неё педагогами работали и мать, и отец. Это была спокойная, степенная пара, вежливая и дружелюбная с соседями. А у их дочери, Додо, девочки прекрасно воспитанной и интеллигентной, мы все учились, как правильно вести себя, как держаться со сверстниками и со взрослыми, а также многим другим полезным вещам.
Жила в нашем доме ещё семья Саткунас, то ли латыши, то ли литовцы. Отца семьи я не помню, а вот мать-немка Гертруда Габихт и её дочь, Люля, поддерживали с нами дружеские отношения. Тётя Труда, как мы звали люлину маму, держала маленький галантерейный магазинчик на Головинском проспекте. Я застала этот проспект в его старом виде. В советские годы его переименовали в проспект имени Шота Руставели и снесли старые, времён Российской империи, помещения, в том числе и торговый ряд с галантерейным магазинчиком. Но до этого мне удалось побывать в нём пару раз. Это был очень уютный, со вкусом обставленный, совсем в духе европейских лавок, магазин. А сама Труда, маленькая изящная немка, всегда с красиво уложенными в причёску белокурыми волосами, вместе с похожей на маму дочерью, такой же худенькой и стройной, чем-то напоминали героинь известного и очень трогательного французского фильма «Шербурские зонтики».
Там же, на Головинском проспекте, в длинном одноэтажном универмаге, который впоследствии также был снесён, в отделе пластинок работала ещё одна наша соседка — Соня Погосова, очень милая и красивая армянка, такая высокая, стройная, с длинной толстой косой, достающей до колен. Отец Сони, дядя Георгий, работал портным на дому. Мама пару раз заказывала у него демисезонные пальто для меня и моей сестры.
Но дядя Георгий оказывал маме услуги не только в обшивании дочерей, но и в деле более серьёзном, о котором мама никогда не рассказывала, и о котором мы узнали очень поздно, с уходом в прошлое старой, советской системы. Дело в том, что в те злополучные годы, когда в Ново-Баязете, в семье Пивазян происходило раскулачивание, мама, тогда ещё совсем молодая, младшая невестка в семье (ей было 18 лет), успела укрыться у своего отца Христофора Тер-Геворкова, бывшего настоятелем местной церкви. И, что любопытно, в этой страшной ситуации, она сообразила прихватить с собой свои сбережения. Это был небольшой тёмный холщовый мешочек, в котором она хранила подаренные ей в дни рождения, на Рождество и другие церковные праздники разные драгоценности и золотые монеты. Это были те самые, так называемые, «николаевские» червонцы, которые любил ей дарить свёкор, а иногда и старшие братья мужа. К счастью, переехав в Тбилиси, родители поняли, что с монетами следует быть крайне осторожными, так как их хранение и использование считалось в советские годы преступлением, грозило преследованием людьми в кожаных куртках, а также арестом и расправой. Даже в самые трудные в финансовом отношении для семьи времена родители не решались использовать свои сбережения, пока случай не свёл с дядей Георгием Погосовым, соседом, которому мама доверяла, а потому и решилась обратиться за помощью, за что была благодарна всю жизнь.
В смежной с Погосовыми квартире на первом этаже жила семья греков, дядя Костя и тётя Нина, с двумя дочерьми, Бэллой и Майей. С младшей, Майей, мы были одноклассницами и проучились вместе все 11 лет.
Мне во возрасту и по характеру больше всего подходила Изольда-младшая или Изо, а Изольда-старшая была одних лет с моей сестрой Лигией — каждая из них были соотвественно на 2–3 года старше нас. Поэтому, когда в перерывах между занятиями музыкой Изольду отпускали во двор поиграть с подружками, она общалась с Лигией. Играли они в камешки. Устраивались на одной из лестничных площадок или на ступеньках лестниц, выходивших во двор, и, в окружении любопытных «болельщиков» проходило состязание. Камешки привозили с черноморского побережья. Это были отшлифованные волнами камни самых разных форм и цветов. Их, в количестве 7 или 8 штук (по ходу игры их количество увеличивалось) собирали в соединенные друг с другом ладони и резким взмахом подбрасывали вверх. Нужно было ко времени их падения создать тыльными сторонами обеих ладоней углубление, чтобы все камешки оказались в этой воронке. Падение камня мимо воронки, считалось поражением. Чаще выигрывала Изольда, ловко манипулируя своими длинными и цепкими музыкальными пальцами.
В ещё одной трёхкомнатной квартире второго этажа жили дядя Коля Шаляпин с женой, тётей Лёлей. Детей у них не было. Жили они спокойной, размеренной жизнью. В середине дня, в одно и то же время, на чёрной «Волге» Шаляпин приезжал домой на обед, а возвращался с работы вечером, также всегда в одно и то же время. Соседи поговаривали, что дядя Коля возил какого-то очень большого начальника, а ещё ходили слухи, что «Шаляпин» — это его прозвище, а не настоящая фамилия. С соседями чета общалась мало. То ли потому, что они совсем не говорили по-грузински, то ли в связи с малообщительностью и замкнутым характером. Соседи заходили к ним редко, а те, которым пришлось по какому-то случаю побывать в их квартире, рассказывали о необыкновенных чистоте и порядке, царивших в доме, а главное, — о целом ряде шкафов, расставленных вдоль стен и набитых старинными книгами. Мы так и не узнали, откуда эта семейная пара приехала в Грузию, и в силу каких обстоятельств.
Как-то, будучи ученицей то ли пятого, то ли шестого класса, я, взявшись готовить задание по литературе, вдруг спохватилась, что забыла взять в библиотеке нужный том Пушкина. Моя мама, слышавшая от соседей о большой библиотеке Шаляпиных, решила обратиться к ним за помощью. Тётя Лёля, сбитая с толку смелой просьбой мамы, немного помялась и, наконец, согласилась, комментируя свою уступчивость фразой: «Ламарочка — девочка ответственная и аккуратная, и, я надеюсь, вернёт книгу вовремя в целости и сохранности».
В назначенный день я уже сама возвращала книгу в аккуратной обёртке к нескрываемому удовольствию тёти Лёли. Так я стала постоянной читательницей этой уникальной библиотеки. Расположившись ко мне, хозяева позволяли брать на время любую книгу. Тогда я ещё не знала, что мне было позволено пользоваться произведениями классиков русской литературы в совершенно бесценных, часто прижизненных изданиях. А та первая книга, по которой я готовилась к уроку, была, как я поняла это позже, Венгеровским изданием собрания сочинений А. С. Пушкина.
В соседней с Шаляпиными двухкомнатной квартире жила семья Джибути: отец с матерью и сыном Алеко. Отец семейства был очень важным на вид, неприветливым господином со строгим выражением лица, а жена, тётя Кето, постоянно звала домой Алеко и призывала его не приставать к соседским девочкам. Алеко любил посмешить нас увлекательными историями о своём отдыхе на море, немного хвастаясь этим, так как отдыхать на Черноморском побережье частным образом в советские годы могли позволить себе не все.
