Раб Петров

Ксения Шелкова, 2020

Ему пришлось пожертвовать многим, принимая магический дар – но всё это не ради себя самого. Был он бесконечно честен и предан своему императору. И ещё в его жизни существовала самая сильная привязанность: город, который они возводили вместе с Петром Великим. Это история А. И. Вортеп-Бара, таинственного хозяина книжной лавки и Хранителя города.

Глава 10. Побег

В зимних предрассветных сумерках город казался замершим, улицы были пусты, лишь несколько окон светились слабыми огоньками. Андрюс шёл быстро, не оглядываясь по сторонам — и перстень с пальца не снял, прятать не стал. Если дядюшка сейчас дома, как бы не понадобилась единственная защита — словами-то его навряд ли образумишь…

В доме тоже было тихо; когда Андрюс приоткрыл дверь, то услышал, что кто-то еле слышно шарил там в темноте и вздыхал.

— Матушка? — шёпотом произнёс он.

Мать замерла, затем всхлипнула.

— Сынок… Что же это, сынок? Что ты такое наделал? Где всю ночь пропадал? Что, правда, ты цирюльню дяди твоего спалил?

Андрюс застыл на месте. Он ожидал всякого, но только не обвинений в поджоге. Совсем, что ли, Кристиан ума от злости лишился?

— Вы бы не слушали вранья, матушка. Дядя меня ненавидит, завидует, к деду ревнует. Ну что же, я уйду — пусть только поклянётся, что вас не тронет, обижать не будет.

Мать уцепилась за него дрожащими пальцами.

— Так, милый, так… Если врёт Кристиан, то и слава Богу — я ему не верю. Но только он тут кричал, божился, что видел тебя, когда цирюльня на его глазах загорелась. Я чаю, он обознался? Там, может, разбойник какой побывал, а вовсе не ты?.. — в её голосе звенела безумная надежда.

Андрюс прижался лицом к худым, слабым материнским рукам; в темноте он не видел её глаз — вот и хорошо…

— Я там не был, матушка, и цирюльни не поджигал — на кресте поклянусь!

— Слава Богу, слава Богу, — сквозь слёзы говорила мать. — Мы с твоими сёстрами верить не хотели, даже дед говорил, мол, пусть малый сам за себя скажет — где был, что делал, — а ты пропал… Кристиан и сказал, что раз сбежал — значит, точно ты жёг…

— Вот я сам с ним поговорю, — голос Андрюса гневно дрогнул. У него после разговора с Гинтаре отчего-то исчез страх перед дядиными кознями — все эти дрязги стали казаться мелкими и суетными. — Поговорю, чтобы он вам более никаких мерзостей не плёл — а там и уйду, буду работать, деньгами вам помогать, чтобы жили спокойно…

— Так, хорошо, сыночек. Ты скажи ему, коли хочешь, что не виноват — а после все уйдём.

— Как так — все? — испугался Андрюс. — Вы-то здесь причём?

— А как Кристиан обвинил тебя в поджоге-то… Он нас всех собрал, сказал, что ты, мол, вор да поджигатель — а как ты домой вечером не пришёл, так надо тебя на розыск, а потом, когда найдут — в Разбойный приказ. И собрался идти заявлять. А Ядвига…

Андрюс помертвел. Ядвига в этом случае могла сделать только одно.

— Эх, дочка моя старшая, головушка горячая, — мать тихо зарыдала. — Она защищать тебя стала, сказала: ты ни в жизнь ничего чужого не возьмёшь, поджигать ни за что не будешь. Мол, он, Кристиан, сам вор, пакостник — тебе завидует, из дому выживает, перед дедом позорит! Кристиан ей молчать велел, а она — своё… Так побранились, что она его по морде бесстыжей, прости Господи… Он и приказал нам всем убираться из его дома сей же час! Да ещё сам её ударил, чтоб его руки проклятые отсохли! Отец твой с ним едва сам драться не полез, мы с Иевой насилу удержали…

— Сам прибью его! — Андрюс мрачно подумал, что и магия перстня, пожалуй, не понадобится. Да будь Кристиан хоть двадцать раз родич и дядя — никто не смеет поднимать руку на его сестёр!

— Нет, милый, нет, ради Христа! Не надо, не дай Бог, он озлится ещё больше, стражников кликнет, тебя и вправду сведут куда! Доказывай им потом… — мать готова была упасть на колени.

Андрюс глубоко вздохнул. Наверное, матушка права: жизни в этом доме для них больше нет — и не стоило подвергать себя излишней опасности, пугать родных ещё больше. И хотя руки у него так и чесались, он поклялся матушке, что дядю бить не станет.

Ну, а потом, рассказала мать, они с Иевой да Ядвигой ждали Андрюса всю ночь, так ждали, глаз не сомкнули, думали: вот-вот он придёт — и окажутся дядины слова подлым враньём. А он всё не шёл — Кристиан и радовался, у камина сидел, вино пил да приговаривал: сбежал, мол, ваш Андрюс, вор, колодник проклятый!

— Рано радовался, — мрачно усмехнулся Андрюс. — Ничего, я чаю, как увидит меня, так и сомлеет.

Мать вздрогнула от его слов, но возражать не стала.

— Ты, сыночек, пойди к сестре сейчас, — велела она. — Уж как Ядвига-то моя бедная тебя ждала, Кристиану в лицо смеялась. Ей тут хоть небеса разверзнутся, да голос оттуда раздастся — а она всё одно тебе поверит. Мы с Иевой и то усомнились, когда ты не пришёл — а Ядвига ни в какую.

Андрюс рванулся в их с сёстрами комнатушку, и лишь только вошёл — увидел распахнутые серые глаза на бледном, до смерти усталом лице старшей сестры. Так и не заснула в эту ночь… И первые слова Ядвиги были не о том, поджёг ли он дядину цирюльню — про это она и вспоминать не стала.

— Вернулся, наконец-то! Андрюс! Ничего с тобою вчера не случилось худого? А то я думала: не ровен час, хозяин твой догадался о ваших проделках! Предчувствие какое, не иначе…

— Он пока не догадался, Ядвига, но… В мастерскую мне больше нельзя, — Андрюс понимал, что сестру всё равно не обманешь — слишком хорошо она его знала.

Ядвига вздохнула.

— Это из-за Никиты твоего? Ну, раз так, то и Бог с ними. Уедем отсюда, в другом месте будем счастья искать.

— Ты скажи мне, что там, в цирюльне-то, случилось? — помолчав, спросил Андрюс. — Дядя Кристиан что вам говорил?

— А он, видишь… Он вчера, как вернулся с товаром — вроде мыло да эссенции какие-то заказчикам привёз — и сразу в цирюльню, только спросил, дома ли ты. Ну, узнал, что тебя нет, усмехнулся этак мерзко, и пошёл. В цирюльне побыл недолго — и вдруг, Матерь Божья, слышим мы: пожар! На соседней улице! Я про цирюльню и не думала, решила: может, дом какой горит. Там зарево чуть не до неба было — дядя сказал, как он вошёл, дверь сквозняком захлопнуло, он чувствует — дымом тянет… А там уже горит, уж двери в огне! Насилу он из окна выбрался, мало сам не сгорел. Там, на месте цирюльни-то, куча золы осталась — от нашего дома родного и то больше уцелело.

— А дядя что? Сам домой добрался, не ранен, не угорел?

— Сам… Пришёл, шатался, весь сажей перемазан… Кричал, что погиб, мол, разорён — ну и про тебя начал чушь говорить, — Ядвига махнула рукой. — Я вначале думала: ну, помутилось у человека в голове — чай, несчастье произошло, одумается. А он как сказал, что на тебя надо розыск устраивать, да в приказ отвести как вора и поджигателя — вот тут уж я не сдержалась…

На скуле Ядвиги виднелся свежий кровоподтёк; Андрюс стиснул зубы. Затем ему в голову пришло ещё кое-что.

— Соседи, что с цирюльней рядом живут, не говорили, кого рядом видели, когда пожар начался?

— То-то и оно, что никого, — ответила Ядвига. — Рядом булочник с женой, галантерейщица-вдова с дочерью; все сказали, что никто чужой вечером там не шлялся, даже собаки ни разу не залаяли. Будто цирюльня сама загорелась, чистое волшебство!

Андрюс подумал, что, кажется, догадался, какое там волшебство. Эх, знать бы раньше! Хотя, судя по словам Гинтаре, дядя вряд ли отделался бы легко — ну, хорошо хоть сам жив-здоров.

Пойти, поискать ведьмины камни среди золы, оставшейся от цирюльни? Но при самой мысли об этом Андрюсу стало тошно — да и утро скоро, нельзя ходить туда; как рассветёт — соседи увидят, донесут.

Вместо этого он направился к комнате дяди Кристиана.

* * *

Дядю он застал в постели — после вчерашнего происшествия Кристиан сильно переусердствовал с вином: потрясение от потери цирюльни просто так не прошло… Однако стоило только Андрюсу появиться на пороге, Кристиан подскочил, будто привидение увидел, сдёрнул с головы пузырь со льдом и отшвырнул в сторону. Его жена при виде Андрюса перекрестилась, в испуге метнулась к двери.

— Ага, воротился, вор, каторжанин! Небось, прирезать меня хочешь — мало тебе было имущество моё загубить, в нищету родственника загнать?!

Андрюс молчал, лишь глядел в распухшее, отёкшее после ночной попойки дядино лицо, мутные, белёсые глаза…

— Вон из нашего дома! — продолжал бесноваться Кристиан. — Убирайся сей же час, пока тебя в Разбойничий приказ не свели! Я уж и вчера хотел тебя поджигателем заявить — да только мать вашу пожалел!

— Сестре моей тоже из жалости лицо разбили? — спросил Андрюс. И не дав дяде ответить, он продолжал: — Крикните меня вором и поджигателем, если совести хватит; уж кому, как не вам знать, что я к цирюльне близко не подходил. Что я — враг себе?

— Тебе от меня что надо? — свистящим от ненависти голосом спросил Кристиан. — Кто это сделал, как не ты? Другому никому не нужно было мою цирюльню поджигать!

— А я говорил, что камни вам так просто не заполучить. Сегодня цирюльня сгорела, завтра — весь дом, и хорошо, если не с вами вместе.

Наступило молчание; Кристиан переводил глаза с Андрюса куда-то в угол и обратно.

— Ч-ч-то болтаешь-то? — дрогнувшим голосом переспросил он. — При чём здесь камни?

Андрюс наклонился к нему. Он приметил, что руки дяди были забинтованы — видно, получил несколько ожогов — значит, возможно…

— Камни, которые вы у меня из подушки вытащили да в цирюльне спрятали. Чаю, успели их вытащить из огня, да в доме спрятали, пока все на пожар бегали смотреть?

Кристиан не ответил, но по тому, как он испуганно и растерянно замигал и отвёл глаза, Андрюс понял, что удар попал в цель.

— Так я вам по-хорошему скажу, дядюшка. Мне этих камней не нужно, нам от них добра мало — но и вам они доброго не принесут. Коли не верите — ну, как знаете, а я вам правду сказал.

Андрюс стиснул зубы и повернулся, чтобы уйти. При воспоминании о разбитой скуле Ядвиги его дыхание тяжелело от гнева, и он опасался, что не справится с собой. Но перед ним человек — слабый, нетрезвый, ничтожный; он уже наказан и ещё больше наказан будет. Андрюс держал руку в кармане: изумруд, точно предостерегая, пульсировал знакомым теплом…

— Убирайся! — услышал Андрюс задушенный хрип за спиной. — Убирайся, чёртов разбойник, чтоб духу твоего тут не было!

— Уйду-уйду, не тревожьтесь. А всё-таки попомните, дядюшка, мои слова: не себя, так хоть отца и жену пожалейте, — не оборачиваясь, бросил Андрюс.

* * *

Выехали они ещё до света; Ядвига говорила, что ей стало лучше, хотя Андрюс догадывался, что сестра, как всегда, старается родных не пугать и не печалить. Иева с матерью плакали, слушая, как дядя, ещё больше разогретый вином, выкрикивает в окно ругательства, а отец в десятый раз спрашивает: «Где Катарина?» Собрались быстро — там и собирать-то было нечего; те немногие деньги, что нажили Андрюс и Ядвига, одежда, какая на них была, молитвенник, матушкины безделушки. А вот изумруды, похищенные дядей Кристианом, так у него и остались; думая об этом, Андрюс испытывал даже какое-то необъяснимое облегчение, точно сбросил с себя невидимый, но тяжкий груз.

Старую санную повозку и лошадь Андрюса заставил взять дед; за одну ночь он осунулся, постарел — из крепкого и властного хозяина превратился в дряхлого старика. Андрюсу было жаль его: ясно, что дед не мог не встать на сторону старшего сына, с которым всю жизнь жил вместе — а всё-таки доверие и привязанность к единственному внуку не дали ему до конца поверить, что он, Андрюс — вор, поджигатель. Но это означало признать, что худым он оказался отцом, вырастил сына-подлеца… Андрюс чувствовал, что старик отчаялся разобраться, махнул на всё рукой и предоставил событиям идти своим чередом.

— Спасибо, дедушка, вы нам худого не делали, приняли по-хорошему, — сказал ему Андрюс. — А вот дяде мы ко двору не пришлись — Бог ему судья. И цирюльни я не жёг, Христом-Богом клянусь, и соседи доказали — это дяде померещилось, перепутал меня с кем-то.

Дед вздохнул, поманил Андрюса за собой, опасливо оглянулся — отпер небольшой, кованый железом сундучок, вынул оттуда кожаный кошель — в нём звякнули серебряные монеты.

— Вот возьми, пятьдесят ефимков тут будет, Кристиан про них не знает. Жаден он стал сверх меры — ну да какой сын есть, такой есть. А это вот тебе, внуку моему, что могу… — старик смахнул слезу.

— Спаси Христос, дедушка, — только и сказал Андрюс.

Он торопился, как мог. Надо покинуть город, пока ещё окончательно не рассвело: не дай Бог, кто увидит его, узнает. Андрюс мрачно усмехнулся, подумав, что ему грозят обвинения в кражах, растрате, колдовстве, а теперь ещё и поджоге! На три виселицы хватит — тут уж не до шуток. Поэтому — скорее бежать за пределы города, но надо же при этом делать вид, что нечего его семье бояться, быть спокойным, уверенным.

Ещё пока собирались, укладывали в санную повозку сено, усаживали отца с матерью да Ядвигу, кутали их рогожей, чтоб не промокли под снегом — он напряжённо раздумывал, куда держать путь, покинув Смоленск. Ему упорно вспоминались рассказы хозяина, Степана Никитича, про его родной Псков — богатый русский торговый город. Это если ехать к северу, пожалуй, дней десять, а то и больше — Андрюс точно не знал, но надеялся выяснить у бывалых людей. Пока санный путь хорош, могли, пожалуй, и доехать — а там ведь скоро весна, дороги развезёт так, что и с четверной упряжкой застрянешь.

Андрюс поделился своими мыслями с Ядвигой — та, похоже, не испытывала прежних радужных надежд на переезд, а лишь кивнула молча. Когда-то ей Смоленск представлялся землею обетованной, теперь и оттуда бежать пришлось. Стараясь отвлечь сестру от грустных мыслей, Андрюс принялся рассказывать про Псков то, что слышал от хозяина: там-де живут богато, народу много торгового, учёного, ремесленного; там Андрюс тотчас работу найдёт — столяром, плотником; Иева пойдёт в белошвейки, а там, даст Бог, и жених ей сыщется. Ядвига чуть повеселела, слушая, как Андрюс говорит о её заветных мечтах; вот только если бы сам он в учение грамоте пошёл, да отец хворать перестал…

Андрюс шёл по одну сторону саней, Иева — по другую. В один момент он всё-таки отвлёкся от разговора, опустил голову в тяжёлом раздумье.

— Батюшка, чай, меня, как Катарину нашу, призывать будет да спрашивать: где она, где Ядвига? — вдруг, точно про себя, проговорила сестра и закашлялась. — Ты прости, братец, это я так…

Андрюс в испуге вскинул глаза на родителей — не слышали ли они последних слов старшей дочери?

— Что ты! — воскликнул он и даже заставил себя улыбнуться. — Что ты, сестрёнка! Зачем же так говорить, да ты ещё до ста лет проживёшь! Отдохнёшь от работы, а там и вовсе выздоровеешь!

Ядвига лишь протянула руку и ласково коснулась его щеки.

— Ты прости, братец, — повторила она.

* * *

У православных шёл Великий пост. В деревушках, где семья Андрюса останавливалась на ночлег, звонили колокола — к заутреням, вечерням, обедням; днями снег понемногу становился рыхлым, но по ночам морозы ещё держались. Андрюс с некоторой робостью разглядывал убогие, топившиеся по-чёрному крестьянские избы, с крошечными слюдяными окошками, дворы, обнесённые покосившимися, поваленными ветром плетнями, старые, продуваемые сараи. Люди, что встречались им, были убого одеты, хмуры, неразговорчивы — не то им казалась странной речь Андрюса, который говорил по-русски с заметным акцентом, не то сам народ по природе своей был тяжёл и нерадостен.

Изредка натыкались на боярские подводы — вот там уж были богатые сани, холёные лошади, челядь, одетая в добрые кафтаны и сапоги. А на самом боярине и вовсе — меха, парча, драгоценные камни; боярин был тучен, важен, грозен; прочие захудалые повозки и сани почтительно уступали дорогу блестящему поезду.

Андрюс дорогою жадно расспрашивал всех, кто желал ему отвечать — что делается на свете, каков этот таинственный русский царь, о котором чаще рассказывали странное. Слышал он с удивлением, что царь тот праздной благородной жизни не признаёт; иноземцев, кто умел да к работе охоч, вовсю привечает — да и сам горазд собственными ручками работать: и плотничье-то дело знает, и на верфи, где лодки да корабли строят, хребет ломать горазд — а ещё всякой морской наукой весьма интересуется, на судах ходит простым матросом… И много ещё разных удивительных слухов было по пути про царя да его приближённых, да новую жизнь, которая в России заместо старой теперь будет. Многим, многим встречным такая жизнь была не по вкусу, иным же — и вовсе ненавистна.

Андрюс же с дрожью вслушивался в рассказы о царе Петере, Петре Алексеевиче, так было правильней — сердце его, опустошённое пережитым, начинало трепетать, точно у влюблённого юнца — так этот странный правитель ему в рассказах нравился. Царь-плотник? Царь-шкипер? Ремесленников да мастеров любит? Андрюс сам уже готов был до гроба любить его, ещё не видя и не зная. Вот он — человек, которому не важны деньги да фамилии, да предков разные заслуги! Преданность, умение ценит Пётр! Андрюс закрывал глаза и мечтал — мечтал послужить именно такому царю, найти, наконец, своё место в жизни. Без зависти, ненависти, страха окружающих, без обмана и предательства… Не надо ему ни большого жалованья, ни почестей, ни славы — только бы семья жила в спокойствии и сытости, горя не знала. А он, Андрюс, станет, наконец, работать честно, без обмана; авось и пользу принесёт этому великому — как ему уже заранее представлялось — государю.

* * *

Андрей Иванович Вортеп-Бар грустно улыбнулся, вспоминая свои тогдашние отроческие мечты. Хотя, в одном он не ошибся: тот государь, в будущем его единственный повелитель, и вправду был человеком необыкновенным. И верил он неукоснительно, что судьба сведёт их рано или поздно; но вот в том, что служба его будет спокойной и радостно-безмятежной, в этом он, наивный юноша, ох как ошибался.

Короткая белая ночь ушла, точно и не было; над Невою вставало солнце.

— Ну вот, скоро и с нашими юными друзьями снова увидимся, — сказал он Тихону, привычно почёсывая его за ухом. — Рад, небось?

Тихон громко урчал и легонько покалывал руку хозяина острыми, твёрдыми как сталь когтями… За беззаботным тоном Андрея Ивановича он угадывал тоску и не притупившуюся с годами душевную муку — от того, что горше смерти было вспоминать, но и забыть за столько лет всё равно не получалось.