Провидение

Кэролайн Кепнес, 2018

Хлоя и Джон. Их свело ни на что не похожее чувство – словно тонкая мембрана между подростковой дружбой и истинной любовью… А потом Джон пропал. И вернулся лишь через четыре года. Чудаковатый подросток превратился в сильного красавца. И еще во что-то… Тот, кто держал его все это время в искусственной коме, заложил в юношу непонятную силу, смертельно опасную для всех вокруг. Не успев возвратиться, он вынужден бежать. И искать ответ на вопрос: что он такое и почему с ним это сделали? Хлоя идет по следу Джона и уверена, что его можно исцелить. Но все становится только хуже…

Я — провидение

Шесть лет спустя

Эггз

У Ло десятки студентов. С каждым семестром их добавляется, они мелькают в нашем доме, приходят и уходят, заглядывают на обед и кофе. Всегда есть несколько любимчиков, и прямо сейчас это Марко. Неплохой паренек. Дело в мелочах, в том, как он убирает волосы за уши, повторяет все сказанное Ло, как будто не завоевал еще ее симпатии. Ло говорит, что я слишком придирчив — к нему, ко всем. Он просто пытается запоминать, Эгги. Многие писатели так делают.

У меня тоже вроде как есть дети. Только мои не приходят отведать пасты. Они не плачутся на диване, не жалуются на нехороших бойфрендов и невыносимых профессоров. Мои на это не способны по той простой причине, что они мертвы.

Ло стучит по стене внизу.

— Марко придет на обед.

— Я оповещу журналистов.

Она вздыхает, но не злится. Подниматься в мой домашний кабинет ей не нравится. Когда-то это была комната нашего мальчика, Чаки. Но он здесь больше не живет. Не потому, что уехал в колледж. Ни в какой колледж он никогда не попадет. Ему восемь лет, и он болен. Некоторые врачи называют болезнь аутизмом, но это не такой аутизм, который можно увидеть по телевизору или в парке. Другие говорят об аффективном расстройстве. Короче говоря, в голове у нашего мальчика сумбур, в котором никто не может разобраться. У него склонность к насилию, он пытался поджечь себя, вырывал у себя волосы, кричал, выражая бессловесную боль на этом единственном своем языке. Сделать для него что-то, помочь, защитить от боли мы не могли. Нам сказали, что выбирать не приходится. Что нужно послать его в специальное учреждение при больнице Брэдли. Там он и живет, там спит. Мы не виноваты, никто не виноват, но это легче сказать, чем понять, и это такой кошмар, из-за которого друзья забывают тебе перезванивать. Бог есть, потому что таким болеют очень немногие дети, но Бога нет, потому что мой мальчик, наш ребенок живет на другом краю города в окружении резиновых стен.

И, конечно, у Ло есть свои дети, а у меня, конечно, свои. Приходится выживать.

Тогда, перед рождением Чаки, мы так волновались. Ло хотела побольше уточек в детской, и мы покупали все, что попадалось на глаза в магазине поделок в Ньюпорте: мягких уточек, керамических утят. А потом он появился на свет. Тихо. Не кричал, не капризничал. Подниматься сюда, в комнату с разрисованными уточками стенами, напоминающими о том ожидании, о том времени, когда она возвращалась домой, возбужденная после лекции о Хемингуэе, вдохновленная «Дорогу утятам!»^[26], ей слишком мучительно больно. Взятые в рамочку любимые страницы из этой книги Ло развесила на стенах. Здесь у нас утиный суп, моя лампа в форме утки, а на комоде, изначально предназначенном для детского белья, выстроилась целая армия запылившихся резиновых утят. Есть еще мой письменный стол, грузовое судно в утином пруду. Несколько лет назад мы приобрели его на гаражной распродаже в Кранстоне. Нам нравится такого рода мебель, вызывающая в памяти Кэри Гранта^[27] и струйки сигаретного дыма. Ло сжала мою руку.

— Ты же знаешь, куда бы мы могли это поставить.

— В дальний угол гостиной?

Она заглянула в сумочку.

— Или, может быть, в комнату Чаки.

Вот так мы и поставили мой стол сюда. Теперь, Эгги, тебе есть где заниматься своими исследованиями. Она погладила меня по спине.

Мне следовало это предвидеть. Ло не одобряла мои «исследования». Я пытался выяснить, почему наш мальчик такой, какой есть. Врачи говорили, что заниматься этим не следует, но разгадывать загадки, следовать внутреннему голосу — такова моя натура. Я принимал во внимание разные аспекты. Изучал костяк нашего дома — нет ли в стенах чего-то такого, что проникло в Ло во время беременности, какого-то химиката в изоляции? Я звонил производителям молока, которое мы покупаем домой, молока, которое используют в «Данкин Донатс». Я разыскивал в интернете других родителей. Бывали ли они в «Данкин Донатс»?

Ло видела меня на этаже с коробками и расстеленными газетами. Однажды она заметила на полу флакончик с ее духами «Энджел» и тут же его схватила.

— Это что такое?

— Ло, я делаю это для нас, для всех. Если в духах что-то есть, то, может быть, есть и способ дать обратный ход, помочь другим избежать этой ситуации.

Она отвернулась и ушла. Никогда на меня не кричит. Мы вместе прошли через ад. Наш Чаки никогда не смеялся. Его можно было держать на руках, но он не тянулся к нам, не обнимал, не клал голову на плечо. Сталкиваясь с таким, кричать не станешь. И вот через неделю после случая с духами я сидел здесь, за своим столом. Мы выработали некую систему. Я не навещал Чаки с тех пор, как мы оставили его там, тогда как Ло ездила туда постоянно. Дело не в каком-то мученическом подвиге, но что-то такое всегда есть, оно бурлит у самого края и время от времени проливается, и тогда Ло бросает мне вызов: «Ты просиживаешь все время со своими коробками, а может быть, если бы увидел его, то смог бы расслабиться, отпустить и просто жить».

На телефоне срабатывает будильник, а значит, мой чай уже готов. Я пью травяной для горла чай с корнем алтея. Ло его терпеть не может — слишком сладкий и успокаивающий. Но мне нравится. Он мягкий. Заваривать его нужно пятнадцать минут, в чашке под крышкой. На упаковке написано, что он обеспечивает внутренний слой защиты. «Защиты от чего?» — всегда интересуется Ло.

Как часто бывает в это время вечера, звонит мой телефон. Откидываюсь на спинку стула, готовлюсь к словоизвержению.

— Мэдди, дорогая, как вы сегодня?

Сын Мэдди Голеб, Ричи, умер у себя во дворе. Ему было двадцать три года, и причиной смерти назвали коронарный тромбоз. За последние несколько лет этот случай стал одним из четырех необъяснимых. Его мать звонит мне каждые три-четыре месяца, поскольку думает, что в этом деле не все так просто. Каждый раз, когда Ло обвиняет меня в одержимости, я вспоминаю Мэдди как живое доказательство того, что время залечивает не все раны и не полностью. Я никогда не прошу ее перестать плакать. Просто жду.

Она сморкается.

— Эгги, я видела сон прошлой ночью.

У меня сжимается сердце. Я ничего не могу поделать с ее снами. Слушаю, как она описывает цвет рубашки Ричи, пульсирующую жилку у него на лбу. Но я только потакаю ей. Как те гарвардские шишки, которые терпеливо выслушивают меня, когда я прихожу с «делом Чаки» и излагаю свои теории. Ответ всегда один и тот же — нет. Спасибо, что пришли, но случай вашего ребенка относится к числу неизученных. Иногда я даже хочу, чтобы меня отправили куда подальше. Иногда думаю, что пошлю подальше Мэдди, и, может быть, это поможет ей. Иногда, но не сегодня. Я прилежно записываю. Задаю вопросы. В этот раз ей приснилось, что сын пришел домой.

— Эгги, теперь он не просто пришел домой. Знаете, обычно я обнимаю его, но сейчас Ричи держался холодно и отдал мне конверт.

— Что было в конверте?

— Я пыталась обнять его, но он как будто не мог переступить порог.

— Вы приняли конверт?

— И вот он стоит, мой единственный, не может войти и хочет, чтобы я открыла конверт, а я хочу, чтобы он вошел, и он говорит, что человек в конверте разбил ему сердце.

Я делаю пометку: разбил ему сердце.

— Скажите, Мэдди, а Ричи встречался с кем-нибудь в то время?

— Нет. Он порвал с Брайаном, а Брайан даже не пришел потом на его похороны.

Мэдди снова плачет. Это даже не столько плач, сколько спазм, будто у нее в сердце землетрясение. Потом снова успокаивается и возвращается к своему сну.

— Когда я открыла конверт, в нем ничего не было.

Я пытаюсь вернуть нас в физическую реальность и спрашиваю, получала ли она за эти годы какие-то странные послания, но она перебивает меня:

— Позвольте мне закончить. Он украл конверт.

Я откладываю ручку.

— Кто украл, дорогая?

— Тот парень, который разбил ему сердце. Человек во сне, он добрался до конверта прежде меня. Я видела, как он выбегал с конвертом из моего дома.

Слышать себя в другом мучительно больно. Мэдди заканчивает рассказ словами, которые говорит всегда: «Сердце без причины не разбивается». Я выключаю свет, чтобы видеть только экран компьютера и не видеть уточек на стене. Беру чай. Он уже остыл. Через какое-то время звонят в дверь. Марко.

Ло всегда оживляется, когда приходят ее дети. Особенно Марко. Думаю, он влюблен в нее. Когда я сказал об этом прошлым вечером, она подняла меня на смех: «Я в матери ему гожусь». Но вот — он с айподом, ищет музыку для нее. Ло считает, что я ревную, потому что он молод, и, может быть, я действительно немножко завидую — у него такое чертовски здоровое тело, а у меня каждый день какая-то новая болячка. У него блондинистые волосы, точеное, как лыжная трасса, лицо и голубые глаза. Любой на моем месте был бы недоволен. Он такой живой, а мои дети такие мертвые.

— Думаю, у меня есть название, — говорит он, вытирая уголок рта.

Ло усмехается:

— Для диссертации? Неужели «Тьма во свете»?

— Даже лучше, — говорит он. Вот почему мне не нравится этот парень. Другой сказал бы да, отдав Ло пальму первенства. Он закусывает губу и тоном волшебника произносит:

— «Тьма в конце тоннеля».

Ло в восторге: «Красиво и убедительно». Марко говорит, что вдохновился чем-то, что она сказала в классе. Она замирает. Он зашел слишком далеко, и я впервые смотрю ему в глаза.

— И чем же, Марко?

Он обращается к ней за одобрением, но Ло только сглатывает.

— Она рассказывала нам о вашей семье. Называла имена по поколениям. Все мужчины носили имя Чарльз ДеБенедиктус. Вы молоды, вас зовут Эггзом^[28], и вы Эггз, пока у вас нет сына, а потом становитесь Чаки, а ваш сын Эггзом, но в вашем положении… — Он убирает за ухо волосы. — Вы останетесь Эггзом навсегда, и это разбивает мне сердце.

Марко опускает айпод, а Ло смотрит на меня.

— Мой младший класс, ты всех там знаешь.

Я в курсе ее методики преподавания, так что причин для обиды нет.

— Разве я жалуюсь?

— Нет. — Она поворачивается к гостю. — Марко, дорогой, еще хлеба?

И вот тут проявляется то, за что он мне все же нравится. Марко извиняется — был чересчур резок. Извиняется искренне. Он хороший парень. Я хотел бы, чтобы Чаки был таким. И я не злюсь на Ло за то, что она говорила обо мне и нашем сыне, которого я не видел два года. Два года. При этом она позволяет мне сидеть за этим столом. Я подмигиваю ей. Она кивает. Знает. Они заводят разговор о группе, выступающей в городе на следующей неделе. Я ем пасту. Такое бывает, когда ваш ребенок болен. Вы привязываетесь к чужому ребенку, сидите с ним, как будто он ваш. Марко замечает мою угрюмую отстраненность и смотрит на меня.

— Должен спросить. Вам когда-нибудь приходилось разнимать драки в «Лупо»?

Ло смеется.

— Слава богу, нет. Эгги — детектив, а это по большей части бумажная работа. Но ты все же расскажи нам о каком-то своем деле.

Я наматываю спагетти на вилку.

— Вообще-то как раз сегодня был интересный звонок насчет одного старого случая.

В глазах у Марко вспыхивают огоньки. Ребята в классах Ло всегда требуют историй и с удовольствием слушают рассказы о нашей начальнице, Стейси, личности исключительной, женщине с пятью детьми, которая еще и руководит полицией. Ло зачитывает мне отрывки из их разнообразных описаний Стейси. Сказать по правде, особа она не очень интересная, по крайней мере для меня.

Ло роняет ложку в миску с салатом.

— Старый случай?

Марко приободряется.

— Это не о тех ребятах с сердечным приступом?

Я киваю. Ло кусает губы. Расплата придет потом.

— Сегодня мне позвонила мать одной из жертв. Возможно, ничего особенного, но в полицейской работе важно прислушиваться к внутреннему голосу, полагаться на чутье, — говорю я, входя в образ моего старика. — В полицейской работе важно думать. Иметь воображение. Важно оторваться от отчета о вскрытии и подумать о теле. А еще важно ставить правильные вопросы. Но на первом месте чутье. Оно — ваш собственный маленький интернет, вот что такое чутье. Как вы размышляете над вашими сочинениями, так я размышляю над фактами.

Ло тут же цепляется за последнее слово.

— Факты, — говорит она, не спуская с меня глаз.

— Так или иначе, — продолжаю я. — Как выясняется, в деле одного из этих ребят возможно влияние некоего субъекта, о котором мы не знали до сегодняшнего дня.

Марко кивает. Как все дети Ло, он наполовину слушает, наполовину наблюдает. Вижу, что он уже пользуется мною, знает обо мне больше, чем следует. Ло раскрылась перед ним. Мой муж и его коробки. Знаешь, из-за них у него уже были неприятности. Пару лет назад его условно отстранили с испытательным сроком из-за того, что он не желал отказаться от своей теории насчет того, что эти смерти связаны между собой. Упрямство могло стоить ему работы, но посмотри — вечер за вечером опять сидит со своими коробками.

— В любом случае, — говорю я, — материал конфиденциальный, так что на этом придется поставить точку.

Мы снова говорим о Марко, его жизни, газете, соседях по дому и застольной игре для подвыпившей компании, в которой нужно трижды быстро произнести Нэнси Энн Сиэнси^[29]. Мы тоже, как три идиота, каркаем: Нэнси Энн Сиэнси Нэнси Энн Сиэнси Нэнси Энн Сиэнси. Смотрю на Ло и думаю, какие неприятности ждут меня после обеда.

Встаем из-за стола, убираем тарелки. Марко снимает с зарядника телефон и притворно зевает.

— Мне, наверное, пора.

Ло хватает его за руку.

— Без десерта не уйдешь. — Просто пожелать спокойной ночи и разойтись она не может. — Шоколадные кексы любишь?

— Обожаю, — говорит он, и это сигнал мне.

Закладываю кексы в микроволновку. Ло и Марко обсуждают документальный фильм, который Ло должна посмотреть по «Нетфликс». Краем глаза наблюдаю, как на кексах тает глазурь. Марко смеется над чем-то, что сказала Ло. Она улыбается — приятно видеть, как дети реагируют на рассказанную тобой историю.

Я бы хотел, чтобы Марко был моим сыном. Я бы хотел, чтобы мой сын был Марко. Кексы крутятся и крутятся, а я думаю о том, что лучше бы Мэдди рассказывала о чем-то другом, а не о своем чертовом сне.

— Я не сумасшедшая, — говорит Ло. — А ты?

— Конечно, нет.

— Я за тебя опасаюсь, Эгги. Это же просто неумно. Одно дело, когда я, не вдаваясь в подробности, рассказываю что-то о нас, о тебе, но ты сильно рискуешь, делясь с детьми деталями каких-то особенных случаев. Что, если Марко, придя домой, напишет об одном из твоих дел? Он пишет о сердечном приступе, рассказ доходит до семьи, те звонят Стейси. И вот у тебя уже нет работы.

— Знаю.

Мы устраиваемся в постели, стараемся быть поближе друг к другу, но оба устали. Ставим фильм — «Американское великолепие» — и сидим в мерцании телевизора, как дети, задержавшиеся дольше положенного времени. Нам обоим по сорок девять. Мы оба из Род-Айленда. Мы оба влюбились в этот дом, потому что он необычный и причудливый, а нам нравится необычное и причудливое. У нас обоих сильно развито чувство гражданского долга, и мы активно пользуемся библиотекой и почтой, чтобы обеспечить сохранение нашего района таким, какой он есть. Мы оба плакали, когда умер Бадди Сиэнси, мэр города и муж Нэнси Энн Сиэнси. Мы оба обрадовались, когда осознали, что нашли друг друга — однажды вечером в кинотеатре, куда забрели по ошибке и где едва не умерли, давясь от смеха, где поняли, что нет на свете никого, чей смех так ободрял бы, чья рука так сжимала бы твою. Мы оба благодарные по натуре. Коп и учительница, так, возможно, напишет однажды Марко, слуги государства с воображением, и более совместимой пары вам не найти.

Ло смотрит на меня.

— Ты такой тихий.

— Просто думаю.

Она нажимает на паузу, и я жду лекции: Ты и Твои Коробки. Она вздыхает.

Я смотрю на экран — Харви Пикар^[30]. Они с женой удочерили девочку, вполне себе взрослую.

— Эгги, ты знаешь, я не хочу читать тебе лекцию.

— Знаю. — Господи, я и в самом деле знаю, что расклад против меня. Каждое вскрытие дает один и тот же результат. Разрыв аорты. Такое случается, они умерли так же, как и другие, а то, что это произошло на моей территории, просто случайное совпадение. У меня сверхактивное воображение. У меня чутье, внутренний голос и коробки. — Но, милый, иногда нужно всего лишь сделать маленький шаг. Мы могли бы встать, сесть в машину и поехать в Брэдли.

Чаки. Все это время она думает о Чаки.

— Тебе даже необязательно заходить. Мы могли бы просто посидеть на парковочной площадке.

Она снова включает фильм, а я отправляю сообщение Мэдди: «Думал о вашем сне. Может быть, стоит еще раз проверить его почтовый ящик. Иногда мы считаем, что уже все посмотрели, но потом возвращаемся, и что-то выглядит по-другому».

Ответ приходит через несколько минут: «Извините, детектив, и большое спасибо за то, что вы всегда рядом в самые трудные моменты. Меня навестила сестра со своими детьми, и я немного успокоилась. Обещаю, никаких параноидальных звонков больше не будет. Знаю, у вас и других дел хватает. Еще раз извините».

Я откладываю телефон. Мне покой не грозит. Интересно, что это вообще такое.

Джон

На этом месте умерла Ивонна Белзики, вот тут, на Дорранс-стрит.

Я здесь всего лишь пару дней. Прогуливаюсь, хожу вокруг ночного клуба «У Лупо: Отель разбитых сердец». Именно это я сделал с Ноэль. Разбил сердце. Сомнений нет. Тогда, сразу после ее смерти, потный и разгоряченный, я чувствовал себя так, словно сам, своими руками, скрутил ее артерии, сжал их, сдавил так, что пальцы окрасились ее кровью. Я не хотел этого. Никогда и никому я бы не желал ничего подобного. Но я сделал это.

Что такое совершила Ноэль? Чем вызвала во мне эту вспышку? Я пытался понять и не смог. Но винить Ноэль несправедливо. Это я убил ее. Люди винили мою мать за то, что сделал со мной Роджер Блэр. Винили за вольный стиль воспитания. Но нельзя винить жертву. Виноват всегда похититель, убийца.

И вот теперь, как ни крути, убийца — я.

Ноэль не заслуживала смерти.

А потом была Ивонна Белзики, хотя я и не знал тогда ее имени. Это случилось здесь, на Дорранс-стрит. Мне нравилось в ней все — пальчики, ноги, все, — но это было другое, не то что с Хлоей. Глядя на нее, я видел только доброту и великодушие. Она улыбнулась мне, и ее улыбка оказалась заразительной. После смерти Ноэль я никому не смотрел прямо в глаза. Но на Ивонну посмотрел. И подумал: все могло бы быть лучше. Наши глаза сомкнулись, и мне бы следовало бежать, отвернуться, потому что сердце уже стучало так, как не стучало после смерти Ноэль. Да, я должен был бежать. Но вместо этого замер, как олень в свете фар. Впервые в жизни я слушал по-настоящему. Слушал и слышал происходящие во мне перемены, как будто Роджер перемонтировал внутри меня какую-то схему, добавил систему связи между моими эмоциями и невидимыми, выстреливающими из меня пулями.

Ивонна умерла даже быстрее, чем Ноэль.

Я пытался сдерживать себя. Гулять только по ночам, не допускать зрительного контакта, держаться подальше от прохожих. Иногда, поддавшись паранойе, я убеждаю себя, что за мной следят, и тогда сразу же иду домой, где я сам в безопасности и никому не угрожаю.

У меня есть план. Я не могу найти Роджера Блэра — никто не может, — но работаю над этим. Провожу исследования, сосредотачиваюсь на научной стороне явления, читаю о Блэре, других его экспериментах и о человеке, который сотрудничал с ним, докторе Теренсе Мини. Может быть, если понять, что и как он делал, то найдется и способ исправить. Наука сводит с ума, особенно химия с кодами, числами, калием и хлоридом.

Когда уравнения больше не воспринимаются, я отступаю от длинных тяжеловесных и неуклюжих слов в биографии и перехожу к длинным тяжеловесным и неуклюжим словам в книгах Лавкрафта. «Ктулху». «Некрономикон». В конце концов нельзя отрицать очевидное: я — чудовище. И, возможно, ключ ко всему в том, чтобы научиться укрощать эти силы. (Ненавижу это слово.) Я читаю о Лавкрафте, читаю письма, которые он писал друзьям, его рассказы, но это все круги, времена года, и, конечно, через несколько дней данвичской жизни я устаю. Возвращаюсь онлайн, к сайтам «Уайрд» и «Сайенс».

Проблема еще и в том, что тому, что я есть и что делаю, нет названия. Я не знаю, почему мама, папа и Хлоя только теряли сознание, тогда как Ноэль и Ивонна умерли. Моя романтическая половина полагает, что это имеет какое-то отношение к любви, но это глупо и никак не связано с наукой, с ревущим пламенем моих турбин, с нападением одного сердца на другое.

Провиденс — самое лучшее для меня место. Здесь много тихих, открытых улиц, и я расхаживаю по городу, как это делал Лавкрафт в свое время. Я хожу и задаю себе вопрос: где Роджер Блэр? Найти его — единственный способ решить загадку. В глубине души я понимаю это и признаю, что все мои исследования, чтения — пустая трата времени. Сознавать это неприятно. Иногда я думаю, что никогда его не найду, никогда не исправлю того, что он сделал со мной, и не смогу жить вот так, неся опасность миру уже тем только, что хожу по улицам.

Но проходит еще месяц, приезжают студенты, и я остаюсь в той же подвальной квартирке и на той же работе в службе доставки газет «Провиденс джорнэл баллетин». Снова и снова я убеждаюсь в том, что нет самого дна души, нет самого мрачного момента в жизни, но всегда есть другой, еще более мрачный момент. Ноэль умерла, потому что я разозлился на нее. Ивонна умерла, потому что я улыбнулся ей. Коди умер, потому что я расстроился из-за Кэррига и Хлои. Отчаянию, любопытству, ужасу оттого, что мои чувства смертоносны, нет конца.

Мои чувства имеют последствия для других людей. Это глупо, и это бесит, сводит с ума. Как будто само возникновение чувства есть что-то нежелательное, как будто чувства не есть весь смысл жизни — злиться на Ноэль, увлечься прекрасной девушкой в весенний день, как будто мы все не хотим жить в «Отеле разбитых сердец».

Помню, как Беверли рассказывала однажды о цикле насилия и заметила, что я не должен удивляться, если у меня появятся мысли причинить кому-то боль, что для жертвы естественно повторять такое поведение. Помню и то, с какой убежденностью ответил, что не испытываю ни малейшего желания навредить кому бы то ни было. А потом, волна за волной, накатили слезы.

Моему папе часто снились безумные сны. Мама жаловалась, мол, сны — это вроде тренировок, никто не хочет о них слышать. И вот теперь безумные сны снятся мне. Я вижу людей, которых убил, и пытаюсь спасти их, но в этих проклятых снах нет ключа. Роджер Блэр тоже там, но он не помогает мне. Не слушает, когда я кричу. Не идет навстречу и не объясняет, что сделал и как это остановить.

Пять человек и одна собака. Мертвы. Из-за меня.

Где же ты, Роджер Блэр?

Возможно, он проходит как Магнус Вилларс. И я понимаю, почему он стал Магнусом. Никто не желал слушать его идеи, и реализовать их он мог только под другим именем. Так же поступаю и я. С прежней жизнью, жизнью Джона Бронсона, покончено. Теперь у меня два имени: Тео Уорд и Питер Федер.

Тео Уорд (составлено из псевдонимов Лавкрафта — Льюис Теобальд и Уорд Филипс) — обычный чувак, снимающий квартирку в подвале, и доставщик газет в «Провиденс джорнэл баллетин». У меня есть почтовый ящик на имя Тео, но ничего особенного туда не попадает.

Все свои научные изыскания я провожу как Питер Федер. Имя дали два персонажа — Питер Паркер (Человек-паук) и Ленни Федер («Одноклассники 2»^[31]). Имя я выбрал в первый же рабочий день. Я так устал, и место было такое непривычное. У меня даже матраса не оказалось. Я включил телевизор, оставшийся после того парня, что жил здесь раньше. Шли «Одноклассники 2». Я сидел на полу и хохотал. Серьезно. Никаких надгробий, никакого Лавкрафта, самые обычные туповатые шутки, пиво и прыжки в карьер. Никаких загадок, никакого неведомого.

У «Питера Федера» есть страница в «Фейсбуке», где он руководит группой защитников жертв. Люди принимают Питера за онлайнового охотника за головами, который не может обозначить свою физическую идентичность по причинам юридического характера. Я объясняю, что разыскиваю Роджера Блэра по поручению семьи Джона Бронсона (это не отъявленная ложь, поскольку я — Бронсон, Мальчик-из-подвала). Я получаю отклики от десятков людей, знавших Роджера и считающих, что видели его. У меня есть фотографии, свидетельства бывших студентов, подтверждающие, что в его присутствии испытывали дискомфорт.

И все же найти сукиного сына не удается.

Роджер Блэр — одиночка. Но даже такие, как он, должны кому-то доверяться. Роджер не был женат, а его ближайшим другом был, насколько я смог понять, глава биохимического отделения в университете Брауна, тот самый Мини. Я даже видел его один раз в полицейском участке. Когда начались поиски мистера Блэра, Мини попал в список подозреваемых, но его отпустили после проверки. Шакалис сказал, что глубоко копать не пришлось, поскольку именно Мини запретил Роджеру появляться на территории университетского кампуса. Помню, что его показывали в выпуске новостей: он стоял возле участка и только что не улыбался. Вы разрешаете взрослым находиться рядом с детьми в условиях минимального контроля и теперь указываете на меня? Не думаю, что Мини в сговоре с Роджером, но уверен — он что-то знает. В дружеских отношениях они были до самого конца. Люди, которые тебя знают, знают и твои места. Так же, как мы с Хлоей.

Роджер и Мини совместно занимались исследованиями. Несколько раз они участвовали в программе «Жизнь коварных растений» канала «Планета животных». Они рассказывали о биохимии, о таком растении, как повилика, паразите, высасывающем жизнь из других, чтобы жить самому. Интересуясь потенциалом энергии фотосинтеза^[32] для человечества, они видели в этом растении потенциал силы и считали, что, возможно, когда-нибудь люди станут ближе к растениям, будут получать все необходимое от солнечного света и из почвы и сделаются частью экосистемы. Рассуждения Роджера сводились к тому, что с развитием технологий мы все меньше используем собственное тело, сужая его возможности до глаз и пальцев. В этом месте Мини громко стонал и поправлял своего партнера: «Он имеет в виду, что в других частях нашего тела больше неиспользуемой энергии».

Эти двое получили кучу грантовых денег, но, насколько я могу судить, так и не преуспели. Блэр «прославился» тем, что часто бросал один проект ради другого, и партнеры постоянно ссорились на почве исследовательской этики. Мой папа называл их парой Гарфанкелей^[33] — оба курчавые и с высоким голосом, — но Мини выглядел более подготовленным к камере. Неудивительно, что он остался и с работой, и с влиянием. В эпизоде с наибольшим количеством просмотров Мини назвал коллегу садистом

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

26

Иллюстрированная детская повесть Р. Макклоски про семейство уток, одна из самых известных американских книг для детей; в Новой Англии имеет культовый статус.

27

Кэри Грант (наст. имя Арчибальд Александр Лич; 1904–1986) — суперзвезда «золотого века» Голливуда (1930-е — начало 1950-х гг.).

28

«Egg» по-английски значит «яйцо», а также «зародыш», «желторотик», «салага». Учитывая фамилию, возможно, шутливая семейная традиция связана с названием блюда «яйца Бенедикт» — бутербродов с яйцами пашот (сваренными без скорлупы) и копченой свининой под голландским соусом (из желтков и сливочного масла).

29

Трудное для быстрого произнесения имя жены Винсента Альберта «Бадди» Сиэнси-младшего, который 21 год был мэром Провиденса (самое долгое мэрство в истории США), города, где происходит действие. Провиденс, столица штата Род-Айленд, — место, где родился и большую часть жизни провел Г. Ф. Лавкрафт. По-английски его название означает «провидение», «перст судьбы», а также «рок», «удел», «неотвратимость».

30

Американский писатель и критик; фильм «Американское великолепие» снят по его автобиографическим комиксам.

31

Голливудская комедия, где этого персонажа играет Адам Сэндлер, как и в предыдущей части.

32

Преобразование энергии видимого света в химическую энергию растениями и безъядерными живыми микробами.

33

Артур (Арт) Гарфанкель (р. 1941) — участник дуэта «Саймон и Гарфанкель», в прошлом обладатель пышной курчавой шевелюры.