Урок любви

Лала Умуд, 2018

«Урок любви» – сборник рассказов современного автора Лалы Умуд. Притягательность рассказов автора заключается в их удивительной искренности. Это некий диалог, доверительная беседа читателя с автором, который уверен, что человеку для счастья не так уж много и надо. Разговор на самые насущные, обыденные темы: любви, подарков судьбы, одиночества и ностальгических воспоминаний. Авторское резюме неизменно: даже если судьба порой к вам жестока, не забывайте, что все в ней преходяще: черная полоса непременно закончится, а белая может наступить уже в следующее мгновение. Главное, не растерять себя и не переставать верить в чудо, которое хоть раз происходит в жизни каждого из нас.

Цветок айвы

Весеннее солнышко припекало. Старая айва, которая росла в маленьком дворике, вся покрылась нежными цветками. Цветки были белоснежными, но какой-то розовый удивительный оттенок проявлялся при малейшем дуновении ветра и облачко желтой пыльцы поднималось в воздух. Молодые, но редкие пушистые листики изумрудного цвета нежно шевелил тёплый ветерок. Тонкий аромат чувствовался повсюду. Он залетал в помещения ветхого домишки, вырывался за пределы дворика — на улицу, и прохожие, уловив этот запах весны, замедляли шаги и вдыхали полной грудью, улыбались и умиротворенные продолжали свой путь. Старая бабушка Захра присела отдохнуть под любимой айвой. Колченогий стул под ней зашатался, и она привычно подложила под ножку, сложенную в несколько раз газету.

Это было удивительное дерево. Его посадил отец Захры хала, Мамедхан, в тот день, когда она родилась. Отец был из очень бедной семьи, и имя ему дали такое звучное, чтобы ребёнку сопутствовала удача. Рано полюбив соседскую девчонку Марьям, он добился ее руки. Детей у них долго не было. Марьям была болезненной, и врачи говорили, что у неё слабое сердце и рожать ей будет тяжело. Но она родила девочку. И тогда-то на радостях муж и посадил это дерево. Оно росло вместе с ребенком, распускало ветки. Говорили, айва растёт около шестидесяти лет, но Захра хала давно разменяла восьмой десяток, а дерево как цвело и плодоносило, так и по сей день даёт плоды.

В год, когда началась война, почти все цветки облетели с айвы, а в год Победы стояла она цветущая, как невеста, одетая в свадебное платье кипенно белого цвета, будто понимала людское горе и радость, знала горечь потери и болезни. Чувствовало дерево всё! Захра хала привыкла про себя разговаривать с ровесницей-айвой. Она будто успокаивалась, видя дерево мощным, здоровым. И когда упала, и сломала

шейку бедра, все кругом охали, причитали, а Захра хала попросила, чтоб из больницы ее домой повезли. Как увидела дерево свое сильное, здоровое — только одна толстая ветка от ветра ураганного сломана — так и пошла на поправку. Уже через три месяца тихонько передвигалась по дому. Чудо, да и только. У айвы даже имя было — Агча. Так ее про себя с детства называла старушка. Почему? Не знает. Говорили, ребёнком она не могла выговаривать трудное слово агач-дерево и лепетала «агча». Так и обращалась она к дереву: «моя агча».

Со временем дерево выросло, крона закрывала почти весь двор. Ни у кого из соседей во дворе не росли деревья. Всё-таки центр города, не пригород. Только во дворе у отца цвело и давало плоды благодарное дерево. «Ат башы — Голова лошади» — это был сорт айвы. И впрямь, плоды напоминали лошадиную голову.

Дом бабушки Захры был одним из последних, которые подлежали сносу на их центральной улице. Здесь жили три поколения семьи. Бабушка родилась в этом доме, прожила до замужества, а потом, похоронив мужа и оставив квартиру сыну, вновь вернулась в отчий дом. Здесь ей было всё знакомо. Будто стены разговаривали с ней, напоминая о давно минувших днях…

Вот ещё совсем девчонкой она собирается в гости к подруге. Ей сшили платье из нежного крепдешина. Оборочки на рукавах Захра смазывала яичным белком, и они, как накрахмаленные, торчали в разные стороны. А сколько гостей собиралось в тесном дворике, когда отец справлял ее дни рождения! Обязательно резали барана… папа любил заниматься приготовлением вкусных праздничных мясных блюд! Вот и сейчас она словно видит отца в белой майке во дворе, где был маленький рукомойник. Там в тазу отец обычно мыл ягоды черешни — огромные, почти черные, и обязательно парные надевал ей на уши, как серёжки…

— Захра хала, я за хлебом иду, вам купить? — соседская девчушка Айтач каждое утро забегала на кухню — узнать, не нужно ли чего. Бабушка мягко улыбнулась и покачала головой. Айтач что-то весело напевая, убежала. Соседский кот, жирный, рыжий, гроза всех окрестных котов, бесшумно спрыгнул с хасара — забора, отделявшего двор от соседского. Он подошел к старой женщине, потерся об ее ноги и с урчанием улегся рядом погреться на солнышке. Бабушка подкармливала постоянно этого жирного увальня, вечно голодного кота.

Майское солнышко греет, но не обжигает. Май — любимый месяц Захры хала. Много приятных воспоминаний с ним связано. В мае встречала мужа, пришедшего с той проклятой войны, унесшей столько невинных жизней, в мае родилась их дочь. Очень любила бабушка месяц цветения айвы.

Полуприкрыв глаза, вспоминает, как ее, шестнадцатилетнюю девчонку, пришли сватать. Она сидела в доме, не смея даже подойти к окну, чтобы, тихонько отдернув занавеску, поглядеть на сватов. Первый раз увидела своего будущего мужа, топтавшегося как раз у этого дерева. Он мял в руках кепку и не решался заговорить с ней, хотя они давно уже были обручены. Тогда Аскер пришёл сообщить, что они придут на праздник Новруз байрам, 21 марта.

По обычаю, обрученной девушке семья жениха приносит байрамлыг — поздравление — традиционные подносы с подарками — хончу с испеченными шакербурой, пахлавой, сладостями, благоухающими кардамоном и ванилью. Каждого вида по 51 штуке! Шутка ли?! Но так было принято. Кем принято, когда — неизвестно! Но традиции по сей день строго соблюдаются. Много было тогда подносов — хончалар — которые принесли юной Захре. Тут были и жареная пшеница — символ богатства и плодородия, и орехи, миндаль, фисташки…

Семья жениха старалась не ударить в грязь лицом. Семени (Пшеница, пророщенная к празднику Новруз в Азербайджане, празднуется 21 марта, в день весеннего равноденствия) на фарфоровой тарелке радовала глаз и была перевязана алой лентой. Будущая гайнана-свекровь Захры сама её проращивала.

А после того как семени высохло, Захра собственноручно выбросила засохшую пшеницу в проточную воду канала. А тарелку, чисто вымыв и наполнив ногулом (Конфеты с вкраплениями зерен тмина) отправила свекрови. Ныне уже покойная Биргя ханум тогда, говорят, очень обрадовалась, хотя и знала, что по обычаю тарелку все равно вернут. Но жадноватая по своей натуре, переживала: тарелка-то была тончайшего фарфора Кузнецовского завода. С голубой каемочкой и нежными розовыми букетиками по краям. Послать невесте семени на такой дорогой тарелке считалось особым шиком. Но и Захра была невестой завидной — в приданое принесла целых 12 кузнецовских тарелок и в придачу еще 3 расписные кясы (глубокая тарелка). А один самовар чего стоил! Захре он достался от прабабки. Тульский самовар завода братьев Баташевых — это была настоящая гордость Захры хала. Он датировался 1898 годом и был медным, не латунным. Имел множество медалей на помятых боках — целых 16!

Как приятно было после обильного застолья растопить на угольках самовар. Добавить чабрец в чай для запаха, для здоровья. А Аскер киши еще растапливал самовар шишками. И тогда смолистый аромат поднимался над улицей Первомайской и уходил наверх — до Советской. И соседи знали — можно заглянуть к ним на чай. К чаю у Захры всегда было припасено варенье из розовых лепестков. Это было ее коронное варенье. Каждый год ее балдыз — золовка, которая вышла замуж и уехала в Агдаш, посылала ей корзину ароматных лепестков чайной розы. И Захра начинала священнодействовать. Во двор выносился таган (подставка для казана), медный таз. И на открытом огне варилось изумительное по запаху и вкусу варенье. Ах, какой аромат витал в округе! Захра хала открыла глаза.

— Ах, что-то я задремала посреди дня, — сгорбленная старушка с трудом поднялась и, опираясь на трость, направилась в дом. Напольные часы, стоявшие в темной передней, пробили 12. Хлопнула калитка.

— Нене (бабушка), ай нене, ты где? Ненешка! — звонкий голосок молодой девушки заполнил, казалось, весь дом.

— А бала(детка), я здесь. Фидан, ты одна пришла? Фидан — старшая внучка Захры. Она почти каждый день навещала бабушку и на этот раз привела с собой дочку, правнучку Захры — Джамилю.

— Ай мяним шякяр балам (Ах, моя сладкая малышка), — бабушка обняла трехлетнюю девчушку.

— Здравствуй, нене. Э-э, нене, почему ты не переедешь к маме или ко мне? Дядя Бахрам тебя умоляет тоже. Что ты не оставляешь этот старый скворечник? Мама знаешь, как нервничает, что ты здесь одна остаёшься! Завтра опять собирается к тебе на неделю. Будет с тобой оставаться. А через месяц мы переезжаем на дачу, и Рауф сказал: нене тоже поедет с нами, это не обсуждается.

Весело щебеча, Фидан порхала по дому. Убрала бабушкину постель, вытряхнула покрывало, подогрела чайник. Вытащила принесенные покупки: мягкий хлеб — лаваш, свежий творог, сметану. Распаковала кастрюлю со сваренным дома с утра куриным бульоном, в отдельном судке — отварная гречка.

— Я тебе на сегодня, бабушка, всё принесла, фрукты у тебя есть. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, гурбан сене (Ласковое обращение, дословно «да стану я твоей жертвой»). Зачем мама приедет с ночёвкой! Я же обхожусь без посторонней помощи. Что со мной будет?

— Нет, мама переживает, почему ты не переезжаешь. Этот дом скоро на голову рухнет.

— Этот дом еще сто лет простоит, — бабушка улыбаясь приколола внучке на кофточку булавку с висящей на ней маленькой палочкой. — Это айва чёпи (айвовая палочка), от сглаза.

— А-а, бабуля, уже время, цветы распустила твоя айва!

Фидан вспомнила, как бабушка всегда нарезала маленькие, чуть толще спички, айвовые прутики для оберега от сглаза, испуга. Вот и черед ее дочки пришел…

— Расцвела моя айва, куда же я ее брошу и уеду.

— Бабушка, айва тебе дороже нас? — звонко рассмеялась внучка.

— Вы меня навещаете.

— А ты ее будешь навещать.

— Привыкла я к своему дому. Аскер здесь… как будто вышел куда-то и вот-вот вернется. Спокойней мне здесь, внучка.

— Бабушка! — Фидан обняла ее за сухонькие плечи, и жалость накрыла ее с головой. — Давай мы с Джамкой останемся сегодня у тебя.

— Да не выдумывай, иди по делам своим. Мужа встречай с работы. Обед приготовь ему повкусней. За меня не беспокойся. И Мина завтра придёт.

Маленькая правнучка Джамиля, весело смеясь, сидела у Захры на руках. Внучка накормила бабушку, помыла посуду, оставила чайник на плите, накрыв его стеганой войлочной накидкой, чтоб тёплым был. Забрала бельё в стирку и, крепко обняв бабушку, ушла.

Захра хала, накинув шерстяной платок на плечи, тихонько вышла во двор. Солнышко уже садилось за горизонт. Старая женщина уютно устроилась в старом плетеном кресле, прикрыв больные ноги платком. Она не могла отвести взгляд от цветущей айвы. Цветки будто вытканы из тумана. Или это в глазах у Захры хала слезы и мешают четко видеть? Она платочком промокнула глаза.

Опять нахлынули воспоминания…

Вот они с мужем ведут маленького сына Бахрама на кружок в Дом пионеров. Зима, идет снег, на обратном пути заходят к отцу и маме на чай. Отец разжигает самовар, на столе торт «Сказка»… Бахрам съедает все мармеладинки с торта. Аскер киши вместо того, чтобы отругать сына, счастливо хохочет…

Она живет то в действительности, то в мире грёз. Иногда грань стирается, и Захра хала долго сидит молча, не понимая, где она сейчас, в каком мире… Громко постучали в калитку.

— Есть кто?

— Кто там, входите.

— Это я, Мирзе.

— Не вар, не лазымдыр? (Что тебе надо?) — Захра хала принимает строгий вид.

Во двор входит сухонький проворный старичок.

— Ай, Захра, мой мыш-мыш опять к вам забрел?

— Йеке кишисен, мыш-мыш недир? (Взрослый мужчина, что еще за мыш-мыш?) — Захра недолюбливала соседа, который с незапамятных времен заглядывался на неё. Но был непутевым, отец даже близко не подпускал этих соседей к дому своему.

Мирзе, как тогда говорили, был авара (Без определенного рода занятий). Не учился, не работал. Так и прожил всю жизнь, не работая толком нигде. Зато пенсию получал. В незапамятные времена устроился на завод. Во второй же день угораздило его получить производственную травму. Вот за счёт этой травмы он и выхлопотал себе приличную пенсию. Жил вместе со своим рыжим наглым котом, которого звал Мыш-мыш.

Сосед был старше Захры, ему, наверное, уже стукнуло 80. А шустрым был, как и 20 лет назад. Перехоронил, можно сказать, весь квартал. Недавно в последний путь проводил аптекаря Гасана, который был на 10 лет моложе его. Ел, пил по режиму Гасан муаллим. Мяса жирного не употреблял, водки не пил, сигарет никогда не курил. Лёг как раз в тот ноябрьский вечер, когда Мирзе, напившись водки, орал до хрипоты, споря с таксистами, которые останавливали в неположенном месте. Так вот, в этот вечер бедный Гасан муаллим и не проснулся, перенеся сердечный приступ во сне.

— Да, Захра, что, внучка приходила?

— Тебе какое дело, кяфтар (Старый хрыч).

— Язык у тебя, как змеиное жало, — усмехнулся сосед. — Я просто по-соседски зашел спросить, как твое здоровье.

— Нечего спрашивать, иди своей дорогой.

Мирза, недовольно кряхтя, легко нагнулся, взял своего рыжего кота на руки, и, не попрощавшись, хлопнул калиткой.

— Вот принесла нелегкая, — подумала Захра хала. Солнце совсем село.

— Эй, Захра, нас"сносят", уже приходили с ЖЭКа. Квартиру дают, на Ясамале (район в Баку). Новостройка. — Голова Мирзы торчала над забором, он тараторил без остановки. — А ты тут останешься дерево караулить? — от смеха и без того морщинистое лицо старика превратилось в сушеный инжир.

Ред ол! (Убирайся!) — Захра хала плюнула в его сторону.

На следующий день её разбудил вкусный запах яичницы с помидорами.

— Мина, дочка, — догадалась Захра хала.

— Мама, доброе утро. Ты заспалась.

— Гызым (Дочка), ты так рано — ни свет, ни заря.

— Ай, мама, уже 12 часов.

— Вай, как поздно! — старушка засуетилась и, наскоро одевшись, шаркая шлепанцами, поспешила в ванную комнату.

Мине, старшей дочке Захра хала, было под 60. Она работала учительницей музыки. Задумчиво переворачивая яичницу, она обдумывала, как сообщить матери, что ее дом, старый отчий дом, будут сносить. Только вчера вечером им позвонили и сообщили, что Захру хала надо забирать, потому как все бумаги, подтверждающие снос здания, уже подписаны. Не позднее чем через десять дней нужно съезжать. Всю ночь Мина не спала, с мужем Али они обсуждали создавшееся положение. Она и с братом Бахрамом говорила, он приезжал вечером. Но как поделикатнее сообщить матери, не знал и он.

— Это ее убьет, — думала Мина.

Они так любили свою маму: всю свою жизнь Захра хала посвятила семье. Всегда кроткая и спокойная, никогда не повышала голоса на детей. Даже когда ее любимчик Бахрам не успел спрятать сигаретку, и мать застала его на заднем дворе. Он учился тогда в десятом классе. Ничего не сказала Захра тогда сыну, только грустно посмотрела на него. И на всю жизнь этот взгляд матери отбил охоту к курению у Бахрама.

— О чём думаешь, гызым? — ласково обняла Захра хала дочь за плечи.

— Да, ничего, ай мама. Как спала?

— Как младенец. Дома меня стены мои укачивают, дочка.

— Мам, ты садись, покушай. — Мина никак не решалась начать разговор. — А сегодня Бахрам с моря приезжает, сказал — зайдёт. Где твоя кружка, я тебе чай налью.

— Там, под айвой, на столике.

— Ты на улице сидела?

— Да я ни дня не пропускаю, когда моя красавица цветет. Ее ведь мой отец посадил, когда я родилась.

— Ой, мама, разве столько лет айвовое дерево живет?

— Живёт, дочка. Моё живёт!

— Удивительно, — Мина налила матери чай и села напротив неё.

Пила Захра хала чай вприкуску с сахаром и любила в чае много заварки. Не пила, если чай был светлый, просила добавить «рянг — цвет». Потому и не любила, чтобы ей кто-нибудь наливал.

— А зачем, гызым, Бахрам только сегодня с работы приехал, с моря, 15 дней дома не был — и сразу ко мне? Пусть отдохнет, завтра придёт.

— Не знаю, мама, сказал, соскучился.

— Всё ты знаешь, Мина, но не хочешь без него говорить. Что случилось у вас, что произошло?

— Ой, мама, ничего, беспокойная ты стала и подозрительная.

Старушка ничего на это не сказала, только вздохнула. День прошёл как обычно. Захра хала сидела во дворе на солнышке, а дочка хлопотала по дому. Сварила долму из нежнейших айвовых листиков — пип-долмасы. Около четырех часов вышла во двор. Мать дремала в своем любимом плетеном кресле. Дочка заботливо укрыла ее пледом, но чуткая Захра хала открыла глаза.

— Что-то ноги стали ныть, не к дождю ли?

— Да нет, на небе ни облачка. Скоро наступит жара. Мама, переедем на дачу, уже пора, ты же любишь свежий воздух по утрам. Петухи кричат, собаки лают, а вечером дымок от костра… Мама, там дышится по-другому, а тут всё загазовано, кругом стройка.

— Твой отец…

— Мам, мой отец, кстати, нам нашу дачу строить помогал и всегда с удовольствием там оставался.

— Да, любил Аскер свежий воздух.

— Ну вот, видишь.

— Перееду, через месяц, может.

— Мама, ну какой месяц, ты же видишь, повсюду цемент, пыль. Ты живёшь посреди стройки. Город растёт. Много новых домов с центральным отоплением и со всеми удобствами. Старые дома сносят. Они мешают, портят облик города.

Захра хала только поджала губы и промолчала. Вечером у Захры хала было шумно и весело.

Приехал Бахрам с женой и сыновьями-студентами. Захра хала хлопотала, сновала вокруг стола, заботливо опекая дорогих гостей, как всегда было принято в их гостеприимном доме. К вечеру пришел и зять Захры хала, муж Мины — Али. Вместе они поужинали в доме, а чай пили уже во дворе, под айвой. Правда, было немного прохладно, но все знали, как любила старушка — вот такие семейные посиделки у старого дерева.

— Мама, я хотел сказать тебе, что пора съезжать отсюда, — решился наконец Бахрам. — Нам звонили, нужно освобождать — дом будут сносить.

— А знаешь, Бахрам, здесь на Нижней Нагорной улице старый дом был, там жили очень бедные люди. Семья одна. Детей было шесть человек, еле концы с концами сводили. Лет 20 назад. Дети в школу ходили по одному. Обуви не было. И вот решили они съехать оттуда, а дом свой продали богатому одному художнику. Тот хотел музей там сделать. Заплатил он им мизер. Они купили в Масазыре (Пригород Баку) клочок земли и построили дом. А художник передумал музей делать и начал рушить старый их дом, чтобы построить себе новый. И вот, когда рушили стенку, где у них диван стоял, и дети вповалку спали, там обнаружили чугунок, полный золотых царских десятирублевок. Вот так. Нищая семья жила рядом с богатством и охраняла это богатство для прощелыги какого-то.

Воцарилось молчание.

— Мам, а причём здесь наш дом, дед вряд ли что замуровал в стену. А? Или ты что-то знаешь? — захохотал Бахрам.

— Нет, — Захра хала покачала головой. — Не было у нас больших денег. У маминой стороны деньги были. Прадед был ахундом (Ученый-богослов, просветитель), в то время важным человеком был. А отец был честным бессребреником. Просто вспомнилась эта история, вот и рассказала, несправедливо жизнь обошлась с теми людьми. Обидно.

— Мам, мы вещи собирать будем?

— Какие у меня вещи, — старушка пожала плечами. — Несколько фотографий да пожитки. Мне не жалко уезжать, я же понимаю, кругом всё новое. Новые дома будут. Просто дерево жалко, ведь погибнет…

— У нас на даче три айвовых дерева, а сколько других плодовых! Там и качалку твою поставим. Полкан, знаешь, как любит, когда ты на качалке сидишь, а он рядом с тобой лежит, охраняет.

— Мама, буду тебя из Новханов (Поселок на берегу моря) на море возить, там рядом.

Старая женщина тихо улыбалась, слушая речи сына и дочери, обнимая внуков. Невестка поправляла шаль на ее худеньких плечах. Захра хала улыбалась, и только при взгляде на дерево ее глаза наполнялись грустью.

Ночью она плохо спала, ей снилась буря, шёл ливень… сильный ветер раскачивал ее домик, и ураган с треском выворачивал айвовое дерево, прямо с корнями. А вдалеке стоял ее муж, покойный Аскер киши и грозил ей пальцем. Утром рано, когда Мина еще спала, Захра хала встала у плиты готовить халву на помин мужа.

— Мама, что ты в такую рань встала?

— Сон плохой видела. Собирай уже вещи-то. Чего зря время терять, я не хочу чужих людей видеть. Попрощаюсь с домом без посторонних.

— Хорошо, мама, как скажешь.

Вдвоём они быстро управились. Собрали нехитрый скарб старушки. Мало-мальски ценные вещи Мина давно увезла, боялась, что залезут воры или проходимцы, хоть старушку и редко оставляли одну.

За несколько дней всё было собрано, упаковано и отправлено на дачу. Захра хала сама так захотела. Стоял июнь, лето началось…

И вот в один из ясных июльских дней Захра хала наконец вышла из своего дома. Перед тем как покинуть его навсегда, заглянула в садик, подошла к старой айве, обняла ее, прошептала какие-то слова и больше не произнеся ни слова и не обернувшись вышла за калитку. Села в машину Бахрама и тихо сидела до самой дачи. Сын весело болтал, стараясь развеселить старушку, обещал приезжать каждый день после работы, а отпуск у него целых 40 дней.

Первое время Захра хала даже не разговаривала с детьми, все время молчала. Дочка, сын, внуки буквально не отходили от нее, не оставляли ни на минуту одну старую женщину. Но потихоньку она оттаивала. Хотя, казалось, ничего не радовало ее теперь. Она подолгу сидела в саду, глядя на верного Полкана, ходившего за ней по пятам. Засыпала сидя в шезлонге. Но не уносила ее больше действительность туда — в прошлое, где был ее муж Аскер, всегда приносивший ей первые распустившиеся нарциссы, в те воспоминания, тёплые и берущие за душу, которые проносятся как единый миг, даря спокойствие и уверенность в том, что есть тот мир, где всё, как раньше, и те, кто покинул этот мир, живут и здравствуют там…

И стала Захра хала плохо себя чувствовать. Будто что-то тяжёлое давило на грудь и не давало вздохнуть. Лето пролетело быстро. Сын не раз возил мать на берег моря. Они сидели у моря, пили чай, слушали крики чаек, шум морского прибоя. Полкан бегал по берегу, лаял на волны, пытаясь укусить прибрежную волну. Каждую субботу приезжали внуки — Фидан с мужем, работающая в больнице невестка Лейла, и муж Мины. Дети окружали старую женщину такой заботой и любовью, что ей хотелось опять, как раньше, помогать, что-то делать по дому, нянчить малышей. Она всю жизнь была нужной, помогала дочери и сыну. Всегда добрая и отзывчивая: могла вечером прийти к дочке — знала, как ей тяжело было и учиться, и нянчить ребенка — и остаться у нее на месяц. Она удивительным образом успевала всё: и прибраться, и приготовить вкусный обед, и внуков укачать. Когда она была дома, становилось уютней, еда вкуснее и окружающие словно лучше.

Ее одинаково любили и невестка, и зять. Казалось, прожитые годы накладывают отпечаток на лице. Говорят, сама душа проявляется на лице старых людей. Так вот, лицо Захры хала было нежным, со стариковским румянцем, голубыми васильковыми глазами и сеточкой морщинок, которые делали его добрым и ласковым.

Настал октябрь. Деревья в саду оголились. Зарядили дожди. Детей очень беспокоило здоровье Захры хала. Вскоре она совсем слегла. Ноги не держали старую женщину, как-то утром она хотела встать, но повалилась на бок, хорошо, что зять был рядом, подхватил. На семейном совете было решено переехать в город к Мине, дочери. Так на одном боку Захра хала и лежала, не вставая и ни на что, не жалуясь. У детей сердце разрывалось, приглашенный доктор ничего не нашел, прописал мази для ног да успокоительное от нервов, для Мины. В один из осенних дней, вечером Мине позвонил брат и попросил приехать. Он был взволнован, по голосу Мина поняла, что ехать нужно безотлагательно.

— Знаешь, Мина, я сегодня проезжал мимо маминого дома, там перегородили всё, стройку развернули. Дом уже начали сносить, пока разнесли наполовину, а вот дерево мамино, айву выкорчевали, видно, бульдозером. И оно там на боку лежало, корнями кверху. Ты знаешь, мне так плохо стало: совсем как мама, набок завалилось. Оно… умирает… Мина молчала, она не ходила там, где стоял их дом, боялась увидеть пустое место, а больше всего — зияющую яму от дерева. Ведь недаром говорят, дерево связано с тем, в честь кого посажено, оно дает ему силу…

— Мина, может, найдем биолога или кого, как-то дерево заберём, может, еще приживется?

Лейла, жена брата, тихо стоявшая до этого в стороне, подала голос:

— У нас в больнице есть багбан(садовник) — там двор зелёный, много насаждений. Так вот, у нашего садовода руки, говорят, золотые: палку в землю втыкает — и она цветёт. Может, с ним поговорить?

— Это идея, — Бахрам был возбужден, видно было, как подействовала на него картина гибнущего дерева. На том и порешили. В следующие несколько дней они занимались этим вопросом. Бахрам отвёз больничного садовода к родительскому дому, тот, осмотрев дерево, начал отговаривать от этой затеи. Но дети настаивали. Мина всё время твердила, что эти дни шли дожди, и корни не сухие. Арендовали грузовик и вывезли дерево ближе к вечеру на дачу, там был ещё и приглашенный специалист по плодовым деревьям, двое рабочих. Общими усилиями дерево посадили в землю, перемешанную с нужными удобрениями, обрезали сломанные ветки. И тут полил дождь. Настоящий ливень. Он заливал все вокруг, омывая ветки айвы.

— Это хороший знак, — радостно воскликнул сын Бахрама. — Значит, дерево точно приживется!

— Дай-то Бог, — со вздохом прошептала насквозь промокшая Мина.

Время шло, наступила зима. Дерево стояло черное, мертвое, нижние ветви совсем засохли. Какой сук не трогала Мина, он ломался, крошился в руках. Дерево высыхало. От некогда могучего кряжистого дерева остался только ствол да две боковые ветви, упрямо тянущиеся вверх.

Почти всю зиму Захра хала не вставала с постели. Тихая, она лежала ни о чём не прося, будто со смирением ожидая своего конца. Пролетел март.

Наступил апрель. Матери не становилось ни лучше, ни хуже. Бахрам уже пожалел, что затеял всю эту кутерьму с пересаживанием дерева. Оно как стояло, так и стоит, не подавая признаков жизни. А мать везти на дачу, чтобы она увидела мертвое дерево, ни к чему. Значит, надо опять нанимать рабочих, чтобы они выкопали его и увезли куда-нибудь подальше.

Как-то в конце апреля, когда Мина убирала зимние вещи — весна выдалась на удивление теплой — вдруг Захра хала попросила отвезти ее на дачу.

— Гызым, позвони Бахраму, хочу на воздух.

— Мама, скоро поедем, уже становится жарко.

— Нет, я бы хотела сегодня, я отца вашего видела во сне. Он меня звал на дачу, сказал: я в городе остаюсь, а ты, Захра, поезжай, так надо, видно, помирать там нужно, срок мой пришёл, доченька.

— Мама, что ты такое говоришь? — Мина со слезами обняла мать.

— Я всё думаю, дом-то, наверное, уже разрушили. И дерево моё погубили. Осенью и погубили, в тот день, когда я слегла. Я знаю…

— Мама, но ведь сейчас ты себя хорошо чувствуешь.

— Да, сейчас вроде хорошо, — бодро согласилась старушка. — Позвони Бахраму.

Для Бахрама желание матери было законом, и он — благо был не на работе — в тот же день повёз их на дачу. Всю дорогу про себя Бахрам не переставал чертыхаться, не зная, как объяснить матери, появление этого дерева на даче, ругая себя за то, что поддался сиюминутной слабости. Добравшись, Бахрам хотел было въехать с других ворот, расположенных позади дома, чтобы не сразу было видно прямо посреди дачи посаженного исполина, но Захра хала велела ехать к центральным воротам. Мина закусила губу, сидела, не проронив ни слова. Заехав во двор, Бахрам открыл дверь и, поддерживая мать, помог ей выбраться из машины. Казалось, старушку кто — то вёл. Заметив знакомый силуэт, она проворно засеменила к дереву, и вскоре до детей донеслись её всхлипы. Захра хала стояла, обнимая ствол морщинистыми руками. По лицу ее, порозовевшему от свежего воздуха, текли слёзы. А счастливые глаза смотрели вверх, где на тонкой зеленой ветке распустился первый бело-розовый цветок айвы.