Осторожно, двери открываются

Кэтрин Вэйн, 2021

Таня и Юра – двое совершенно незнакомых попутчиков поезда «Санкт-Петербург – Москва». Он – неприметный курьер со своими заморочками, а она – холодная красавица с ограничениями. Эти двое молодых людей вряд ли могут найти что-то общее между собой, и пути их могли бы разойтись и никогда не пересечься в современной Москве, если бы не тайное желание каждого – совершить перемены в собственной жизни. Столица становится главной ареной для узнавания друг друга, а сложные взаимосвязи в её улочках приводят героев к тяжёлым итогам.Всегда ли за красивым личиком скрывается красивая жизнь? А наглец-попутчик действительно ли опасен? И как одна картина одного художника способная родить новую жизнь? Эта история про людей, чьё содержание так поразительно похоже на каждого из нас. Про жизнь, творчество, разочарование и дружбу, которая всё-таки спасает.

Глава 3

Взгляд. В глаза своего партнёра. Такой бывает один на миллион. Когда ты ему рассказываешь лишь мимикой лица, движением тела всё, что внутри. Любовно обвить за талию, сгибая ногу в па. Прислонить к его крепкому плечу свою голову и веки поднять, чтобы ваши взгляды встретились. Но есть опасность, что он увидит какой зверь из тебя вырывается. Волчица с переломанными конечностями, которая от боли даже не может выть. Есть партнёры, которые чувствуют тебя. А есть…

Есть Лёша, смотревший перед собой на стоп-кадр репетиции. В минуты, когда в квартире появлялся он, любой вечер превращался в репетицию. Гостиная становилась репетиционным залом с многочисленными зеркалами и балетным станком, вместо фортепиано был плазменный телевизор — он же окно в театральный зал.

Таня лежала головой на бёдрах своего танцора и смотрела в потолок. Считала несуществующие трещины, пока он, будущая надежда балета, считал по пальцам замечания хореографа.

— Ну, ты же видишь я всё сделал правильно, — обозлённо парень поставил видео на паузу, сжав переносицу. — Не с той ноги пошёл. Нет, ты слышала? «Ты пошёл не с той ноги и всех сбил». Охренеть. А то, что Васильев ушёл на вторую линию…

Таня закинула голову, чтобы встретить голубые глаза на самом пике возмущения. Но нет. Неправедный гнев летел в несчастную телевизионную коробку. Девушка улыбнулась и поднялась рукой до щеки, провела по бархатной коже туда-обратно. Она не смотрела на экран, а лишь по изменениям на лице парня читала, что там происходит, — руки высоко, поворот всем туловищем и вытянутая под нужным углом нога, подбородок на нужном уровне и Лёшин шаг один из лучших в первой линии мужского кордебалета. А ей бы сейчас простого. Ласки. Мягкие, нежные руки поближе к себе. Таня всегда любила его случайные касания. Будь они лёгкие, незаметные, грубые или совсем детские. Крепкие руки танцора схватят за запястье и Таня обычно знает: за этой хваткой будет мягкий поцелуй в плечо. Тёплое уединение в друг друге. Он её согревал, а она неизменно жалела.

Всё это было где-то там, в прошлых месяцах, в новогодние каникулы, до и после спектакля «Щелкунчик».

Сейчас Лёша лениво отклонялся от любимой и морщился.

— Тань, я не могу сосредоточиться, хватит. Видишь, целостность танца от моей помарки не нарушена.

— Ты повернул голову и сделал шаг не в ту сторону. Изменил ход истории. Ты ведь ведёшь эту линию. Должен понимать важность технического соответствия — картинка разрушилась.

Парень закусил губу. Глупость. Конечно Таня сказала глупость. Вместо похвалы всегда кидает упрёки. Одного не понимает она — это не помогает. Как и её пальцы по его бёдрам. Не успокоит. По упругой коже они ведут туда и сюда незаметно, легко. Не права, конечно, как всегда. Голубые глаза опустились мимолётно вниз. На открытые девичьи розоватые губы и её бледные веки. Что она делает? Слепо водит по упругим бёдрам, забираясь под тонкие ткани. Сначала шорты, потом майка, а дальше что… Что-то ищет? Что она потеряла в его голой коже?

— Ты заметила, как мой прыжок стал лучше? Или…

— Да, лучше. Гораздо лучше, — Таня прервала речь. Соврала, чтобы не огорчать. Не продолжать диалог о танцах. Музыка Хачатуряна становится всё ближе и ближе к ней, она уже вот, почти внутри, у самых краёв по прежнему зияющей раны. Господи, музыка… Татьяна бы сейчас тоже могла продолжать как и Лёша — танцевать. Пальцы её всё ещё трогали его бёдра, настаивая начать и кончить нескоро. Не говорить, не дышать воздухом профессиональной болтовни. Забыть танцы, балет, побыстрее бы, прямо сейчас.

Стиснув зубы Лёша сжал её руки и резко убрал в сторону от себя.

— В экран посмотри и скажи, как? — он всегда был грубоват, когда Таня думала не в один такт с ним.

А ведь днём, на Никитской было уютней. Она забыть забыла глаза, тон голоса, дурацкие вопросы какого-то художника. Но там было что-то отличное от того, что сейчас. Словестная перепалка возникла из воздуха, как кульминация третьего акта, и возгласом Алексея — «что бы ты понимала в балете» всё закончилось. Он продолжил смотреть репетицию, а он всё ещё считала трещины в потолке. Молча. Мысли влюблённой танцовщицы унесло в ностальгию. К тем дням, где: среди летних пейзажей, закатов и сна под самое утро, был восторг преподавателей — девочка, не самых лучших внешних данных, сошла с питерской академии партнёршей к высокому парню, с призовыми местами на конкурсах. Ей не нужно было особых усилий, чтобы в каждом балетном па была исключительно точная техника. «Вагановская воспитанница, сразу видно» — говорили ей. Ему не стоило делать ничего вообще. Природа и династия постарались — «Мальчику грех с таким лицом и физическими данными не давать сольные партии». Идеальная пара, как вишня на низкокалорийном торте училища.

Пара осталась.

А сольные партии нет.

Ни у неё, ни у него.

Их спальная была заставлена большими и маленькими совместными фотографиями из разных постановок: «Ромео и Джульетта», «Снегурочка», «Жизель», «Щелкунчик». Всегда вместе, всегда рядом. Гордость хореографической академии. Иногда Таня ставила любимыйе фото на видное место и с гордостью улыбалась тем счастливым детям, что смотрели на неё. Редкими моментами она убирала их все за шкаф, чтобы не вспоминать.

Никто в той ностальгии не предупредил, что одному в балет закроют двери, другому до статуса «солист» приготовят длинный тернистый коридор. Никто не сказал, что «пахать и плакать» поставят занавеску для свободных часов влюблённым. Вот там, на Никольской, какой-то Юра может утащить в кафе, нести чушь битый час и невольно теряться каждую минуту разговора. А здесь, на диване в квартирке из рекламного ролика, Лёша не может взять и запустить пальцы в её волосы, лечь рядом, лицом к её лицу и говорить о планах на выходные.

Поедем к родителям. В Питер, к твоему отцу. А хочешь куплю билеты в кино на весь день? Будем вместе готовить моей маме торт.

Нет.

Идеальные слова. Они так и останутся в мыслях. Как и тело Алексея не сменит своего положения. Как и лицо Юры, останется за стеклом кафе на Никольской. Сожалеющим и печальным.

В конце концов Таня взяла ладонь своего парня и приложила к щеке. Так хорошо. Действительно хорошо.

— Почему мы не ходим в ресторан? — она пальцами по его венам как по шёлковой постели провела сверху вниз. Перебежала дорогу и оказалась снова под его майкой.

Алексей пожал плечами. Холодно.

— Потому что: одну часть дня я в театре, другую у меня съёмки в рекламах, клипах, — на лице танцора мелькнула тень сочувствия, что нужно подумать про ресторан. Он ей с прошлого года задолжал свидание, хотя бы одно скудное. Но быстро вернулся в обратное, безразличное состояние. Сжал запястье Тани, когда её пальцы потянули резинку шорт вниз. Не хотел. Боже, как Лёша не хотел ложиться с ней в постель. Нет, нет, нет. Не сегодня.

— Тань, я попросил, заканчивай уже!

Парень рявкнул и ей пришлось повиноваться, сложить в позе мертвеца руки на своей груди. Минуту танцор помолчит, отсчитает успокаивающих сорок цифр и, как ни в чём не бывало, закрутит заново трагичные темы.

— Знаешь, у нас появилась девочка новая. Ты не представляешь какая она талантливая. Из Латвии приехала. Вот посмотри, я снял её репетицию.

Таня сжала свои пальцы в кулак. Хотелось забиться в стенку дивана, спрятаться за обивку. Чтобы не слышать оркестр балета, не понимать абсолютно ничего.

— Спасибо, я не хочу.

— Ну посмотри, посмотри. Это же готовая прима!

Рядом с девичьим слухом пальцы захрустели. Таня вздрогнула, закрыв лицо ладонями. Испытывать снова — жалость, смешанную с презрением, она уже давно не могла. Открыв рот жадно, мелко глотала воздух, заглушая приступ паники. А музыка знакомая звучит и не умолкает. Она начинается заново. С каждым повышением громкости Лёша хрустит громче и сильнее пальцами. Так, что в голове появляется нарастающая боль. В районе висков.

— Лёш, я не хочу на неё смотреть, — Таня скукожилась, вцепившись его руку.

Её настырный тон страдал. Сколько можно не замечать, что несостоявшейся артистке со статусом инвалида не хочется обсуждать танцы. Никакие. Никогда. Больше ни за что. Смотреть на тех, кто сделал рывок, к цели. А она осталась далеко позади.

–… ему в пару поставили Глеба. Помнишь светленький такой? Он же был твоим партнёром в Вагановке? Так хорошо смотрятся вместе.

Танцоров переводят из одного театра в другой. Из города в город. Один за другим. Они чувствуют своими кончиками пальцев ног все по очереди сцену Большого театра. А ей остаётся об этом лишь слушать, стиснув зубы. Да нет, никто не виновен, что Танечке не дано это счастье — танцевать. Из всех танцоров мира никто не виноват, что теперь её образ жизни исключительно сидячий.

В партию вступили скрипки и, в конце концов, сердцу стало тяжело дышать. Таня, умоляющим взглядом, смотрела на Лёшу. Он просто ничего не понимал, его глаза застилал восторг по другим танцорам.

— Отнеси меня в ванную. Я хочу погреться, — девочка промямлила, упорно отворачиваясь от телевизора. Потянулась руками к шее своего парня. Уцепиться. Она не справлялась сама с собой и помощи в этом не просила, но, чтобы Лёша не видел приступы бывшей балерины, Таня быстро уезжала в ванную. Вода всегда успокоит.

***

Из зала на тебя обязательно посмотрит тот, кому ты танцуешь этот танец. Для кого ты стоишь и, превозмогая боль, меняешь позиции, смотря целенаправленно как учили — в никуда. В пустоту.

Юра складывал обычно пальцы по форме маленького окошка и, прищурив глаз, рассматривал объекты, уходящие верхушкой в небо. В пустоту. Грубые здания, несчастный вид, дух давно почивших эпох. В магазинах, офисах, метро он постоянно видел, с профессиональной художественной точки зрения, море несовершенств и точно знал как их можно было исправить.

Но это было никому не нужно.

Руки несостоявшегося архитектора теплом обдавал стаканчик зелёного чая из дорогого кафе и стаканчик с обыкновенным крепким американо из «Кээфси». Холодными пальцами парень водил по ёмкостям, чтобы согреться. В уголке на Моховой Юра неотрывно смотрел на яркую, кривую дыру в стене, которая выходила на улицу, — она обеспечивала ветру вольную прогулку по помещению, поэтому девушка-баристо незаметно для клиентов шмыгала носом. Довольно парень кивнул.

— Красивый арт-объект.

— Да, не всем он только понятен.

Посетитель оставил у кассы свои заказы, рюкзак и подошёл к стене, рассмаиривая пустоту словно под лупой. Как безумец он водил по дыре, раскрашил остатки глины. Существовал он так — пихал свой нос во все дизайнерские дела.

— А с этим можно работать, правда. Например сделать аквариумное окно, края украсить живой зеленью или расширить дыру, приладить витраж, — брови баристы возмущённо приподнялись, парень быстро шлёпнул что-то перед её носом и схватил за руку. — О, меня зовут Юрий Стрельников — архитектор-дизайнер. Возьмите визитку, позвоните как будет время и мы с вами обязательно что-нибудь придумаем, — он пожал руку девушке, увидел её смягчённый под натиском его улыбки взгляд, она кивнула, будто что-то обещая, и странный парень ушёл. Они больше никогда не встретятся.

Ему никто не перезвонит.

Курьер, найдя минуту свободного времени в часах, кидался в поисках новой жизни. Лучшей. Он заходил в офисы и, отдавая заказ, осматривался по сторонам и заключал — «здание тектонически неправильно выстроено. Один шквалистый ветер и окна трещинами пойдут». В каждом кафе им были оставлены визитки, которые он старательно писал от руки. Иногда оставлял в одних и тех же местах по несколько раз. Он отметал понимание мегаполиса, конкурентности и тот факт, что просто так даже тучи нынче вряд ли разойдутся. Но тихонько верил (два часа в день) что ему может, наконец, просто так и повезёт.

Об этом он думал ровно двадцать минут, пока шёл до здания с колоннами на входе. Прижимал ёмкости с напитками к себе и укрывал рукавами куртки от ветра. Повезёт. Там, на Никольской за столиком, вчера недовольная Татьяна, учуяв запах кофейных зерен, опускала глаза, морщилась как ребёнок, знавший запах горькой микстуры от кашля. И как она мякла, чертами лица становясь доброй души человеком от глотка чая. Она не нравилась ему. Как девушка, как женщина. Не вызывала влюблённости ни в коем качестве. Но Юра всё-таки ждал Татьяну у театрв и лицо его начинало встречать прохожих грустью. Площадь и спящий фонтан пустовали и у памятника Марксу через дорогу не видно знакомое пальто.

Курьер опустил голову, открыл крышку стаканчика с чаем, чтобы вылить его на асфальт, но за спиной кто-то громко кашлянул. Послышался скрип резины.

— Я всегда знала, что Москва — большая деревня, но что она ещё и маленькая — это открытие для меня, — пять оборотов колеса назад она ещё не была уверена что это ненормальный художник, ещё меньше она была уверена в том, что нужно подъехать к нему. Пообещала ведь себе — больше никаких психов и разговоров с незнакомцами. Совсем. Но пять оборотов колёс назад она решила, что они уже ходили в кафе, а значит, он не настолько незнаком.

Юра удивлённо улыбнулся.

— Привет. Уже узнаёшь меня? Мне приятно, — без церемоний он протянул девушке стаканчик её законного чая. — Это тебе. Ты здесь часами сидишь, а на дворе не месяц май.

— Я думала, что мы попрощались с тобой вчера. Навсегда, — она с подозрением в глазах сделала глоток напитка и сама себе призналась, что это то что было ей нужно прямо сейчас.

— И я так думал, но потом решил, что ты испугалась меня, почувствовал неприятное ощущение от этого и вот, я здесь.

— Исправляешь впечатление?

— Пытаюсь.

— Выходит так себе. Чай остыл и ты всё ещё похож на маньяка.

Таня достала пачку сигарет, задумчиво на неё посмотрела и, крутанув один раз в руке, переложила в другой карман. С прищуром посмотрела на Юру. Искренность. Она искала в зелёных глазах именно её и, кажется, находила. Вот там, чуть подальше от радужки зрачка.

— Да? Прости. Мы купим новый.

Она нагло усмехнулась, подмигнула, в конце концов прикусив зубами сигарету. Огонь, дымок и жест как будто запланированный очень давно. Смелый, расхлябанный. Девушка пустила порцию никотина в сторону парня и переместила свой задумчивый взгляд на восток, далеко за пределы привычного места дислокации. Со стороны театра вышла стайка высоких, стройных балерин и, держа в руках струящиеся ткани, направилась куда-то в сторону. Они беззаботно плыли по тротуару, тихонько посмеиваясь между собой и белые кружева в их руках были похожи на лебяжьи крылья.

Рука Татьяны застыла в воздухе. Она замерла взглядом на девушках и не смела дышать. Они были для неё сказкой. И это сразу понял Юра.

— Давно ты была внутри? — он скользнул глазами по профилю новой знакомой. Меланхолично она обратила взгляд на Большой театр и сделала сильную затяжку.

— Года два с половиной, — на удивление мягко ответила она. Но мрачность отчётливо слышилась в её словах.

Большой театр… Танцовщица смотрела на фасад и вместо колонн Бове видела железобетонный забор под амбарным замком. Не было ни греческих скульптур, ни колесницы Аполлона на самом верху. Ничего. Всё под запретом. Внутренним. Сердечным. И оставалось только стыдливо изредка подглядывать как из главного входа выходят балерины.

Юрв заговорил осторожно, скрытно.

— Я знаю что это. Примерно понимаю что ты чувствуешь, — он вмиг убрал со своего лица идиотскую полуулыбку. — Когда умерла моя бабушка, я не мог собрать силы в кулак, чтобы пройтись по улице, где она жила и, тем более, взглянуть на дом, где я жил вместе с ней. Она воспитывала меня. Ближе её у меня никого и не было всё детство. И её квартира, её комнаты были долгие годы и моими тоже. Там я пережил столько моментов… — Юра заметил, что Таня всматривалась в его лицо. Опять искала искренность. — После её смерти не мог представить, что в нашей квартире для меня нет места. Без неё. Меня знобило, тошнило и начинала болеть голова, когда я только видел верхушку той пятиэтажки — только вгляжусь между деревьев, а мне уже плохо. Ощущение — там закончилась моя жизнь, а что сейчас со мной происходит, не понятно.

Он смотрел на театр и видел как сейчас: трещины на старых оконных рамах, покосившийся забор возле клумб, занавески на первом этаже, которые не меняли никогда. Мальчика в зимней куртке охватило беспокойство. Из года в год Юра так и стоял, смотрел: как без него и бабушки не меняется совершенно ничего. Как в каждом кирпичном сантиметре застывает навечно его детство и присутствие родной, всегда близкой женщины.

— Что же ты сделал? — Таня спросила, не отрывая от него взгляд.

— Просто захотел. Открыл своим ключом подъезд. Позвонил в квартиру. Мне показалось, что сейчас бабуля откроет дверь, улыбнётся и пригласит посидеть, выпить чаю и поговорить. Я так уверено к этому шёл. Показалось даже, что учуял с лестницы запах любимой выпечки. Но в квартире уже жила новая семья, и мне осталось лишь извиниться, сказать, что ошибся и медленно спуститься во двор. А там, на лавочке у качели, я просидел ещё часа четыре. Счастливый, что, спустя шесть лет, смог вернуться назад — пересилить себя и сделать это. Затем приходить стал туда чаще. Легче, знаешь ли, подумать, что всё как прежде хорошо.

Глаза девушки провели зрительный маршрут от автомобильной стоянки до входа в театр, — вон в левом ряду пятая машина Лёши. И этот пятачок перед входом в цитадель русской культуры для неё больше, чем место встречи со странными людьми — тот самый дом, в котором Таню уже никто не ждал. Что-то общее возникло между двумя незнакомцами. Прожитое на черновую детство и юность. И оба они смотрели на реальную жизнь как на продолжительный сон. Надо проснуться, улыбнуться новому дню, но не находили слова для этого пробуждения. Точка соприкосновения неприятная — недоступность.

С Красной площади донёсся далёкий звон курантов.

— Как ты смотришь на то, чтоб подождать меня здесь десять минут, а потом двинуть гулять? — Юра посмотрел на экран телефона и с паникой заметил, что через пять минут нужно быть у клиента. Благо это было рядом. Не благо, что Таня не готова была к такому развитию событий.

— Смотрю отрицательно, но… — она протяжно вздохнула, прищурившись, — … ты же всё равно будешь ловить меня здесь завтра… Послезавтра…

— Вот и отлично! Пять минут. Только не уходи никуда.

Прытко Юрий убежал, выискивая в рюкзаке конверт для доставки. Пять минут, говоришь? В воздухе чиркнула зажигалка. Одна сигарета — это пять минут. Таня решила, что в пять минут парень не уложится и она быстро уедет отсюда в неприметную кофейню, где её ни по каким координатам не найти. А завтра можно остаться дома. Обмануть его ожидания. Хороший выбор. Нужный… Но непонятно кому. Её ведь, в самом деле, выводит из себя запертый квартирный воздух, круглосуточное одиночество, ограниченность. Последнее особенно доводило её до паники. Можно было найти прямо сейчас Лёшу, возвать к его совести и выманить в кино, но сегодня среда, он ни за что не согласится. День его расписан по минутам. Лёша пашет: с утра в балетном классе, в обед на съёмочной площадке рекламы, вечерами снова у балетного станка. На планы Танечки отдохнуть он обычно отвечал раздражительно и упрекал её в том, что она просто страдает дурью. «В нынешнем веке и для тебя можно найти работу. И отец тебе предлагал. Но нет. Ты выбрала не изменять балету. Так что не ной, пожалуйста» — в моменты своей острой усталости повторял танцор. А Таня и не ныла. Она лишь искала жизнь. Хоть немного похожую на прежнюю.

Девушка скинула с сигареты дым. Она могла бы настойчиво ожидать своего парня в коридорах театра, осматривать фотографии на стенах, пересекать коридорчики музея, коротать молчаливые часы (как брошенный ребёнок в театральном запахе), но на это Лёша строго говорил — «Тебе не положено там быть». И был в этом прав. С сигареты упала ещё одна порция пепла. Осталось две затяжки.

И кто это? Запыхаясь Юра прибежал к прежнему месту встречи, поправил причёску и наглухо застегнул куртку.

— Надеюсь ты.. ты не… фух, не скучала, — глаза его от встречного ветра покраснели, на лбу скопились капельки испарины и он бегал по своим делам как спринтер. Лишь бы Таню ещё успеть застать.

Она задумчиво посмотрела на парня.

— И где же ты был?

— Рабочие дела. Так, мелочь.

Таня улыбнулась, мотнув головой.

— Так может рабочие дела лучше, чем прогулка со мной?

Юра посмотрел в телефон. На сегодня обязательные заказы закончились. В заметках остались лишь адреса, далёкие от центрального округа Москвы, а в цифрах на часах осталось время, убить которое было не в чем. Так он решил.

— Мой рабочий день закончен на сегодня. Поэтому… Давай честно, тебе же нечем себя занять. Мне тоже. Тогда почему бы не прогуляться?

Почему бы не ответить ему что-то? Опытный путь показал, что на каждый аргумент художник Юрий найдёт контраргументов не меньше пяти. Он бьёт удобными картами, какие ничем не перебить. Его никак не перебить.

Девушка сжала губы, и резко развернув кресло, двинулась в сторону Лубянской площади.

— Тебе говорили, что наглость не украшает человека?

— Мне говорили, что наглость города берёт.

— И как успехи?

Юра быстро пошёл следом, стараясь не отставать ни на шаг.

— Думаю неплохо. Ты меня ещё не послала ни разу, значит, что-то я делаю правильно, — почти по углям следовал он, старательно подбирая слова. Страшно опасался, что может оступиться перед девушкой, которая в инвалидном кресле была вдвое уверенней, чем здоровый парень на здоровых ногах. Юра запнулся на ровном месте, обругал неровную плитку и снова поспешил за Таней, которая не останавливалась ни на секунду. — А кстати, мы там о чём закончили говорить? Ах, да, театр. Может, сходим как-нибудь?

Наконец она замерла, закинув голову назад.

— Серьёзно? Мы? Твоя наглость теряет берега, — её глаза сияли и непосредственностью, и злостью.

Юра наклонился поближе.

— Ну, а что: я в Большом не был никогда, ты, наверняка, уже забыла какой он изнутри. Неужели так нравится сидеть и облизываться, глядя как балерины ходят туда-сюда, а ты здесь, снаружи? Сидишь и ничего не делаешь.

Оцепенение. Скованность. Выпрями спину! Таня вытянула осанку, поджала губы и,обвинённая в бездействии, опустила голову.

— А я и не могу ничего делать, — она затихла ровно на столько, чтоб саму себя не услышать.

Юра легонько, успокатвающе коснулся её плеча. Да что ж за никчёмный кретин.

— Да я… Нет, прости, не так сказал.

— Мне нельзя туда. Не спрашивай почему: просто нельзя, — ответила Таня громко, тронувшись с места вперёд быстрее обычного.

— Хорошо. Не буду.

Они разошлись всего в несколько метров, но вдруг курьера кто-то быстро сбил с ног, зацепил ещё одного человека и с грубым выражением лица, поправив пальто, обернулся и прокричал:

— Смотреть надо, куда едешь, курица слепая.

Прохожие шли, не обращали внимания и быстро обступали вдруг преградившее путь инвалидное кресло. Они сдерживали себя, сжимали зубы, глубоко вздыхали. Ведь вроде стыдно будет, если такой скажешь, что она мешает под ногами. А вроде и смог кто-то. Совесть? Напросто браниться вслух мало у кого находилось времени.

А девушка расточительно не тратила время на обиды. Таня поморщилась, продолжая крепко управлять колёсами. Сколько ещё таких как тот прохожий придётся ей встретить? Вчера было четверо, позавчера двое. Их слишком много на неё одну, чтобы вслед ответить той же грубостью. Каждого не убедить в том, что она беззащитна. Глаза у Тани слегка задрожали. За что же, если она ничего не сделала никому?

Юра было дёрнулся догнать наглеца, но лёгкая хватка тонких пальцев остановила его.

— Не надо строить из себя рыцаря, он уже ушёл.

Юра выпрямился в полный рост одёргивая свою куртку, схватился за ручки кресла за спиной девушки и взял ровный курс сквозь людей. Он расправил гордо плечи. Пора было уже исправлять своё бездарное присутствие.

— Что… Что ты? Куда мы едем? — Таня хваталась за колёса, но была не в силах остановить их. Непривычно. Страшно. Что кто-то катит тебя вперёд по прямой.

— Мы ведь гуляем, так? Какой тогда смысл прогулок, если ты торопишься и вечно смотришь на дорогу, обращая внимание на всяких козлов?

Вот чёрт. В груди девушки заныла паника. Нет ничего ужасней, когда тебе пытаются помочь. Ей ведь сложно, она инвалид. Это было выше любых моральных сил — когда из тебя нарочито делают беспомощного. Её руки привыкли к тому, что из двадцати четырёх часов в сутки пятнадцать нужно крутить колёса. Из всех панических мыслей бывшая балерина оставила себе именно её, истину — слабой быть запрещено.

— Так, остановись, — Таня схватилась опять за колёса, но резина обожгла ладони.

Юра ловко объезжал ямы по тротуару.

— Я могу сбавить темп.

С креслом как с велосипедом — села и поехала сама.

— Нет, вообще остановись. Я сама.

Парень всё-таки остановился. Никто не заметит её свирепый взгляд. Его насмешливость. Что за манеры? Глупая помощь, нелепое сопротивление. В карих глазах девушки смешались боль, злоба и те самые маты, на которые специально нарывался парень. Зелёные глаза курьера, глубоко ввинченые в голову отвечали только нежным покоем. А она задыхалась, невнятно нашёптывая — «Кретин, дурака кусок, идиот».

Юра наклонился низко, обдав свои тёплым дыханием висок девушки.

— Ты замечала, что много всего пропускаешь, когда едешь сама? Контролируешь каждые полметра. Едешь, сгорбившись и опустив голову. Смотришь на асфальт и пометки на нём; ещё изредка на дорожные знаки. А как же жизнь, которая проходит мимо?

Так, это становится слишком. Таня соединила свои красные, обожжённые ладони. Крепко. Поверх ладоней художника.

— Мы с тобой практически не знакомы. Откуда тебе знать как и куда я смотрю?

— Мне хватило вчерашней поездки до кафе. Ты ни разу не подняла голову. И каждый метр горбишься.

Горбишься. А ты же балерина. Ровная спина, выворот колен и правильный изгиб руки — это твоё тело. Остальное — это не ты. Не Таня, не балерина.

Она крепко стиснула зубы, закинув голову назад.

— Сгорбившись, значит? Тогда смотри!

По возможности вытянув спину как шею жирафа, Таня как будто вдавила ногу в педаль авто и рванула вперёд. Псевдогонщица с закрытыми глазами лихо катила вперёд, а сердце её выпрыгивало. По узкому тротуару мелькали люди и было нечеловечески страшно наехать им на ноги. Но она ехала, всё быстрее удаляясь и удаляясь от парня из поезда. Так же всегда убегала от проблем в детстве: быстро, по узким коридорчикам в порванной пачке, — быстрее по пышным залам училища с разбитыми коленями, — с сильной тряской на каталке по больничным коридорам. Таня грузно дышала и веки её дрожали, когда ориентация в пространстве терялась. Секунда, другая и на непредвиденной кочке колёса сворачивают с маршрута на большой скорости. К проезжающим по дороге авто.

В голове метнулся страх и в один скачок Юра добежал до девушки, поймав в падении кресло. Всего пару сантиметров и асфальт. Ещё одна травма, трагедия.

Его встретили обиженные глаза. Неприятно падать. На виду у людей ловить косяк за косяком и быть последней неудачницей в таком обычном деле как передвижение по улице. Самоуверенность, смешанная со страхом.

— Давай не геройствовать. Нет, так нет, — Юра с досадой смотрел, как Таня поправляет ноги на подставке кресла и отряхивает ладони от грязи. — Извини, я просто…

— Хватит, — грубо она процедила сквозь зубы, стряхивая с колен несуществующую грязь, — твои частые извинения начинают действовать на нервы.

В висках пульсирует. Не смогла. Сделать обычной вещи и показать, что может быть живой, простой девушкой, с прежде ровной осанкой.

Героям быть героями не суждено.

Таня двинулась дальше, теряя силы на вдох. Свободный и спокойный. Не должен продолжаться этот день. С ним, рядом. С каким-то действительно ненормальным парнем, что так просто берёт её на понт. Гад.

— Не надо больше ходить за мной. Не надо ждать меня на площади. Ты извинился, я услышала. Очистил совесть? Давай, чеши отсюда, — она стала похожа на тех дворовых девчонок, которых Юра, живя в Екатеринбурге, обходил стороной. Как же та девушка, выточенная скульпторами и фантазиями из их первой встречи? Лёгкая, скромная. Куда она потерялась? Истуканом юноша стоял на месте и видел, как и дворовая девчонка, находу, превращается в беспомощность: голова её опускалась всё ниже и ниже, плечи прятались и, в конце концов, исчезали. Как бы не старась взять гордость под контроль, а всё же Таня горбилась, через силу толкая саму себя вперёд. Неправильно. До него она всё это делала именно так.

— Обидно, наверное, когда ничего плохого не сделал человеку, а он уже ненавидит тебя. Давай вместе будем ненавидеть таких людей. Начнём с меня. Я тоже себя ненавижу, — он догнал её, замерев в полуметре, чтобы было трудно наехать колёсами него.

— Там пешеходный переход далеко, устанешь. Поехали в другую сторону, — Юра говорил громко, но в ответ не слышал ничего. — Там впереди кафе, я приглашаю на обед. Ты же скоро замёрзнешь, Таня, — он воскликнул ещё громче, когда девушка норовила затеряться в толпе.

— Как вы себя ведёте, молодой человек?! Разорался как Шаляпин на покосе, — кто-то возмутился за спиной курьера, но ему было всё равно. Успеть бы не потерять её из виду. Опять.

Таня остановилась возле перекрёстка. Нужно прибавить шаг. Должно быть громче и сильнее.

— Мы не можем так просто прервать наше знакомство, Таня. Кстати, ты тогда в поезде оставила платок. Может заберёшь?

Девушка не реагировала и уже медленней двигалась дальше. До перехода ей оставалось десять с половиной шагов.

— Хорошо, давай будем просто говорить, о чём хочешь ты. О балете например.

Загорелся зелёный свет на светофоре и люди поспешили вперёд. Кроме Тани. Она закрыла глаза, слыша последний выкрик в голове эхом. О балете… О её умершей части жизни. То, о чём с её же позволения никто никогда не спросит. Просто потому, что не интересно. Никому.

Могло ли быть интересно ему?

Светофор загорелся красным и резко Таня развернулась обратно. Перед самым носом Юры. Она тяжело дышала, обращая спокойствие в быструю злость. И как могла отворачивалась от разговора, но глаза всё равно косили в сторону наглеца.

— О балете? Что ты можешь не знать о балете?

Парень напрягся, спрятав руки за спину.

— Я ничего не знаю о балете. И ничего не знаю о тебе. Давай познакомимся? Ты со мной, а я с балетом.

Ветер сильный подул с запада и заставил девушку наклонится вниз. Укутать длинную шею в шарф, убирая с глаз мешавшие пряди волос. Она мило строила из себя сильную женщину и так же мило становилась обычной девочкой, которую двадцать минут назад случайный Юра хотел спасти от всего, а теперь он же смотрит изучающе, наклонив голову на бок.

Таня остывала, становилась мягче взглядом и теплее голосом.

— Ты там про платок что-то орал. Покажи.

Быстро художник нырнул рукой в карман рюкзака и вынул ткань, свёрнутую в десять раз: старые, затёртые узоры, застиранный орнамент, края заштопаны не в первый раз. И в глазах танцовщицы появляется трогательная детская нежность. Щёлк. И ей уже не за что злиться.

В руках парень держал дорогую вещь из её детства.

— Спасибо, — она робко выдохнула, спрятав платок между сжатых пальцев. Прижала к себе и от обиды крепко закрыла глаза. Чуть-чуть не потеряла связь с самым лучшим воспоминанием из своей жизни — мамин платок, которым она всегда утирала Танечке носик. С рождения и до семи лет. Один и тот же старенький платок.

Взгляд её строго устремился на парня и его зелёные глаза в ответ проявили испуг.

— Пошёл я на хер, да?

— Нет. Ты там про балет что-то спрашивал или мне показалось?

Они пошли неведомо куда. Юра учился понимать две вещи в этой прогулке: безопасность и балет. Он подбегал к Тане поближе, когда она норовила по скользким дорожкам съехать к дороге, и с ученическим любопытством выслушивал курс лекции — «что такое либретто». Таня училась вспоминать балет, как будто он был вчера. И завтра тоже будет: просыпаться в шесть утра, бежать самой первой в балетный класс, на уроках в обычной школе и дома, ночью, думать только о новых разученых элементах. Она любила примерять новые пуанты, пачки и знала, что боль бывает приятной, когда танец получается. Тогда её колени разбиты не зря, плечи ноют не напрасно и считать не надо, нет, сколько слёз она выплакала, оттачивая один и тот же поворот на месте. Она рассказывала и вспоминала как увидела своего Лёшу на сцене и влюбилась, — он исполнял партию принца на конкурсе в Польше, а Таня была Золушкой. Его лёгкость, парящие прыжки, целеустремлённый взгляд… Ей было суждено его полюбить и запомнить навсегда именно таким.

— А каким бы я мог стать персонажем балета? — почесав затылок вопрошал Юра, пряча глаза от слепящего солнца.

— Меркуцио из «Ромео и Джульетта»: безрассудный и дурной, — отвечала Татьяна, напевая себе под нос мелодию из балета.

— Подожди, подожди, это меня в конце убьют? Ну, спасибо. Заслужил, да.

— В любой трагической истории мало, кто выживает. А если и выживает, то только физически, а душой…

Парень махнул рукой, отгоняя выводы прочь от себя.

— Начинается. Так, чтобы меня повысили, нам надо срочно найти кафе, — он забылся, взялся за ручки инвалидного кресла, но, усмирённый взглядом воинствующей Джульетты, быстро их отпустил. Этот парень, что он такое, если сохранил то, что дорого ей? Мог не увидеть обычный платок, оставить его, выбросить. Но он помнил и, кажется, все попытки увидеть Таню так и носил его в своём рюкзаке. Юра мог отвалиться как банный лист, но не отлипал, взахлёб закидывая одним за другим вопросами. Он заказывал два глинтвейна в сквере и Таня не могла ему возразить. В болтовне о балете она забывала, что надо быть с художником резкой.

Два часа скитаний незнакомцев закончились на Театральной площади. Финиш спонтанной прогулки. Юра поглядывал на часы и мельком изучал стройный ряд гневных сообщений на экране телефона от начальства, где среди прочего светилось одно привычное — «Стрельников, соскучилась. Очень. Позвони вечером». Ему останутся на остаток дня рюкзак, невыполненная за сегодня работа, а теперь и чей-то милый голос в трубке перед сном. Всё это было там, за пределом, забором, стеной, а здесь, в круговом периметре светлого неба и безлюдной площади, оставалась девушка.

— Мы встретимся завтра? — скромно произнёс парень, держа руки в карманах куртки. Изредка он сжимал пальцы в кулаки, когда ждал ответа от балерины.

— Встретимся? Зачем? — Таня спокойно пожала плечами и опять ткнулась в телефон. Встретимся, отличный план, чтобы говорить ни о чём, вести лекции на тему искусства и спросить интересное только под конец встречи. Знакомая история. Очень редко заканчивается удачей.

— Да просто так. Ещё один день неплохо провести. В компании друг друга. Ты же… Всегда здесь сидишь одна, верно?

Таня усмехнулась. Какая обидная наблюдательность. Она отвела глаза, чтобы спрятать неприязнь в рекламных щитах. Удивится её сегодняшний экскурсовод, но раньше, до него, ей не доводилось волноваться о том, что здесь, в своём мирке, она сидит всегда одна. Теперь волнение.

Горе художник поёжился от того, как же быстро опять стало прохладно. Между ними.

— Вообще люблю общение и знакомства. Я… Парень общительный, так, на будущее. И в этом плане для меня ты — необычный человек. В том смысле что… Никогда не был знаком с балериной. Да, вот так всё просто и примитивно.

Необычный. Человек. Таня знала, что скрыто за этой фразой. Необычно, правда, встретить на улице молодую девушку в инвалидном кресле, которая в недавнем прошлом танцевала.

Танцевала. А как ты это делала?

Обмануться бывает чаще приятно. Почему бы да. Таня смотрела на то, как между пальцев тлеет сигарета, а на неё направлен заинтересованный взгляд. Ты танцевала, да расскажи об этом.

Обман иллюзией прекрасен. И, вытянув руку на прощание, танцовщица гордо ответила:

— Хорошо. Я согласна встретиться опять. На Тверском бульваре.

Они синхронно улыбнулись, случайно, конечно, и совершенно специально в руках курьера оказался клочок бумаги из блокнота. Быстрым почерком он набросал одиннадцать своих цифр.

— Напиши мне, если вдруг, передумаешь.

Таня скомкала клочок бумаги в карман куртки и, глядя стёртым взглядом, сказала обычное «счастливо».

Обещать было нечего.

И в этот раз Стрельникову удалось заметить, как медленно она удаляется: неподвижные ровные плечи, гордая осанка Одиллии, неспешное движение порядком потёртых колёс и заметно, очень чётко видно — Таня едет вперёд, не опуская головы. Совсем. Она порывается обернуться назад, махнуть рукой на прощание, но из воспитанности не делает этого. Юра улыбнулся. Она строгая, очень даже, но когда ей надоедает быть такой, не собой, превращается в ту самую смешную девочку из балетной школы. Которую ему захотелось узнать.

На стоянке уже ждал Алексей. Он сжимал крепко руль и наблюдал усталым взглядом, как Таня лавирует между оставшимися машинами и людьми. Он гордо дождётся её, усадит небрежно на переднее сиденье и не позволит себя поцеловать. Не злой, не уставший, а просто тяжёлое и привычное уже «не надо» прозвучит в душном воздухе.

Пристегнувшись, Таня коснулась щеки своего танцора.

— Я соскучилась.

В ответ он усмехнулся, круто сворачивая на дорогу.

— Пару часов прошло.

— Мне и минуты без тебя очень много. Как ты?

— Хорошо.

— На этот раз балетмейстер заметил твои старания?

— Да.

— Что говорит?

Включив третью скорость, Алексей в такт попсовой песенке весело отбивает бит пальцами по обивке. Наклонив голову на бок дышит так, что этого не видно, не слышно.

— Давай потом поговорим. Ах да, пока не забыл, сегодня дома не ночую, не жди.

Таня посмотрела в окно. Высокая скорость и всё, что пролетает мимо прямо сейчас, начинает сваливаться в тёмную дыру, а слова, те самые слова, звучат как удар мяча о бетонную стену. Потупив взгляд она прикусит сильно нижнюю губу. Хотела спросить простое «почему?», но этот момент всегда опускала потому как знала — Лёша ничего не скажет. Покрепче зажмёт руль, вдавив ногу в «газ» сделает радио погромче и всё. Теперь ему и, правда, хорошо. Сейчас хорошо, когда опять можно помолчать.

Простая фраза «ночевать не буду» дёргала Таню за брови, губы, скулы и физически меняла настрой. Руки искали тепла или тихого места. Если бы только она тоже могла работать, Лёша был бы ночами рядом, в постели. Как и должно это быть.

Авто уже почти свернуло в район, где жила пара, как в кармане под пальцами зашуршал лист. Неровно вырванный клочок. Синие чернила. Номер. Аккуратно сложен в шесть частей. Лежит точно там же, где и маленький платочек из детства. Открывая изгиб за изгибом стоит подумать — «написать, не написать?». Гадать известной дорожкой. Машина сбавляла скорость. Перед карими пустыми глазами за стеклом убегает Проспект Мира, белоснежный забор нелюбимой больницы и очень близко окна карикатурной квартиры. Написать? Не написать?

— Завтра не знаю, утром вернусь ли или поеду сразу в театр. Может поеду к родителям. Может и вернусь. Не знаю, — мимолётно танцор посмотрел как раскрывается клочок бумаги в руках любимой.

И так она украдкой, будто списывая контрольную по физике, наспех забивая телефон в мессенджер, пишет обычное, простое, механическое. Озлобленное:

«Я не передумала. Завтра встретимся на Тверской».

Приятное.

Для Юры.

Авто свернуло во двор, а чья-то входная дверь с тяжестью открылась. На пол в прихожей небрежно был скинут рюкзак. Юра вздохнул и, не включая свет, прошёл по мрачному коридору вглубь квартиры — путь в один маленький шаг. Можно теперь отдохнуть. Осталось из головы убрать сообщение директора:

«Стрельников, ты получаешь ещё один штраф и последнее предупреждение. Следующий отгул и увольняю».

На кухне загорелся свет, спускаясь на пол из-под абажура старой советской люстры. Через два оборота вокруг оси, в вечернем мраке, располагалась единственная маленькая комната. Уютный жилой угол: у окна стол заброшен бумагами, карандашами, линейками и красками. Бесконечная инсталляция «Хлам», где в её недрах запрятаны чертежи и портреты.

Скрипнуло окно и курьер опустился на стул, закрыв усталые глаза. Наверное ему, как образцовому художнику, немного архитектору ночами стоило под уличный шум создавать шедевры или около того, но парень не брался всерьёз за эту историю вот уже три года. С тех пор, как закончил университет. Многочисленные картины и макеты никому не смогут принести пользы. Это будут убитые в пустую минуты. Иногда даже дни. И садился теперь Юра только лишь затем за свой стол, чтобы говорить по телефону и крутить между пальцев карандаш. На каждом повороте он улыбался и проводил ладонью по хаотичным бумагам как по чьей-то голой спине. Это она перед его глазами, та с которой он говорил вечерами. Любимый и иногда нежный голос. Чаще уставший и обиженный. Но ведь любимый.

— Ты обещал приехать на восьмое марта, почему теперь нет? — любимая душа художника Майя сидела в позе лотоса на кровати, неловко держа плечом трубку телефона. Перед ней валялся смятый выпуск екатеринбургской газеты, на которой сушились покрашенные баллончиком кроссовки.

— Я проштрафился. И теперь на меня повесили кучу работы. Сейчас без выходных, — грузно вздыхал парень, запуская пальцы в волосы. А в трубке звучало обидчивое мычание.

— Как проштрафился? Почему? Зачем ты это сделал? Ты не скучаешь по мне, раз позволяешь косячить и не приезжать на праздники?

Горькая улыбка в ответ. Любить на расстоянии было странно, но не тяжело. Екатеринбург — Москва. Они быстро научились так жить: говорить нечасто, встречаться по праздникам, обмениваться подарками через «Почту России». И иногда Юра представлял, что его девушка в долгой-долгой командировке. Особых жизненных талантов у Майи не было по московским меркам — работала продавщицей нижнего белья в Еквтеринбурге. И это отлично понимал Юра. Зато у неё было страстное рвение к красивой жизни. Но таланта обеспечить эту жизнь не было у Юры.

— Дадут выходной, ты приедешь ко мне сама, — не задумываясь, Юрий сделал два взмаха карандашом по бумаге и линии напомнили ему разрез карих глаз.

— Сама я могу и без тебя отдохнуть, — Майя обижено делала долгие паузы и после них всегда хотела одного — поскорее завершить вызов. — Ладно, я спать, мне бутик открывать в ыосемь утра.

Юра глянул на время. Десять. Всего лишь десять вечера. А рядом, на циферблате, зарубка маркером — «+2 часа».

— Постоянно забываю, что у вас уже ночь, — он задумчиво рисовал на бумаге тени век, маленькие чёрточки ресниц и быстро перешёл к начертанию строгих скул, которые от шарфика ему казались мягкими.

— Звонил бы почаще, помнил бы всегда. День и ночь, — гнусавый голос возвращал его к разговору, но он уже сжимал карандаш уаеренней и переходил на линии волос. Стоит сделать изгиб шеи и она будет узнаваема.

— У тебя ещё что-то? — сонный голос в трубке внушал обойтись без лишней болтовни напоследок.

Но так нельзя. Не по правилам. Сейчас Юра не скажет, а завтра Майя обидится, послезавтра трубку не возьмёт и затем перестанет читать его СМС.

Он сделал линию ещё, сдувая пыль с бумаги. Улыбается невольно и ведёт линию другим пальцем.

— Я люблю тебя. Вот и всё, — ласкающим голосом, похожим на шёпот, ответил он.

— Так просто?

— Да, незатейливо и так просто.

В конце концов Мая всегда проигрывала и сменяла тон нытика на влюблённую девочку, прижав телефон к себе поближе.

— Люблю. Крепких снов. И всё-таки ты… Приедешь ко мне?

— Да, сегодня же. Приснюсь.

Нарисую шею, ключицы. Карандашом, которым не пользовался два года. Растушую тени подушечками пальцев, чтобы они создавали продолжение тела. Наклоню лампу поближе к бумаге, полусонный добавлю к мыслям Тверской бульвар, чистые облака, поменяю серые цвета на яркие. Зафиксирую карандашом улыбку в три часа ночи и потом приснюсь. Обязательно.

Потом проснётся она. Откроет свои карие глаза. Привычно утром от неудобного положения тела болят мышцы. Руки, спина, шея. Всё, кроме ног. Непривычно другое. За дверью по коридору через твёрдые стены сочатся запахи кофе, слегка подгоревшего хлеба и яиц. Таня поднесла к лицу будильник. Семь тридцать утра. Плотно к кровати приставлено инвалидное кресло, окно приоткрыто и холодный воздух вместе с солнечными лучами в комнату забегает на секунду, растворяясь в тепле батарей.

Она сонно приподнялась, ощущая невозможную слабость в теле. Ещё не до конца проснулась.

— Лёш, ты дома?

С громким стуком что-то грохнуло на кухне. Во сколько он пришёл? Не знала, но могла наверняка угадать, что пару часов назад. В районе четырёх утра. Рядом постель была не смята. Значит, Лёша на диване спал. Нормальная реальность. Совсем такая же, как мешком завалиться в кресло. Десять минут Таня каждый день тратит на то, чтобы пристроить себя — собрать по частям на тесном сиденье. Поставить ноги на хлипкую подставку и, выруливая между окном и кроватью, отправиться умываться.

Из гостиной тихо звучала музыка. Попса, какую Лёша непрерывно слушает в машине. Между комнатами запах еды меняется на острый одеколон и яркий букет геля для душа.

— Доброе утро. Давно встал? — явившись на кухню, Таня проехала прямиком к холодильнику. Лёша был сильно занят. Кажется нарезанием овощей в контейнер для перекуса. Лучше не отвлекать.

— Не ложился. Привет.

Буркнет, бросит нож в мойку и быстро шагнёт обратно к столу. Обкусать сэндвич, черпнуть яичницу и глотнуть кофе. Быстрее испариться, пока не стало тесно. А ей бы всё одно по одному каждое утро — щёки его целовать, обнимать руки и с ложечки кормить, как маленького, сидя на его же коленях. Когда-то это нравилось Алексею, но теперь он вихрем проносился перед глазами, не позволяя и за руку себя взять. И всё-таки Таня смотрела ему в спину мечтательно, влюблённо и не просила большего.

Она, приняв полгода назад его упрёки о безработности, взялась за своё маленькое увлеченьице — кексы. Стряпать на заказ, продавать коробками. По старому бабушкиному рецепту. Кексы быстро превратились в торты, эклеры и весь ассортимент кулинарии, который девочкой Таня научилась стряпать. Делать что-нибудь. Умело. Просто. Ей нравилось суетится среди многочисленных приборов, греметь посудой. Делать, чтобы для самой себя казаться хотя бы на грамм живой. Занятой чем-то важным.

В маленькой кастрюле заходилась плитка шоколада. Закипала, выпаривая сладкий запах. Руки танцовщицы быстро, профессионально делали всё, чему она училась интуитивно. Словно балет творила из сладких десертов. Это оказалось несложно — спокойно соблюдая рецептуру превращать простые вещи в нечто вкусное, что немногие клиенты танцовщицы называют — «неповторимые шедевры».

Танцор навис над столом, разглядывая сахарные лепестки цветов на шоколадном бисквите.

— И что, во сколько кулинария откроется? — он язвительно и небрежно покрутил одну из роз в руках. Несерьёзная вещица, в особенности когда по указанию балетмейстера её нельзя.

Таня посмотрела вглубь голубых глаз и резво чмокнула парня. Наконец. Смогла дотянуться.

— Покупатель должен приехать через час, мне нужно вафли использовать и дольки…

Лёша уже и не слушал. Зевая он уходил в сторону. Пил кофе и молчал, гоняя свои мысли из угла в угол, как в пустом вагоне товарного поезда. Извивался в модельных позах, смотря из кухни в гостиную.

Услышав тишину, танцор зевнул, вставив обязательные слова:

— Тебя отвезти куда-нибудь?

Таня помешивала быстро в миске безе, думая над вопросом. Куда-то на Тверскую. «Встретимся в пять вечера» — висело в её телефоне СМС. Таня остановила вращение ложки в миске. Когда это успело случиться с ней? Кто-то ждёт.

— Ты разве не в театре сегодня? Мне в пять вечера нужно на Пушкинскую.

Парень пожал плечами.

— Там… — куда-то в даль растерянно он махнул, — … сдвинули репетицию. Перенесли на вечер. Съёмки у меня после обеда. Кстати, вернусь поздно.

— В восемь утра? — с долей отчаяния в голосе воскликнула Таня.

— Что? — он не услышал в ответ того, что она имела в виду.

Таня ответила тише. Уже то, что он точно услышал:

— Нет, ничего.

Она грубо втоптала крем ложкой в бисквит. Враньё. К этому легко привыкнуть, когда происходит регулярно. Обман на пустом месте без особых причин.

— А чем до вечера займёшься? Может вместе куда-нибудь сходим? — торт в руках бывшей балерины начинал постепенно принимать волшебные формы. Плавающие движения ножиком, лопаткой и вот — это уже готовый пейзаж с картин Айвазовского.

— Нет, сегодня не сходим. У меня сейчас тренировка, потом в училище мастер-класс, затем встреча с фотографом — это до шести, поужинаю в ресторане и репетировать, — Алексей нервно переодевался, переворошив весь шкаф. Иногда его звали на съёмки для рекламы и изредка на фотосессии. Ведь с такой фигурой грех не снять. Но глаза голубые врали. Неприкрыто и легко. — Какие планы у тебя? Что интересного на Пушкинской?

— Иду гулять.

Танцор исказился в театральном изумлении.

— М-м-м правда? С кем?

Он отлично знал, что чаще Таня проводит время в одиночестве. Точнее сказать — она всегда одна. И вопросы о её «прогулках» всегда задавались ради приличия.

— Встречаюсь с одним интересным парнем. Он художник. Будем гулять и пить кофе, — игривый взгляд Татьяны Лёша не оценил и нахмурил лоб.

— Я его знаю?

— М-м-м вряд ли. Нет, точно не знаешь, — она язвительно улыбнулась.

— Познакомить не хочешь?

— Зачем?

— Ну, ты моя девушка, могу я знать с какими ты парнями дружишь?

— Нет. Это не обязательно. Я же не знаю с какими примами дружишь ты.

Лёша фыркнул, двинувшись обратно в комнату.

— Малышка, всех балерин из театра ты прекрасно знаешь.

Таня пожала плечами. Действительно знает. Но это были не они, с кем свободные минуты проводит её парень. К слову, он до сих пор не всех своих коллег знал по именам. И не всем говорил «привет», приходя на репетиции. Он был ровно так же холоден в театре, как и в ревности. Безразличен. Пуст и закрыт. И ни единого больше слова не скажет о том, где и действительно с кем крутит знакомства Таня. Это не его дело.

Его дело одеться максимально привлекательно. Из сотни белых, чёрных и синих рубашек надеть ту, которая лучше обтянет его плечи и прочертит линию талии. Сделать лучший выбор в запонках, брюках и туфлях.

Там художник, понимаешь? Какой-то художник гуляет со мной.

Лёша выйдет стремительно из комнаты. Поправит у зеркала пряжку на ремне, сделает пару глубоких вдохов.

— Боже, парень, ты просто секс. И как же мне с тобой повезло. Раздевайся, останемся дома, расстелем плед на полу… — он почти целовал отражение своё, понижал голос и по ровной линеечке поправлял воротник. — Ты прекрасен как вся московская архитектура. Милый, это преступление быть таким лучшим, — Алексей никак не мог уняться. Всё это должна говорить Таня при каждом взгляде на своего Короля лебединых сердец, но речь и в его собственном исполнении была что водка с ликёром: сначала холодно и сексуально, а потом горячо и мягко.

Таня говорила, только вот Лёша предпочитал её не слышать.

В дверь позвонили и девушка с счастьем на лице стала упаковывать своё творение в коробку.

— Борисов-Нарциссов, открой дверь. Это ко мне.

Он хлопнул ладонью по двери и грубо пробурчал:

— Я живу в ссаной коммуналке! Проходной двор!

Всегда, открывая двери, Лёша устраивает бедным покупателям мини-спектакль: злобно вздыхает, презренно окидывает солидного мужчину с ног до головы и по-старчески воскликнув «о господи» уходит. Смешно, но осадок оставляет. Как и хотел.

А она остаётся, отыскивать на лице покупателей следы благодарностей. Тане редко приходило на ум пересчитать деньги, которые дают. Это было напрасно. Её мерилом была радость на лицах людей и робкое «спасибо». Девочкой её учили радовать людей за даром. Ведь это люди, а ты танцуешь для их счастья. Установки детства она пронесла и в новую, непростую жизнь.

Когда осталась одна, Таня быстро подъехала к окну, чтоб увидеть как с автостоянки выруливает Лёша. Она вздохнула, прижала свои руки к груди крепко-крепко и, сомкнув веки. Пускай он не лихачит на дороге, молю.

***

В четыре часа по полудню Пушкинская площадь была почти нелюдима. Пустой сквер, сомневающееся солнце спрятанно под серым небом и два пассажира, вышедшие с разных сторон: блестящего на солнце BMW и станции метро. Две точки из школьной программы, А и Б, движение коих происходило с одинаковой скоростью.

Юра с улыбкой поздоровался с Таней и заметил, что она, как и в первую встречу, оказалась слишком строга. Смотрела по сторонам. В желании найти предлог уйти. Передумала. Точно. Перепутала «не встретимся» с «да, почему бы и нет».

— Знаешь, а мне больше нравится, когда ты улыбаешься, — парень подмигнул, стараясь быть похожим на тех, кто безоговорочно вызывает впечатление невинных мальчиков с чистыми помыслами.

— Да неужели? Уже условия диктуешь. Это интересно. Что дальше: будешь мне рассказывать как одеваться? Что пить и во сколько на улицу выходить? — Таня не заметила собственную грубость, не выезжая из утреннего состояния. А Лёша ведь даже напоследок ничего не сказал, не поцеловал. Она так хотела его снова приобнять, подарить себя на пару минут. Куда он испраряется, когда они оказываются наедине? Почему это какой-то пацан в клетчатой рубашке уводит правила жизни Алексея: гуляет, заботится, шутит. Почему он, чёрт возьми?

— Если ты передумала видеться, то могла бы просто написать. Я понятливый, — курьер понурил голову и зашуршал льдинкам лужи, перед тем как уйти. Сегодня он предусмотрел свой внешний вид (оставил рабочую толстовку и бейсболку в офисе), заменил зимнюю куртку на осеннюю (так лучше: видно стройность его фигуры) и почти зашёл в парикмахерскую, но время неумолимо поджимало. А она сидела напротив, отвернув от него голову и ничего не говорила. Да, надо было рассудить верно, что у неё парень, строгое балетное воспитание и даже дурака ради она не будет слоняться в компании парня, которого так до сих пор по имени ни разу не назвала. Стойко Юра принял эти правила чужой жизни и развернулся уйти. И лишнего лучше не говорить.

А что останется ей, если он сейчас уйдёт? Пустые опасные улицы, одинокие квартирные стены и безрезультатные попытки продать хоть один несчастный торт. Завтра всё заново. По накатанной схеме и так дойдёт до старости, если Таня не сойдёт с ума. Она смотрела в спину художника. Уходит, как он красиво уходит. По-настоящему мужской широкий шаг, но с малой долей вальяжности. Пластично его плечи пляшут и на всю Пушкинскую площадь слышен несёлый свист.

— Юра, подожди, — наконец Таня нагнала его и схватила за руку, слегка улыбнулась. — Не передумала, давай гулять.

Мокрый, порой скользкий март правил на улицах столицы. Давай гулять, знакомиться и говорить друг с другом, будто бы знакомы несколько десятков лет, но просто позабыли об этом. Давай опять упрекать в чём-то друг друга, ведь это нравится. Юра шёл спиной к Тане и собирал по бульвару все лужи, вслух отчитывая каждое современное здание.

— Нет, подумай: здесь, в центре города, скрыто столько творческого порыва, красоты и качества, а потом ты выходишь к зданию ТАСС и там это чудовище с аквариумом вместо окон.

Она только кивала и поддакивала в ответ, не мысля совершенно ничего в архитектуре. Таня выдыхала табачный дым и, глядя на спутника, мысленно из своего словарного запаса подбирала ему прилагательные. Легкомысленный. Несерьёзный. Наивный. Простодушный. Болтливый. Другой.

Он был для неё тем типом мужчин, которых видишь, засматриваешься на них, но знаешь, что вы две разные вселенные — ты тихая, а он дурной. В детстве Таня выбегала на балкон посмотреть на таких мальчишек. Они всегда были где-то далеко от неё. Окружали Танечку всегда мальчики изящных манер, коровьих выражений в глазах и изящных походок. Да, они мальчики, но вряд ли в балетной школе их можно было увидеть с фингалами, с разбитыми коленками и орущими матом на всю округу. О них нельзя было сказать — «мыслями он ещё ветреный ребёнок и повзрослеет только к сорока». Все танцоры взрослели рано. Некогда быть ребёнком, нужно ловить славу за хвост. За место в первой линии только книги, музыка, танцы. Никто за руку в эту линию не приведёт. Мальчик сам. Девочка сама. Не тратить время на игрушки. Пренебрегать драками. Всё сам. С утра до вечера выворачивать колени. Растягивать ступни. Выгибать спину.

Теперь он. Стоял напротив Тани и, выгибая брови дугой, сжимал губы так, что их уже совсем не было на его лице. Совсем как у Тани в постоянные моменты её надменности.

Она это понимала, поэтому всё больше хмурила брови.

— Ты что делаешь?

Юра расслабил мышцы лица, снова обратившись в сплошную психопатию.

— Я хочу, чтоб ты улыбалась мне.

Таня поморщилась.

— Ха! Мне… Зачем тебе моя улыбка?

Юра сделал руки уголком, заключив в кадр прекрасное лицо незнакомки.

— А может хочу её изобразить на бумаге.

Таня объехала парня кругом. Забавно, что в современном мире ещё находятся те, кто привлекает вниманиее кисточкой и краской. Всё это что-то из позапрошлого века.

— Я думала художникам на это должно фантазии хватать.

— Всё верно. Но я предпочитаю смотреть на людей. Это куда интересней, — Юра приблизил свои руки к личику балерины, прищурил один глаз, рисуя фантазией её другой, настоящий образ. Но вот в нём как будто её особенности лица отсутствовали. — Мне нужна лишь одна улыбка, всего одна.

И Таня больше не улыбалсь совсем.

Всё же Юра искал её. По брусчатке на Большой Никитской он следил, чтобы колёса кресла стучали равномерно и легонько брался за ручки кресла на всяких светофорах. Только бы Таня не заметила. А ближе к закату они оказались у театра на Бронной, куда зрители после трудовых будней спешили на спектакль с букетами цветов. Таня, внезапно остановившись, через дорогу наблюдала за цветочным потоком. Разглядел. Только теперь в сумрачном темноватом свете Юра видел её еле заметную улыбку. И восторг. Одними лишь глазами она говорила всё, о чём мыслила — «я мечтала, что буду возвращаться домой с такими же охапками цветов. Выбегать из театра и ловить восторги людей. Буду видеть их лица на своих танцах, слёзы на моих пережеванческих партиях. Я верила, что так оно и будет». Но её счастье исчезало, как только зрители заходили в театр, а в телефоне её мелькало пустое, безликое сообщение: «освободился. У меня есть два часа, чтобы отвезти тебя домой».

Но её улыбка — от жизни, от мечты, от первого тёплого воздуха — она запомнилась курьеру. Вечером, по привычке открыв окно, парень сел за стол. В зрачках его мелькнуло лёгкое безумие. Она на прощание не сказала «счастливо», вместо неё это сделал он. Юра постучал грифелем по бумаге и, закусив губами письменную принадлежность, вытянул руку перед собой. Было необычно для него самого, но разум помнил сколько точно раз Таня улыбнулась за всё это время. Раз, два… Он перевёл взгляд на подоконник, воображая, что тенью от фонаря она сидит там и точно так же, вытянув руку вперёд, считает вместе с ним.

— Ладно, ты прав. Это было семь раз.

Грифель карандаша чиркает как спичка по бумаге. Нижняя линия. Плавная. Фантазия, говорите? Юра низко наклонился к бумаге, оставляя на прорисованном контуре своё дыхание. Бережное скольжение тенями внутри и вот они уже в миллиметре от него оживают. Чьи-то губы. А дальше новые линии. Щёки, скулы, нос. Его начинала страшно затягивать её колючесть. Две дуги снова сходятся в губы. В минутах прогулки Юра забывал о том, что она в инвалидном кресле и способна на немногое, но ещё чаще он забывал, что не замечает этого. Он водил по бумаге следы, забывая хоть раз моргнуть или убрать чёлку с глаз. Всё пустячно.

И когда курьер очнулся, прижавшись щекой к бумаге, повсюду были разрисованны те самые губы в семи вариантах улыбки и часы показывали четыре часа ночи. Сонно Юра взглянул на свою работу, потрепал себя за волосы и с глупым счастьем на лице уснул дальше. Всё там же. Это было забытое им счастье: в кого-то всматриваться, портить бумагу не помня себя, вместо сна только рисовать и рисовать, пока не получится то, чего он хотел. А хотел не знал чего. Только облегчение от чего-то вдруг появлялось, когда Юрка смотрел на свои наброски и думал — «нравится».

Эти губы мне нравятся.

На бумаге, в мыслях, в жизни.