Фокус-покус

Курт Воннегут, 1990

Курт Воннегут – культовая фигура в литературе двадцатого века. Американский писатель, сатирик, журналист и художник, перед глазами которого «прошел» чуть ли не весь двадцатый. Многие важнейшие события этого сумасшедшего века в его произведениях обретают самые неожиданные формы, обрастают причудливыми образами. В творческой манере Воннегута сочетаются едкая сатира, философия, фантастика, гротеск и черный юмор. История жизни, в которой все знаковые события случались неожиданно, вне всякой логики и здравого смысла. Сначала он неожиданно для себя закончил военную академию, затем воевал во Вьетнаме – и как воевал! Потом работал преподавателем в колледже, где обучались дети из состоятельных семей, потом… да чего с ним только ни случалось… И как же он выжил? И как не выжил из ума? А вот это, пожалуй, самое интересное. В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.

4

Совершенно независимо от того, появился Генри Мёлленкамп на свет из чрева своей матери с дислексией или без нее, я родился в Уилмингтоне, штат Делавар, за 18 месяцев до того, как наша страна вступила во II мировую войну. Я с тех пор не бывал в Уилмингтоне. Но мое свидетельство о рождении хранится там. Я был единственным отпрыском домохозяйки и, как я уже говорил, инженера-химика. Отец тогда работал у «И.Ай. Дюпон де Немур и Компания» — производящей, помимо всего прочего, и сильные взрывчатые вещества.

Когда мне было 2 года, мы переехали в Мидленд-Сити, Огайо, где компания, выпускавшая стиральные машины, называемая «Корпорацией Робо-Магика», как раз приступила к созданию механизмов для бомбометания и вращающихся турелей для пулеметов на бомбардировщиках Б-17. Пластиковая промышленность тогда еще делала первые шаги, и отца послали в «Робо-Магику», чтобы прикинуть, какие из дюпоновских синтетических материалов могут пригодиться в системах вооружения взамен более тяжелого металла.

К концу войны компания окончательно распрощалась со стиральными машинами и сменила название на «Барритрон Лимитед» и выпускала части для оружия, самолетов и наземных средств сообщения на основе пластиков, разработанных компанией. Мой отец стал Вице-Президентом Компании, ответственным за Исследования и Разработки.

Когда мне было лет 17, «Дюпон» купил «Барритрон», чтобы завладеть некоторыми его патентами. Помнится, один из пластиков, в создании которого участвовал мой отец, обладал способностью рассеивать сигналы радара, так что самолет, одетый в такую оболочку, выглядит на экране вражеского радара как стая гусей.

Этот материал, из которого впоследствии стали делать практически неразрушимые роликовые доски, лыжи, мотоциклетные защитные шлемы и крылья, и прочее в этом роде, послужил основной причиной ужесточения режима секретности на «Барритроне», когда я был еще мальчишкой. Простого забора, забранного поверху колючей проволокой, показалось недостаточно, чтобы уберечь от Коммунистов секрет производства. Снаружи возвели еще один забор, и полосу между ними круглосуточно охраняли мрачные патрульные в высоких сапогах, с поджарыми голодными доберманами.

Когда «Дюпон» завладел «Барритроном», вместе с двойным забором, доберманами, моим папашей и прочим, я кончал школу и твердо решил идти в Мичиганский Университет учиться на журналиста, чтобы служить верой и правдой Джону Гражданину, который имел право все знать. Двое из моего джаз-секстета, который мы назвали «Продавцы душ», кларнет и бас-гитара, тоже собирались в Мичиган.

Мы намеревались держаться вместе и продолжать музыкальные выступления в Энн-Арбор. Как знать? Мы могли бы добиться такой популярности, что нас приглашали бы в турне по всему миру, и мы бы дико разбогатели и выступали бы в роли суперзвезд на маршах мира и благотворительных марафонах, но тут началась война во Вьетнаме.

В Уэст-Пойнте студенты к музыке не допускаются. Музыканты, играющие в танцевальном джазе и в военном оркестре, — кадровые солдаты регулярной армии, представители обслуживающего персонала, рабочего класса.

Им было приказано играть музыку точно по нотам, нотку за ноткой, и ничего не брать в голову.

Кстати, студенческой газеты в Уэст-Пойнте тоже не было. Никого не касалось, что студенты думают. Никому это было не интересно.

Со мной все было в порядке, а у отца жизнь не ладилась. Представители «Дюпона» его оценивали, присматривались, как присматривались ко всем служащим «Барритрона», решая, оставить их или уволить. Да вдобавок он спутался с замужней женщиной, а муж застал их и задал ему взбучку.

Мои родители очень болезненно переживали эти передряги, так что я с ними никогда об этом не заговаривал. Но сплетни разошлись по всему городу, и у отца был фонарь под глазом. Спортом он отродясь не занимался, и пришлось ему выдумывать, будто он свалился с лестницы, что у нас в подвале. Мама к тому времени весила 90 килограммов и непрестанно пилила его за то, что он продал все свои барритроновские акции на 2 года раньше, чем следовало. Попридержи он их до тех пор, как «Барритрон» перешел к «Дюпону», он бы имел 1 000 000 в то время, когда быть миллионером еще кое-что значило. Если бы я оказался неспособным к обучению, он мог бы позволить себе послать меня в Таркингтон.

В отличие от меня он был из тех мужчин, которые должны дойти до ручки, прежде чем совершить прелюбодеяние. Мои враги в старших классах нашей школы рассказывали, что Папа повторил старый трюк — выскочил из окна и прыгал, как Братец Кролик, по всему заднему двору со спущенными штанами, и собака его кусала, и в бельевой веревке он запутался, ну и так далее. Возможно, они несколько преувеличивали. Я так и не спросил у отца, как было дело.

Меня самого сильно беспокоило положение нашей семьи в обществе. Наш семейный имидж еще больше пострадал, когда мама сломала нос — всего через 2 дня после того, как отцу подбили глаз. Для посторонних это выглядело однозначно: видимо, она спросила отца, откуда у него фонарь под глазом, и он ей врезал. Не думаю, что он хоть раз тронул бы ее пальцем, при любых обстоятельствах.

Впрочем, было вовсе не так уж маловероятно, что он ей таки врезал. На его месте любой слабак ей бы врезал. Но правда навсегда ускользнула от историков, когда обвалившийся потолок на канадской стороне Ниагарского водопада убил обоих участников инцидента, и было это лет 20 спустя, как я уже говорил. Они даже не узнали, что на них свалилось, — а это самая легкая смерть, куда уж легче.

Во Вьетнаме или на любом поле сражения, думаю, об этом и спорить не приходилось. Помню, как один мальчишка наступил на противопехотную мину. Может, это была даже наша собственная мина. Его лучший друг, с которым они вместе проходили боевую подготовку, спросил, что он может для него сделать, и юнец ему ответил: «Выруби меня, как лампочку, Сэм».

Умиравший мальчишка был белый. Его ровесник, который хотел помочь, был черный, точнее, чуть смугловатый. А черты лица у него были точь-в-точь как у белого…

Женщина, с которой я занимался любовью несколько лет назад, спросила меня, живы ли мои родители. Ей хотелось побольше узнать обо мне после того, как мы разделись.

Я ей сказал, что мои родители умерли не своей смертью на чужбине. И я сказал правду: Канада — чужая сторона.

А потом я услышал, как плету что-то несусветное про сафари в Танганьике — я едва представляю, где это и что это за место. Я сказал той женщине — и она мне поверила, — что моих родителей вместе с проводником застрелили браконьеры, охотившиеся на слонов ради слоновой кости, — приняли их за охрану заповедника. Я сказал, что браконьеры положили тела на верхушки муравейников, так что очень скоро от них остались начисто обглоданные скелеты. И опознать их можно было только по зубам — по пломбам и прочей дантистской работе.

Раньше мне ничего не стоило плести подобные фантастические небылицы, это меня даже как-то подстегивало. Теперь уже не то. И я думаю, не выработал ли я эту нездоровую привычку в очень раннем детстве, по той причине, что родители у меня были вовсе не подарочек, особенно мама, которая свободно могла бы выступать в цирке в роли Толстухи. И я стал рассказывать про своих родителей так, чтобы они нравились людям, которые о них ничего не знали, чтобы эти люди и ко мне относились получше.

И в последний год во Вьетнаме, когда я работал в Информбюро, я с неподдельной, естественной легкостью уверял прессу и прибывших новобранцев, что мы одерживаем победу за победой и что наши родные там, дома, должны гордиться нами и радоваться нашим подвигам и добру, которое мы несем.

Я же научился лгать, не переводя дыхания, еще в школе.

А вот еще кое-что, чему я научился еще в школе и что очень пригодилось во Вьетнаме: алкоголь и марихуана, в умеренных дозах, плюс оглушительная, по преимуществу низкопробная поп-музыка — отличное средство против стресса и скуки. Вот уж и вправду манна небесная — мой врожденный дар умеренности, когда дело доходило до приема разных психотропных веществ. За последние 2 года, что я провел в школе, мои родители, кажется, даже не подозревали, что я большую часть времени нахожусь под мухой. Жаловались они только на музыку, когда я врубал проигрыватель или когда мы с «Продавцами душ» репетировали у нас в подвале — Ма и Па заявляли, что это дикарская музыка и от нее оглохнуть можно.

Во Вьетнаме музыка была всегда оглушительная. И практически все мы до единого были наполовину в отрубе, в том числе и капелланы. Несколько самых ужасных несчастных случаев, по поводу которых мне приходилось давать разъяснения прессе в последний мой год во Вьетнаме, произошли из-за людей, которые довели себя до полного идиотизма или зверской ярости, наглотавшись лишку химических препаратов, которые были бы в умеренной дозе просто полезны. Все подобные случаи я объяснял, разумеется, тем, что человеку свойственно ошибаться. Журналисты меня поняли. Ну кто на этой земле не совершил 1–2 ошибки?

Убийство австрийского эрцгерцога послужило причиной I мировой войны, а может быть, и II мировой войны. И точно так же фонарь под глазом моего отца привел меня в то бедственное положение, в каком я сейчас нахожусь. Он лихорадочно искал возможность вернуть себе уважение окружающих, он был готов на что угодно, чтобы новый владелец «Барритрона», «Дюпон», обратил на него благосклонное внимание. Теперь «Дюпон», разумеется, поглощен «И.Г.Фарбениндустри», немецкой фирмой — той самой, что производила, расфасовывала, снабжала этикетками и рассылала по разным адресам газ циклон, который применяли для уничтожения мирного населения всех возрастов, включая грудных детей, во время Мировой Бойни.

Ну и планетка.

Так что отец, глядя на меня заплывшим глазом, похожим на трещину в лилово-желтом омлете, спросил меня, получу ли я высший балл по какому-нибудь предмету. Он не признавался, но ему было дозарезу нужно хоть чем-то похвалиться у себя на работе. Он дошел до такой крайности, что готов был добиваться от козла молока — учитывая, что я спортом в старших классах не занимался, в студенческом самоуправлении не участвовал, общественной работой не интересовался. Я добился среднего балла, достаточного для поступления в Мичиганский Университет, иногда я попадал и в списки лучших, но, конечно, до Национальных Почестей мне было далеко.

Это было жалостно и омерзительно! Я был в бешенстве, ясно — ведь он старался и на меня свалить часть ответственности за имидж нашего семейства, когда сам был кругом виноват.

— Я всегда жалел, что ты не играешь в футбол, — сказал он, как будто отличный гол сразу все поставил бы на место.

— Теперь уже поздно, — сказал я.

— Ты все 4 года пробездельничал, только и знал, что свою дикарскую музыку, — сказал он.

Сейчас, каких-нибудь 43 года спустя, мне приходит в голову, что я мог бы ему ответить, что я по крайней мере получше распорядился своей сексуальной жизнью, чем он. От девчонок отбою не было и у меня, и у остальных «Продавцов душ» — как раз благодаря нашей дикарской музыке. И некоторые вполне взрослые женщины, а не просто девчонки, видели в нас роскошных, раскованных парней, там, на эстраде, где мы кривлялись, подражая черным, курили марихуану, обожали самих себя, наяривая свою дикую музыку, и хохотали бог знает над чем.

Похоже, что моим любовным похождениям настал конец. Даже если мне и удастся выйти из тюрьмы, как-то не хочется награждать какую-нибудь доверчивую женщину туберкулезом. Она будет до смерти бояться СПИДа, а я ей вместо этого устрою ТБЦ. Мило, не правда ли?

Конец ознакомительного фрагмента.