Путешествия за грань

Лада Александровна Белановская

Сборник рассказов Лады Белановской – удивительный свидетель времени. На его страницах будто оживают документальные кадры – с воспоминаниями, письмами, семейными тайнами, историями. Они, как пазлы, точно ложатся в мозаику времени. А кадры семейной хроники мелькают дальше: голодные 20-е, страшные 30-е, война, оттепель, серебряный век науки в 70-х, ветер перемен 80-х. Каждый пласт истории автор бережно разглядывает. Ведь чтобы что-то узнать о настоящем, не избежать путешествия за грань – в прошлое. Книга содержит нецензурную брань.

Гарс

Рассказ

Моё детство пришлось на ту часть истории, когда случился её слом, последствия чего следовали одно за другим в необычайно быстром темпе. Всё, что окружало нашу семью, тоже менялось и ломалось, не давая возможности определить планы даже на ближайшее будущее.

В разные моменты жизни и при самых разных обстоятельствах я мысленно вновь и вновь туда возвращалась, заново проживая эти унесённые временем частички бытия.

И вот, заплатив за эту возможность опытом собственной жизни, я могу теперь по-настоящему понять и соединить в логическую цепь многие события.

Что касается исторического фона, то всё вышло так, как вышло: многие годы нашей жизни были насквозь пропитаны ложью и отгорожены ей как высокой стеной не только от истины, но и от понимания того, что видели наши глаза.

Наша молодая семья, состоящая из папы, мамы и меня, жила попеременно в двух городах: в Астрахани, где было мамино родное гнездо, и в Москве, где работал папа и куда мы с мамой должны были вскоре переехать, чтобы жить там постоянно.

Наш переезд зависел от получения папой «жилплощади», и вопрос этот должен был вот-вот решиться, все нужные бумаги были уже у папы на руках. Слушая разговоры взрослых, я никак не могла взять в толк, зачем нам уезжать от бабушки на какую-то «жилплощадь», когда здесь нам так хорошо всем вместе. Но на всякий случай помалкивала.

Наше переселение откладывалось, но я нисколько не горевала: в бабушкиной просторной квартире жилось куда привольней, чем в съёмных временных московских комнатушках. Здесь вокруг меня были мои родные, друзья во дворе и самый дорогой мой друг нянь-Маруся, она же — Граня, как звали её все взрослые.

Когда мы приезжали, меня подхватывали и крепко прижимали к груди её сильные руки, от этого возникало чувство, что я дома и что роднее этого места нет ничего на свете.

Папа приезжал к нам не часто, его работа требовала долгого пребывания в разных, в основном далёких, краях, где строились заводы, где нужно было устанавливать новые станки и налаживать их работу.

Я всегда слушала папины рассказы, не отрывая восторженного взгляда от его лица. Смысл его слов мне не всегда был полностью понятен, но я по-детски изо всех сил пыталась представить, как живёт мой папа, когда его нет с нами, и мне ужасно нравилось фантазировать и воображать себе папину жизнь в дальних краях, куда он уезжал работать.

В разговорах о папиной работе часто звучало слово «спец». По моему детскому разумению, это означало, что мой папа знал и умел всё на свете. Это было главной моей гордостью, и отчасти я была права в своей наивности. Но! Истинный смысл этого слова, недоступный для ребёнка, стал мне известен многие годы спустя.

В начале двадцатых годов, когда только-только отшумела Гражданская война, и в результате «отсутствия классовой солидарности в среде крестьянства», народное хозяйство лежало в руинах, а страна была на пороге голода и вымирания. Руководители молодого советского государства вынуждены были ввести беспощадные меры трудового принуждения. Если годом раньше все представители интеллигенции, в том числе и технической, были объявлены «социально чуждыми» и подлежащими «концентрированному насилию, вплоть до уничтожения», то теперь эти же теоретики столкнулись с тем, что стране позарез стали нужны специалисты, владеющие техническими знаниями. На руководящих должностях сидели вчерашние командиры красных войск, надёжные в идейном плане, но ничего не смыслящие в новом для них деле. При этом без работы бедствовали, зачастую боясь проявить себя, «социально чуждые», но такие нужные специалисты.

В ленинской голове возникла идея «принудительного привлечения спецов», деятельность которых должна быть полностью подотчётной и контролируемой, без принятия на постоянную должность. За несоблюдение сроков они несли ответственность в равной мере с руководителями, вплоть до высшей меры, в зависимости от важности объекта. Безработным «спецам» приходилось на всё соглашаться — другого выхода не было, к тому же никто их мнения и не спрашивал.

Никаких благодарностей и наград за сданную в срок работу «спецам» не полагалось. Условия работы были унизительными, и распространялись они на всех без исключения «бывших», в их числе оказались такие мировые знаменитости, как Шухов, Термен, Джунковский, не говоря о многих других талантливых инженерах.

Я кое-что слышала об этом позднее и сама столкнулась со следами этих столь радикальных мер уже в послевоенное время, где-то в середине пятидесятых. Сложилось так, что при выполнении одной проектной работы в моих руках неожиданно оказались подлинные рабочие документы строительства знаменитой Шуховской башни. Передо мной лежали ветхие выцветшие чертежи с рукописными пометками и подписями самого Владимира Николаевича Шухова. В потёртых папках лежали его докладные записки о невозможности согласиться с упрощениями, предлагаемыми ввиду нехватки некоторых материалов.

Предложения вносились с целью «ускорения сроков запуска первой советской Радиостанции имени Коминтерна», а на деле в разрушенной стране просто не было прокатного металла нужного профиля. Труднее всего было отвечать на безграмотные предложения рабочих активистов, написанные с подачи руководства. В полуистлевших документах полувековой давности сквозили не только стойкость и душевная боль специалиста, идущего на унизительные уступки, но и просто усталость старого и больного человека. Я была совсем не готова к тому, что мне приоткрылось, и не могла поверить в то, что видели и читали мои глаза. Много лет спустя, когда изменился политический климат в стране, я прочитала в воспоминаниях потомков Шухова многое из того, что знала раньше.

Мой отец не имел мировой славы, он просто был способным и образованным инженером, до революции он окончил Императорское Московское техническое училище, но и это, с точки зрения новой власти, было не самое плохое в его биографии. Вдобавок ко всему он происходил из казачьего рода потомственных полковых священников, а во время Первой мировой войны был офицером. Такой набор анкетных данных прекрасно подходил для ревтрибунала, но не для работы на передовом крае индустриализации. Учитывая острую потребность в технических кадрах, на это противоречие закрывались глаза, за счёт чего и пополнялась соцгруппа граждан, называемых «спецами». В те годы любили сокращения слов, чем-то это отвечало запросу времени.

Однажды ранним астраханским утром я проснулась в своей детской от громких голосов и сразу поняла, что приехал папа. Его высокий голос выделялся из общего приветственного гула, его невозможно было не узнать.

Я распахнула дверь спальни и онемела: папа, не успев раздеться, так и стоял в своём заношенном парусиновом плаще, на нём висела мама, а все остальные столпились в углу, рассматривая что-то за креслом.

Шлёпая босыми ногами, я подошла к этому укромному месту, которое считала своей территорией, протиснулась между стоящими и попыталась разглядеть то, что лежало на полу.

То, что я видела, было похоже на груду грязных свалявшихся комков шерсти. От этой груды, дополняя впечатление, шёл резкий и противный запах псины.

Папа, не замечая ни меня, ни своих грязных следов на полу гостиной, прошёл в угол и попросил всех пока разойтись и не шуметь:

— Пёс измучен дорогой, пусть отдохнёт и привыкнет, — сказал он и только тогда, увидев меня, улыбнулся и пошёл на террасу снимать свою грязную одежду.

Я всё стояла в одной рубашонке, не двигаясь с места, и постепенно начинала скорее угадывать, чем различать в спутанной шерстяной куче признаки лап, хвоста, ушей и прочего, полагающегося собаке.

Неожиданно пёс поднял голову и посмотрел на меня жёлто-медовыми глазами, обведёнными тёмным контуром. Я присела на корточки, глядя на это чудо. Мне уже не противен был запах, и вдруг, замирая, я ощутила, как тёплый и нежный язык лизнул мою коленку. Я никогда даже не смела мечтать ни о чём подобном, у нас ещё никогда не было настоящей живой собаки. С этой минуты мне стало ясно, что жизнь моя теперь станет другой и невероятно счастливой.

В ближайшие дни папа с нянь-Марусей отмыли пса, папа сам его вытирал и расчёсывал. Ему соорудили подстилку из старого одеяла, выводили гулять на берег Канавы и знакомили с новым окружением. Папа сказал, что пса зовут Гарс, он чистокровен и принадлежит к очень ценной охотничьей породе. Порода эта называется английский сеттер-ловерак, вывели её в дворцовых псарнях Англии много веков назад специально для охоты на пернатую дичь.

По какой-то причине в сибирском городе Иркутске, где тогда работал папа, Гарс остался без хозяина, и всё сложилось так, что папа просто не мог его не взять, а взяв, не привезти его в самое надёжное место на земле — наш общий астраханский дом. Трудно было представить, как ему удалось такое предприятие — добираться до нас им пришлось на перекладных долго и трудно, оба: и отец, и пёс — прибыли на пределе сил.

Отмытого и расчёсанного Гарса нельзя было узнать, его шерсть оказалась длинной, струящейся и блестящей, её основной цвет был светлым, как сливочное масло, и словно посыпанным крупой серо-коричневых неярких пятен.

Пёс с первого дня выделил меня из всех обитателей дома. Видимо, человеческий детёныш вызывал у него больше доверия, чем взрослые особи, особенно те чужие и враждебные, оказавшиеся рядом в их долгой дороге.

В доме он всегда находил место возле меня и мотался за мной повсюду. Мои дворовые друзья отнеслись к собаке осторожно и как-то отошли в сторонку, в татарских семьях собак не держали. Теперь нас всегда было трое: нянь-Маруся, Гарс и я. Моя няня полюбила Гарса и приняла на себя все заботы о нём, проявляя свойственную ей ответственность.

— А где Гарс жил раньше, до того как приехал к нам? — однажды спросила я папу.

— Это собака моего друга, жившего в Иркутске, — ответил он рассеянно.

Его взгляд говорил о том, что папины мысли заняты не нашим разговором, а чем-то совсем другим.

Я давно привыкла к этой папиной особенности и, совсем не обижаясь, продолжала спрашивать:

— А почему Гарс приехал с тобой? Твой друг его подарил тебе?

— Нет, детка, его хозяин уехал, и Гарс остался один, — папа взглянул внимательнее, теперь он, наконец, воспринял меня как собеседника.

— А когда вернётся твой друг, он заберёт у нас Гарса? — всё не унималась я.

Теперь мне невозможно было представить нашу жизнь без него. Папа встал с кресла и прошёл к окну.

— Он не вернётся, — немного помолчав, сказал папа, и я почему-то не ощутила радости. Хоть и получила уверенность в том, что Гарс теперь наш «насовсем».

Через несколько дней папе нужно было уезжать, и в этот раз очень надолго, его торопили телеграммы из Москвы. В доме царил обычный в случае отъезда тарарам, хотя собирать, по сути дела, было почти нечего. Система сборов и переездов давно стала привычной частью нашей жизни.

Папа, не доверяя этот процесс никому, сам чистил, доводя до блеска, свою любимую неподвластную времени английскую армейскую кожанку. Сколько я себя помню, эта «вечная» кожанка всегда была предметом его особых забот, с ней он почти никогда не расставался. Резкий запах состава, которым обновлялась кожанка, смешивался с неизменным запахом воблы. Этот чисто астраханский продукт длительного срока хранения был, как всегда, приторочен к папиным чемоданам.

К зиме Гарс похорошел ещё больше, он привык ко всем, пропала его настороженность, он оказался очень ласковым, но при этом далеко не со всеми. В своём отношении к окружающему он проявлял редкое достоинство. Он отворачивался и старался не замечать кошек, которые заметно присмирели с его появлением, и старался уйти в дальний угол, когда на террасу вваливалась играть стайка дворовых ребят.

Куда бы я ни пошла в доме, я всегда слышала за спиной цоканье когтей по крашеному полу. Очень скоро я привыкла, что он всегда рядом, и стала придумывать разные озорные штучки, вроде заплетания косичек из шерсти на хвосте и разных подобных глупостей, за которые мне попадало от няни. Гарс безропотно и, как мне казалось, с удовольствием сносил все эти вольности, разлёгшись на полу и подставляя свой лохматый живот.

Зима в тот год выдалась совсем не астраханская, а скорее московская — шли снега, долго держалась ровная морозная погода, реки стали, и снег не таял, а лежал ровным покровом.

Мы теперь ходили гулять дольше и дальше, чем обычно. Выходили на прочный лёд на Кутуме или на Стрелке, и с нами всегда был засидевшийся дома Гарс.

Кто-то вспомнил, что в сарае за дровяными поленницами должны висеть сохранившиеся с былых времён старые санки. Изрядно потрудившись, дедушка с помощью Грани разобрал поленья и достал с крюка это запылённое чудо, которое по возрасту было ровесником знаменитого бабушкиного сундука. Сани эти были совсем не похожи на те, что мне раньше приходилось видеть. У них были красивые, как-то не «по-теперешнему» лихо закрученные железные полозья, высокое ковровое сиденье и чёрная узорная спинка.

Тут же родилась идея привести сани в порядок и попробовать запрягать в них Гарса — очень уж здорово смотрелись они рядом: наш красавец-пёс и старинные сани! Сам Гарс принял новшество без возражений и даже с интересом, он уже давно набрался сил и тосковал по бегу и вольным просторам.

В один из ярких зимних дней наш отряд, состоявший из мамы, тёти Нины, меня, Гарса и санок, отправился в свой первый ледовый поход. К ошейнику Гарса привязали длинные ремни от саней, я прочно расположилась на сидении, и мой «конёк» легко покатил меня по утоптанному снегу. Мы добрались до Стрелки и вышли на волжский лёд, покрытый снежным покровом, на котором темнели раскатанные гуляющими ледяные дорожки.

Гарс поскакал по этой слепящей белизне, а я сидела в санях, вцепившись в поручни и замирая от ощущения полёта. Мне хотелось, чтобы полёт этот не кончался никогда, но всё же было немного страшно. На всякий случай я решила оглянуться назад, чтобы увидеть, как далеко мы укатили от мамы.

Мне пришлось для этого привстать и повернуться, держась за высокую спинку саней. Я успела увидеть, что мы уже довольно далеко от мамы и тёти, и тут же почувствовала, как под моей рукой заваливается на бок спинка саней. В следующий момент я кувырком вывалилась в колючий снег. Отряхнувшись от снега, залепившего лицо, я не могла сообразить, кого мне нужно звать — маму или ускакавшего с санями Гарса, и решила, как всякий ребёнок на моём месте, прыгать и кричать: «Мамочка-а-а!»

Было обидно видеть, как Гарс, забыв про меня и почуяв неожиданную лёгкость, летел вперёд, почти не касаясь земли. Его шерсть струилась по воздуху, он бежал крупными упругими скачками, словно хотел оторваться от саней, которые кувыркались сзади, оставляя рваные борозды в снегу.

Мама и тётя были достаточно далеко и меня не слышали. Было похоже на то, что они, отправив нашу упряжку, со спокойным сердцем забыли про нас и тоже радовались наступившей свободе. Они затеяли беготню и толкали друг друга в снег и барахтались в нём. Я видела, как с разбегу они скользили по накатанному льду, налетали друг на друга, падали и в воздухе мелькали их ноги в светлых фетровых ботиках.

Меня они не видели и не слышали, им просто было весело и хорошо, а я, очутившись одна среди снежного поля, просто не знала, что мне делать. В глазах копились слёзы обиды, и я уже начала злиться. Почему-то особую неприязнь у меня вызывали именно эти дурацкие ботики, в которых они бегали, забыв про меня, собаку и про всё на свете. Тогда такие ботики были в большой моде, хотя более нелепой и неудобной обуви я в жизни не встречала.

«Вот они бегают в этих своих ботиках, Гарс убежал, а я здесь одна и никому не нужна!» — подумала я. И сразу, словно поймав мою мысль, мама повернулась, всё увидела и, увязая и набирая снег в боты, быстро побежала ко мне по снежной целине.

Тут я увидела, что Гарс, волоча опрокинутые санки, тоже приближается ко мне. Я двинулась навстречу, но сразу заметила, а скорее почувствовала, в нём какую-то перемену. Не добежав до меня, он вдруг остановился, громко и надсадно закашлялся и стал как-то судорожно давиться. Из пасти на снег протянулась мутная слюна.

Подбежав, я подняла и отряхнула сани, подошла к Гарсу и только тогда заметила, что он как-то согнулся, поджал хвост, а его задние лапы и бока мелко дрожат. Он стоял безучастно, отвернув в сторону морду, словно его подменили.

Стараясь отогнать тревогу, я попыталась ласково его уговаривать:

— Гарсинька, миленький, ну что же ты! Давай поедем домой! Ну, пожалуйста!

Гарс продолжал стоять, в ответ слегка подрагивая хвостом, прижатым к задним лапам. Он будто извинялся за свою немощь.

Подоспевшая тётя Нина попробовала его взбодрить:

— А ну, Гарс, давай вперёд! Быстро, собачка! Хватит лениться!

— Давай, давай, Гарсик! — всё ещё не веря плохому, не унималась я и, сидя в санях, отталкивалась ногами, стараясь помочь ему.

Пёс прошёл несколько шагов, остановился и опять так же страшно кашлянул.

Мама высадила меня из саней, сняла упряжь с Гарса и, опустившись в снег перед ним, стала ласково гладить его. Он в ответ как-то неловко уткнулся мордой в её колени и слабо шевельнул хвостом.

Дома, узнав про наши дела и увидев пса, бабушка сразу помрачнела и, не сказав ни слова, только махнула рукой. Она была медиком и всё поняла сразу.

Только тётя Нина была уверена, что всё будет в порядке:

— Просто он устал! Не надо было ходить так далеко. Отлежится и опять будет здоров. Собака — создание выносливое!

Мне так хотелось, чтобы на этот раз она оказалась права.

Дело в том, что с тётей Ниной всегда было трудно спорить, этого никто и не делал, так было всем намного спокойнее. Только с папой у них бывали долгие и какие-то совсем непростые разговоры. Начинались они всегда мирно и шутливо, но потом тётя понемногу начинала горячиться, щёки её пунцовели, а голос звенел и срывался.

Гарс теперь лежал в своём углу, он не вставал и не ел. Пить его уговаривала нянь-Маруся, поднося миску к морде.

Примерно дня через два-три он действительно отлежался и стал понемногу вставать и есть. Он подходил ко мне, нетвёрдо ступая, старался лизнуть, смотрел на меня, но его глаза не были прозрачно-медовыми, как прежде, их заволакивала мутная влага, она стекала, пачкая шелковистую шерсть морды.

Он редко теперь выходил из дома, его ноги, совсем недавно такие крепкие, теперь как-то по-стариковски подогнулись, острые бугры лопаток стали заметно выпирать.

Граня (моя нянь-Маруся) всеми силами, пыталась «поправить собаку», я-то знала, что папа именно её просил заботиться о Гарсе. Теперь её мучало, что всё случилось так потому что она не уследила. Она садилась на низкую скамеечку, терпеливо разбирала и расчёсывала свалявшуюся в комья тонкую собачью шерсть.

В нашем доме всё стало каким-то другим, в него тёмной дымкой вползла тревога, сразу приглушив и отодвинув всё, что раньше казалось нужным и важным. Я даже не очень чётко помню, как в этот раз мы встретили папу, приехавшего за нами, и как мы с мамой собирали вещи, укладывая багаж в дорогу.

Чтобы я не мешала взрослым, накануне отъезда меня уложили пораньше, но я долго вертелась в постели, не засыпая, и всё прислушивалась к звукам дома.

Конец ознакомительного фрагмента.