Рассказчица

Кэтрин Уильямс, 2022

Книга доступна эксклюзивно в ЛитРес: Абонементе. Выберите тариф, чтобы получить доступ к книге. Разбирая чердак старого дома своей двоюродной прабабушки, Джесс Морган знала, что обнаружит что-нибудь интересное. Но сундук с дневниками принцессы Анастасии Романовой превзошел ее самые смелые ожидания. Что, если прабабушка Джесс была одной из самых загадочных принцесс мировой истории? Что, если Джесс – наследница императора? Симпатичный студент кафедры русского языка Эван Герман готов помочь ей с поиском ответов.

8

19 августа, 2007

— Начнем с первого, что я прочел.

В этот раз никакой пустой болтовни. Мы снова в «Брюбейкерс»; после того как я клянусь, что не знаю, кто такие Амит и Рассел, и что это не розыгрыш, Эван приступает к делу. Он кладет красно-синий дневник на стол между нами. Сам усаживается на край стула и начинает тихо говорить, поэтому мне приходится наклониться, чтобы расслышать. Он пахнет мылом от «Айвори».

— Как мы и подозревали, это дневники. — Эван разворачивает дневник так, чтобы я могла прочитать, и открывает первую страницу. — Этот — 1913 года, — указывает он на цифры вверху страницы. — Они подписаны в основном просто буквой «А». — Его палец опускается в низ страницы и тычет в одну из немногих букв, которые я узнаю.

— Да, — раздраженно отвечаю я. — Это я поняла. Но что в них написано?

Если он и улавливает мое раздражение, виду не подает.

— Ничего особенного — то, что обычно записывают в дневник. Похоже, его вела девочка, и довольно привилегированная.

— Почему ты так думаешь?

— Она пишет о нянечках и преподавателях, службах в частной церкви, ссорах с сестрами, неудобстве нарядных платьев… в общем, о проблемах сладкой жизни. Ну, ты понимаешь.

Я понимаю? Это какой-то намек? Если да — я его игнорирую. Указываю на поблекшие чернила:

— Что тут написано?

Он прищуривается, разглядывая перевернутый текст.

— Как она подшутила над учителем.

Я переворачиваю страницу.

— А здесь?

— Как ее ругали за то, что залезла на дерево. Она, похоже, любила похулиганить. Здесь написано, что сестры и нянечка называли ее «швыбзик». Это что-то вроде «шалуньи». Словечко пришлось поискать.

Я улыбаюсь.

— «Швыбзик», — повторяю я, стараясь скопировать его произношение.

Он морщится:

— Почти.

— Можешь мне почитать?

Эван переворачивает книгу. Он склоняется над страницей, его лицо немного светится, как жемчужина.

10.6.13

Папа на меня злится, и все из-за Ольги! Последние недели все время шел дождь, а сегодня — наконец-то! — выглянуло солнце. После уроков мы с Марией пошли гулять в парк. Нашли чудесный клен, на котором можно отдыхать, как это делала Королева Фей в той пьесе, что мистер Гиббс велел нам прочесть. Только Ольга приказала нам немедленно слезть. Мария, конечно, тут же слезла, а я отказалась. Тут пришел папа, он только закончил осмотр земель. Ольга сказала ему, что я плохо себя веду, и он сделал мне выговор.

— Ты совсем бесстрашная, зайчик мой, — сказал он, снимая меня с дерева.

— Так это же хорошо, разве нет? — спросила я.

Он рассмеялся и ответил, что это известно лишь Богу. Я сказала, что Ольга злится только оттого, что не получила весточки от «сердечного друга» Павла Алексеевича. Она вся покраснела, а папа снова отругал меня — за то, что наябедничала. Нечестно!

Эван читает дневник как актер. Он говорит с интонацией автора, воспроизводит эмоции. И делает он это так искренне, что я с трудом сдерживаю смешок.

22.6.1913

Чудесный день! Устроили пикник на пляже. Взяли несколько шлюпок с яхты и отправились на маленький остров. Там моряки построили для нас павильон с ковром и банкетным столом — были чай с молоком, фрукты, конфеты. Вкуснейшие черничные тарталетки! Насмешила Марию, слизывая варенье с носа со скрещенными глазами.

После чая играли в жмурки. Папа тоже с нами играл, и все валились со смеху — даже слуги, — когда он спотыкался, стараясь идти ровно, едва ли не наступая на платье Т. Как же мне хотелось никогда не возвращаться в Петербург, а вместо этого отправиться на «Штандарте» в кругосветное путешествие, как команда пиратов. Никакого двора, никаких церемоний.

Эван замолкает, поднимая на меня глаза. Церемонии, слуги, двор…

— Так… — говорю я, собирая кусочки пазла в голове.

Но Эван поднимает руку, чтобы я пока молчала, и достает другой дневник.

— Вот этот, — говорит он, — написан позже. В тысяча девятьсот пятнадцатом.

Сегодня Шура меня отругала, но я так скучаю! Она говорит, что в нашей империи сотни тысяч девочек, которые отдали бы руку и ногу, чтобы оказаться на моем месте. Но эти девочки не понимают, как нам одиноко!!! Мы никогда не устраиваем праздников, дорогой дневник, только для бабушки и скучных дядюшек и тетушек. Мама говорит, что так лучше. Говорит, придворные — крысы и сплетники, которые недолюбливают ее из-за немецкой крови, и доверять нельзя никому, кроме отца Григория и, конечно, милой Шуры, но она просто нянечка.

Иногда мне позволяют играть с Глебом, сыном врача, но ведь девочке нужны подруги! С кем же мне делиться секретами?

Поскольку мне не с кем поделиться нашей скромной жизнью в Царском Селе, расскажу все тебе, дорогой дневник.

Мы делим комнату с Марией. Она будит меня по утрам (свинюшка). Сначала мы желаем доброго утра маме в ее «будуаре», как говорит месье Жильяр. У нее самая замечательная комната в доме, там все — мебель, шторы, даже обои — пыльно-лилового цвета. Каждое утро слуги приносят в комнату цветы. Если лечь на оттоманку и прикрыть глаза, чтобы смотреть только через ресницы, кажется, что лежишь в поле сирени. Мама говорит, так англичане украшают дома, — она-то знает.

Тут намного лучше, чем в душном Зимнем дворце или в Екатерининском дворце по соседству. Там все в золоте, драгоценных камнях, полированном мраморе — идеально, чтобы корчить рожицы своему отражению, но так холодно и совершенно неуютно. Хотя там красиво, как внутри одного из тех украшенных яиц, которые папа дарит маме на Пасху.

Я перебиваю Эвана:

— Дворец?

Он поднимает на меня сияющие глаза.

— Дворец, — повторяю я, и он медленно кивает. — Получается, она была… это дневники…

Прежде чем я успеваю сформулировать целое предложение, Эван снова поднимает руку.

— Подожди.

Он открывает последний дневник на странице, которую пометил закладкой.

— Девятое марта тысяча девятьсот семнадцатого года, — читает он.

Папа прибыл с фронта. Мама заплакала, когда он сошел с поезда, мы все побежали его встречать объятиями и поцелуями. Мы ведь боялись, что больше его не увидим. Он говорит, что рад наконец вернуться домой, но, боюсь, Царское Село сильно изменилось. Теперь на каждом углу стоят часовые, по дворцу ходит охрана — как у себя дома! Нам приказали не выходить за ворота парка, но даже по парку за нами ходят. Мы привыкли к охране, но теперь следят за нами. Иногда я бросаю на них взгляды, пока мама не видит, или передразниваю их за спиной. Мария говорит, чтобы я так не делала.

Когда мы все-таки остаемся одни, пытаемся притвориться, что у нас все как раньше, и это даже почти получается. Мама говорит, что мы должны оставаться сильными, не давать людям забыть, кто мы такие, но я знаю, она боится за Алексея с тех пор, как убили нашего Друга, а папа отказался от трона за них обоих.

Но сегодня мама в хорошем настроении, ведь мы все снова вместе. Я тоже счастлива. Может, теперь, как папа вернулся, все станет лучше. Я возьму себя в руки и прекращу хулиганить, как сказала мама.

Храни тебя Бог…

— И тут подпись, — говорит Эван. — «Твоя маленькая Анастасия».

Все в кофейне вертится, кроме его глаз; я лихорадочно перебираю в голове имена и факты, все, что могу вспомнить из учебников и тестов.

— Это дневники твоей двоюродной прабабушки? — спрашивает он.

Внезапно в кофейне становится душно, женщина с ноутбуком за соседним столиком сидит слишком близко.

— Они были у нее на чердаке.

— И ее звали Анна?

— Да.

То, что я пытаюсь осознать, слишком масштабно, слишком невероятно. яйца, о которых она писала, не красили луковой шелухой, их украшали драгоценными камнями, это яйца Фаберже…

Стопка напечатанных листков лежит между нами посреди стола. Это перевод на английский — Эван успел перевести все три дневника. Кладу руку на стопку.

— Это то, о чем я думаю?

В глазах Эвана блуждает искорка, огонь за коркой льда, все его прежние сомнения улетучились, как туман над озером.

«А» — это «Анна».

— Эти дневники… — говорит он в предвкушении, но взвешивая слова, — они будто бы… — Он обдумывает дальнейшие слова, словно решая математическую задачку. — Они будто написаны великой княжной Анастасией Николаевной Романовой.

«А» — это «Анастасия».

— Анастасия Романова.

Его голос понижается до заговорщического шепота.

— Джесс, если твоя двоюродная прабабушка — дочь последнего императора России, она пережила расстрел, в котором погибла вся ее семья.