IV.
Для тех, кто живет в Вэст-Энде, Флит-Стрит — пустое имя, также как Клифордс-Инн. И все же Клифордс-Инн примыкает к зданию суда, скрываясь в его глубокой тени, как могила у стены сельского кладбища: такая же зеленая трава, такие же серые камни и так же неслышно замирают шаги прохожих.
Против обведенного решеткой зеленого садика внутри двора стоял дом, в котором жил Джон Лодер. На первый взгляд, здание производило пустынное впечатление дома, занятого только конторами, и где жизнь существует только в дневные часы. Но когда спускалась ночь, зажигались огоньки, то в одном этаже, то где-нибудь в другом, — как маяки трудовых существований, подающих друг другу сигналы. Комнаты, в которых жил Джон Лодер, были в верхнем этаже. Из окон можно было с философским спокойствием глядеть вниз, на верхушки деревьев, забывая про разбитую мостовую разваливающуюся решетку сквэра. На двери висела дощечка с его именем, но она выцвела от времени, и буквы стали тенями самих себя. Весь дом с его пустыми стенами и темными лестницами производил печальное, безотрадное впечатление.
Но при входе во внутрь неприятное впечатление значительно смягчалось. Помещение направо в конце узкого корридора было не слишком маленькое, но очень низкое. Цвет стены, как и дощечки на двери, был грязный, пол был голый, без ковра. Посреди комнаты стоял прекрасный старый стол из времен Кромвеля; на простых полках и на камине стояло несколько очень ценных книг — большей частью политического и исторического содержания. На окнах не было занавесей; на столе стояла обыкновенная рабочая лампа под зеленым абажуром. Видно было, что тут живет человек, у которого мало привязанности к вещам и еще меньше радостей в жизни, человек, который существует потому, что он жив, и который работает потому, что он должен работать.
На третий вечер после туманной ночи, Джон Лодер сидел у письменного стола при свете лампы под зеленым абажуром. На среднем столе стояли остатки скромного ужина; в камине горел небольшой огонь.
После того, как Лодер писал часа два, он отодвинул стул и выпрямил окоченелые пальцы. Потом он зевнул, поднялся и медленно прошелся по комнате. Подойдя в камину, он взял трубку, положенную там, и немного табаку из ящика, стоявшего за книгами. Лицо его было усталое и расстроенное, как часто у людей, которые долго работали над чем-нибудь, совершенно чуждым им по духу. Он растер табак в руках, медленно набил трубку и закурил. В эту минуту внимание его было возбуждено шагами, гулко раздававшимися по лестнице без ковра. Он поднял голову и стал прислушиваться.
Шаги остановились. Он слышал, как кто-то зажег спичку. Посетитель, очевидно, не был знаком с домом. Потом его шаги снова зашаркали и остановились перед дверью Лодера. На лице Лодера выразилось величайшее изумление, и он отложил трубку. Когда незнакомец постучал, он спокойно прошел через комнату и отворил ему дверь. В корридоре было темно, и посетитель невольно отступил, увидав яркий свет в комнате.
— Мистер Лодер? — спросил он. Потом он вдруг смущенно улыбнулся, точно извиваясь. — Простите, — сказал он. — Свет меня слегка ослепил. Я не сразу увидел, что это вы.
Лодер, вопреки своей обычной несообразительности, сразу узнал голос своего странного знакового, встреченного в туманную ночь.
— Ах, так это вы! — сказал он. — Пожалуйте. — Голос его звучал холодно. Его, видимо, удивляло, что снова воскресло полузабытое событие. И удивление его было, по-видимому, не из приятных. Он медленно подошел к камину, и гость его последовал за ним.
Пришедший имел нервный, возбужденный вид. — Простите, что я являюсь в неподходящий час, — сказал он. — Но мое время не принадлежит исключительно мне самому.
Лодер сделал успокаивающее движение рукой. — Да кто господин своего времени? — спросил он. Это замечание придавало бодрости Чилькоту, и он тоже приблизился к огню. До этой минуты он избегал глядеть Лодеру в лицо. Но теперь он поднял глаза, и опять — как он ни был подготовлен — отшатнулся при виде необычайного сходства. Тут, в бедно обставленной и плохо освещенной комнате, сходство казалось еще более удивительным, чем в таинственном покрове туманной ночи.
— Я прошу прощения, — сказал он. — Мое ощущение чисто физическое, — я невольно выражаю свое изумление.
Лодер усмехнулся. Легкое неуважение, которое Чилькот вызвал у него при первой встрече, теперь еще усилилось, и к нему присоединилось другое ощущение, не совсем для него ясное. Этот человек производил впечатление такой слабости, такого непостоянства, — а между тем он был странной каррикатурой его собственного «я».
— Сходство, действительно, поражающее, — сказал он. — Но все же нечего терять из-за него душевное равновесие. Подойдите ближе в огню. Что вас привело сюда? Любопытство?
У камина стояло деревянное кресло. Он жестом указал на него, и потом снова взял в руку дымящуюся трубку. Чилькот исподтишка смотрел на него и сел на указанное место.
— Сходство необычайное, — сказал он, точно не будучи в состоянии расстаться с этой мыслью.
Лодер оглянулся.
— Да, это очень бросается в глаза, — сказал он, и прибавил другим тоном: — Не хотите ли курить?
Чилькот стал вынимать папироску, но Лодер предупредил его и, взяв ящик с камина, протянул ему.
— Это единственная роскошь, которую я себе позволяю, — насмешливо сказал он. — Мои средства позволяют мне только одну какую-нибудь прихоть, и я, кажется, сделал мудрый выбор. Это ведь единственный порок, который не обходится слишком дорого. — Он пытливо взглянул на лицо, так комично похожее на его собственное, зажег свернутую бумажку и передал ее своему посетителю. Чилькот погладил свою папироску и нагнулся вперед. При свете горящей бумаги черты его имели напряженный и выжидающий вид. Но Лодер заметил, что губы его не вздрогнули, как в первый раз, когда он ему предложил огонь для папироски.
— Что вы хотите выпить? Или, лучше сказать, не хотите ли стакан виски? — спросил он. — Ничего другого у меня нет. Роскошь гостеприимства мне, к несчастью, недоступна.
— Я редко пью, — ответил Чилькот, покачав головой. — Но вы, пожалуйста, не стесняйтесь из-за меня.
— Я выпиваю раз в сутки что-нибудь, — обыкновенно в два часа ночи, когда заканчиваю работу. Одинокий человек должен следить за собой.
— Вы работаете до двух часов?
— До двух, — иногда и до трех.
Чилькот взглянул в сторону письменного стола.
— Пишете? — спросил он.
Лодер утвердительно кивнул головой.
— Книги? — спросил Чилькот, и голос его слегка дрогнул от ожидания.
Лодер горько засмеялся.
— Нет, не книги, — сказал он.
Чилькот откинулся в кресле и провел рукой по лбу. Он едва мог скрыть радость, вызванную словами Лодера.
— В чем же заключается ваша работа?
Лодер отвернулся.
— Не спрашивайте, — коротко сказал он. — Когда у человека есть одна только способность, и эту способность не в чем проявить, то все остальное ни к чему не ведет. Я обрабатываю чужое поле: тяжелый труд и малое вознаграждение.
Он стоял спиной к огню и смотрел своему посетителю прямо в лицо; в его манере держаться была странная смесь гордости, упрямства и безнадежности.
Чилькот опять нагнулся несколько вперед.
— Почему вы говорите о себе в таких выражениях? Ведь вы человек образованный и воспитанный? — Он предлагал эти вопросы, напряженно ожидая ответа.
— Что значит образованность и воспитание? — спросил Лодер со смехом. — Этим в Лондоне мостовые мостить можно. Что значит хорошее воспитание? Придворное платье, которое требуется при представления королю, — парик и мантия для адвоката. Но разве парик и мантия всегда означают знание дела? Разве придворное платье обозначает и королевскую милость? Нет, воспитание и образование не играют никакой роли. Все дело — в благоприятных условиях. Вы бы должны были это знать.
Чилькот неспокойно задвигался в кресле.
— Сколько горечи в ваших словах! — сказал он.
Лодер поднял глаза.
— Гораздо больше горечи в моих мыслях, — и это хуже. Я один из тех несчастных, которые ждали денег, и потому не выбрали никакой профессии, не избрали себе даже какого-нибудь занятия… у них поэтому нет ничего, за что можно было бы ухватиться при кораблекрушении, — их течение неминуемо выгоняет в открытое море. Я ведь вас ночью предупреждал, что не следует направлять корабль в мою сторону; я — разбитый корабль, который носится по волнам.
У Чилькота вспыхнули глаза.
— Вам, кажется, плохо пришлось от людей? — спросил он. — Проигрались вы в сношениях с другими?
— Другие играли. Я только пострадал от результатов чужой игры.
— И очень?
— Вместо восьмидесяти тысяч фунтов, у меня осталось около восьмисот.
— И как же вы с этим примирились? — невольно спросил Чилькот.
— Мне было тогда двадцать-пять лет, я был полон надежд и очень самонадеян. Но в жизни нет места ни для того, ни для другого.
— А ваша семья?
— Моего последнего родственника я потерял одновременно с моим состоянием.
— А ваши друзья?
Лодер отложил трубку.
— Я ведь уже говорил — мне было тогда двадцать-пять лет. Ведь это все объясняет. Я никогда не думал о том, что будет, — не верил, что перемена денежных обстоятельств может изменить мою жизнь. Словом, мне было двадцать-пять лет. — Он улыбнулся. — Когда выяснилось мое положение, я продал все, оставив себе только стол и несколько книг. Я надел простое платье и отпустил бороду. Потом я положил весь мой капитал в карман и повернул спину Англии, ни с кем не прощаясь.
— На сколько времени?
— Лет на шесть. В это время я объездил половину Европы и добрую часть Азии.
— А потом?
— А потом я опять сбрил бороду, вернулся в Лондон и взял имущество, которое скопил себе.
Любопытство Чилькота не то обижало, не то сердило его. Но Чилькот сидел неподвижно и смотрел на него в упор. Резкая определенность личности Лодера и незначительность достигнутых им результатов приводили его в изумление. Лодер это заметил.
— Вы, очевидно, спрашиваете себя, зачем я собственно явился на свет? — быстро спросил он. — Иногда я сам спрашиваю себя об этом.
При этих словах что-то изменилось в лице Чилькота. Он приподнялся наполовину, потом снова опустился в кресло.
— У вас нет друзей? — спросил он. — Ваша жизнь не имеет для вас никакой ценности?
Лодер поднял голову.
— Я знал, что произведу на вас такое впечатление.
— Так вы совершенно свободный человек?
— Человек, который работает для насущного хлеба, не свободен. Еслибы дело обстояло иначе, я бы, может быть, шел вашими путями — участвовал бы в законодательной и правительственной жизни. Было время, когда мои надежды направлены были в эту сторону. Но мои надежды, также как и многое чисто материальное, относятся уже к прошлому.
Он остановился и посмотрел на своего гостя.
Перемена в Чилькоте обозначилась тем временем еще более резко. Он опять стал мять папироску в руках, брови опустились книгу и губы дрожали от внутреннего волнения. С минуту он сидел тихо, избегая взгляда Лодера; потом он вдруг собрался с духом и посмотрел ему прямо в лицо.
— А что, если бы оказалось, что у вас есть будущее, несмотря на то, что есть и прошедшее?
