Детство на Шексне

Л. Г. Яцкевич, 2021

В книге опубликованы повесть «Детство на Шексне» и «Шекснинские бывальщины». В повести описывается жизнь в городе Череповце и в деревне Квасюнино в период с конца 40-х и по начало 60-х годов XX века. Автор вспоминает события детства в послевоенные годы, своих родственников, знакомых, священников, которые особенно запечатлелись в её памяти. В сборнике «Шекснинских бывальщин» представлены короткие рассказы о невероятных событиях, которые случались (то есть бывали) с рассказчиком или его родственниками и знакомыми. В тексте бывальщин частично сохраняются особенности устной речи и местные слова, характерные для жителей Шекснинского района Вологодской области. Предназначается для любителей родной старины.

Оглавление

  • Детство на шексне
Из серии: Вологда XXI век

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Детство на Шексне предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

© Яцкевич Л. Г., 2021

© Издательство «Родники», 2021

© Оформление. Издательство «Родники», 2021

Детство на шексне

Глава 1

Преданья русского семейства

Но просто вам перескажу

Преданья русского семейства,

Любви пленительные сны

Да нравы нашей старины.

А.С. Пушкин

Детство моё прошло в послевоенные годы в Череповце, в маленьком городке, который расположен на берегу двух рек — Шексны и её притока — Ягорбы. (Только потом, в 60-70-е годы, маленький Череповец вырос в большой Череповец, центр чёрной металлургии).

Наша семья, как и многие в послевоенное время, горевала о своих родных, погибших на фронте, об односельчанах, «раскулаченных» и высланных из родной деревни. Это детское впечатление, оставленное чувством соучастия и сострадания, осталось на всю жизнь. Мои дедушка и бабушка, Степан Митрофанович Калачёв и Надежда Феофановна (в девичестве Валькова), были выходцами из деревни Квасюнино, где крестьянствовали до 1935 года, после чего перебрались в Череповец, поддавшись уговорам Ивана Феофановича, брата бабушки. Как человек учёный, закончивший Московский университет, он считал, что детям надо дать хорошее образование. В городе бабушка и особенно дедушка сильно тосковали по родной деревне, полям, лесам, реке. Старались при любой возможности побывать на родине.

Об их прошлой деревенской жизни мне в детстве многое рассказывала бабушка, когда мы с ней долгими зимними морозными вечерами сидели вдвоём на лежанке. Так я узнала и запомнила своё родословие.

Надежда Феофановна Калачёва, в девичестве Валькова (1885 — 1963)

Моя бабушка родилась в семье сельской интеллигенции того времени: учителя и знахарки, которая принимала роды и лечила целебными травами. Родословная моей бабушки Надежды Феофановны Калачёвой, в девичестве Вальковой, таинственна, как по линии отца, так и по линии матери. Её отец — Феофан Семёнович Вальков, мой прадед. А мой прапрадед, Семён Никитич, по семейной легенде, пришёл вместе с отцом в шекснинские края откуда-то с южных мест. Внешностью он очень отличался от местных жителей, в основном, светловолосых, так как был смугл и черноволос. Его сын Феофан вернулся в Квасюнино после армии, где он дослужился почти до прапорщика, даже и офицерский мундир был сшит, но что-то помешало получить это звание. Был он, судя по некоторым событиям его жизни, человеком горячим и с авантюрной жилкой, видимо, сказывалось его цыганское или греческое происхождение. Так, например, когда он встретил свою будущую жену, то настолько ею увлёкся, а была она красавица, что решил любым способом жениться на ней. Стал свататься, а Еннафа отказывает. Видимо, не хотела быть женой неимущего человека. Тогда он взял в долг у своего знакомого большую сумму денег и показал эти деньги невесте, убеждая её, что он, якобы, человек не бедный. Убедил её в этом, она поверила и вышла за него замуж. После свадьбы обман обнаружился, но было уже поздно.

Феофан стал сельским учителем, причём учил детей не в Квасюнине, а в другой деревне. Школы не было, дети собирались по очереди в крестьянских домах. Плата за учёбу была нищенской.

Родились свои дети: Алексей, Мария, Андрей, Надежда (моя бабушка) и Иван. Когда Надежде было пять лет, а Ивану два года, то есть в 1890 году, Феофан сильно простудился по пути домой: был март, дороги все развезло, он сильно промок. Умер скоропостижно, оставив жену Еннафу и пятерых детей. Похоронили его в том самом мундире прапорщика, который так и не удалось ему носить при жизни.

Родословное древо моей прабабушки Еннафы Васильевны также загадочно. В последние годы я попробовала разгадать некоторые загадки. Моя прабабушка, по семейной легенде, была дочерью кого-то из представителей рода дворян Жемчужниковых. Сведения о том, кто были её мать и отец, до меня не дошли. Вспоминали родственники и односельчане, что Еннафа очень отличалась по внешнему виду и поведению от деревенских баб. Крестьянским трудом занималась мало, лечила травами, принимала роды, могла и погадать на картах, хотя была набожной, и до самой смерти ходила в церковь. Внука своего Шуру, душевно больного, всегда с собой брала, научила молитвам не только по-церковнославянски, но и по-гречески. Её странное замужество я описала выше. Прабабушка, рано оставшись вдовой, тем не менее, воспитала пятерых детей. Сыновья Алексей и Иван стали учителями. Иван закончил Московский университет. Умерла Еннафа Васильевна в 1923 году. Сохранилась фотокарточка прабабушки. Красивое лицо с тонкими чертами, очень спокойное. Таких лиц сейчас не увидишь.

Многие наши родственники задавали себе вопрос: кто же был отцом и матерью нашей прабабушки. Решила я обратиться в местный Вологодский архив, однако оказалось, что документы бывшего Череповецкого уезда в этом архиве почти отсутствуют, так как ранее это была территория Новгородской губернии. Тем не менее, я всё-таки нашла одно, но очень важное документальное свидетельство. Деревней Анисимово, в которой Еннафа жила до замужества, в середине девятнадцатого века владел отставной полковник Жемчужников Лука Ильич, а потом его дети. Семейная легенда нашла подтверждение: связь между моей прабабушкой и родом Жемчужниковых существовала. Но какой была эта связь?.. Пока нечем подтвердить это семейное предание.

Лука Ильич Жемчужников был участником Отечественной войны 1812 года. А.С. Пушкин в своих письмах неоднократно его упоминает и называет своим приятелем. Именно у Жемчужникова поэт занял по векселю большую сумму денег перед своей женитьбой. Пушкин познакомился с ним в Английском клубе. Говорят, что полковник был опытным игроком и даже, по мнению некоторых литературоведов, являлся прототипом Чекалинского, одного из героев пушкинской повести «Пиковая дама».

Мой дед Степан Митрофанович Калачёв (1890–1954)

Мой дед Степан Калачёв был старшим сыном Митрофана и Марии, коренных жителей деревни Квасюнино, крестьян. Дед Степана был мельником. Мать Степана, Мария, заболела туберкулёзом и умерла, оставив сиротами пятерых детей. Тогда Степан, старший сын, посватался к Надежде, которая уже давно его привлекала своей красотой и рассудительностью. К удивлению многих в деревне, она дала согласие на брак. Как это так решиться идти хозяйкой в семью с кучей детей и большим хозяйством!? Но она выбрала Степана — немногословного, трудолюбивого и надёжного человека. И не ошиблась, как показала вся их совместная жизнь. Правда, и горя пришлось хлебнуть без меры. Посудите сами: женились они в 1913 году, и за первые двадцать лет совместной жизни в их семье умерли пятеро молодых. Сначала смерть скосила двух младших сестёр Степана, Ефросинью и Анну, затем младшего брата Андрея. В двадцатые годы внезапно умер трёхлетний сын Степана и Надежды. В 1933 году они потеряли и старшего сына Анатолия. Он учился в педагогическом училище в Череповце и умер от воспаления легких. Причиной болезни была сильная простуда, так как сын не имел хорошей обуви и одежды. В 1943 году погиб под Ленинградом их сын Владимир. Война, голод, потери близких — все эти беды пришлось пережить им и при этом не утратить доброту, человеческое достоинство и живую душу.

* * *

Я родилась осенью 1944 года, в тот период, когда дед с бабушкой были в большом горе после гибели на фронте сына Владимира. Поэтому моё появление на свет они восприняли как подарок судьбы и сразу меня полюбили. Наша семья занимала тогда небольшую комнату в мезонине деревянного дома, принадлежавшего учительскому институту (бывшему педучилищу). По рассказам моей бабушки, дедушка Степан вбил в потолок большой железный крюк, скованный ещё когда-то в деревенской кузнице, на него он и подвесил для меня самодельную зыбку, то есть колыбель. Потом, когда в этой комнате жили уже другие люди — вдова и четверо детей — я всегда, приходя к ним в гости, с большим интересом смотрела на этот крюк, который так и остался торчать из потолка.

В раннем детстве я жила среди деревенского быта, перенесённого из Квасюнина в город. Ещё были в нашей семье в ходу холщовые полотенца, глиняная квашня и вырезанная дедом из ветки «мутовка», им же сплетённая большая корешковая корзина, в которой хранили продукты в сарае (о холодильниках тогда даже не слышали). Употреблялись в обиходе самовар, чугунки, большая кадушка для квашеной капусты. На стене висели часы, ещё дореволюционные, с выцветшим рисунком на циферблате и двумя гирями на цепочке. Они всегда показывали точное время, несмотря на то, что, как говорила мне бабушка, в деревне мой прадедушка Митрофан полоскал их время от времени в бочке с водой для очистки от паутины и пыли. Пользовались и другими деревенскими орудиями — длинной палкой с крючком для полоскания белья на реке, деревянным вальком для его выколачивания, чунками, то есть деревянными санками, и плетёной корзиной для белья. Всё это было когда-то сделано руками моего дедушки. Но особенно мне запомнился большой самодельный сундук, в котором, за неимением одежды, в то время хранили пшеничное зерно. В голодные сороковые годы этим зерном племянница дедушки Ефрася расплатилась за наш старый дом в Квасюнине, который Степан Митрофанович ей продал. Зерно долго хранить было нельзя. У дедушки в роду были мельники, поэтому он имел небольшой жёрнов, ручную мельницу, на которой и мололи это зерно время от времени. Как сейчас помню, к нам приехала в гости с детьми моя тётя Лида, мамина сестра. Бабушка решила печь пироги. Дедушка принёс по частям из кладовки свой жёрнов и установил среди нашей небольшой комнаты. Начал сыпать зерно и крутить жёрнов по кругу, снизу из жёлоба тонкой струйкой стала сыпаться мука в большое глиняное блюдо. Мы с двоюродной сестрой Тамарой стали наперебой просить дедушку позволения покрутить. Он отмалчивался и решительно отстранял наши нетерпеливые ручонки, которые тянулись к ручке жёрнова. Работа была тяжёлая, в чём я убедилась, когда как-то раз сделала всё-таки тщетную попытку крутануть жёрнов.

Моя бабушка по-деревенски носила длинную ситцевую юбку и широкую ситцевую кофту тёмных тонов, хотя в молодости она была деревенской модницей, что запечатлено на дореволюционной фотографии: красивая девушка со строгим лицом, высокая причёска, платье красивое со стойкой. А дедушка после войны всегда носил солдатскую одежду — гимнастёрку и галифе. Имел он и дешёвенький костюм, который он надевал только по праздникам. Был он солдатом в Первую мировую войну, служил в Финляндии. Сохранились в семейном архиве его фотографии военной поры.

Первым делом написала о дедушке и бабушке, так как в детстве они мне были очень близки. О матери и отце писать тяжело, так как они расстались очень рано, и отца я не помню. Каждый месяц он посылал нам небольшую сумму денег и короткие письма из Томска, куда его забросила судьба. В войну отец с мамой были фронтовиками, воевали на границе с Норвегией на полуострове Рыбачий. В моём детстве мама очень много времени проводила на работе и заочно училась на историческом факультете в пединституте в Вологде. Все родственники меня очень любили, но воспитывали в строгости. За это я им сердечно благодарна.

Глава 2

Первые впечатления в младенчестве

Расскажу о своих первых годах жизни, которые я до сих пор хорошо помню, хотя мне пошёл уже восьмой десяток лет.

Мандаринка

В первые годы после войны, то есть во второй половине сороковых, маленьких детей в Череповце было немного, так как в войну редко рожали. Всем находилось место в яслях и детсадах. Это спасало детей от голода, хотя и там кормили не досыта.

Я помню себя с ясельного возраста. Правда, теперь вспоминаются только самые счастливые или самые драматичные для младенца события. Одним из последних были сборы и поездка в ясли. Зимой меня укутывали в ватное одеяло, хотя я уже бойко бегала. Я отчаянно сопротивлялась и плакала, но мама крепко меня пеленала, а одеяло завязывала шнурком. Дело в том, что у меня не было тёплой одежды, и в мороз доставить ребёнка в ясли можно было только таким способом. Затем меня клали в большую плетёную корзину, прикреплённую к чункам, то есть самодельным крестьянским санкам, и везли рано утром в ясли. И чунки, и корзину смастерил для каких-то хозяйственных нужд мой дедушка Степан, когда семья ещё жила в деревне Квасюнино. Всю дорогу до самых яслей, я ничего не видела, так как моё лицо было прикрыто уголком одеяла, чтобы защитить от мороза. Мне до сих пор кажется, что этот способ оградить меня от холода как-то в дальнейшем повлиял на мой довольно своевольный характер.

В яслях многие дети тогда не могли похвастаться своими нарядами и вообще не обращали на них внимание. Мы играли, как и положено детям, но тревога и горе взрослых, переживших страшную войну и потерявших своих близких и родных, витала в воздухе и проникала в детские беззаботные души.

Перед новым годом в яслях устроили утренник, события которого мне не запомнились. Врезалась в память лишь история с мандаринкой. Нам после праздника вручили скромные пакетики с угощением, которому мы были очень рады. Среди дешёвых конфет и пряников я вдруг увидела неизвестный мне ярко оранжевый круглый плод, источающий удивительный аромат и вселяющий праздничную радость. Дома мы сели ужинать. На столе стояла керосиновая лампа, неверным светом освещающая нашу комнату. В городе часто отключали электричество, и дедушка где-то с большим трудом раздобыл эту лампу. Мне дали мандаринку, я, полюбовавшись ею, вдруг неожиданно сильно её надкусила, ведь никто не знал, как есть этот чудесный фрукт… И тут случилась беда: мандариновый сок брызнул на стекло лампы и оно треснуло… Даже сейчас мне тяжело вспоминать это событие: лампу погасили, и в темноте дедушка, огорчённо крякнув, стал рукавицей собирать в миску отваливающиеся куски стекла. Мама сердито выговаривали мне о моей неосторожности, но, видимо, она это делала с большой досады, так как понимала, что я ни в чём не виновата. Ни я, ни она ничего не ведали о злополучном заморском фрукте и о том, как его надо чистить и есть.

В наше время, когда магазины завалены мандаринами, а дети едят их не только в большие праздники, эта история кажется невероятной. Но это было именно так, как я описываю.

Всю зиму в тот год мы прожили с коптилкой, потом наступили светлые дни весны. Из Ленинграда вернулась бабушка Надя. Она с осени гостила у своего брата Ивана Феофановича и его сыновей Сергея и Кирилла. У брата умерла жена, заболев ещё в эвакуации. Мужчины очень тяжело переносили утрату любимого родного человека. В быту они были беспомощны. Бабушка поехала к ним, чтобы как-то помочь им пережить сиротство.

Фрицы идут!

А сиротство вокруг было страшное! У многих в семье были потери кормильца, а некоторые дети вообще остались без родителей. Опять вспомнился драматичный случай. Мне было тогда лет пять, когда соседские дети постарше затеяли злую игру. Часто по улице Социалистической мимо нашего дома водили строем на прогулку детей из детдома. Однажды, завидев издалека нестройную колонну сирот, девочек и мальчиков, остриженных «налысо», кто-то у нас во дворе предложил подшутить над ними — из фантиков и земли навертеть подобие конфет и положить на их пути…

Когда колонна сирот поравнялась с нашим домом, строй нарушился. Дети бросились поднимать «конфеты», а развернув их, многие начали плакать. До сих пор помню, как дрогнуло у меня сердце от сострадания к ним и жгучего стыда за наше детское жестокое вероломство. Одна из сопровождавших детей воспитателей со слезами крикнула нам: «Вот ведь какие вы фрицы! Сирот не пожалели!»

Так я впервые услышала это слово — фрицы. Надо сказать, что в первые годы после войны фашистов в народе именно так называли. Помню, однажды мы, дети, играли в детском саду в группе. Вдруг один из мальчиков, стоявших у окна, громко закричал: «Фрицы идут!» Мы все бросились к окну и увидели унылую картину: шла колонна военнопленных, одетых в старые потрепанные шинели. Вид у «фрицев» был унылый и обречённый. От них веяло страшной бедой так сильно, что даже дети это почувствовали.

На окраине Череповца в те годы выросло немецкое кладбище, куда хоронили умерших от ранений и болезней пленных немцев. Все старались обходить его стороной. А рядом одновременно с немецким, росло и кладбище наших солдат, также умерших от ран в многочисленных госпиталях Череповца. Смерть была близка к нам с детства…

Болезни

Самое страшное воспоминание из младенческих лет было самым смутным. Видимо, я была ещё очень мала. Помню, что меня поместили в чужом доме в отдельную комнату одну. Только изредка ко мне заглядывала незнакомая женщина в белом халате. Как я потом узнала, это был изолятор в детской больнице. Я без конца тихо плакала. Тоска по матери и родному дому, непонимание своего положения в чужом и явно не жилом месте — всё это легло непосильной ношей на детское сердце. Я изнемогала от обрушившегося на меня одиночества, которое ранее было мне незнакомо. Подозревали дифтерию, но диагноз, слава Богу, не подтвердился, и меня через несколько дней вернули домой, в привычное человеческое тепло. Но испытанное тогда мной чувство безысходной оставленности и ужасного одиночества души я помню до сих пор.

В пять лет я заболела желтухой. По назначению врача мама отвела меня в межрайонную больницу, которая располагалась на берегу Шексны. Меня поместили в палату, я не отпускала маму, крепко держала её за руку, но строгая медсестра велела ей уйти.

Не успела я осмотреться, кто же ещё находится в палате, как вдруг небо потемнело, неожиданно наступили сумерки, и раздались раскаты грома. Порывом ветра распахнуло окно, и хлынул сильный ливень. Я со страхом вглядывалась в полумрак палаты и обнаружила, что в палате я одна. А ветер хлестал рамой распахнувшегося окна, и молнии сверкали и сверкали, сопровождаемые страшным громом.

Я притихла в своей кроватке, укрывшись с головой одеялом, и молча ждала избавления. Ждала, что сейчас вернётся мама и закроет окно, и дождь уже не будет так хлестать по подоконнику, и молнии перестанут сверкать…

Но вместо неё в палату стремительно вбежала сердитая медсестра и поспешно стала закрывать рамы, строго выговаривая мне: «Зачем окно-то открыла! Не успела прийти, как безобразишь!»

Я молча лежала в кроватке и радовалась хоть такому враждебному избавлению от грозы, испугавшей меня очень сильно.

Ночью я почти не спала, боясь темноты и безлюдья большой палаты. Солнечным утром поступило ещё несколько больных детей, с которыми я быстро сдружилась. Стало намного легче переживать больничное существование.

Надо сказать, что эти два случая, когда я попадала в больницу, были исключением. Обычно в раннем детства я не болела. Даже когда все вокруг дети заболевали корью или скарлатиной, я как-то умудрялась не заразиться. Может быть, это было связано с тем, что меня бабушка водила в церковь, и в пять лет меня крестили.

Глава 3

Как меня крестили

Часто с благоговением вспоминаю тот период моего раннего детства, когда Пресвятая Богородица и добрые люди приобщили меня к истокам духовной жизни…

Вот одно из самых ранних воспоминаний: мама уехала сдавать сессию в пединститут в Вологду, я её жду, жду… Но поскольку я ещё очень мала, её образ постепенно удаляется куда-то… Наконец, бабушка мне говорит:

— Мама завтра утром приедет.

Засыпаю с приятным ожиданием встречи с ней. На следующий день просыпаюсь очень рано и вижу: невыразимо прекрасная и родная женщина наклонилась надо мною. Меня окутывает сладостный покой, и я шепчу: «Мама, мама…», — и снова тихо засыпаю.

Просыпаюсь снова и ожидаю увидеть опять эту прекрасную маму, но надо мной наклонились бабушка и незнакомая женщина. Она берёт меня на руки и целует, а я начинаю горько плакать и звать, отвернувшись от неё: «Мама, мама!…»

— Люся, ведь это и есть твоя мама! Ты так ждала её! Что же ты плачешь? — говорит мне бабушка.

— Да отвыкла она от меня! — грустно говорит мать.

А мне кажется, что произошла подмена… Настоящая мама совсем недавно стояла у моей колыбели и ласково улыбалась. И от этого мне было так необычно тепло и спокойно.

Вскоре я снова признала свою родную маму. А потом у меня появилась ещё и крёстная мать.

В послевоенные годы в Череповце была вновь открыта церковь Воскресения Христова на Соборной горке. Действующей была только одна эта церковь. Безбожная власть после революции сильно обезобразила её: от былого храма осталось только приземистое здание без куполов и колокольни, ограждённое со всех сторон грубым дощатым забором. Но и в этом, казалось бы, униженном храме витал Божий Дух. Дети особенно чувствуют святыню. Когда меня в пятилетием возрасте бабушка Надежда Феофановна Калачёва в первый раз привела в храм, то я испытала неожиданный для себя тихий восторг. Служил вечерню пожилой священник, мы с бабушкой стояли впереди перед открытыми вратами в алтарь. Мне казалось, что отовсюду льётся какой-то радостный свет, и мне было радостно и удивительно спокойно. Над горящими на престоле свечами вились какие-то крылатые существа. И я всю службу на них смотрела. Бабушка ещё дома научила меня креститься и кланяться, и здесь перед алтарём я с каким-то особенным удовольствием и желанием это делала.

После службы старушки гладили меня по голове и говорили бабушке:

— Как смирно девочка стояла всю службу. Просто удивительно!

Похвала не пошла на пользу, и в следующий раз я уже не была так поглощена созерцанием света вокруг и в себе, а часто вспоминала, что на меня смотрят и думают, какая я хорошая.

Запомнился один необычный случай. Как-то осенью мы пришли с бабушкой на вечерню. В будни в церкви обычно было мало молящихся, а в тот вечер стояли только две женщины, мы да ещё служительница. Тихо пел хор, состоящий из нескольких женщин. Когда служба закончилась, бабушка всё ещё стояла на коленях перед иконой Богородицы и молилась. Я тогда не понимала, чем она была так расстроена. Только потом уже узнала, что вестей от сына давно не было. Он завершал учёбу в лётном училище Иркутска и должен был получить распределение на постоянную службу. Бабушка с волнением ждала этого события. Когда мы вышли из храма, увидели недалеко от входа на большом камне вязаный шерстяной платок. Кругом ни души. Следом вышли священник и служительница. Бабушка обратилась к ним:

— Кто-то оставил платок. Может, занести его в церковь? Завтра его хозяйка может за ним прийти.

Старый священник помолчал, задумавшись (видимо, молился). Затем, посмотрев на бедное одеяние бабушки, поношенное пальто и старенький платок на голове, ответил:

— Это тебе подарок кто-то сделал. Носи на здоровье!

Чувствовалось, что Надежде Феофановне было неловко, но она взяла этот платок, раз священник благословил, и носила его очень долго. В те годы она не получала пенсию ни за работу в деревне, ни за погибшего на фронте сына Владимира, так как он официально значился без вести пропавшим. Дедушка получал зарплату 300 рублей и мама столько же. Не голодали, но на одежду не хватало. Платок этот спасал её в холодные зимы. Меня она тоже иногда кутала в него. Эта благословлённая священником находка мне запомнилась на всю жизнь… Наверно, потому, что я воспринимала это событие как маленькое чудо.

В церковь мы ходили не часто. Мои верующие родственники боялись слишком приблизиться к церкви. И я им не судья. Не боялась ничего только одна родственница — Раиса Ивановна, которая жила в деревне Квасюнино. Она была вдовой погибшего в блокадном Ленинграде Ростислава Тихомирова, бабушкиного племянника. Единственная в деревне, она открыто держала иконы в красном углу, утром и вечером молилась перед ними. Обычно перед Рождеством и Пасхой она на неделю приезжала к нам в Череповец — говеть и в праздник причаститься. Именно ей я обязана тем, что была крещена в детстве. Это обстоятельство потом повлияло на весь мой жизненный путь. В 1950 году Раиса Ивановна, как обычно, приехала к нам перед Пасхой. Всю Страстную неделю утром и вечером ходила в церковь на службы, постилась и на ночной литургии в День Воскресения Христова причастилась.

На пасхальной неделе она повела меня креститься. Крещение было тайным, по предварительной договорённости моей крёстной со священником. Дело в том, что маму могли уволить с лаборантской работы в институте, если бы узнали о таком событии. К сожалению, я теперь помню только отдельные детали, которые запечатлелись в детском сознании. Когда мы пришли в храм, там никого, кроме священника, не было. Его я уже ранее видела не раз на вечерних службах, поэтому нисколько не испугалась, когда он взял меня за руку и подвёл к купели. После совершения таинства он поднёс меня на руках к иконостасу, и я крестилась и целовала иконы. Прощаясь с нами, он подарил мне два красивых крашеных яйца и две конфеты. Для меня этот подарок казался редкостным лакомством. Я очень радовалась в тот день, и мне казалось, что я радуюсь подарку священника. Но это была и радость духовная, как я потом поняла, став взрослой.

Что за человек был тот добрый священник, тайно крестивший меня на свой страх и риск, я узнала только недавно, благодаря опубликованным в интернете материалам Татьяны Николаевны Новожиловой, работника прихода храма Казанского образа Божией Матери г. Устюжны (Источник: http:// kanonizacia.cerkov.ru/mitrofornyj-protoierej-m). В память о первом священнике в моей жизни привожу далее её рассказ с небольшими сокращениями:

«Жизнь и церковное служение отца Михаила Смирнова, митрофорного протоиерея, можно назвать духовным подвигом. Михаил Алексеевич Смирнов родился 28 октября 1893 году в деревне Хотыль Устюженского уезда в многодетной крестьянской семье. В детстве он страдал «куриной слепотой» — плохо видел в сумерках. Заботу о мальчике взял на себя настоятель Покровской церкви г. Устюжны иерей Павел Остряков и его супруга. Отец Павел и матушка Мария упросили родителей Михаила отдать им мальчика на воспитание, своих детей они не имели. Так отец Павел стал одновременно приемным и духовным отцом ребенка.

Михаил, по примеру своего наставника, решил всецело посвятить себя служению Богу. Он окончил Устюженское духовное училище и Новгородскую духовную семинарию, ректором которой в те годы был архимандрит Алексий (Симанский) — будущий Патриарх Алексий I. Во время учебы юношу постигло большое горе: от гриппа-испанки умерли его приемные родители.

В 1916 году, после завершения учебы в семинарии, Михаил поступил в Санкт-Петербургскую духовную академию. Грянули сначала Февральская, а потом Октябрьская революции. В 1918 году академия была закрыта. Михаил успел закончить только два курса. Тогда будущий священник вернулся на родину, в Устюжну, и некоторое время работал делопроизводителем Устюженского и Залесского лесничеств. В 1919 году епископ Алексий (Симанский) вызвал Михаила в Новгород, где он был рукоположен сначала во диакона, а спустя непродолжительное время, и во иерея. Отец Михаил стал священником в Покровской церкви г. Устюжны, где когда-то нес службу его приемный отец иерей Павел Остряков. В этом храме отец Михаил прослужил без малого 22 года.

В 1922 году батюшка был назначен благочинным Устюжен-ского округа, в это сложное время он проявил себя стойким борцом против обновленчества и антицерковной пропаганды. Возрастающий авторитет отца Михаила стал беспокоить местные власти, и они начали ему угрожать, различными репрессивными мерами принуждали снять сан священника. Не выдержав преследований, жена оставила батюшку, но сам он остался верен христианским обетам. Органами ОГПУ15 мая 1932 года он был арестован и осужден по статьям 58–10 и 58–11 «за контрреволюционную пропаганду». Решением выездной сессии коллегии ОГПУ от 14 сентября 1932 года отец Михаил был приговорен к заключению в концлагерь сроком на три года, но вскоре по просьбе верующих он возвратился к месту своего служения.

Все довоенные годы отца Михаила постоянно подстерегала угроза ареста. Поэтому прихожане, горячо любившие своего батюшку, прятали его в Устюжне в подвалах домов, в родной деревне Хотыль и даже в лесу. В 1941 году Покровская церковь была закрыта, а ее настоятель в очередной раз арестован. Отца Михаила отправили в Шексну, на лесосплав. Прихожане собирали передачи для любимого батюшки со всего города. На свидания к заключенным допускались только родственники. Ольга Алексеевна Девяткина, которой приходилось выдавать себя за сестру заключенного настоятеля (имела одинаковое отчество), ходила к нему в Шексну из Устюжны пешком, так как денег на проезд не было.

В лагере отец Михаил пользовался уважением не только среди верующих, но и среди атеистов. Во время церковных праздников он отказывался работать. Наказание (карцер) батюшка воспринимал с радостью, так как там он мог помолиться без помех. Тюремное начальство неоднократно пыталось его «убрать». Однажды, перед самым ледоходом его отправили с одного берега реки Шексны на другой с запиской. Отец Михаил, помолившись Господу и перекрестившись, выполнил приказ. На другом берегу удивились — как он смог пройти? «А помолился и прошел, как по мосту», — объяснил батюшка. Тогда ему приказали отправляться обратно. И вновь с молитвой отцу Михаилу удалось перейти реку. Как только он перешел, лед тронулся.

Шла страшная война, многие люди стали обращаться к Богу за помощью. В 1943 году советская власть разрешила вновь открыть некоторые ранее закрытые церкви. Неоднократно прихожане Покровской Устюженской общины предпринимали попытки добиться открытия своего храма, в котором отец Михаил прослужил более 20 лет. Однако Покровская церковь уже была переоборудована под кожевенную промартель, и все ее имущество «ликвидировано». Власти согласились вернуть Казанский храм, и богослужения в нём возобновились 28 сентября 1943 года. К этому времени отец Михаил вернулся из лагеря на родину. С первых же месяцев своего служения он стал призывать верующих вносить средства на нужды обороны. Для Красной Армии было собрано 24 107 рублей и для помощи детям фронтовиков 12 332 рубля.

При епископе Иустине (Мальцеве) протоиерей Михаил Смирнов был назначен благочинным 2 округа Вологодской епархии. При его непосредственном участии были открыты Понизовская Георгиевская церковь Устюженского района, Воскресенский собор г. Череповца и ряд других церквей. Будучи благочинным, отец Михаил неоднократно служил в Череповецком Воскресенском соборе».

Именно в это время отец Михаил тайно крестил меня. Крёстным был мой дядя, наконец, приехавший в отпуск домой после военного училища. Николай Степанович был настоящим крёстным: он опекал меня до самой своей смерти. Я росла без отца, и в мои детские годы он был мне вместо отца. Раз в год, приезжая в отпуск, дарил мне много подарков. Особенно мне запомнились шоколадные конфеты, которые я впервые попробовала в его первый приезд из Польши. До этого мне изредка перепадали подушечки и пряники. Однажды, когда я уже училась в первом или втором классе, он привёз два отреза красивого крепдешина — маме и мне. Но особенно я была в восторге, когда он вручил мне купленную проездом в Москве огромную коробку конфет, на крышке которой была изображена известная картина «Опять двойка».

Времена были суровые и жестокие. Несмотря на это, люди тогда были очень мужественными и удивительно добрыми. Низкий поклон им и вечная память!

Глава 4

На кладбище

Девочка на кладбище играет,

Где кусты лепечут, как в бреду.

Смех её весёлый разбирает.

Безмятежно девочка играет

В этом пышном радостном саду.

Н.М. Рубцов

Мне было лет шесть, когда мама взяла меня с собой на окраину города, где находился наш огород. Небольшие земельные участки давали работникам института во временное пользование.

Мы долго шли по городским улицам, и вот, наконец, дома стали кончаться, и показалось большое поле, покрытое сочной зеленью и ярко-жёлтыми одуванчиками. Мы нашли свой участок, и мама начала копать гряду, а я стала осматривать окрестности. На соседних участках тоже работали какие-то люди. Я вышла за пределы огородов на лужайку: светило вечернее солнце, небо было по-майски прозрачно-голубым, было тихо, одуванчики празднично светились своей цветочной желтизной. Вдали виднелись кусты и деревья, покрытые первой дымкой зелени. «Это, наверное, сад, — подумала я, — пойду посмотрю, что там такое».

Вышла на дорогу, которая как раз шла в сторону сада. Мама, увлечённая работой, не заметила моего ухода. А я шла всё дальше и дальше по дороге, пока не подошла к ограде и воротам. Кругом ни души. Я зашла в ворота и увидела странную картину. Кругом возвышались над землёй холмики, и у каждого из них рос куст или дерево, а на одних стояли кресты, на других — какие-то небольшие сооружения со звёздочкой. Я пошла по аллее вглубь, рассматривая необычную местность. Мне было немного страшно от неизвестности, но и весело. Ведь я попала в какую-то сказку. На одном из холмиков я увидела нечто, похожее на самолёт с пропеллером, на другом — пышный венок из искусственных цветов, около третьего холмика был сооружен столик и скамеечка. Я радостно бегала по этому необычному саду и рассматривала всё новые и новые для меня предметы.

Наконец, я села на скамейку около особенно красиво убранного холмика и задумалась, куда же я зашла. Веселье стало вдруг угасать. Какая-то необычная грусть нашла на меня, какое-то небывалое одиночество. В саду стоял полумрак, так как уже низкое солнце заслоняли деревья. Веяло сыростью от земли и молодой травы. И вдруг издали послышался голос:

— Люся! Люся!..

Это меня звала мама. Я не отозвалась: на меня напало какое-то оцепенение, и я не смогла откликнуться и закричать. Сидела и сидела на скамеечке, не шевелясь. А голос звал и звал меня из этого небытия… Наконец, я собралась с духом, вскочила и побежала назад по аллее к воротам. Навстречу мне бежала испуганная мама. Она схватила меня на руки, и проговорила:

— Что же ты со мной делаешь! Пропала, зову — не отвечаешь! Хорошо, что люди показали, куда ты пошла!

Мы вернулись на наш участок, мама собрала вещи, и мы отправились назад домой. По дороге я расспрашивала маму об этом необычном саде, спрашивала о том, почему там так грустно и по-особому тихо. Она мне неохотно отвечала, рассказала, что под каждым холмиком погребён умерший человек. И вообще — это не сад, а кладбище… Я слушала с любопытством, но никак не смогла моя душа вместить слово «смерть», его смысл…

В.В. Розанов в характерной для него парадоксальной форме рассуждал об этом слове: «Какой это ужас, что человек (вечный филолог) нашёл слово для «этого» — «смерть». Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя уже определяет, уже что-то «знает». Но ведь мы об этом ничего не знаем».

Младенчество не знает смерти… И слава Богу! У Бога все живы!

А в земном измерении я узнала, что это такое через четыре года, когда умер мой дедушка Степан. Он лежал на столе в новой гимнастёрке. Пришёл старый священник и отпел его. Я его узнала: ведь он меня крестил несколько лет назад. Я лежала на кровати и тихо плакала. Лежала в той же, нашей единственной, комнате, так как болела ангиной и у меня была высокая температура. Кадильный дым во время отпевания окутывал и меня…

А ведь всего четыре года назад этот деревенский богатырь, вынужденный жить в городе, с удовольствием занимался огородом. Осенью он привёз с нашего участка домой мешки с картошкой. Урожай был богатый, и он играючи хватал мешок за мешком и водворял их в нашем подполье. Как любили тогда говорить наши вожди: «Жить стало радостнее, жить стало веселее!»

* * *

С тех пор прошло более шестидесяти лет. Старое череповецкое кладбище по-прежнему принимает всё новых и новых насельников. Теперь там упокоилось много и моих родственников. Упокой, Господи, во Царствии Твоём рабов Твоих — Степана, Надежду, Василия, Лидию, Марию, Андрея, Киру, Калерию, Надежду, Ольгу, Алексея, Валентину, Алексея, Клавдию, Евфалию, Таисию, Николая…

А ещё наши родственники — Владимир, другой Владимир, Александр, Ростислав, погибшие в Великую Отечественную войну, лежат в безымянных могилах…

Но Бог всех знает, и у Бога все живы!

Глава 5

Непреклонный отец Валентин

На Красноармейской площади, где взорвали Благовещенскую церковь, стоял деревянный дом, в котором жили священники. Мимо нашего дома нередко проходили то моложавый дьякон, то священник с прихожанками, возвращаясь из Воскресенской церкви после службы. Сначала я видела пожилых батюшек, один из них — протоиерей Михаил Смирнов меня крестил. Потом появился красивый молодой священник с длинными густыми волосами. Это был настоящий богатырь! Вид его был настолько необычным для нас, советских детей, что мы иногда специально выходили на перекресток, чтобы увидеть его. Он неспеша шествовал в длинном черном одеянии в окружении пожилых женщин. На груди сиял крест. Говорили, что ему всего 25 лет, что он учился в Москве в духовной семинарии. Звали его отец Валентин.

В 1953 или 1954 году моя крёстная тётя Рая, приехав очередной раз из деревни Квасюнино, побывала на службе в Воскресенском соборе и вернулась потрясённая. Отец Валентин служил очень смело, истово, горячо, и что особенно было необычным — после литургии он произнёс удивительную проповедь, покорившую сердца прихожан. По тем временам это считалось мужеством — открыто проповедовать слово Божие. Власти этого боялись и строго запрещали. По городу пошли слухи о необычном попе. Ведь раньше священников никто не замечал, да и жили они тихо, незаметно. А здесь такая яркая личность и так смело держится. В храм пошла молодежь, сначала из любопытства, но некоторые так и остались в церкви, получив в лице отца Валентина яркий пример непреклонного мужественного исповедания веры.

Бесстрашный молодой батюшка начал даже восстанавливать на церкви разрушенный купол и крест, но власти сразу же заставили снять всё. При отце Валентине возобновился крестный ход на ночной пасхальной службе. Но и здесь власти пытались это пресечь. Моя крёстная тётя Рая вернулась после ночной службы в каком-то тревожном, но радостном состоянии. Она сообщила нам, что во время крестного хода, необычно многолюдного, неожиданно через забор, ограждающий церковный двор, полетели камни и раздались злобные крики и брань. Там бесновалась толпа каких-то хулиганов, благо их в Череповце было много. На строительство металлургического комбината привезли досрочно освобождённых, для них были построены бараки за городом. Крёстная рассказывала:

— Было страшно, но мы, с Божьей помощью, прошли крестным ходом вокруг церкви с радостным пением «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав». Когда зашли внутрь, в окна храма снова полетели камни. Зазвенели стекла, но праздничную пасхальную литургию отец Валентин так и не прервал. После службы на улице уже никого не было. Слава Богу!

За батюшкой началась настоящая «охота», прихожане каждый раз сопровождали его, когда он направлялся в церковь, и после службы, когда он возвращался домой. Вскоре произошло странное событие, которое ещё раз показало силу мужества отца Валентина и ничтожество его гонителей. Директор нашей школы Николай Андреевич Козлов решил воспользоваться сложившейся в те хрущёвские времена ситуацией, когда церковь всячески притесняли. Об отце Валентине и отношении к нему властей он был наслышан. И вот он решил «поживиться от поповского богатства». На это его толкнули безвыходные обстоятельства его тайной жизни. Дело в том, что он был азартным игроком в карты и доигрался до того, что задолжал всем знакомым и партнерам по карточной игре, которые стали требовать от него возвращения долга. Но где взять такую большую сумму денег? Зарплату он отдавал властной жене, как примерный семьянин. И вот он решился на шантаж: написал письмо отцу Валентину, в котором потребовал завернуть в сверток тысячу рублей и положить в указанном месте под камень, иначе будет плохо. Далее в письме следовали всевозможные угрозы. По тем временам, тысяча рублей была огромной суммой. Расчет был на то, что гонимый священник испугается и сделает всё, что от него требуют. Однако Козлов не знал, к какому стойкому человеку он обращается с угрозами. Отец Валентин не побоялся написать заявление в милицию и приложил к нему полученное анонимное письмо. И на удивление милиция приняла заявление от гонимого священника и сделала своё дело: выследила, кто же придёт за положенным под камень пакетом. К изумлению милиционеров, задержанным оказался директор школы, партийный и семейный человек. Возмездие за страсть к карточной игре было для Николая Андреевича очень тяжелым: кроме тюремного заключения, он приобрёл позорную славу в городе и одновременно лишился партбилета и жены, которая тут же развелась с ним.

Такими были мои воспоминания о непреклонном молодом священнике — богатыре, который служил в Череповце во времена моего детства.

Прошло 50 лет, и вдруг детские воспоминания об отце Валентине снова всколыхнулись. Мне дали почитать книгу воспоминаний о благочестивых людях Кириллова «Рассказ о Евгении Васильевне Тихоновой (духовные истоки, жизнь, воспоминания её и о ней)» (М., 2002). В книге неоднократно упоминается отец Валентин Парамонов и дается краткое описание его жизни. Вскоре я прочитала об отце Валентине и статью монахини Кириллы Червовой в газете «Вера Эеком» (Сыктывкар, № 6 (535), 2007, с. 4). В этой статье она помещает воспоминания о нём его брата Юрия Викторовича Парамонова, его супруги — матушки Маргариты и православной писательницы Елены Стрельниковой. После знакомства с этими материалами передо мной предстал облик череповецкого священника во всей его мужественной православной силе. Стало понятно и то, откуда он черпал эту силу — из церковной традиции, которую сохранили в своей потаённой духовной жизни русские люди во времена богоборчества.

Отец Валентин родился в городе Кириллове в 1928 году. Его мать была глубоко верующим человеком, а тетя — монахиней в Петербурге. Его бабушка, которая до революции ходила пешком в Иерусалим, провидела в своем внуке будущего священника. Он рано стал ходить в церковь, с детства его привлекали люди, сохранившие твердую веру в Иисуса Христа. По соседству с их домом жили монахини из закрытого Горицкого монастыря. Он часто помогал им по хозяйству, а они учили его молитвам и посвящали в церковную жизнь. В школе над ним смеялись, дразнили попом, стыдили, жаловались его отцу, который работал в райисполкоме. Отец его наказывал, порол. Однако сын продолжал дружить с монахинями и ходил на службы в церковь Покрова Пресвятой Богородицы под Кирилловом. Вокруг этого храма в те годы собрались самые удивительные люди, наследники Святой Руси, например, старец Фёдор Соколов, о котором впоследствии многие писали, а доктор филологических наук, ведущий сотрудник Пушкинского дома Гелий Прохоров опубликовал о нём книгу.

Во время войны семья Валентина Парамонова пережила утрату родственников и сильный голод: погибли отец и старший брат будущего священника, а в 1947 году умерла мать. В 1943 году Валентин Парамонов окончил школу, работал, чтобы помочь семье, но уже тогда главная его цель была — стать священником и служить Богу. Он поехал в Ярославль за советом к ушедшему в затвор епископу Кирилловскому Тихону Тихомирову, аскету и молитвеннику (сыну известного философа — монархиста Льва Тихомирова). Владыка благословил молодого человека поступать в семинарию. Настоятель Покровского храма отец Павел дал рекомендацию, необходимую для поступления.

По воспоминаниям брата Юрия Викторовича Парамонова, «Валентин поехал в Москву, не имея знакомых и денег, а время было голодное. Но его всегда выручал твердый характер. Что задумает — обязательно добьется».

Будучи семинаристом, он служил иподиаконом у патриарха Алексия I (Симанского). В эти же годы он женился на девушке из благочестивой семьи, Маргарите Барашковой. Её родители были из священнического рода, их ближайшие родственники в 20-е годы подверглись репрессиям и погибли.

После окончания семинарии в 1951 году отец Валентин вернулся на родину, в Вологодскую епархию. Правящий архиерей, владыка Гавриил (Огородников), замечательный духоносный пастырь, и ныне многими вспоминаемый и почитаемый, принял молодых по-отечески, с Христовой любовью. В Вологодском кафедральном соборе Валентина рукоположили во священника. Владыка благословил его служить в родном храме Покрова Пресвятой Богородицы близ Кириллова, у отца Павла Никитина. Через два года, в 1953 году, отца Валентина перевели служить в Череповец, настоятелем единственного в городе Воскресенского собора.

Матушка Маргарита вспоминает о тех годах: «Именно в Череповце, как мне кажется, он состоялся как священник. Череповчане его любили, а он — их. Много лет спустя, когда мы жили уже в Москве, они каждый год приезжали на день Ангела отца Валентина — 19 июля». В её воспоминаниях рассказано и об отчаянном поступке отца Валентина: «Церковь в Череповце была без креста на куполе, власти не разрешали ставить. Однажды под Преображенье батюшка решил преобразить храм. Надо сказать, что этот праздник — один из самых любимых отца Валентина. Тогда он сам изготовил каркас купола и поставил на нем крест. Уполномоченный пришел в ужас, когда узнал о таком самочинстве. Отца Валентина вызвали к прокурору, который приказал убрать крест и пригрозил, что в противном случае батюшке придется покинуть город. Отношения с уполномоченным у отца Валентина были сложные. Надо сказать, что тогда уполномоченных, как правило, людей неверующих, богоборцев, боялись больше, чем архиерея, — слишком многое в церкви от них зависело. И надо было как-то сосуществовать с ними, выживать, сохранять храм Божий и паству». Вспоминает матушка Маргарита и тот случай шантажа — угрозы и требования большой суммы денег в анонимном письме.

Но кроме печалей были в те годы и неожиданные духовные радости, которые Господь дарует Своим верным исповедникам. Именно в Череповце к отцу Валентину «пришла» святая икона преподобного Зосимы Ворбозомского.

Как повествует в своей статье монахиня Кирилла Червова, опираясь на воспоминания матушки Маргариты, эта икона «приплыла по Шексне и на ней, перевернутой, полоскали на реке белье. Однажды открылся святой лик. Кто-то из верующих принес икону в церковь отцу Валентину. Он взял ее и никогда с ней не расставался, где бы ни служил в последующие годы. По размерам иконы можно предположить, что она или от раки святых мощей преподобного или из иконостаса. В архиве отца Валентина хранился редкий акафист преподобному Зосиме Ворбозомскому, составленный, похоже, горицкими монахинями».

Память преподобного Зосимы — 17 апреля и 20 ноября (по новому стилю). Он получил иноческое воспитание у преподобного Корнилия Комельского. Затем Зосима по любви к уединению поселился на маленьком острове Ворбозомского озера близ Белозерска. Там построил деревянную церковь во имя Благовещения Божией Матери, куда стали собираться любители пустынного жития. Вскоре образовалась обитель по образу Корнилиева монастыря — со строгим общежительным уставом. После многих иноческих подвигов преподобный почил в 1550 году и был погребен в устроенной им обители.

Итак, непреклонный в своей вере и церковном служении отец Валентин получил из глубины веков благодатную весть и духовную поддержку от древнего вологодского подвижника Зосимы Ворбозомского. С его иконой, явленной таким чудесным образом, священник не расставался всю свою жизнь. Ныне этот образ находится в храме Воскресения Словущего на Ваганьковском кладбище в Москве, где отец Валентин был настоятелем последние 12 лет (1982–1994). Она является чтимой святыней.

В Москву он переехал в 1961 году и служил в различных московских храмах. Православная писательница и позднее монахиня Елена Стрельникова, жившая в Ферапонтове и знавшая отца Валентина ещё со времён Кириллова, вспоминает его непреклонный в вере характер. Он проявился и во время его служения в Москве. В мае 1991 года, за десятилетие до официального прославления Царственных страстотерпцев, возле храма Воскресения Словущего, за алтарем, были установлены крест и каменные плиты с именами убиенных. Настоятель этого храма отец Валентин открыто служил панихиды по Царской Семье.

Отец Валентин Парамонов мирно почил 12 сентября 1994 года. Его отпевали 26 священников во главе с владыкой Арсением Истринским. Проститься со своим батюшкой пришло очень много прихожан и тех, кто знал и любил отца Валентина. По его завещанию, гроб опускали в могилу под ангельское славословие «О Всепетая Мати…», которое он очень любил, особо почитая Царицу Небесную.

Я написала эти воспоминания, желая следовать совету апостола Павла, который говорил: «Поминайте наставников ваших…».

Глава 6

Прихожане Воскресенского собора

Впервые слова Евангелия я прочитала на иконе Иисуса Христа. У бабушки был небольшой образ, который она повесила за ширмой в углу. Спаситель держал открытую книгу, на синих эмалевых страницах которой было написано: «Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные и аз упокою вы» (Мф. 11. 28). Только-только научившись читать современный текст, я каким-то чудом разобрала буквы старой кириллицы и восприняла сердцем евангельскую фразу на церковнославянском! Сердце замерло от умиления и радости, словно оно, наконец, приобрело то, что давно в глубине жаждало. Смысл фразы ускользал от детского сознания, но глубоко проникал в душу.

Может быть, такое удивительное проникновение происходило по той причине, что эти слова Спасителя подтверждались простыми детскими наблюдениями над верующими во Христа людьми, которые несмотря ни на что, шли в Церковь и твёрдо надеялись только на Господа. Их было мало, но ими держалась Церковь в годы богоборчества. Все они были — «труждающимися и обремененными», то есть обездоленными, испытали многие беды, и у них осталась только эта надежда на Бога. Они уже никого не боялись, и терять им было уже нечего. Вспомним с благоговением о них.

Мастерица

Начну с самого раннего воспоминания. После войны наша семья обносилась. Не было даже хорошего тёплого одеяла. Мама долго хлопотала, копила скудные гроши и, наконец, купила вату и серый сатин для его изготовления. Они с бабушкой Надеждой Феофановной долго пытались начать работу, однако у них ничего не получалось. Они даже поссорились. Им никогда не приходилось стегать ватные одеяла. Расстроенные, они отложили это дело.

Как-то раз бабушка возвращалась с вечерней службы из храма с одной знакомой прихожанкой и пожаловалась ей на возникшие трудности, спросила, не знает ли она мастерицы, способной на такое дело. И знакомая ей сообщила, что в наш Воскресенский собор приходит часто одна бывшая монахиня, видимо, из закрытого Леушинского монастыря. В Череповце она ходит по домам и стегает ватные одеяла. Ведь в магазинах их не продают, а у многих нужда большая, поэтому у неё всегда есть работа и заработок. Она знакома с монахиней и пообещала прислать эту мастерицу к нам.

Через несколько дней к нам пришла женщина в белом платочке неопределённого возраста: моложавая, со спокойным лицом и добрыми, тихими глазами. Вся наша комната словно озарилась этим тихим спокойным светом. Начали на столе раскладывать материалы для одеяла, она ловко с ними обращалась и тут же начала мелом делать какие-то пометки на ткани. Говорила она тихим, но твёрдым голосом, и бабушка с мамой её беспрекословно слушались и делали то, что она им скажет. Дело закипело. Я любовалась спорой работой и тем необычным праздничным покоем, который воцарился в нашем доме. Монахиня была молчаливой и произносила только необходимые для совместной работы фразы. Но и угрюмой она не казалась, взгляд её был всегда приветлив и доброжелателен.

Этот неожиданный праздник длился в нашем доме несколько дней. Подобное светлое настроение я потом испытывала в храме, когда была особенно расположена к молитве. Эта неизвестная мне монахиня была сама храмом Божиим и несла Свет Христов везде, где она появлялась.

Марфа и Мария

Как звали на самом деле этих сестёр, живших в соседнем доме, я уже не помню. Однако, как только я вспоминаю их, мне приходят в голову образы евангельских сестёр Марфы и Марии. Конечно, наши сёстры только отдалённо их напоминали. Но всё-таки было нечто общее в их духовном облике.

Я часто видела их идущими на службу в Воскресенский собор. Внешне они были очень непохожими. Трудно было поверить, что это родные сёстры. В этом крылась какая-то тайна. Позже, будучи в подростковом возрасте, я даже иногда фантазировала: может, они не сёстры? Может, одна женщина укрывает под видом сестры другую, которой некуда деться и надо от кого-то таиться?

Хозяйка комнаты была низкорослой женщиной, очень смуглой, с пышными чёрными волосами, деловитой и, видимо, властной. Её лицо выражало всегда какую-то угрюмость, огорчение и недовольство. Одевалась она обычно, без признаков церковности. Было известно, что она — бухгалтер.

Её сестра, наоборот, была очень высокой, худощавой и казалась лёгкой, как пёрышко, когда проходила мимо нашего дома. Её светлое лицо представлялось безмятежным и каким-то не от мира сего. Одета она была всегда в просторный балахон, маленькая головка плотно повязана чистым платочком не так, как обычно носят платки наши прихожанки и старушки — концами, завязанными под подбородком, а аккуратной шапочкой. Всегда казалось, что она глубоко погружена в иное и никого не замечает. Если бы я в те времена знала иконы с Ангелом, то обязательно бы сравнила её с этим неземным существом. Эта сестра нигде не работала, только вела хозяйство. Соседи звали её блаженной. В русском языке это слово очень многозначно. Это и кроткая, смиренная и даже святая. Но этим же словом называли иногда просто умственно ненормального человека, юродивого. Кто была эта сестра, мне, ребёнку, было трудно понять. Она меня очень тогда интересовала своей непохожестью на других. Это проявлялось не только в её одеянии, но и в необычной тихости, кротости и смирении, с которым она подчинялась своей сестре. Чувствовалась какая-то невидимая стена, которая отделяла её от окружающего мира.

А этот внешний мир был очень беспокойным и враждебным сёстрам. Они имели несчастье жить в длинном деревянном доме, густо заселённом жильцами. Народ подобрался на удивление беспокойный, склонный к мелочным и крупным ссорам. Из них я запомнила только одного жильца. Это был одинокий мужчина, еврей. Обычно он ходил, почти бежал, мимо нашего дома по своим делам. Работал он где-то на складе. Он часто оказывался в эпицентре ссор неуживчивых соседей. Как-то раз он с большим гневом и досадой жаловался моей бабушке, которая ко всем относилась доброжелательно и звала этого несчастного человека Ефимушкой:

— Они налили мне в бочку с квашеной капустой керосину! Какая подлость!

Бабушка выразила в ответ своё сочувствие, а потом добавила:

— А неужто правда, Ефимушко, что вы их собачонку горячей водой ошпарили, она еле жива осталось?

— Ложь! Оговор! Это не я! — уже смущённо забормотал Ефим.

Такова была обстановка в доме, где жили наши сёстры. Одна из них пыталась навести порядок в этом содоме и иногда ей это удавалось. А другая жила и ничего не замечала, молча терпела крики и шум за стеной в общем коридоре.

Я часто вспоминаю этих прихожанок Воскресенского собора и думаю: как одиноки они были в этом мире, как чужды всему, их окружающему. Но зато они были с Богом, который и давал им Жизнь.

Анюта Стафиева

Эту прихожанку Воскресенского собора я хорошо знала. Она была нам дальней родственницей и часто навещала мою бабушку. Звали её до самой смерти Анютой. Её фамилия по мужу, двоюродному брату моего дедушки, была Калачёва. Однако все знавшие её и в деревне Квасюнино, и в Череповце звали её по имени мужа — Стафиева. Это был рыжий мужик с яростным и упорным характером. Его горячий нрав проявлялся во всём. Он работал днями и ночами не только летом в страду, но и зимой — мастерил прямо в избе сани, лодки, ступы, ложки и другие изделия из дерева. Сильный шум не давал уснуть всей семье. Стафий изредка ездил на ярмарки продавать плоды своего крестьянского труда и свои деревянные изделия. Хотя в обычные дни он всегда был трезв и трудолюбив, с ярмарки он возвращался сильно пьяным, или притворялся, что пьян. Жена и четверо детей его пьяного до смерти боялись: мужик шумел, буянил и даже бил их. Анюта с молодости была очень робкой и покорной, ярый гнев мужа её очень страшил.

Эта горячность Стафия довела его и семью до беды. Дело происходило в первый год коллективизации и образования колхозов. Было велено крестьянам весь скот, коней, коров, овец, коз, передать колхозу. Стафий ходил бледный от ярости и обиды. Его конь был для него не просто рабочей скотиной, а лучшим смышлёным другом и добрым помощником. Этот крестьянский товарищ во всех делах нередко выручал его в самых тяжёлых обстоятельствах. Он иногда привозил своего спящего хозяина домой самостоятельно, не заплутав по дороге. Не раз выручал его в сильную непроглядную метель, каким-то чутьем находя твёрдую дорогу к родной деревне. И вот теперь этого коня нагло отбирают, как пустяшную вещь. Под угрозой обвинения в саботаже против линии партии он последним в деревне привёл своего друга на общую конюшню, где пока царили смятение и беспорядок.

Стафий молча вернулся домой, лёг на лавку… и умер. В Квасюнине не могли поверить, что такой могучий, полный жизни мужик вдруг скоропостижно скончался. Но это произошло, и теперь его робкая жена Анюта осталась вдовой с кучей ребят.

Старшие сыновья, приученные покойным отцом к постоянному труду, старались заменить отца и работали так же усердно, как и он. К началу Отечественной войны они стали крепкими парнями, и их забрали в Красную Армию. В первые же месяцы боёв они оба погибли. Остались у Анюты две дочери. Старшая Августа жила в Череповце, вышла перед войной замуж и родила сына и дочь. Её муж также погиб в первый год войны.

В войну Анюта жила в деревне и очень бедствовала. Младшую дочь Галинушку, так обычно звали её все родственники, неожиданно забрали в ФЗУ по какой-то разнарядке. Вскоре она, испуганная, вшивая и ужасно голодная, прибежала домой. Просила мать куда-нибудь спрятать её. Однако вскоре в избу пришли из сельсовета и, в душе жалея пятнадцатилетнюю девочку, низкорослую и страшно худую, снова отправили её в район, где над ней состоялся суд, и она оказалась в тюрьме за саботаж.

Анюта тоже вскоре попала в тюрьму «за колоски». Нестерпимый голод погнал её на сжатое поле собирать оставшиеся на земле колоски, принесла их домой и сразу заварила из зёрен кашицу, которая показалась ей невероятным лакомством. Утром за ней пришли и тоже увезли в район для суда.

Из тюрьмы мать и дочь вернулись другими, хотя срок дали им небольшой — пару лет. Мать еще более оробела и замкнулась в себе, но по-прежнему была кроткой и незлобивой. Вспоминаю её облик: рыжеватые волосы, полноватая фигура, испещрённое морщинами лицо, слегка припухшее, маленький носик и бесцветные глаза, которые всегда были какими-то бесстрастными и ничего не выражали. Одета она была в очень старую, сероватую одежду. В ней чувствовалась физическая надломленность. Но духовно она оказалась очень сильной женщиной, способной к постоянной молитве.

Галинушка после тюрьмы, наоборот, стала смелее и бойчее, чем была до этого. Юная душа утратила целомудрие деревенской девушки под впечатлением того, что она испытала и увидела в неволе. Ведь там сидели не только невинные голубицы, как она, но и матёрые преступницы и развратницы.

После тюрьмы мать с дочерью не захотели жить в родной деревне и перебрались в Череповец. Галинушка, не имея профессии, устроилась на какую-то тяжёлую чёрную работу. Вскоре ей «выделили», как тогда говорили, жильё. Комната на втором этаже имела одно окно, выходящее на соседний кирпичный дом, который стоял почти вплотную к их стене. Темнота была не только ночью, но и днём. Вверху над головой торчали едва видимые строительные балки, стропила. Помещенье явно было нежилым. Из мебели стояли только две железные кровати, списанные в каком-то заведении, и шаткий столик. Их жильё мне вспоминалось потом, когда я была уже студенткой-филологом и читала Достоевского. Его несчастные герои тоже жили примерно в таких же условиях, может, даже и в более приспособленных для жизни.

Мать и дочь, каждая по-своему, боролись с нестерпимой печальной нищетой их бытия. Анюта всё время проводила в Воскресенском соборе, молилась. Когда не было служб, сидела в церковном дворике на лавочке или ходила к своим деревенским подругам, которые устроились в городе более благополучно. Они часами сидели за самоваром и вспоминали, «как жили прежде», то есть до революции, когда каждая из них была хозяйкой дома, имела кучу детей и полный двор скотины и целыми днями была в семейных хлопотах и в работе. Но самыми сладостными для них были воспоминания о юности, представлялись картины молодёжных бесед и гуляний по деревне с песнями. Бабушка говаривала в такие минуты собеседнице:

— Да, девка, жили трудно, в работе всё, и роскоши не было. Но зато, как было вольготно и весело! Сейчас уж так молодёжь не умеет радоваться.

В такие часы я обычно играла в куклы, которых сама рисовала и вырезала из бумаги, и одна бывала немым свидетелем их бесед.

Анютина молитва не была тщетной, так как шла от сердца. Через несколько лет им вдруг снова «выделили» жильё. Это была просторная светлая комната с большим окном, выходящим на Воскресенский собор!.. Старинный деревянный дом, где они теперь жили, стоял на углу Советского проспекта (бывшего Воскресенского) и Соборной площади. Этот добротный дом и поныне стоит на своём месте. Все родственники искренне радовались этому неожиданному чуду. Получение в те суровые времена нового хорошего жилья воспринималось действительно как невероятное чудо.

Дочь Галинушка спасалась от темноты жизни по-другому — молодым веселием. Она удивительно любила своих троюродных братьев и сестёр и часто их навещала. Они тоже её привечали. Ни один семейный праздник не обходился без неё. Была она весёлой и доброжелательной девушкой. Она и меня любила и часто просила мою мать отпустить меня с ней погулять в городском Соляном саду. Я очень радовалась этим прогулкам. Мне тогда было лет пять-шесть. Гуляли мы с ней «за ручку». Галинушка, не имея хорошего заработка и возможности приобрести самые необходимые вещи, тем не менее покупала мне газировку, мороженое, семечки — детские лакомства того времени. Она сама была как ребёнок. И эту детскость и наивность характера, открытость души она сохранила до старости. Она и своих внуков так же баловала, как когда-то меня.

В одну из наших прогулок она завела меня к себе, и я тогда увидела эту их страшную комнату, которую я описала выше. Мне, ребёнку, тогда действительно стало страшно, и я сразу попросила её вернуться на улицу.

Вскоре, кроме деревенских родственников, у неё появились новые друзья. Галинушка долго к нам не приходила, я спрашивала о ней, но бабушка загадочно говорила, что она сейчас занята, прийти не может, но в конце концов придёт к нам. И вот этот день наступил. Галинушка пришла с большим свёртком в руках и положила его на нашу кровать. Раздался писк. Я подбежала и с удивлением увидела, что это был грудной ребёнок.

— Серёжа! — с улыбкой сказала мне она. — Мой сын!

Больше Галинушка со мной не гуляла. Некогда ей было, много своих забот появилось. А мне было жалко наших прогулок.

В новое светлое жильё они перебрались уже втроём. Прихожанкой Воскресенского собора Галинушка стала только через много лет, когда уже сама стала бабушкой.

Вечная им память!

Анна Аркадьевна

Анну Аркадьевну я помню с тех давних пор, когда мне было лет шесть. Она работала бухгалтером в учительском институте, а моя мать была лаборантом сначала в кабинете военного дела, а потом — в кабинете марксизма — ленинизма, так как училась заочно на историческом факультете в Вологде. Мама, бывало, брала меня на работу, обстановка тогда была в институте совершенно домашняя, все сотрудники друг друга знали. Институт размещался в двухэтажном здании бывшего реального училища на улице Луначарского.

Там я впервые и увидела Анну Аркадьевну, красивую, темноглазую, с волнистыми волосами, аккуратно убранными в пучок. Одета она была в простую, казалось, одежду, но она на ней сидела очень ловко и элегантно. Эта женщина редко улыбалась, только иногда иронично усмехалась, а смеющейся я её никогда не видела. Было ей тогда лет пятьдесят. Анну Аркадьевну сослуживцы побаивались, так как в ней не было привычного в те времена для многих людей простодушия и откровенности в отношениях со знакомыми. Она, при всей благожелательности, держала себя со всеми отстранённо и даже иногда была строга и ворчлива. Прошлое её для сотрудников было покрыто тайной, которую никто не мог разгадать, так как вне института у неё никого не было, ни родственников, ни хороших друзей. Но чувствовалось, что эта женщина много пережила.

Анна Аркадьевна часто ходила в Воскресенский собор вместе тётей Лизой, о которой я расскажу в главе «Бедные люди». Там они познакомились и с моей крёстной Раисой Ивановной, которая старалась приезжать из деревни на все большие церковные праздники.

Прошло около двенадцати лет, я закончила учёбу в школе и поступила в педагогический институт, бывший учительский. В это время (начало 60-х) мы переехали в новое жильё. Институт выделил нам две комнаты в своём ведомственном доме на углу улицы Карла Маркса и Советского проспекта. Нашей соседкой оказалась Анна Аркадьевна. К тому времени она была на пенсии, жила очень одиноко, с бывшими сослуживцами не общалась. Её добрыми друзьями были только кошки. С соседями она держалась довольно строго, иногда ворчала, и они не стали навязывать ей свою дружбу. А жили в этом доме хорошие образованные люди: два преподавателя с семьями и вдова умершего недавно преподавателя со взрослым сыном — учителем. Каждая семья имела две смежные комнаты, двери которых выходил в длинный коридор, общей была и кухня в конце коридора. Уединиться в таком густонаселённом доме было трудно, но Анне Аркадьевне это удавалось.

Более тесное общение с ней у меня возникло, когда я училась в аспирантуре в Ленинграде и нередко приезжала навестить мать. Анна Аркадьевна стала приглашать меня в свою комнату, довольно голую и неуютную, и беседовать со мной. Видимо, ей захотелось всё-таки поговорить с кем-то и хоть немного излить печаль одинокой души. Почему выбор пал на меня, трудно сказать. Как-то она меня пригласила к себе в первый раз. Не зная с чего начать, сразу подарила мне старинную карту Мариинской системы. Я стала её рассматривать с интересом, так как бывала в детстве в тех местах ещё до строительства Волго-Балта и видела одряхлевшие узкие каналы и небольшие шлюзы. Мы ехали тогда с моими родственницами на старом пароходе «Менделеев» от Череповца до Конева, а там пересели на катер и прибыли в Шолу.

Видя мою заинтересованность, хозяйка начала с необычной для неё любовью в голосе рассказывать о тех местах и о маленьком городке Вытегре, где она жила в молодости. О себе она почти не говорила, однако о некоторых событиях её таинственной жизни я узнала. И тогда многое в её странном поведении стало понятным. Мне было очень жаль Анну Аркадьевну, её сломленную, как цветок в поле, молодую жизнь, которая когда-то была полна радости и смысла. Мне тогда было всего 23 года, я многого ещё не испытала, не огрубела от бед, и, видимо, поэтому её судьба так тронула меня и наполнила моё сердце жгучей печалью.

Постепенно по её недомолвкам я поняла, что Анна Аркадьевна в молодые годы пережила трагедию. Родилась она в Вытегре в семье служащего чиновника или даже в дворянской семье. Училась в гимназии, была образованной и отличалась красотой. Затем рано вышла замуж за хорошего человека. Кем он был по положению в обществе, она не рассказывала. Однако после революции его арестовали и расстреляли. Она, молодая вдова, одна воспитывала троих детей. Но пришла новая беда: дети один за другим умерли. Как и почему это произошло, она никогда не рассказывала. По её мнению, понять и разделить её горе я, молодая девушка, не могла. А пустословить она не привыкла. И вот после этой утраты она онемела, замкнулась и перестала испытывать и воспринимать добрые чувства. Никого любить она уже не смогла. И так всю оставшуюся жизнь. Страшно!

Однако нельзя говорить, что она относилась ко мне, как к чужой. Когда я вышла замуж, она подарила мне то, что ей было, может быть, дорого по прежней жизни: старинное полотенце из тонкого льняного полотна с кружевом, прозрачную тарелочку с красивым внутренним узором, искусно вылитую из стекла, и старинную гранёную рюмку. Всё это до сих пор я храню, как память об этой одинокой женщине, которая, видимо, хотела в старости ко мне прислониться. Однако я почувствовала это слишком поздно, когда стала сама пожилым человеком, а Анны Аркадьевны уже давно не было на этом свете.

После окончания аспирантуры я вышла замуж и уехала в Белоруссию, следом за нами туда же уехала и моя мать. Мы потеряли с Анной Аркадьевной связь.

Приехав к нам, мать рассказывала с огорчением, что в освободившиеся комнаты поселили семью дворника. Его жена и две девочки были добрыми, а он сам — груб, держится среди соседей, как начальник и всеми пытается командовать. Особенно он притесняет Анну Аркадьевну, бьёт и гоняет её кошек, одну даже покалечил. Они теперь боятся нос высунуть из комнаты. Зимой, когда каждый жилец должен чистить от снега отведённый ему участок тротуара около дома, Анна Аркадьевна, старая и больная, уже не смогла это делать. Он, чувствуя себя главным специалистом по очистке двора, жестоко ругал её и требовал невозможного. Соседи были возмущены его хамством, но ничего не могли с ним поделать. Тогда они, жалея старую женщину, собрали деньги и попросили его выполнить необходимую работу за плату. Он с важностью дал своё согласие.

Анна Аркадьевна тяжело переживала неожиданно свалившиеся на неё оскорбления. Видимо, она припомнила что-то подобное из своей молодости, когда погибала её семья, самые близкие люди.

С годами я всё больше начинаю ценить эту женщину. Осталась в её измученном сердце твердыня, та высота, которую не смогли взять никакие тёмные силы. Она не возненавидела Бога, не стала его упрекать во всех несчастиях, не отошла со злобой от Него, а как Иов Многострадальный продолжала в Него верить и уповать на Его милость.

Глава 7

Городской быт Череповца в 50-е годы

Старый и новый город

В Череповце мы жили недалеко от неширокой реки Ягор-бы, которая впадала в Шексну. В те далекие времена по этим рекам сплавляли лес: плыли гонки — скрепленные друг с другом бревна в виде плотов. На них стояли и даже ходили по ним сплавщики с баграми. И мы, дети, им очень завидовали. Хотелось тоже прокатиться на плотах и увидеть новые, неизведанные берега. Подростки доплывали до гонок, вскарабкивались на них, а потом снова ныряли в воду.

Дом, в котором мы жили в небольшой комнате, стоял на пересечении улиц — Социалистической и Красноармейской. Названия и других ближайших улиц тоже носили отпечаток советской эпохи: Красноармейская площадь, Советский проспект, улицы Карла Маркса, Пролетарская, Володарская (так в детстве мы ее называли) и т. д. Исключением были улица Детская и Северный бульвар. В конце 40-х годов на Красноармейской площади (бывшей Благовещенской) еще стояла обезглавленная Благовещенская церковь, летом окруженная зеленой лужайкой. Там в тишине мы, дети, нередко играли. Вечерами я часто шла на площадь встречать мать с работы. Было пустынно и тихо. Я сразу замечала ее, когда она появлялась из-за угла, и радостно бежала ей навстречу. Никто не мог тогда представить, что лет через десять эти сельские тишина и покой закончатся, и на площади будут рыть глубокие рвы для теплоцентрали, а потом загромыхает трамвай.

В годы моего раннего детства по нашим ближайшим улицам ездили только подводы, автомобили встречались редко. Зимой дети катались на санках и финках прямо по дороге, которая шла с наклоном к реке. В зимние ночи из-за реки иногда приходили волки. Как-то раз они съели собаку у моей подружки Гали. Летом по улицам шли коровы утром и вечером, их держали в некоторых домах. Пасли их за Ягорбой на лугах. Однажды воспитатели в детском саду повели нас на прогулку за реку. Я впервые увидела сочные луга, полевые цветы, кузнечиков. Мне очень понравились голубые незабудки, которые действительно не забываются мной. Они остались в сердце как память о самых ранних годах моего детства, бедных на яркие впечатления. Но особенно мы, дети, были потрясены видом цыганского табора, который живописно раскинулся на нашем пути. Пестрело несколько шатров, кое-где горели небольшие костры, сидели ярко одетые цыганки, кудрявые чумазые дети бегали нагишом без всякого смущения, а у одного шатра красивый цыган в шляпе играл на гитаре, и под его музыку плясала маленькая цыганочка. Рядом на лугу паслись кони. Вид был нереальный, прямо сказать фантастический. Потрясенные, мы притихли и с опаской проходили мимо. Ведь мы были дети того тихого времени в спокойном маленьком городке, где годами ничего не менялось. А тут яркие и вольные люди.

Но вот рядом с Череповцом началось строительство большого металлургического комбината, и многое в нашем маленьком городке стало меняться. Коснулось это и нашей округи. Вдруг объявили, что будут взрывать Благовещенскую церковь, так как она мешает прокладывать рельсы для будущих трамваев. Кирпич был крепкий, стены толстые, поэтому взорвали не с первого раза. На следующий день дети с нашего двора и я с ними прибежали на площадь и увидели такую картину: вместо храма лежали огромные груды кирпичных обломков, а по всей площади валялись и при дуновении ветра летали какие-то листочки бумаги. Мы стали их поднимать и с любопытством рассматривать, так как все они были исписаны именами: Анна, Мария, Григорий, Иван, Матвей… Я, дошкольница, в то время только научилась читать и с трудом разбирала незнакомый почерк. Очень заинтересованная этими таинственными записками, я пришла домой, показала их бабушке и стала спрашивать, что это такое. Надев очки и рассмотрев принесенные листочки, бабушка удивленно и огорченно спросила меня:

— Где ты их взяла?

Я ответила:

— На площади их много летает.

Тогда бабушка мне рассказала о том, что эти записки, видимо, вылетели из разрушенной церкви. На них написаны имена людей, за которых в прошлом молились их родственники и священник в алтаре.

На меня повеяло чем-то неведомым и таинственным, и душу охватил какой-то священный трепет. Я была еще мала и не понимала своего состояния, но оно запечатлелось в моем сердце. Много позже я узнала, что в конце XIX века в Благовещенском храме совершал литургию святой Иоанн Кронштадтский, когда приезжал в Череповец. Там он сразу заметил нового псаломщика — высокого, светловолосого, голубоглазого с открытым лицом. Это был выпускник Новгородской семинарии Иоанн Орнатский, который стал духовным сыном отца Иоанна и затем первым священником построенного в Петербурге Леушинского подворья. В 1937 он погиб в тюрьме как мученик за Христа и был канонизирован уже в наше время.

В Благовещенском соборе, единственном в Череповце храме, община которого не уклонилась в раскол обновленчества, в тридцатые годы служил еще один мученик за веру — священник Иоанн Савичев. Выходец из крестьянской семьи, он в двадцатые годы стал священнослужителем и неоднократно подвергался аресту. В 1937 году он очередной раз был арестован и приговорен к расстрелу, а в 1957 году — реабилитирован.

Вот каким особенным был Благовещенский храм, который, казалось, разрушили окончательно во времена моего детства. Но память народная его сохранила в своем сердце. А тогда, в 50-м году XX века обломки разрушенного храмового строения стали убирать с площади. Стоял непривычный шум, подъезжали грузовики, работал экскаватор. Пошли слухи, что экскаватор стал натыкаться на черепа и экскаваторщик отказался работать. Действительно, несколько дней стояла тишина, но потом работу продолжили. (А рельсы проложили и сделали на площади трамвайную остановку только года через четыре).

Настоящим испытанием для жильцов нашего дома стало время, когда вдоль улицы почти под самыми окнами экскаватор прорыл глубокие траншеи для прокладки труб теплоцентрали. Вековые деревья у соседних домов спилили, вырытые траншеи долго не засыпали, осенью вся округа тонула в грязи и глине. Люди ходили по дороге, так как на месте тротуара был ров, уже начавший заполняться водой. Однажды глухой темной ночью мы проснулись от странных звуков за окном: раздавался плеск воды, кто-то громко кричал и звал на помощь. Откинув занавеску, мама выглянула в окно и увидела, как прямо под нашим окном в траншее барахтается какой-то солдат, весь измазанный в глине. По-видимому, он был пьян, поэтому речь его была невнятной, но было понятно, что он просит о помощи. Дедушка в ту ночь был на дежурстве, а мама и бабушка ничем не могли ему помочь. Никаких телефонов и в помине не было. Через некоторое время около рва остановилось несколько поздних прохожих, которые стали обсуждать, как помочь горемыке. Я вместе с мамой смотрела в окно и страшно жалела солдата, мучилась от того, что мы не можем ему помочь. Подробностей его вызволения из холодной воды и глиняного месива я не знаю, так как мать строго приказала мне лечь в кровать и спать. Несмотря на волнение, а может именно поэтому, я вдруг уснула. Утром, когда я проснулась, у нас под окном уже никого не было. Долго мне вспоминался потом этот солдатик…

Десятый

В наше время, когда полно продовольственных магазинов, вспоминается совсем другой городской быт, скудный и не знающий ни в чём излишества. На нашей улице был всего один небольшой магазин, в котором мы покупали необходимую еду. Его все соседи называли незамысловато — «Десятый», по номеру. Когда я немного подросла, меня посылали туда за хлебом и солью. Иногда разрешалось купить подушечек (для тех, кто не знает — это такие дешёвые конфеты с повидлом). Подсолнечное масло и селёдку покупала бабушка. За молоком я ходила с бидоном к нашим знакомым, которые жили на соседней улице и держали корову. Картошку выращивали сами на участке на окраине города. Осенью покупали капусту. Это было очень трудно сделать, так как её моментально разбирали, и меня посылали «караулить» к магазину. Квасили большую бочку (опять же сделанную дедушкой), и её хватало на всю зиму.

Вспоминается один смешной и одновременно печальный случай, связанный с этим магазином. Мне было лет 7–8. Бабушка дала мне десять рублей купить хлеб, соль и ещё что-то.

— Смотри не потеряй! Последние даю! — наставляла она меня.

— Дедушка только завтра деньги получит!

В магазине, стоя в очереди, я вдруг увидела, что на полу лежит десятка, и подумала, что кто-то её обронил. Я подняла её и громко спросила:

— Я нашла десять рублей! Кто потерял?

Люди стали проверять свои кошельки, но никто не обнаружил у себя пропажи. Тогда я отдала деньги продавцу, которая сказала:

— Подождём, кто-нибудь да и хватится потерянных денег.

Когда подошла моя очередь покупать хлеб, я неожиданно обнаружила, что у меня нет денег! Я растерялась… Продавщица торопила меня, но, увы, денег у меня не было!…. Это я сама потеряла десятку! Что делать? Ведь не поверят, что я нашла именно свою десятку и отдала продавцу! Я заплакала от досады и стыда и убежала из магазина…

Дома бабушка, узнав, почему я вернулась без хлеба и соли, даже не поверила мне сначала.

— Вот зуда! Вечно ты торопишься, вечно о чём-то мечтаешь! — проворчала она с досадой.

— Дедушка и мать голодные придут с работы, а у нас одни щи без хлеб!

Она пошла в магазин и вернулась с хлебом, но очень расстроенная:

— Продавец мне сначала не поверила, но покупатели её уговорили отдать мне твою десятку. Стыда из-за тебя натерпелась.

Может, современный читатель, подумает: «Какие это всё никчёмные мелочи! Стоит ли вообще о них помнить и тем более писать о них?» А для меня в этих мелочах — приметы прошлого патриархального и незабвенного для меня городского быта старого Череповца, того времени, когда жизнь была простой и открытой, и люди доверяли и любили друг друга, несмотря на стеснённые обстоятельства, материальные недостатки, бедность и только недавно отгремевшую войну… А может, именно поэтому!

Но продолжу дальше свои воспоминания.

Вы спросите: «А как же другие продукты? Разве у вас не было мяса, рыбы, колбасы, сливочного масла, сыра, яиц, сахара, фруктов?». О, чтобы ответить на этот житейский вопрос, нужно написать целый рассказ о том, как всё это добывалось и в каких случаях у нас появлялось.

Многое из перечисленного выше можно было купить только на рынке. Бабушка ходила туда изредка и покупала немного мяса с косточкой для супа и яйца — для начинки на пирог перед праздником. Сама она мясного не ела никогда и варила отдельно себе щи с добавлением перловки. Мне она говорила, что не ест мясной суп из-за повышенного давления. Но я уже тогда чувствовала, что причина совсем другая. А сейчас, когда вспомню, то слёзы на глазах. Подступает щемящая сердце жалость, и одновременно одолевает стыд за себя. Дело в том, что Надежда Феофановна перенесла смерть старшего восемнадцатилетнего сына Анатолия в 1933 году и гибель на Ленинградском фронте второго сына — Владимира — в 1943 году. Эти потери её так потрясли, что она после этого постоянно болела, вела тихую жизнь, которая в ней как будто замерла. Поэтому ела она очень мало самую простую пищу, никаких развлечений себе не позволяла. Правда, читала много. Бабушка не получала пенсию до 1956 года. Ни за её былые труды в деревне, ни за погибшего на Ленинградском фронте сына Владимира. Он считался без вести пропавшим. Ведь он сражался в боях за Синявинские высоты, а там погибло и пропало очень много наших бойцов. Дедушка, работая вахтёром на проходной завода «Красная Звезда», получал триста рублей, столько же моя мать — лаборант в учительском институте.

Муку и сахар в послевоенные годы в наш магазин «выбрасывали» редко, обычно перед советскими праздниками — Октябрьской и Первомаем. Жители нашей округи заранее занимали очередь и «держали» её день, а то и два. Приходилось стоять и ночью. В ноябре это особенно было тяжело, так как настоящей тёплой одежды не было. Спасали дедушкины стеганые штаны и фуфайка, которые надевали то бабушка, то мама, сменяя друг друга в очереди. Иногда брали с собой за пазуху нагретый в печке кирпич, который помогал не замёрзнуть окончательно.

В Череповце в 40-е — 50-е годы многих спасали от голода коровы, которых некоторые жители города держали. На городском рынке был молочный павильон, где частники продавали молоко, сметану, творог и яйца. Там же был и мясной павильон, где также торговали частники. Летом прямо на улице на грубо сколоченных прилавках колхозники продавали привезённые из деревень картошку, лук, ягоды. Изредка попадались и торговцы-южане, у которых был лакомый для нас, детей, товар: яблоки, груши, сливы, виноград. Мы с соседскими детьми ходили иногда на рынок, как теперь ходят на какую-нибудь выставку, — посмотреть, полюбоваться. Денег, которые нам давали взрослые, хватало только на стакан ягод (их стаканами тогда продавали) или на одно яблоко. И этого нам хватало для полного счастья!

Современным молодым людям покажется, что я рассказываю о самом бедном слое населения тогдашнего Череповца. Нет, не о бедных тут шла речь, а самых обычных жителях 40-50-х годов XX века в провинции.

Глава 8

Бедные люди

В 50-е годы в Череповце встречались действительно очень бедные люди, однако бомжей, которых много в наших городах сейчас, не было. Изредка по домам ходили нищие и, как правило, просили «на погорелое место», то есть они были погорельцами. Обычно им подавали копейки, старую одежду и хлебные корки. Конечно, встречались среди них и притворщики, пожара у них не было, но шли они по людям тоже из-за бедности.

Но был в те времена особый тип бедности. Бедности крайней, но скрытой от большинства людей. Мне пришлось с подобной бедностью встретиться в детстве. Вспоминаю этих людей с болью в сердце и каким-то личным стыдом. Расскажу о нескольких случаях.

Родственница Ленского

Однажды к нам из Ленинграда приехал Иван Феофанович Вальков, брат моей бабушки. Он попросил меня сводить его по адресу, отмеченному в его записной книжке. Дело в том, что он начал терять зрение и плохо видел. Я с интересом пошла с ним на Северный бульвар к указанному дому. Дом оказался добротный, крашений, с глухим забором, отгораживающим двор от улицы. Мы долго стучали в запертую калитку, но никто не открывал. Наконец, к нам со стороны улицы подошла женщина лет пятидесяти и, хмуро посмотрев на нас, спросила недружелюбно:

— Что вы стучите! Кто вам нужен?

Иван Феофанович, человек деликатный, смутился и робко пояснил:

— Мы ищем родственницу когда-то знаменитого артиста Ленского[1]. — И назвал её по имени и отчеству, но моя память не удержало это имя.

Тогда хозяйка дома открыла запертую калитку и, не оборачиваясь, пробормотала:

— Ходят тут всякие! Ладно, позову её…

Конечно, она не слышала никогда о знаменитом актёре… Мы долго стояли у калитки, не приглашённые внутрь двора, и были в недоумении: ждать нам или уходить ни с чем… Наконец, калитка с трудом отворилась, и к нам вышла согбенная старушка, одетая крайне бедно во что-то ветхое. Плечи её покрывала какая-то бесцветная попона, кое-где сохранившая следы былого бархата оранжевого цвета. Лицо её со слезящимися глазами поразило меня какой-то безысходностью грусти. Вскоре выяснилось, что она очень плохо слышит и видит. Однако Ивану Феофановичу удалось, правда, с трудом, объяснить ей кто он. Он назвал её уже умерших родственников, с которыми он был знаком, напомнил и о довоенных встречах с ней в Череповце. Она, казалось, ничего не вспомнила, однако, когда он пригласил её к нам в гости, охотно согласилась. Вышла хозяйка дома и спросила:

— Что, забираете её совсем? Хватит мне с ней мучиться!

Иван Феофанович не оправдал её надежды и ответил смущённо:

— Нет, мы её к нам в гости сводим и назад приведём. Расскажите, как она жила все эти годы. Бедствовала, видать?

— Вы как думали! Если бы не я, она давно бы под забором умерла! У неё же никого из родственников не осталось. А пенсии ей не положено — барыне-дворянке!

Расстроенный и растерянный, Иван Феофанович попрощался с сердитой хозяйкой, и мы отправились домой с необычной гостьей. Она покорно и равнодушно шла за нами, опираясь на палочку.

Моя бабушка Надежда Феофановна нас приветливо встретила и усадила за чай. Долго мы все отогревались за этим чаем, словно побывали на каком-то холодном ветру. Наша гостья тихо сидела и почти не участвовала в разговоре, пила чай с пирогом и словно бы к чему-то прислушивалась. Наверно, к забытой музыке родного дома…

Но, увы, мы её не смогли у себя оставить. Слишком мала была наша комната… А может быть, и наша душа…

Помню, в тот год она к нам приходила несколько раз сама. Удивительно, как она нас находила! Обычно старушка сидела молча, пила чай с незамысловатым угощением и отогревалась. О себе ничего не рассказывала. Но и так было ясно, что она «из бывших», как тогда называли людей, по несчастью родившимися в XX веке дворянами или купцами.

На следующий год, когда Иван Феофанович приехал в Череповец, мы пошли на кладбище навестить умерших родственников и там недалеко от ворот увидели могилу этой старушки-сироты.

Сёстры

В четвёртом классе, когда нас приняли в пионеры, пионервожатая Зоя Ивановна пригласила несколько учеников в пионерскую комнату (были раньше такие комнаты в школах). Она сообщила, что даст нам очень серьёзные поручения. Мы все обрадовались: очень хотелось быть взрослыми и полезными людьми. Оказывается, у нас в школе есть тимуровский отряд, и нас тоже приглашают быть тимуровцами. Книгу Аркадия Гайдара «Тимур и его команда» мы все с удовольствием читали, поэтому предложение пионервожатой нас заинтересовало. Зоя Ивановна разделила нас на три команды и каждой дала записку с адресом. Она сообщила, что отправляет нас к одиноким престарелым людям для того, чтобы мы помогали им по хозяйству: принесли воды с колонки, дрова из сарая, помыли пол, в магазин сходили или ещё что-либо по их просьбе сделали.

Надо сказать, что все мы тогда, в 50-е годы, жили в деревянных домах и к такой работе были уже приучены. Нам, десятилетним, это не составляло труда. Мы обрадовались: нам доверили важное поручение — помочь нуждающимся! Не откладывая в долгий ящик, наша команда, состоящая из четырёх девочек, на следующий день после школы отправилась по указанному адресу. День был солнечный, морозный. Нам было почему-то всем очень весело, какая-то радость нас распирала. По дороге мы громко смеялись, шалили, играли в снежки. И вот мы нашли нужный нам дом. Войдя в этот двухэтажный деревянный дом на первый этаж, мы растерялись: в длинном коридоре было несколько дверей. В какую дверь стучаться? Ведь нам был дан только адрес дома, а номер комнаты не указан… Тут вышла из одной комнаты молодая женщина и удивлённо на нас посмотрела:

— Девочки, кого вы ищете? К кому пришли?

В ответ я назвала фамилию и гордо добавила:

— Мы тимуровцы! Пришли помогать!

Женщина ещё более удивилась и указала на ближайшую дверь.

Мы постучали, но нам никто не отвечал.

— Стучите громче! — посоветовала соседка. — Сёстры болеют, наверно. Давно не выходили.

После нашего громкого стука дверь приоткрылась, и тихий слабый голос позвал:

— Входите.

В моей душе этот голос вызвал какую-то непонятную тревогу. Мы все притихли сразу и робко зашли в комнату. Перед нами стояла пожилая женщина, высокая, седая, с бледным лицом, ещё сохранившим тонкие красивые черты и какое-то особое выражение печали и подавленности. Чёрная шинель была накинута поверх её платья. В пустой комнате стоял старый стол, стул и две железные кровати. На одной из них, стоявшей в противоположном от дверей углу, лежала другая сестра, укрытая каким-то тряпьём, поверх которого была наброшена такая же чёрная шинель. Чувствовалось, что в комнате так же холодно, как и на улице.

Растерянные до крайности, мы молча стояли и смотрели на старую женщину. Старухой её нельзя было назвать. Необычная величественность и строгость были во всём её облике. Она спросила нас тихо:

— Вы, действительно, к нам пришли? Ничего не перепутали?

Я, как самая шустрая, ответила за всех:

— Нам дали ваш адрес… Мы — тимуровцы. Пришли к вам помогать.

— Помогать? В чём помогать?

Мы наперебой начали объяснять, что мы сможем для них сделать. Старая женщина растерялась и ничего нам не говорила в ответ, видимо, не сразу разобралась в ситуации. Тогда её сестра из своего угла промолвила:

— Катя, попроси воды принести…

— Да неудобно, Лиза, детей заставлять…

Мы обрадовались вдвойне. Во-первых, наконец-то они поняли, зачем мы пришли, а во-вторых, очень хотелось назад из этой непонятной холодной комнаты. Видимо, детский инстинкт подсказывал нам: здесь какая-то большая беда. Захотелось подальше от неё быть. В то же время нас охватила жалость к этим оставленным всеми старым женщинам.

— Давайте ведро! — с готовностью сказала Надя Морозова, моя подруга. — Я быстро сбегаю за водой, тут рядом колонка.

— А я дров принесу, будете печку топить. Потеплеет тогда в вашей комнате.

Первая сестра грустно сообщила нам:

— Ведра нет, есть только чайник. Можно с ним сходить за водой…

Дров тоже нет. Не запасли…

— Я могу за булкой сходить в магазин, — предложила Вера Обушонкова.

Старая женщина была в растерянности:

— Деньги кончились…

Тогда и мы растерялись. Впервые мы столкнулись с такой бедностью. Это был какой-то неведомый нам жестокий холодный мир. Мы в тот раз всё-таки принесли им воды в чайнике, потом попросили их не запираться, так как скоро вернёмся. В коридоре мы собрали свои копейки, подсчитали — на буханку хлеба хватит. Бегом побежали в магазин и вернулись в комнату с буханкой свежего хлеба. Сёстры обрадовались, хотя старались не показывать виду. Мы распрощались с ними дружески и пообещали снова прийти.

Дома я взволнованно рассказала бабушке и маме, у кого мы были. В ответ бабушка горько усмехнулась и сказала, обращаясь к маме:

— Видно, ссыльные. Зачем детей направлять к ним, лучше бы дали этим несчастным хотя бы маленькую пенсию.

Потом бабушка задумалась и сказала грустно:

— Если бы не ты, Елена, да не Николай, так и у меня бы такая участь была.

Мама её начала успокаивать:

— Ну, ладно, не дали тебе ничего за работу в деревне, так должны дать пенсию за погибшего Володю. Умные люди мне сказали, что дадут.

При воспоминании о погибшем сыне бабушка ещё больше загрустила. Однако она усадила меня за стол и накормила обедом: постными щами и пшённой кашей на молоке. А на верхосытку дала стакан клюквенного киселя.

После обеда я стала просить у мамы деньги: мы с одноклассницами договорились в складчину купить старым женщинам булку и молоко. Деньги мне дали, хотя и не очень охотно, так как каждая копейка была на счету.

На следующий день после школы наша тимуровская команда направилась в магазин, а затем со скромными гостинцами мы пришли к сёстрам. Встретили они нас приветливо, поблагодарили за гостинцы. Кто-то из нас сходил с чайником за водой. Старушки были неразговорчивы, видно, тяготились нашей опекой. Да и мы, дети, чувствовали себя у них скованно: понимали, что ничем существенным мы им не можем помочь. Словно какая-то стена была между нами.

Ушли мы опечаленные и по-детски озабоченные. На следующий день в школе мы всей гурьбой подошли к пионервожатой и рассказали ей о бедных сёстрах, ожидая от неё помощи или хотя бы совета. Но Зоя Ивановна настороженно задумалась и затем сказало категоричным тоном:

— Вот что, девочки! Больше туда не ходите. Я сообщу о сёстрах в собес. Может, помогут им… Да! О них без вас позаботятся!

Прошло дня три… Мы послушались вожатую и старушек не навещали, но душа была не на месте. Мы чего-то не понимали, но жалость и сострадание неотступно мучили нас. И наконец, мы не выдержали и решили навестить сестёр, несмотря на запрет. Пришли и долго стучали в дверь, но нам никто не открывал… На стук вышла соседка и сообщила нам, что сегодня утром сестёр куда-то увезли на машине вместе с двумя узелками их личных вещей. Нам стало не по себе, словно мы только что потеряли близкого человека. Дай неизвестность мучила. Мы ничего не понимали, что происходит с этими старушками. Мы тогда не знали словосочетания «злой рок», но именно его и устрашились наши детские души.

Митя-дурачок

Когда я училась в первом классе, весной умер Сталин. В школьном зале повесили его портрет в траурной рамке и украсили еловыми ветками. Поставили почётный караул из учителей и старшеклассников. Играла в школьном репродукторе траурная музыка. Нас выстроили на линейку и объявили о смерти вождя. Я увидела на лицах взрослых какое-то странное напряжение, а некоторые из них плакали. Это странное напряжение витало и в воздухе, и мы, дети, его чувствовали, хотя не понимали горя взрослых. Сталин для нас тогда был просто особенным именем, которое часто повторяли, и портретом, который висел в любом учреждении.

Конец ознакомительного фрагмента.

Оглавление

  • Детство на шексне
Из серии: Вологда XXI век

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Детство на Шексне предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Примечания

1

Ленский Александр Павлович (до 1897 Вервициотти) (1847, Кишинёв — 1908, Москва), знаменитый актёр, режиссёр, театральный педагог.

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я