Человек, научивший мир читать. История Великой информационной революции

Ксения Чепикова, 2020

Мы живем в эпоху новой информационной революции, когда гаджет размером с ладонь обеспечивает доступ ко всем знаниям человечества. Мог ли кто-то, кроме самых смелых писателей-фантастов, вообразить подобное еще полвека назад? Эта увлекательная книга посвящена истории великой информационной революции – массовому распространению печатного текста как основного носителя информации, и одному из ее главных героев, создателю первой в мире издательской империи Кристофу Плантену. Сын слуги, чудом получивший хорошее образование; безвестный подмастерье без средств и связей, перевернувший печатный бизнес, монополизированный несколькими кланами; преступник, разыскиваемый католическими властями, и официальный типограф испанского короля; тайный религиозный сектант и издатель самых передовых и научных трудов своего времени. Кристоф Плантен принес печатную книгу в каждый дом, сделав ее действительно массовой и доступной для всех. Биография Плантена – это история стремительных взлетов и сокрушительных падений: несколько раз он терял почти все и отстраивал свою империю заново. Как ему это удавалось? И вообще, каково это быть пионером новых информационных технологий, бизнес-стратегий и маркетинговых решений в хай-тек сфере XVI столетия? «Иоганн Гутенберг изобрел книгопечатание, но именно Кристоф Плантен создал массовое книгоиздание и упаковал в книги большие массивы информации. Перед вами первая на русском языке биография Стива Джобса и Билла Гейтса XVI века: изящная, увлекательная и вдохновляющая история о прорыве в будущее». Егор Яковлев, директор научно-просветительского проекта «Цифровая история» В формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Удар первый

Крушение юношеских надежд

Начало пути

Одним прекрасным, или, наоборот, ненастным днем 1522, а может, 1523 или 1524 года в Лионе появляется уставший мужчина с маленьким ребенком на руках. Он пришел издалека, преодолев около 400 км от окрестностей Тура до одного из крупнейших и богатых городов Франции. У него с собой ничего нет: его дом остался где-то далеко на северо-западе, там же остались его жена и другие дети — их унесла чума. Мы не знаем, почему малыш остался жив, — обычно вымирали семьями, и первыми жертвами страшной болезни становились как раз маленькие дети. Биограф Сандра Лангерайс выдвигает версию, что он был не дома, а где-то у родственников, когда семья заболела. Возможно, и его отец выжил по той же причине — многие мужчины, не имевшие своей земли и хозяйства, работали в окрестных городах, селениях или замках, появляясь дома нечасто.

И вот Жан Плантен пришел в Лион с единственным выжившим ребенком, чтобы начать новую жизнь. Маленький Кристоф — все, что осталось от большой семьи, — сидя у отца на руках, обозревает непривычно шумную жизнь большого города, может, с испугом, а может, с интересом — ничего подобного он раньше не видел.

Плантен-старший не слишком уверенно направляется в квартал Сен-Жюст, к дому каноника местной церкви Порре. Они давно знают друг друга, но прошло много лет, и совершенно непонятно, захочет ли старый знакомый помочь Жану и его сыну. Но судьба улыбнулась скитальцам после стольких несчастий — Жана берут на службу в семью Порре и Пюпье. А Кристоф на несколько лет находит новый дом и любящую семью. С племянником каноника Пьером он подружится на всю жизнь.

Или, может быть, следует начать наше повествование по-другому? Где-то на западе прекрасной Франции, между Туром и Пуатье, чуть в стороне от больших дорог, расположился роскошный замок Шато-де-ля-Рош-дю-Мэн. Его владелец — прославленный доблестный рыцарь Шарль де Терселен, кавалер ордена святого Михаила и капитан королевской армии. Верой и правдой служа монарху, он снискал великую славу в сражениях, но, к сожалению, не сумел оставить потомкам ничего, кроме сказаний о своих подвигах. Не имея средств к существованию, трудно вести аристократический образ жизни. Поэтому однажды сыновья Шарля Кристоф и Пьер вынуждены покинуть родной замок, чтобы самим зарабатывать на хлеб, обучившись ремеслу. Дабы не позорить благородную фамилию неблагородными занятиями, они берут себе новые имена: Пьер становится Порре (по-французски «лук-порей»), а Кристоф выбирает фамилию Плантен (по-французски «подорожник»). Пьер поступает учеником к аптекарю, а Кристоф едет в Нормандию учиться печатному делу…

Какой же из двух историй верить? Дело было 500 лет назад, почти никаких документов не сохранилось, только эти две легенды. Первая версия изложена в одном из писем Пьера Порре^[5], вторая — в записках внука Плантена Бальтазара I Моретуса^[6].

Чума — это не только всем известная пандемия XIV века (1347–1353), унесшая от трети до половины населения Европы (20–60 млн человек) и вошедшая в историю как «Черная смерть». Первая крупная эпидемия — Юстинианова чума (541–544) — стоила жизни от четверти до половины населения Восточной Римской империи. С тех пор болезнь прочно поселилась в Европе и с завидной регулярностью опустошала отдельные ее уголки вплоть до конца XVIII века. Самые сильные ее проявления зафиксированы в 638, 746–770,1356–1370,1402-1406, 1448–1460,1502-1508,1518–1526,1545-1560, 1625–1631,1665-1666 (Большая Лондонская чума), 1678–1683,1708-1714,1770–1772 (Чумной бунт в Москве) годах. Не было, пожалуй, года, чтобы где-то в Европе не умирали от чумы — в локальных или региональных масштабах.

Чума — вовсе не выдающееся событие, не конец света, а всего лишь проза жизни.

Как и холера, оспа, тиф, дизентерия и многие другие болезни, от которых не существовало лекарств. Люди воспринимали их с покорным фатализмом, как Божью кару.

Только в 1894 году французский биолог Александр Йерсен открыл возбудителя болезни — чумную палочку.

И это, собственно, все, что историкам удалось выяснить о ранних годах Кристофа Плантена.

* * *

Неизвестно, когда он родился. Неизвестно, где он родился.

Что касается даты, то родственники и знакомые Плантена давали разные свидетельства, да и сам он, говоря о возрасте, не был последователен: из одного высказывания следует, что он появился на свет в 1520 году, из других, что в 1514, 1521 или 1525 году. Биограф Леон Воэ считает, что Плантен и сам точно не знал своего возраста — для XVI века вполне обычная ситуация. Он был французом, однако откуда именно — непонятно. По прибытии в Антверпен Плантен указал, что он из Тура, но, возможно, происходил из его окрестностей. Один из внуков называл местом рождения деда Шитре близ Шательро. Большинство исследователей ранее считали, что он происходил из Мон-Луи, теперь же склоняются к версии, что из Сен-Авертена недалеко от Тура — там в то время жили три семьи с фамилией Плантен.

Историки склонны верить скорее версии Порре: во-первых, сам Плантен черным по белому писал, что происходит из простолюдинов^[7]; во-вторых, существование семьи Порре-Пюпье, как и самого каноника Порре, подтверждается сохранившимися документами из городского архива Лиона.

Жан Плантен по-прежнему остается фигурой загадочной: нет сведений о том, откуда он родом и чем занимался до переезда в Лион, даже само его существование некоторое время было под вопросом — правнук Бальтазар, большой любитель сочинять семейные легенды, своими рассказами основательно запутал исследователей.

Лион. Хартманн Шедель, «Нюрнбергская хроника», 1493

Приведенное им семейное предание — совершенно в духе времени, но оно повествует не столько о Кристофе Плантене, сколько о личности самого Бальтазара.

При нем семья достигла высокого благосостояния, играла значительную роль в жизни Антверпена, вошла в местную элиту. Одна из крупнейших типографий мира, один из столпов городской экономики, огромный дом, полный гостей, среди клиентов — король Испании и папа римский. Для принадлежности к самой верхушке общества не хватало только одного — дворянского титула. Забегая вперед, скажем, что титул получит внучатый племянник Бальтазара — Бальтазар III. И настолько этому факту обрадуется, что отделает комнаты дома позолоченной кожей, обставит самой дорогой мебелью и даже купит модную диковинку — клавесин, чтобы дом выглядел действительно по-дворянски. А вот Бальтазар I, видимо, чувствовал себя несколько неловко среди местной знати. Ему очень хотелось иметь благородное происхождение, или, по крайней мере, хоть легенду о нем.

При этом Шарль де Терселен — реальная историческая фигура (сохранился даже его портрет), а замок Шато-де-ля-Рош-дю-Мэн стоит по сей день, радуя туристов своей красотой. В путеводителях пишут, что свой нынешний великолепный облик он получил в 1490 году, когда вернувшийся с военной службы в Италии Шарль де Терселен, насмотревшись на тамошние палаццо, перестроил его в итальянском стиле. Правда, в современных исследованиях, где упоминается этот архитектор-любитель, написано, что родился он около 1482 года; во всяком случае, в 1536 году король Франциск I назначил Шарля де Терселена губернатором итальянского города Фоссато, оккупированного французскими войсками^[8]. Предположить, что не самый последний полководец французского короля был в это время настолько беден, что его сыновья, втоптав в грязь имя отца, подались в ремесленники…

Oratores, bellatores, Laboratores — «те, кто молится», «те, кто воюет» и «те, кто работает» — три сословия, три столпа средневекового общества, да и западной христианской цивилизации в целом — вплоть до Французской революции 1789 года: духовенство, аристократия и люди труда (крестьяне, рабочие, ремесленники, буржуа). Если первые два сословия не очень отличались по статусу — скорее, по специфике занятий (представитель аристократической семьи вполне мог сделать духовную карьеру), то третье сословие стояло не просто на ступеньку, а намного ниже. При этом оно составляло более 95 % населения.

Вся организация европейского общества была направлена на то, чтобы поддерживать и подчеркивать сословные различия. Даже в мелочах, скажем, в одежде и аксессуарах: каким бы богатым ни был простолюдин — на некоторые вещи он просто не имел права, чтобы его ни в коем случае не приняли за аристократа и не оказали лишние почести.

С XVI века третье сословие играет все более важную роль в экономике и политике. Все больше простолюдинов по происхождению становятся фактически богаче и влиятельнее аристократов, но символические, церемониальные различия остаются и поддерживаются: множество правил и ритуалов призваны постоянно напоминать простолюдинам, где их место.

Во-первых, королевский офицер такого уровня на службе мог рассчитывать на вознаграждение от короля, на свою долю добычи, на выкуп за взятых в бою пленных. Если война шла не совсем уж разгромно, армейские командиры возвращались домой не только героями, но и обеспеченными людьми. Во-вторых, благородное имя — это краеугольный камень идентичности и предмет гордости любого аристократа; он может потерять деньги, земли, замок, но имя у него никому не отнять. Опозорить отца, отказаться от имени и уйти в ремесленники… один сын еще мог совершить подобное, навсегда порвав с семьей, или будь он, скажем, сумасшедшим, но чтобы сразу два? В-третьих, самый естественный путь для обедневшего аристократа — это армия. Отличная возможность снискать славу и заодно подзаработать. Либо, при отсутствии физической способности или душевной склонности к военному делу, духовное сословие: выбор церковной карьеры для второго сына в семье — весьма распространенное явление. Учитывая любовь юного Кристофа к книгам — в крайне стесненных жизненных обстоятельствах он бы выбрал церковь.

Общество XVI века — это сословное общество, причем пропасть между сословиями почти непреодолима. Сословная принадлежность — характеристика врожденная, как форма носа, цвет кожи или пол. Сменить сословие в те далекие времена — это примерно как сменить пол сейчас: в принципе, возможно, но происходит очень редко и означает коренной переворот в жизни человека и его близких. И если перемены «снизу вверх» — немногие случаи производства в дворянство — это огромный социальный скачок, то «сверху вниз» — это как прыжок в пропасть: самоубийственно и вообще непонятно, зачем это делать.

Остается понять, откуда родившийся и выросший в Антверпене Бальтазар мог узнать о де Терселене, жившем за сто лет до него? Скорее всего, от деда: Кристоф Плантен происходил как раз из этого региона, возможно, хозяин замка был сеньором местности, где он жил ребенком, может быть, члены его семьи работали в замке или в окрестностях. В конце концов, де Терселен — личность примечательная и наверняка прекрасно известная в округе.

Вопреки мечтаниям Бальтазара I, его прадед Жан был слугой. Впрочем, не простым — кем-то вроде камердинера. Он состоял при будущем канонике, когда тот еще учился в университете. Потом их пути разошлись, но, вновь поступив на службу к настоятелю Порре, Жан стал исполнять похожие обязанности при его многочисленных племянниках. Леон Воэ именует Плантена-старшего просто лакеем, Сандра Лангерайс — гувернером, хотя нет никаких доказательств, что он не только присматривал за детьми, но и чему-то обучал их. Гувернером мог называться не профессиональный воспитатель и преподаватель, а просто слуга, который смотрит за молодым поколением и воспитывает его по мере сил. Был ли Жан Плантен хоть как-то образован, неясно. Но из письма Пьера Порре известно, что в приходской школе, которой заведовал каноник, Жан выполнял функции управляющего хозяйством. Позднее он будет сопровождать молодое поколение семьи в университет, вернувшись к обязанностям камердинера.

Те несколько лет, что он провел в Лионе, были самыми теплыми и беззаботными в жизни маленького Кристофа.

В семействе Порре и Пюпье к Жану и его сыну отнеслись прекрасно, в доме были дети его возраста, с которыми он мог проводить время и дружить. Взрослые, похоже, никак не ограничивали их общение с сыном слуги. Пьер Порре навсегда стал его лучшим другом, а позже и доверенным лицом в коммерческих и личных делах, они обращались друг к другу «брат». По воспоминаниям Пьера, Жан был добрым и сердечным человеком, постоянно баловал ребятишек сладостями, оба мальчика — Кристоф и Пьер — называли его отцом. В приходской школе, где работал Плантен-старший, учились все дети Порре и Пюпье; их бездетный дядя, каноник, очень любил племянников и принимал самое деятельное участие в их судьбе. А маленький Кристоф крутился возле отца, играя и путаясь под ногами, пока…

Неизвестно, как он очутился за школьной партой. Возможно, кто-то из учителей заметил живое любопытство и выдающиеся способности ребенка. Может быть, каноник проявил доброту к сыну своего камердинера, который был его верным спутником в веселой молодости, и дал мальчику возможность учиться. Это была огромная, удивительная удача. Дети слуг росли среди слуг и чаще всего становились слугами. Если проявляли особенную сообразительность — то привилегированными слугами. Они не учились грамоте, им не нужна была латынь. В конце концов, занятия в школе — удовольствие не бесплатное, да и пока мальчик учится, он не может работать. Но по затейливой прихоти судьбы Кристофу Плантену повезло попасть в школу и учиться вместе с детьми Порре и Пюпье.

Эта идиллия продолжалась несколько лет. А потом кто-то из подросших племянников каноника отправился в университет — сначала в Орлеан, потом в Париж — и Жан Плантен сопровождал его, вернувшись к подзабытым обязанностям камердинера. Кристофа он взял с собой. Возможно, в лионской школе мальчик проявлял серьезные успехи, раз отец, увидев, какие перспективы открываются перед сыном, всеми силами постарался дать ему хорошее образование.

Об этих годах в Париже почти ничего неизвестно. Очутившись в столице примерно в десятилетнем возрасте, Кристоф, по-видимому, посещал одну из церковных или городских латинских школ. Иначе трудно объяснить его способность прекрасно изъясняться как на родном языке, так и на латыни, знание испанского, знакомство с античными авторами. Вся его обширная переписка показывает хорошее классическое образование, которое в те далекие времена было доступно лишь очень немногому числу людей.

Как такое образование мог получить сын слуги? Формальных запретов на обучение для детей простолюдинов не существовало, скорее, все упиралось в деньги. Платить за учебу и за расходные материалы (бумага, чернила, письменные принадлежности), а также содержать подростка все время, пока он учится, — не каждая городская семья могла себе такое позволить. Отдавал ли Жан Плантен все свое жалованье на обучение сына, отказывая себе в самом необходимом? Были ли у него какие-то сбережения? В конце концов, не мог ли великодушный каноник Порре или кто-то еще оказать финансовое покровительство, несомненно, одаренному пареньку? Этого, похоже, уже никогда не удастся выяснить. Чувствовал ли себя Кристоф не в своей тарелке среди детей обеспеченных бюргеров и даже дворян? Или, возможно, средневековое общество, построенное на сословных барьерах и предрассудках, наконец-то начинало меняться?

Да, оно стремительно менялось, хотя и в другом смысле. Юный Плантен живет своей жизнью, посещает школу, зубрит латынь — в Лионе, как и в Париже, все мирно и спокойно. Пока что. Но в Европе бушует самая настоящая революция, хотя никто ее, конечно, так не называет. Позже, уже в XIX веке, происходящее назовут Реформацией, под этим именем события XVI века и войдут в учебники истории.

Реформация — начавшееся в 1517 году в германских землях движение религиозного обновления, переросшее в серьезнейший передел власти и собственности по всей Европе. Следствие глубокого кризиса католической церкви, совпавшего с выходом европейской экономики и социально-политической жизни на новый уровень. Деградирующая и коррумпированная церковная система все хуже исполняла свои традиционные функции и не справлялась с новыми вызовами времени. Поэтому идея о ее реформировании, удачнее всех сформулированная немецким богословом Мартином Лютером, нашла широчайшую поддержку среди аристократии, простолюдинов и даже в самом духовенстве.

Начальным событием считается публикация 95 тезисов с критикой продажи индульгенций и папства, но настоящую программу реформ Лютер излагает в трех текстах, написанных в 1520 году: «К христианскому дворянству немецкой нации», «О вавилонском пленении церкви» и «О свободе христианского человека». Они разрушают тысячелетний социально-экономический христианский порядок и формулируют принципиально новую концепцию отношения к религии и Богу. Лютер создает учение трех sola: solo gratia, solo fide и solo scriptum, делающее всю церковную структуру, включая папу римского, не более чем бесполезным пережитком прошлого. За Лютером появляются другие реформаторы: Ульрих Цвингли и Жан Кальвин в Швейцарии, а также многочисленные реформаторские секты различного толка.

В европейском обществе на рубеже Нового времени господствует религиозная картина мира, поэтому Реформация означает новое мировоззрение и коренной пересмотр всего образа жизни. Изменения происходят иногда мирно, но часто насильственным путем. Европа погружается в пучину религиозных войн. Многие современники считают происходящее концом света. Результатом Реформации станут новые социально-политические структуры и новые ветви христианства: лютеранство, кальвинизм, англиканство, баптизм.

Священную Римскую империю сотрясает религиозная смута, кроме того, по германским землям расползается самое масштабное за многие столетия крестьянское восстание. Историки оценивают число жертв крестьянских войн 1524–1526 годов примерно в 100 000 человек, при общем населении германских земель около 12 миллионов. Беспорядки перекинулись на Швейцарию, и вот уже флегматичные и рассудительные альпийские жители с увлечением убивают друг друга. К счастью, они почти сразу сообразили, что если продолжат делать это с тем же энтузиазмом, то швейцарцы в Швейцарии быстро закончатся, и на прекрасных горных лугах останутся только упитанные коровы да забавные сурки. Во Франции протестанты, называемые гугенотами, пока действуют в основном подпольно, первые столкновения начнутся, когда Кристоф уже вступает во взрослую жизнь.

В 1520 году — наиболее вероятный год рождения Плантена — Магеллан совершает свое кругосветное путешествие, Роксолана становится четвертой женой султана Сулеймана I, испанцы казнят ацтекского вождя Монтесуму, а немецкий проповедник Мартин Лютер пишет три работы, которые взорвут старый европейский порядок и станут главными идеологическими документами Реформации. В них — программа религиозной и политической реформы, картина нового мира. В год, когда родился Плантен, который выпустит эпохальную по своей культурной значимости многоязычную научную редакцию Библии, Мартин Лютер формулирует принцип sola scriptum — одну их трех основ своего учения: Бога можно постичь только через Писание; Библия — единственный источник вероучения, не священники и даже не папа римский; каждый верующий может сам придти к Богу, все, что ему нужно — это читать Библию. Но вот беда — Европа почти неграмотна.

Долгие тысячелетия процесс письма и чтения имел некую магическую подоплеку. И не случайно занимались этим поначалу именно жрецы.

Сама идея, что слова, которые кто-то однажды произнес, можно «поймать» и зафиксировать на каком-то носителе, а потом другой человек возьмет и прочтет с него информацию — те же самые слова! — казалась людям раннеписьменной эпохи волшебной и удивительной.

Следующим шагом — намного позже — стало изобретение аудиозаписи. А какой ажиотаж возник, когда научились фиксировать изображение!

Итак, мы можем «поймать» изображение и звук.

А как насчет запахов? Или, например, температуры? Что, если бы при просмотре новостей и фильмов можно было бы ощущать все это, и даже эмоции тех, кого мы видим на экране? Фантастика?

Примерно так же фантастично воспринимали древние люди письменность. И лишь с массовым распространением книг процесс письма и чтения теряет свой магический характер и становится доступен всем.

Роскошь образования

Совершенно очевидно: человек, не умеющий читать и писать, не может считаться образованным. Очевидно для нас, но не для людей на рубеже Средневековья и Нового времени. Аристократ, не умеющий ездить верхом, — вот необразованный человек. Монах, не знающий наизусть библейские тексты; купец, не способный организовать доставку товара покупателю; ювелир, не умеющий выбрать правильную огранку. 500 лет назад представления об образовании были другими.

Прежде всего, об образованности судили по знанию Библии. «Всех детей, мужского и женского пола, надлежит с третьего года жизни посылать в школу до достижения восьми лет. <…> В школе ребенка необходимо обучать основам христианской веры из Евангелий и из св. Павла»^[9].

Немец Иоганн Эберлин Гюнцбург написал это в 1521 году. Далее он перечисляет, чему еще нужно учить детей, упоминается, в частности, чтение. Но ни слова о письме или счете, которые за тысячу лет до этого уже считались обязательными навыками цивилизованного человека. Конечно, в XVI веке с трех лет в школу детей никто не отдавал, но представление об образовании было примерно таким.

Кроме того, об образованности человека судили в зависимости от функций, которые он исполнял в обществе. В списке рыцарских добродетелей знание букв и умение сложить их в слова — если они вообще там значились — стояли на одном из последних мест. А вот грамотность у благородной женщины ценилась, наоборот, высоко^[10].

Какова основная функция образования в современном мире? Их даже две: получение теоретических и практических навыков, необходимых для трудовой деятельности, и социализация. Сегодня жизнь западной цивилизации регулируется, помимо норм морали, множеством документов, в которых прописаны основы организации общества и правила поведения в нем: Декларации прав человека и гражданина (1789), Всеобщая декларации прав человека ООН (1948), сформулированные на их базе разделы национальных конституций, ряд кодексов — гражданский, семейный, уголовный. Законы, по которым мы живем. В Средневековье и Новом времени никаких деклараций не было. Главная и единственная книга, в которой описаны все «что такое хорошо и что такое плохо», устройство общества и место в нем человека, — это Библия. Именно там ответы на все вопросы. На Библии основано каноническое право. Светское право — средневековые кодексы, «Золотая булла», имперские и королевские законы, части римского права — подогнано под основы христианской морали. Поэтому знание Библии — не только вопрос спасения бессмертной души, но и залог правильного поведения. Ведь именно этому, помимо чтения, письма, счета и других предметов, детей учат в школе сегодня; задача школы — интеграция детей в общество посредством усвоения норм, правил и ценностей.

Нужна ли грамотность, допустим, королям? Франкские, германские и готские правители, построившие королевства на обломках Римской империи, в том числе знаменитые Одоакр и Теодорих Великий, были неграмотны. Меровингские короли умели, по крайней мере, писать свое имя. Каролинги подписывались крестиками или другими знаками вплоть до Людовика Святого. Карл Великий, как утверждает его биограф Эйнхардт, говорил на нескольких языках, даже на латыни и греческом, но писать и читать не умел. После Людовика Святого еще Людовик Немецкий и Карл Лысый сами подписывали документы, а дальше нет никаких доказательств того, что германские императоры умели писать. Оттон I Великий и Оттон II читать точно умели, Оттон III умел даже писать, хотя не слишком ровным и уверенным почерком. После трех Оттонов почти все германские императоры умели читать, но письмо европейские правители стали массово осваивать только со второй половины XIV века^[11].

* * *

В Римской империи чтение и письмо были широко распространены. Иначе никак невозможно организовать управление огромной территорией: письменная коммуникация необходима для поддержания политического порядка и экономической деятельности. Существовала система грамматических и риторических школ, которые располагались в городах и финансировались гражданами. В грамматических обучали основам письма, чтения и счета, в риторических — более высокая ступень — учили вести аргументированную дискуссию, основам политики и этики, а также греческому языку и литературе.

Если смотреть в исторической перспективе, то школьная система — это детище бюрократически развитого централизованного государства. При мелком феодализме с его максимальной раздробленностью такая система, во-первых, невозможна, во-вторых, не нужна: чтобы управлять замком и прилегающими землями, достаточно одного-двух грамотных клерков. Письмо — средство коммуникации, способ хранения и передачи знаний. Его применение должно быть чем-то оправдано. Хотя бы потому, что обучение людей и содержание школ стоит денег. Никто не будет забивать гвозди дорогим и сложным микроскопом, если это можно сделать простым и дешевым молотком. Феодальная экономика с ее аграрным и мелким ремесленным производством совершенно не требовала массовой грамотности. Феодальная общественно-политическая организация (в отличие от Римской империи) — тоже.

С распадом Западной Римской империи (476 год) распалась и система школ, сведения о последних из них, расположенных в Испании и Италии, относятся к VI веку. Профессии, связанные с письмом и чтением, стали мало востребованы. VII век за ничтожным количеством сохранившихся письменных источников часто называют темным временем. Однако с VI века церковь, которая раньше не интересовалась вопросами образования, начинает создавать школы при монастырях, набирая туда способных детей для обучения чтению, письму и счету.

Посещать такие школы, которых, по сравнению с римскими, было все еще очень мало, могли как монахи, так и миряне. Античные софисты придумали понятие septem artes liberales — семь свободных искусств. Нижняя ступень — грамматика, риторика, логика; высшая — арифметика, геометрия, астрономия и музыка. Этому и учили в церковных школах, плюс, конечно же, Библии. Позже данная система станет основой европейских университетов. Но у аристократии были, как правило, домашние учителя, поэтому скоро в монастырских школах учились почти исключительно монахи. Поменялись и цели обучения: теперь читать учили, чтобы читать Библию, считать — чтобы рассчитывать даты церковных праздников, а музыке — для литургического пения.

Реформаторское церковное движение, в VIII веке распространившееся из Ирландии по всей Европе, продвигало, среди прочего, идею единого образца латыни для всего христианского мира. До этого все писали по принципу «как слышится, так и пишется», не задумываясь о правилах, орфографии и грамматике. После реформы латынь стала международным языком общения образованных людей.

Около 800 года Карл Великий основал придворную академию и ряд придворных школ. При Каролингах появились также кафедральные школы, дающее более серьезное и качественное образование, чем монастырские. Доступ туда был открыт клирикам и мирянам, но последние должны были принадлежать к высшим слоям общества. Выходцы из бедных семей, чтобы получить образование, должны были сначала стать монахами.

С X века появляются монастырские школы, разделяющие обучение на интернов и экстернов: интерном учились будущие монахи, экстерном миряне. Весь учебный материал производился тут же в монастырях. В XI веке появляются и первые частные школы — самые обычные, вроде современных: родители платили — дети учились.

С ростом значения городов с XIII века монастырские школы уступают позиции кафедральным, а потом и городским. Городские школы — это новый этап в развитии образования. Но прежде чем рассуждать об их принципиальном отличии от церковных, необходимо прояснить один важный вопрос, а именно: что в Европе на рубеже Нового времени понималось под грамотным человеком.

* * *

В современном образовании чтение и письмо всегда идут вместе. Эта связь для нас естественна. Но она далеко не очевидна. Как не очевидна и связь между чтением и пониманием. Для наглядности проведем эксперимент: найдите в интернете любой текст на норвежском языке (если знаете германские языки, возьмите итальянский или португальский) и прочтите его вслух. Вы знаете латинские буквы, можете сложить их в слова и произнести фразы. Но можете ли вы сказать, что свободно читаете по-норвежски, не понимая содержания текста?

Основная часть того небольшого количества людей, которые в начале XVI века считались грамотными, читали именно так: громко, четко и не особо понимая, что читают, утверждает британский историк Роберт Хьюстон, обозначая таких людей как «полуграмотные»^[12]. Ничего удивительного в этом не было. Чтению обучали с помощью повторения слов по буквам и заучивания их написания наизусть — методика скорее вредная, чем полезная, к тому же малоэффективная. Обучение велось с помощью телесных наказаний. И так последующие 300 лет, вплоть до середины XIX века.

«Вопрос в том, как дети, несмотря на все это, все равно умудрялись научиться читать», — замечает немецкий педагог Хорст Бартницки. По его мнению, большинству учеников это так и не удавалось: начиналось школьное или домашнее образование всегда с заучивания наизусть религиозных текстов, чтение этих же самых текстов рассматривалось как следующий этап; иными словами, ученики «читали» то, что уже знали наизусть. Небольшая часть детей постепенно понимала смысл процесса и училась читать сама, для остальных же любой незнакомый текст представлял непреодолимую трудность^[13].

Совсем другой уровень чтения — умение читать «про себя», понимая и, главное, осмысливая прочитанное, а также свободно читать незнакомые тексты. Это уже уровень старших классов латинской школы, а то и университета, до него поднимались лишь немногие.

Читать учились по Библии и преимущественно для того, чтобы читать Библию. Весьма сложные тексты Священного Писания с обилием специальных терминов, имен и топонимов непонятны обывателю, тем более ребенку. Прихожанам полезно знать отдельные важные отрывки и эпизоды, их лучше даже заучить наизусть, и при случае уметь прочитать. «Целью образования была интеграция ребенка в христианскую общность, усвоение им основных ритуалов и правил, вопрос понимания в данном случае не стоял»^[14], — пишет Бартницки. Церковь скептически относилась к идее, что простые люди могут самостоятельно понять Библию, поэтому чтение предполагалось под руководством священника, а школьное образование еще долго была основано на заучивании наизусть. Даже протестанты, первоначально с энтузиазмом рассуждавшие о Priestertum aller Gläubigen^[15], не избежали этого.

В Средневековье и в начале Нового времени люди не видели никакой обязательной связи между чтением и письмом. Конечно, было очевидно, что книги кто-то пишет. Под словом «пишет» следует понимать не «сочиняет», а «записывает». Потому что это воспринималось как два принципиально разных занятия. И если чтение считалось «искусством», которым владеет образованный человек, то письмо — технической специальностью, ремеслом^[16]. Почти никто из средневековых литераторов, как писателей, так и поэтов, писать не умел — диктовали текст профессиональному писцу. Часто они даже и читать не умели. Если автору приходилось работать с книгами при сочинении текста, их зачитывал специальный чтец^[17]. Впрочем, обычно функции письма и чтения выполнял один клерк — этакая живая машина, универсальный компьютер. Если подумать, многие литераторы XIX и XX века тоже ведь сами ничего не записывали — диктовали машинистке: Толстой, Достоевский, Марк Твен, Генри Джеймс. А для прослушивания необходимого контента, скажем, интервью, позже появились диктофон и магнитофон. Сегодня все эти функции сосредоточены в компьютере. Современные авторы умеют пользоваться компьютером, тогдашние умели пользоваться клерком.

Зачем человеку что-то писать, если того не требует его профессия? Разве крестьянину, ремесленнику или даже рыцарю так уж необходима способность формулировать собственные мысли на бумаге? На очень недешевой, кстати, бумаге. Или еще более дорогом пергаменте. Это ведь действительно во многом вопрос денег: обучение письму и его регулярная практика требуют бумаги, чернил, письменных принадлежностей. Исследователи сходятся на том, что писать в XVI веке и ранее умели гораздо меньше людей, чем читать. Недворянские дети ходили в школу обычно не дольше двух-четырех лет, успевая научиться только чтению (если вообще успевали), взрослым для соблюдения религиозных ритуалов тоже достаточно было чтения, писать ничего не требовалось, да и в повседневной жизни письмо было востребовано меньше, чем чтение ^[18].

Школьная программа была построена довольно своеобразно: сначала детей учили только читать, и лишь потом, через несколько лет, начиналось обучение письму, а в самом конце и счету. Тех, кому повезло доучиться до старших классов, обучали, по сути, обычному копированию, то есть тому, как правильно перерисовать буквы и слова, понимать копируемый текст было совершенно необязательно^[19]. Профессиональные писцы-переписчики — это аналог современных копировальных аппаратов, а вот те, кто умел писать под диктовку, — это уже продвинутое программное обеспечение (есть такие программы, распознающие голос и переводящие его в текст). Впрочем, для обычного человека обучение письму часто заключалось в том, что ему показывали, как пишется его имя, и если он мог повторить этот трюк — считалось, что писать он, в общем, умеет. Но если вы научитесь писать, скажем, символы японской слоговой азбуки хираганы — сможете ли вы сказать про себя, что умеете писать по-японски?

Аналогичный процесс обучения на заре компьютерной революции выглядел так. Телефонный голос из техподдержки терпеливо объясняет: нажмите сюда, откройте вот это окно, в нем кликните на такой-то значок, в появившемся меню выберите пункт такой-то, нажмите ОК; все, вы подключились к интернету. Запомнив эту последовательность действий, большинство могло ее повторить, так что не приходилось звонить к техподдержку каждый день. Но понимали ли пользователи при этом, что происходит в операционной системе и в компьютере?

Еще один показатель образованности — умение хорошо считать. Оно намного важнее, чем письмо, потому что считать приходится деньги, да и многое другое помимо денег. В описываемые времена по способности считать и складывать простые числа даже определяли в суде дееспособность человека^[20].

Высший уровень образованности — знание латыни. Не заученных наизусть молитв, а на уровне понимания и способности писать тексты. Это категория людей, имеющих настоящее классическое образование, составляла к концу Средневековья 1–2 % европейского населения. Они представляли собой некую общность интеллектуалов, правда, рассеянных по всей Европе, которые могли наслаждаться всеми имеющимися на тот момент достижениями человеческой мысли. Эта эксклюзивная группа противопоставляла себя illiterati — средневековое обозначение для тех, кто латыни не знал, — то есть всем остальным. Латынь была языком не только религии, но и высшего образования и науки^[21].

* * *

Принципиальное отличие городских школ от монастырских и кафедральных состояло в цели образования и назначении приобретенных навыков. Уже в далеком XI веке купеческие гильдии и ремесленные цехи начинают нанимать «нотариусов» — клерков, которые читают и пишут для них все, что необходимо; в конце XIII века в Ганзейском союзе появляются бухгалтерские книги, которые ведут, опять же, наемные специалисты. До логичной, казалось бы, идеи посылать собственных детей в школу для обучения чтению и письму, гильдии еще не дошли^[22]. Однако экономика усложняется, производство растет, торговля становится международной — и теперь уже не всей гильдии, а каждому хоть сколько-нибудь крупному купцу необходим такой клерк. Постоянно иметь его при себе и возить с собой во все поездки выходит накладно, неудобно, да и мало ли какую коммерческую тайну он может невольно или нарочно разболтать… Все идет к тому, что рано или поздно придется учиться грамоте самим.

Городские школы — независимые от церкви и подчиняющиеся городским властям — появляются в XIII веке в крупных, а в XIV веке уже и во многих средних городах. Финансируют их, в основном, богатые купцы. Они и «заказывают музыку»: меньше религиозных текстов, обучение чтению и письму тематически ориентировано на реальную экономику. Считать дети купцов и ремесленников учатся не для расчета церковных праздников, а для ведения бухучета, так что арифметика изучается особенно тщательно, причем с XIV века используются арабские цифры, которые для бизнес-документации гораздо удобнее римских. Город нанимает учителей и составляет школьную программу с учетом экономической ситуации и спроса на конкретных специалистов, которые нужны для торговли, ремесел, управленческой службы. Наиболее плотная сеть латинских городских школ — в Италии^[23]. Севернее Альп самый экономически развитый и наиболее урбанизированный регион к середине XV века — Нидерланды, там число городских школ быстро растет, и их благотворное влияние на экономику становится очевидным. И если в Амстердаме, который тогда считался глубокой провинцией, около 1500 года было всего две городских школы, то в продвинутом Антверпене — целых пять^[24].

В XV веке чтение, письмо и счет уже считаются абсолютно необходимыми умениями для предпринимателя, а между «учеными» и «неучеными» появляется прослойка «образованных», которые владеют определенными знаниями, необходимыми в общественной и экономической жизни, не занимаясь при этом наукой. В это же время начинается быстрый рост книжной продукции — пока что рукописной. Широкое распространение бумаги, которая вытесняет пергамент, существенно удешевляет книги. Спрос на них растет. Гутенберг занялся изобретением печатного пресса вовсе не потому, что это весело и интересно, — он искал рентабельный способ увеличить и улучшить книжную продукцию, потому что на тот момент это было актуальной проблемой в книжном бизнесе.

* * *

В современной историографии в один голос утверждается, что главная причина скачкообразного повышения уровня грамотности в Европе XVI века — это Реформация, в частности, лютеранский принцип sola scriptum. И это правда. Но был и более ранний скачок — в XV веке, и без него никакой Реформации наверняка не было бы: без новой экономической реальности, когда все больше людей умели и хотели читать, без гуманизма, без развитой типографской инфраструктуры и книготорговли, которые позже сделали возможным распространение реформаторской литературы^[25]. Можно говорить о двух параллельно развивающихся трендах — экономическом и религиозно-политическом. Люди учились читать, чтобы получить практические знания, иметь лучшие профессиональные шансы и добиться успеха в жизни. Люди учились читать, чтобы постичь некую абстрактную истину, понять законы существования этого мира и найти свое место в нем. И эти два стремления легко могли сочетаться в одном человеке.

В XV веке мир радикально расширился: португальцы обогнули Африку и достигли Индии, а в начале XVI столетия доплывут до Китая; в начале века люди еще жили на плоской Земле, к концу его Колумб, руководствуясь идеей шарообразности Земли, открыл Америку. Произошли серьезные изменения в экономике, усложнилась деловая активность, состоялись политические и управленческие реформы. Зарождается мануфактурное производство с разделением труда и использованием техники. Появляются новые типы организации и более сложные технологии. Не везде, конечно. Но там, где это случилось, людям вдруг понадобилось умение читать и даже писать. Информации становится все больше. Намного больше.

Немецкий исследователь в области теории коммуникаций Рудольф Штёбер считает, что начало XVI века очень напоминает наш «век глобализации». Скачкообразно расширяется и уплотняется сеть международной торговли; предприятия открывают и завоевывают иностранные рынки, обосновываются в землях с чужой культурой и менталитетом; возникают и связываются между собой новые информационные каналы. Новые технологии и изобретения, дух предпринимательства и научные открытия определяют лицо эпохи. Экономические центры тяжести смещаются, теперь растут города и предприятия, занимающиеся международной торговлей и высокими технологиями. Люди вдруг получают доступ к огромному многообразию товаров, а еще ошарашены количеством свалившейся на них информации — о ближних и дальних странах, их культурах и обычаях, о событиях, личностях…^[26]

Торговые центры становятся центрами информационными. В Аугсбург стекаются новости из Италии и из Нового Света — потому что тамошние купцы финансируют атлантический флот. Чтобы потом разойтись по всей Европе. Вена собирает новости из Балканского региона; Кельн — из германских земель, Фландрии, Испании, Англии, Франции; Гамбург и Любек — из Скандинавии. Потребление информации стремительно растет, а значит, ее нужно фиксировать и тиражировать. Кроме того, грамотности требует изучение и применение новых технологий. Если бы европейцы не осознали, что школы — это экономически выгодно, никто не стал бы содержать помещения, платить учителям и лишать детей возможности полноценно работать с раннего возраста.

На рубеже XVI века открывается все больше школ, и все равно их постоянно не хватает. Впрочем, в некоторых регионах с рассеянным населением (Скандинавия, Пиренейский полуостров, Альпы) грамотность распространяется в основном через домашнее обучение.

В высоко урбанизированных местностях с большой плотностью населения и большим количеством школ грамотность выше. Однако не стоит представлять себе нечто вроде современной системы образования, когда сеть школ покрывает всю страну, охватывая каждый город и деревню, а в школу ходит каждый ребенок. Школ все еще очень и очень мало. Обязательного посещения пока что нет, и в большинстве стран еще долго не будет. Они существуют только для тех, кто осознает важность образования, а также имеет средства его оплатить.

И снова придется затронуть финансовый аспект: у простого люда доступ к печатным книгам, которые становятся носителем всевозможных знаний и инструментом образования, даже с началом Реформации все равно был ограничен — банально по причине их дороговизны. Общественные библиотеки, где такие существовали, были редкостью. Исторические данные показывают, что с середины XVI века все больше и больше людей владело книгами, но это были не самые бедные люди^[27]. О важности для повышения уровня грамотности тех дешевых изданий, которые начал выпускать итальянец Альд Мануций, а за ним — гораздо более массово — Кристоф Плантен, мы еще поговорим.

Доступ к школьному образованию, который был далеко не у всех, зависел от множества факторов: регион проживания, пол, происхождение, обеспеченность семьи и принадлежность ее к той или иной профессии, и многое другое. Большую роль играло вероисповедание. Из лютеранского принципа sola scriptum следует желательность массового обучения чтению: еще в 1524 году Мартин Лютер обратился к правителям немецких земель с требованием учредить как можно больше школ. И впоследствии введение обязательного школьного образования началось именно в протестантских землях. Протестанты были намного более грамотными, чем католики, владели в среднем большим количеством книг. Если в 1520 году в герцогстве Вюртемберг было 89 школ, то в 1600-м уже 400. В местах, где католики и протестанты жили рядом (Франция, Швейцария, Нидерланды), протестанты были всегда более образованны. Среди них была выше доля ремесленников, купцов и представителей свободных профессий — эти занятия предполагали грамотность^[28].

Образование женщин строилось совершенно по иному принципу. Все, что говорилось выше о школах, — говорилось о школах для мальчиков. Девочкам требовались другие качества и способности, а обучение происходило обычно дома или в монастыре. В большинстве стран Европы женщина вплоть до эпохи Просвещения — за исключением отдельных случаев — не принимала участия в общественной жизни. Отступали от этого правила только Нидерланды.

Серьезной проблемой для распространения грамотности стало многообразие наречий и диалектов, на которых говорили в Европе. Людей нужно обучать чтению и письму — к этой мысли к началу XVI века уже начали привыкать. Но на каком языке учить? Даже в 1800 году семь из десяти жителей Уэльса не говорили по-английски, только по-валлийски. Франция вплоть до революции и даже после нее была лоскутным ковром в плане диалектов: классический французский (langue (Toil), который используется сейчас, к 1790 году был преобладающим языком только в 15 из 89 департаментов. При общем населении 28 млн человек 6 млн вообще не говорили на французском и не понимали его, еще 6 млн понимали, но говорили довольно плохо. Только 3 млн могли говорить на «официальном» французском нормально. В тех регионах, где преобладал старый южный диалект языка (langue d’oc), грамотность всегда была существенно ниже^[29].

Германия вплоть до XX века — пестрое собрание диалектов, носители которых даже сегодня могут не понимать друг друга.

Чтобы организовать массовое системное школьное обучение, нужно, чтобы люди говорили на одном языке, чего европейским странам не удавалось достичь очень долго. В этом плане перевод Лютером Библии на немецкий язык — начало современного Hochdeutsch — эпохальное событие, ведь эта Библия дала начало единому немецкому языку. Французский толковый словарь Робера Этьенна — примерно той же важности. Подготовленный Корнелисом Килианом и изданный Плантеном голландский толковый словарь, с которого начался единый литературный голландский язык, — огромный шаг к тому, чтобы научить Нидерланды читать и писать.

* * *

Идея об обязательном посещении школы для всех впервые была реализована протестантами. Но не лютеранами, а кальвинистами. В 1536 году с подачи Жана Кальвина обязательное посещение ввели в Женеве, через пару лет — в Берне. В 1592 году оно появилось в немецком герцогстве Пфальц-Цвайбрюкен, шесть лет спустя — в Страсбурге. В 1616 году в Шотландии «Законом об учреждении школ» оно было введено в каждом приходе (с 1496 года там уже было обязательное посещение школы для дворянских детей). Но это были, скорее, капли в море. В течение XVII века мелкие немецкие государства одно за другим учреждали у себя обязательные школы. Но о школьной системе можно говорить лишь с XVIII века, когда крупные государства постепенно становятся централизованными: в 1717 году Фридрих II Великий создал систему школ и ввел обязательное образование (но не посещение школы!) в королевстве Пруссия, в 1774-м — при императрице Марии-Терезии — оно появилось в Австро-Венгрии. Во Франции систему начальных школ создали только в 1833 году, а в Норвегии публичные школы появились, например, еще в 1739 году.

Основная разница между обязательным образованием и обязательным посещением школы состояла в том, что качество внешкольных занятий невозможно было проконтролировать. Скажем, по прусским законам, глава семьи был обязан дать детям образование, но посещение школы предполагалось на случай, «если он не может или не хочет обеспечить обучение в своем доме». Состоятельные семьи обычно нанимали учителей. И школа и учитель стоили денег, а до школы нужно еще как-то добираться… В общем, подсчитав все расходы, глава семьи мог придти к выводу, что домашний учитель — особенно если детей в семье много — не сильно дороже. Впрочем, он мог обучать детей и сам: чтение, письмо, счет — требовались начальные навыки. И это было бесплатно! Проследить, хорошо ли отец, заявивший, что обучает своих детей дома, учит их, и учит ли вообще, было в те времена нереально. При этом тогдашние родители часто возмущались тем, что государство указывает им, как воспитывать детей, вмешиваясь в их родительские права^[30].

В XVIII веке подавляющая часть населения Западной Европы жила в сельской местности, дети с ранних лет работали со взрослыми. Даже если родителям пришлось теперь отпускать их учиться — найти помещение для школы часто было непросто, не хватало и учителей, детям всех возрастов приходилось учиться в одном классе. В Австро-Венгрии на момент принятия в 1774 году закона об образовании школу посещала только одна шестая часть детей школьного возраста. Впрочем, к 1784 году эта доля составляла уже три пятых, а в 1828 году — девять десятых. При сыне Марии-Терезии Иосифе II начальные школы для мальчиков стали даже бесплатными!

Но за школьное образование девочек родителям по-прежнему приходилось платить^[31].

Введение всеобщего школьного образования в XVII–XVIII веках было реакцией тогдашних правителей на два тренда, которые стали результатом массового распространения доступной по цене книжной продукции: бурное развитие науки и техники и рост критического мышления и вольнодумства. Ключевую роль в этом сыграл типографический концерн Плантена. Теперь печатная книга стала основным носителем знаний, а чтение оказалось важнейшим навыком при обучении любой более или менее сложной профессии, так что подданных нужно было срочно учить читать. С другой стороны, нужно было знать и контролировать, что именно они читают и как осмысливают прочитанное, научить их мыслить единообразно и лояльно (сегодня это называется вторичной социализацией), иначе рано или поздно революции не избежать. Обе задачи должно было решить обучение детей по единой школьной программе.

* * *

Но в годы юности Кристофа Плантена у правителей пока что другие заботы. Никакой школьной системы не существует, научиться читать и особенно писать даже в Париже можно лишь в немногих местах, попасть куда может вовсе не каждый. Доступ к образованию во Франции в первой половине XVI века ограничен, тем более для детей простолюдинов. Выше не случайно говорилось об огромной удаче — без нее шансов выучиться чтению и письму, этим уже набирающим популярность, но все еще довольно редким умениям, у маленького Кристофа попросту не было. И здесь самое время задать вопрос о количестве грамотных: так сколько же их все-таки было?

Никаких точных цифр назвать нельзя. В XVI веке не то что демографической статистики не велось — даже обычных переписей не проводилось, так что данные о населении европейских стран у нас есть только приблизительные. Объективные индикаторы или источники, дающие представление о ситуации с грамотностью, найти сложно. Одним из таких источников стали брачные свидетельства, по которым хотя бы можно определить, какой ⁵ процент мужчин и женщин умел писать собственное имя. Как мы знаем, письму в тогдашних школах обучали после чтения, так что логично предположить, что эти люди умели читать — хотя бы на «полуграмотном» уровне.

Сколько-нибудь полных данных по времени Плантена у нас нет. Столетием позже, в XVII веке, уже после реформ образования, вызванных Реформацией и Контрреформацией, во Франции только 30 % мужчин и 14 % женщин могли поставить подпись, а не крестик, под собственным брачным свидетельством. В Англии эти проценты были выше, чем во Франции. В урбанизированных Нидерландах выше, чем в Англии: в 1630 году в Амстердаме почти две трети мужчин и только треть женщин могли поставить свое имя на брачном свидетельстве^[32]. Эти люди были, по крайней мере, в состоянии разбирать ранее заученные наизусть религиозные тексты. Но вопрос о том, сколько из них были грамотны в нашем понимании этого слова — то есть в состоянии читать и понимать незнакомый текст — остается открытым.

Информацию об образованности тогдашних европейцев могут дать и более экзотические документы. Скажем, по данным испанской инквизиции, число обвиняемых, хорошо знакомых с десятью заповедями, увеличилось с 40 % в 1560-1570-е годы до 80 % в 1580-е; число «полностью неграмотных» (то есть, видимо, с заповедями совсем незнакомых) сократилось в это же время с 50 % до 10 %^[33].

Среди разрозненных данных, приводимых разными авторами, мы находим следующие интересные цифры. К началу Реформации (1517 год) в Священной Римской империи умели читать в среднем от 10 % до 30 % городского населения, в Англии этот процент был выше и еще намного выше в Нидерландах^[34]. К концу Средневековья писать умели точно меньше 10 % мужчин в Европе, доля женщин, освоивших письмо, была ничтожно мала^[35]. В середине XV века не все студенты немецких университетов умели писать, хотя академические занятия уже включали в себя записывание лекций. Впрочем, к началу XVI века они писать научились^[36]. В северной Англии процент неграмотных среди дворян снизился с 30 % в 1530 году почти до нуля в 1600 году, но в сельской местности доля неграмотных была по-прежнему более 90 %^[37].

Тот по-настоящему взрывной рост грамотности до 90-100 % в крупных городах, который стал пиком второй информационной революции, и в котором Officina Plantiniana сыграла огромную роль, наблюдается далеко не сразу после изобретения печатного пресса. И даже еще не при Плантене. Радикальное расширение ассортимента книжной продукции, ее удешевление, огромные тиражи — для своего времени это было, несомненно, революционно. Особенно учитывая то, что было раньше. Плантен был первым из тех, кто сделал книгопечатание массовой технологией, а печатную книгу — главным вместилищем знаний. Но понадобились еще пара столетий, чтобы на основе нового носителя информации возникли новые формы образования и школьная система.

По меркам, скажем, XVI века, наш мир живет просто с бешеной скоростью, нам же, наоборот, жизнь того времени может показаться удивительно медленной. Между выходом книгопечатания на массовый уровень и массовой грамотностью прошло немногим более двухсот лет — это долго или быстро? Если учесть тот факт, что европейскому школьному образованию, чтобы эволюционировать до городских латинских школ — примерного аналога римских городских школ, — понадобилась почти тысяча лет…

В XVII веке грамотность уже играла намного более важную роль в жизни человека, чем в конце XV века. К 1800 году она стала абсолютно необходимой в общественной и экономической жизни. Родилась новая культурная Вселенная^[38]. В Скандинавии после кампании по ликвидации неграмотности при введении в стране лютеранства в середине XVII века только треть взрослых могла выдержать в церкви экзамен на чтение (чтение значимых мест из Библии), через сто лет этот экзамен выдерживали уже четверо из пяти. В середине XVIII века в Париже и Лондоне грамотного населения было уже 90 %^[39].

С другой стороны, в сельской местности Англии и Франции в это же время почти такой же процент неграмотных. В Германии в 1750 году, по утверждению одного педагога, только 10 % людей были способны к критическому осмыслению прочитанного текста, а другой педагог сообщает, что данные по северной части Франции дают долю «хорошо образованных» людей менее чем 5 %^[40]. Некоторые страны как будто вообще выпали из информационной революции: в 1890 году 76 % португальцев старше семи лет были неграмотны, в 1911 году эта доля составляла 70 %, в 1930-м — 68 %, и только в 1940-х годах больше половины португальцев умели читать и писать — этого уровня Англия достигла на 100 лет, а Германия и Шотландия на 150 лет раньше^[41].

* * *

В заключение экскурса об образовании стоит, пожалуй, затронуть распространенное представление о поголовной грамотности монахов и священников в «темной» средневековой Европе: безграмотные рыцари, безграмотные крестьяне, почти безграмотные горожане — и грамотное духовенство, носитель всех возможных знаний. Миф или не миф? Не стоит, конечно, абсолютизировать, но уровень образования в духовном сословии и вправду был намного выше, чем в других. Христианство — книжная религия, так что навыки чтения и письма, несомненно, были необходимы для тех, кто нес слово Божье.

По каноническим правилам человек, не умеющий читать, не мог стать священником. Но из каждого правила, как известно, бывают исключения, да и под умением читать, как мы выяснили, часто понималось умение идентифицировать буквы и складывать из них слова, без понимания смысла текста. Священников нужно было много, спрос на них постоянно увеличивался с ростом населения. Их основная функция состояла в том, чтобы знать Священное Писание и разъяснять его смысл прихожанам, а помнят ли они его наизусть или читают, могут ли читать другие, посторонние тексты — так ли это важно?

Да, в Средневековье образование перешло в руки духовенства. Из присутствия в монастырях детей некоторые авторы — не обязательно обоснованно — делают вывод, что там существовали школы в современном смысле этого слова. Но вообще-то детей отдавали туда для христианского воспитания, по пути обучая чтению — оно шло скорее как дополнительный навык с прицелом на чтение религиозной литературы^[42]. Не будем забывать о том, что в монастырях воспитывали также и девочек, и вот их читать никто не учил. Обучение письму, которое, как мы помним, воспринималось больше как ремесло, действительно долгое время было монополией монастырских и кафедральных школ. Но это было не «образование», а именно обучение «специальности», которую получали не все монахи, а только некоторая их часть.

А теперь несколько примеров из Средневековья. На имперском синоде во Франкфурте в 1007 году на документе об основании епископства Бамберг, под которым подписались почти все епископы империи, нет ни одной собственноручной подписи — только крестики! Документы знаменитого аббатства Санкт-Галлен в Швейцарии, дошедшие до нас из XIII–XIV веков, показывают, что далеко не все монахи и священники умели писать.

В 1320 году в бенедиктинском аббатстве Сен-Пон близ Ниццы из 18 монахов (десять из них четко определили себя как священники) 16 писать не умели. В немецком Миндене в 1324 году 8 из 14 каноников не умели писать, в Вюрцбурге в 1333 году — 5 из 6, в Бамберге в 1422 году — 6 из 12^[43].

Ничего страшного в неумении писать для монаха или священника не было. Для епископа тем более: все документы подготавливались канцелярией, имя епископа писал клерк, оставалось лишь поставить крестик или приложить персональную печать. Если задуматься: сегодняшние руководители тоже сами не составляют и уж тем более не пишут от руки и не набирают на компьютере текст документов. Секретарь подготавливает текст, печатает имя и инициалы шефа, тому остается поставить подпись — какую-нибудь непонятную закорючку, не так уж сильно отличающуюся от крестика.

Судя по документам Святого престола XIII–XIV веков, неграмотными в церкви считались только те, кто не умел читать. И среди носителей высоких духовных санов такие тоже были, особенно много в Италии. Известны случаи увольнения епископов в связи с несоответствием занимаемой должности — они не умели читать^[44]. Не будем углубляться в то, как эти епископы свои должности получили, — церковные посты на протяжении веков с успехом продавались, даже и неграмотным. По-видимому, в упомянутых случаях неграмотность епископа становилась формальным предлогом для увольнения в борьбе за теплое местечко. В то же время, к концу XIV века многие представители духовенства, прежде всего каноники, начинают активно посещать университеты, которых появляется в Европе все больше. Теологические факультеты, представляющие, так сказать, научное христианство, растут и процветают. Одним из таких священников, в начале XVI века учившихся во французских университетах, был каноник Порре. Об университете мечтал и юный Кристоф Плантен.

Крушение надежд

Сыну камердинера, пусть даже талантливому и достаточно образованному, мечтать об университете было бы слишком смело. Но Кристоф надеялся. Знал, что у него хватит способностей. Хотел стать ученым. В принципе, формальных бюрократических преград для этого не было. Тот же Мартин Лютер, отучившийся в университетах Эрфурта и Виттенберга и получивший докторскую степень по теологии, происходил из простолюдинов — его отец был горнорабочим. Правда, разбогатевшим горнорабочим, сумевшим купить имение и избраться в городской совет. У Жана Плантена таких средств, по-видимому, не было. В один прекрасный день он вернулся из Парижа в Лион, чтобы, прихватив там следующего молодого Порре или Пюпье, отправиться с ним в университет Тулузы. А четырнадцатилетнего Кристофа оставил в Париже совсем одного.

Прежде чем назвать Жана плохим отцом, стоит заметить, что 14 лет в то время — это уже далеко не ребенок.

Это как раз тот возраст, когда от молодого человека ожидалось вступление во взрослую самостоятельную жизнь. Современные тинэйджеры считаются большими детьми чуть ли не до 20 лет, не неся никакой ответственности за собственную судьбу. А тогда в 14 лет юношам можно было жениться. В 14 лет, и даже раньше, молодые люди начинали обучаться профессии, а те, кому родители не могли предложить материальную поддержку, — зарабатывать на жизнь сами. Те, кто выбирал какое-то сложное ремесло, в 14 лет как раз поступали учениками к мастеру, чтобы учиться и параллельно работать. Поэтому не стоит жалеть «брошенного» отцом мальчика — сам себя он в тот момент вряд ли жалел. Впрочем…

Кристоф остается в столице совершенно один, с некоторой суммой денег «на обучение», которой на университет явно не хватит. Чувствует ли он себя потерянным? Одиноким? Разочарованным? Обижен ли на отца? Если честно, неизвестно, обещал ли Жан сыну что-то конкретное, или парень просто верил в то, во что хотел верить, втайне надеясь, что все может получиться. Учитывая обстоятельства, отец и так, похоже, сделал для него все, что мог, и даже больше. Уже в зрелом возрасте в одном из писем Плантен упоминает о том, что в юности хотел стать преподавателем или ученым — оба занятия подразумевают высшее образование^[45]. Конечно же, он надеялся, что отец заберет его в Тулузу, как обещал, возможно, в тамошний университет, однако этого не произошло.

Так о чем же именно мечтал молодой Плантен?

Первые университеты появляются в Европе в XI веке. Самыми старыми считаются юридическая школа в итальянской Болонье, основанная в 1088 году, и медицинская школа в итальянском же Салерно, созданная в 1057 году.

Но это были, по сути, просто самостоятельные факультеты, не более чем с пятью преподавателями каждый, скорее, «протоуниверситеты». В XII–XIII веках учреждены первые настоящие университеты: в Париже (между 1150 и 1170 годом), Оксфорде (1167 год), Кембридже (1209 год), Саламанке (1218 год), Монпелье (1220 год) и Падуе (1222 год).

Эта первая волна основания университетов отлично укладывается во временные рамки так называемой Investiturstreit в Священной Римской империи — борьбы за инвеституру (право назначения епископов и аббатов) между светской и духовной властью, то есть между императором и папой римским. Епископы и аббаты на имперских территориях — все-таки правители, так что император считал их назначение своей прерогативой; папа же заботился об их лояльности церкви, поэтому приписывал данное право себе. В стремлении к независимости от Святого престола германские императоры задумались о необходимости иметь в канцелярии собственных специалистов, клерков и чиновников, умеющих читать, писать и знающих право; до сих пор эти функции исполняли ученые монахи.

Так что правовую школу Болоньи (тогда город находился в пределах империи) они всячески поддерживали, а в 1155 году Фридрих Барбаросса официально закрепил ее правовую автономию.

Папы тоже поняли всю пользу зарождающихся университетов и попытались взять этот процесс под свой контроль, чтобы сохранить монополию церкви на знания. Развитие Парижского университета проходило уже под патронажем Рима.

Но университеты всегда стремились к независимости. Словосочетание «академическая свобода» практически священно для любого европейского университета и по сей день.

Европейский университет позднего Средневековья и Нового времени — это свободная общность студентов и преподавателей с широкими правами самоуправления. Настолько самостоятельная, что университеты могли даже вершить правосудие. Существовало понятие civitas academica — «академическое гражданство»: преподаватель или студент находился под юрисдикцией не страны или правителя, а университета — как будтопереезжал в другую страну. Первым этапом обучения были семь свободных искусств, после этого студентмог выбирать, что изучать дальше: право, медицину или теологию. До получения ученой степени магистра или доктора оставались учиться немногие. Большинство дворян ограничивалось свободными искусствами, даже не все представители духовенства продолжали теологическое обучение до конца. Но молодой Плантен, похоже, метил на самый верх — чтобы стать преподавателем, нужно было получить степень магистра, а если строить академическую карьеру ученого, часто приходилось пройти весь долгий путь — до докторской степени. Таких людей во всей Европе тогда было всего несколько сотен.

В то время университеты представляли собой своеобразные закрытые элитарные корпорации, причем элитарность выводилась не из происхождения или богатства, а из обладания знаниями и доступа к ним. В современном мире ощущение привилегированности давно пропало — в крупных университетах учатся по несколько десятков тысяч человек, и доступ туда в большинстве стран открыт почти для каждого, кто обладает достаточными способностями: даже страны с платным высшим образованием предлагают молодежи гибкую систему студенческих кредитов. Но во времена Плантена университеты, которых уже довольно много, все еще остаются эксклюзивными заведениями — храмами знаний, доступ в которые открыт лишь немногим посвященным. Молодому юноше, влюбленному в книги, университет должен был казаться волшебным миром, живущим по своим магическим законам, где вершится великое таинство науки и лучшие из умов трудятся вместе в мире и гармонии, объединенные общей священной целью — создание и сохранение знания.

С сегодняшней точки зрения назвать тогдашние университеты средоточием всех знаний мира, конечно, сложно. Во-первых, в Европе понятия не имели о науке и философии Азии и даже мало что знали о достижениях соседей — арабского Востока. Во-вторых, вся совокупность европейских научных знаний того времени была, если сравнивать с современностью, очень небольшой, а наука основывалась в меньшей степени на актуальных открытиях и достижениях, и в гораздо большей — на наследии прошлого. Очень ценились античные авторы. Их тексты за прошедшие столетия много раз переписывались, накапливая неточности, ошибки, анахронизмы и вольные интерпретации. В XVI веке стало модным находить наиболее старые версии античных трудов, чтобы прочитать «оригиналы», свободные от средневековых комментариев, компиляций и обработок. Греческая философия была образцом философии, римское право — эталоном в правовых дисциплинах, работы Гиппократа, Галена, Авиценны — учебниками по медицине, античные труды по астрономии и физике считались актуальными и научно верными. Любой студент должен был, прежде всего, изучить «древних» и руководствоваться их познаниями.

Современные студенты тоже сначала изучают классиков, а таже историю своей будущей профессии, которая и вправду часто уходит корнями куда-то в античность. Студенты-юристы, готовясь к сессии, недоумевают, зачем им история римского права, когда Рим давно уже пал, студенты-медики злятся, что ко всему прочему им приходится тратить время на Гиппократа, Галена и Парацельса, а уж будущие инженеры тем более не могут взять в толк, зачем их пичкают философией древних.

Подобные исторические экскурсы ограничиваются обычно первым курсом, а в XVI веке занимали почти все время учебы. Античных авторов зачитывали на лекциях, студенты зубрили их наизусть.

С другой стороны, именно в XVI веке центр тяжести стал смещаться от изучения классиков к исследованиям как таковым: собирать, записывать и анализировать собственные данные, сопоставляя их с данными коллег. Научная дискуссия между учеными из разных университетов и стран, точнее, ее зачатки, стала возможной благодаря печатному слову. Издавать собственные труды они догадались не сразу после изобретения печатного пресса, а затем тиражи были совсем небольшими. Одним из первых, кто начал публиковать их крупными тиражами, как раз и стал издатель Плантен.

* * *

В университетах XVI столетия готовят по трем основным специальностям — пастор, юрист и врач. Точные и естественные науки в это время только-только зарождаются, с большим трудом выбираясь из рамок греческой натурфилософии. Пока что они изучаются в рамках семи свободных искусств — по тогдашним понятиям это на ступень ниже, чем перечисленные три профессии. Астрология и алхимия еще считаются полноценными науками, но скоро Коперник предложит гелиоцентрическую систему мира, а к началу следующего века прогремят имена Фрэнсиса Бэкона, Галилео Галилея и Иоганна Кеплера.

Все «технические» — как мы сейчас сказали бы: «инженерные» — профессии, имеющие отношение к материальному производству, изучаются не в университетах и даже не в специальных школах, а в гильдиях и цехах, непосредственно у мастеров. Учеба совмещается с работой — никаких античных авторов, просто наблюдай и учись делать так же.

И все равно университет был чудесным миром! То хорошее классическое школьное образование, которое получил Плантен, предполагает, что его учителями были люди, хотя бы по нескольку лет в университете проучившиеся. Возможно, школьником он с волнением и трепетом слушал рассказы наставников об их студенческой жизни, о лекциях, о библиотеках, о книгах — целые горы книг, где написано все обо всем! С упоением фантазировал, забывая о том, кто он и откуда, что когда-нибудь и сам сможет оказаться в одном из этих удивительных мест в качестве студента, а потом — кто знает! — может быть, даже профессора. Он, несомненно, лучше, чем кто-либо другой, ощущал контраст между тупой и грубой реальностью простолюдинов, принужденных думать лишь о том, как прокормиться, и прекрасным возвышенным миром знаний. Школьное образование и знание латыни приоткрыли для него дверь в этот чарующий мир, куда люди его круга никогда не заглядывали. И теперь он хотел туда. Стремился всей душой.

С университетом не вышло. Но биографы Плантена в один голос утверждают, что всю оставшуюся жизнь он испытывал настоящее благоговение и огромный пиетет перед наукой, неподдельное восхищение и искреннее уважение по отношению к ученым, постоянно пытаясь снова найти эту заветную дверь в мир знаний. Однако жестокая реальность диктовала свои правила. Было бы преувеличением сказать, что его бросили во взрослую жизнь, как ребенка бросают в воду, чтобы он сам научился плавать. Кристоф был образован, так что стартовые условия у него были лучше, чем у миллионов юношей его сословия, — в воду его бросили со спасательным кругом. Но все равно: даже с кругом нужно было как-то плыть. Возникла острая необходимость получить профессию. Поставленный перед необходимостью самостоятельно зарабатывать на жизнь, он все еще не может, не хочет отпустить свою волшебную мечту — мечту о книгах. Поэтому выбирает занятие, в котором может быть к ним как можно ближе.

О том, что произошло дальше, мы знаем из того самого письма Пьера Порре, где упоминается раннее детство нашего героя, — это единственный настоящий исторический источник о первых тридцати годах его жизни. Плантен едет в Кан, в Нормандию, и поступает учеником к книготорговцу и переплетчику: «Увидев это (что отец не намерен брать его в Тулузу. — Авт.), ты поехал в Кан и поступил на службу к одному книготорговцу. Потом, через несколько лет, ты женился в этом городе, а я стал учеником аптекаря. Затем ты перевез семью в Париж, где мы постоянно общались, а в 1548 или 1549 году ты переехал в Антверпен, где и живешь теперь»“. Вот и все.

Факт отсутствия каких-либо записей о молодости Плантена, кроме письма Пьера Порре, написанного при весьма странных обстоятельствах, довольно примечателен. Почему он не оставил никаких заметок о раннем этапе своей жизни? Даже если он был чрезвычайно скромен и не написал мемуаров, записать какие-то сведения могли бы дети, внуки, друзья… Где, как не в среде типографов и ученых, люди должны были понимать важность заботливого фиксирования информации о прошлом? Сохранился ведь архив семьи Плантен — очень подробный, с множеством мелочей, там есть все и обо всех… кроме самого основателя типографии. Похоже, потомкам о своей юности он почти ничего не рассказывал. Были ли у него причины скрывать то, где он жил и что делал до приезда в Антверпен? А в результате Бальтазару I самому пришлось выдумывать семейные легенды о дедушке.

Леон Воэ обращает наше внимание на странность и неоднозначность упомянутого письма Порре к «брату» Кристофу, написанного 25 марта 1567 года. Этой весной испанская армия герцога Альбы движется к Нидерландам, чтобы разобраться с протестантами и раз и навсегда навести там католический порядок; по ряду причин, о которых еще пойдет речь, над Плантеном и его типографией нависла серьезная угроза. И тут письмо от Порре, который сообщает, что он всячески восхвалял стойкий католицизм друга перед Генрихом Ангулемским, объясняя тому причины их близкой дружбы и рассказывая об их молодости, а именно… и тут Пьер детально описывает, что именно о молодости Плантена он рассказал герцогу. Воэ замечает по этому поводу: «Как будто Порре хочет предупредить: я не рассказал ничего лишнего, только это»". Зачем Плантену такой подробный пересказ событий собственной юности? Он знает о них лучше, чем кто-либо. Иными словами, Порре излагает Плантену версию событий их молодости, которой они оба должны держаться. Герцог Ангулемский — внебрачный сын французского короля Генриха II, глава ордена госпитальеров и известный борец с ересью, в будущем один из командующих королевской армией в войне с гугенотами. Один из тех людей, перед которыми лучше иметь хорошую репутацию…

Порре, к сожалению, не говорит о слишком многих вещах. Например, почему Жан Плантен, по описанию самого же Пьера, добрый человек и исключительно любящий и заботливый отец, не забрал сына с собой в Тулузу? Что вообще случилось с Жаном дальше? Порре упоминает, что он похоронен в Лионе, но у Плантена до сих пор не было возможности посетить отцовскую могилу, хотя он горячо этого желал. Собственно, почему молодой Плантен не остался в Париже? Зачем поехал в провинциальный Кан? На большинство этих вопросов никогда не будет ответа.

Итак, на календаре — тогда все еще юлианском — 1534 или 1535 год. В Священной Римской империи продолжаются беспорядки, вызванные Реформацией. Секта анабаптистов захватила город Мюнстер. В Англии король Генрих VIII провозглашает независимость от Рима и учреждает англиканскую церковь. В Париже Игнатий Лойола основывает орден иезуитов. Французский мореплаватель Жак Картье открывает Ньюфаундленд и высаживается в Квебеке. Конкистадор Франциско Писарро основывает в Южной Америке Сьюдад-де-лос-Рейес — в будущем столица Перу Лима. А Кристоф Плантен собирает свои пожитки и едет из Парижа в Кан.

Ученик и слуга

Кроме письма Порре пребывание Плантена в Кане подтверждается двумя другими источниками, пишет Сандра Лангерайс. Они даже сообщают имя его мастера — Робер Mace II (1503–1563), — а также тот факт, что именно у Масе Плантен познакомился с Жанной Ривьер, которая станет его верной спутницей на всю жизнь. Возможно, она была одной из служанок в доме Масе. Но почему же все-таки Кан? Лион, где он провел несколько прекрасных детских лет, был вторым после Парижа центром книгопечатания, книготорговли и переплетного дела во Франции, город активно развивался и богател. Почему Кристоф не захотел или не смог туда вернуться? Тулуза, кстати, тоже была крупным книжным центром, так что, имея на руках некую сумму денег, наш герой мог бы поехать туда — даже независимо от отца — и найти себе достойное место учебы. Он ведь мог податься куда угодно, предоставленный сам себе.

Мог ли он, например, остаться в Париже? Лангерайс выдвигает предположение, что у Кристофа не было никаких причин желать покинуть этот прекрасный город, но учиться ремеслу в столице оказалось для него попросту слишком дорого. То есть ему еще раз пришлось уяснить себе, что дело не в таланте или желании — он просто недостаточно богат. Но вот в нормандском Кане, как он слышал, много мастерских, работающих для парижской книготорговли, между этим городом и столицей прекрасно налажены деловые связи. Это также был университетский город — хоть и провинциальный, но с настоящими студентами, преподавателями и учеными, которые активно потребляли высокотехнологичный продукт своего времени — печатные книги.

Кристоф сделал неплохой выбор: Робер Масе — известный в Нормандии и за ее пределами книготорговец и переплетчик, и именно семья Масе всего поколение назад ввела в Нормандии книгопечатание. Биографы часто ошибочно сообщают, что у Масе Плантен учился печатному делу. По словам Лангерайс, некоторые типографы в то время действительно промышляли также книготорговлей и переплетами, но, в отличие от своего знаменитого отца, Робера Масе I, его сын книгопечатанием до 1550 года не занимался, только переплетами и торговлей. Впрочем, это не значит, что он не умел печатать и не мог научить этому Плантена. От отца должно было остаться оборудование. И в самом деле, уже после того, как Плантен давно покинул Кан, Масе некоторое время все же печатал книги. Однако учеников он имел право брать только по одной специальности — переплетное дело. Именно переплетчиком позже и станет Плантен, переехав в Антверпен.

Переплетчик — одно из сложнейших ремесел. Обучение занимало обычно до десяти лет, столько же, сколько обучение, например, ювелирному делу. Это в два раза дольше, чем учеба на пекаря или сапожника. Правда, впоследствии переплетчик и зарабатывал существенно больше пекаря или сапожника, и стоял значительно выше по социальной лестнице. Ремесло ремеслу рознь. Как внутри дворянства существовала своя сложная иерархия со множеством титулов, в которой не особенно знатный представитель мелкой аристократии был неизмеримо ниже представителя аристократии высшей, так же и в большом разнообразии ремесленного производства выделялись группы простых и технологически сложных, «низших» и привилегированных профессий — с разным доходом и огромной разницей в статусе.

Переплетное дело намного старше печатного, ведь рукописные книги переплетались задолго до изобретения печатного пресса. Пергаментные свитки неудобны — это осознали уже в VI веке, по крайней мере, старейшее упоминание о профессиональном переплетчике — ирландском монахе Дагее — относится к 550 году. Переплетали книги там же, где и писали — в монастырях. С XIII века переплетное дело становится отдельным ремеслом, хотя его границы еще четко не определились. В 1401 году первая гильдия переплетчиков появляется в Париже, в 1480 — в Базеле. Но сколько-нибудь широкое распространение эта профессия получает только после изобретения книгопечатания.

Задачей переплетчика было не только правильно сложить, сшить и обрезать страницы, написать на титульном листе заголовок и имя автора. Он изготавливал и саму обложку — как правило, из твердого дерева, обшитого кожей, часто отделанную по краям металлом. Книги были очень дороги. Чтобы сохранить чувствительный к влаге пергамент или хрупкую бумагу, а также чернила на них, обложке приходилось, по сути, выполнять роль футляра — твердого, деревянного, укрепленного металлом, с кожаными или металлическими застежками, а иногда и с замком. Университетские библиотеки часто заказывали обложки с цепью, которую можно было пристегнуть к полке — чтобы избежать воровства. Богатые книговладельцы могли позволить себе декор на обложке — рельефные узоры, золотое тиснение, семейный герб. Поэтому переплетчик должен был уметь работать и с бумагой, и с деревом, и с кожей, и с металлом, а по тонкости его работа часто не уступала ювелирной.

Профессия переплетчика — для юношей из обеспеченных бюргерских семей. Все-таки плата за обучение выше и вносить ее нужно в два раза дольше. А поскольку переплетное дело тесно связано с типографией и книготорговлей, юноша должен научиться разбираться в книгах, для начала — уметь хорошо читать (то есть окончить школу или получить домашнее образование), а затем — изучить книжный рынок и знать вкусы потребителей.

Масе переплетал книги для богатых коллекционеров, высшей аристократии и правителей. Только такие люди могли позволить себе его эксклюзивную продукцию — роскошные переплеты с орнаментами из искусно скомбинированных разных по цвету кусочков марроканской кожи, разноцветного воска и листового золота, покрытые цветными лаками, — настоящие произведения искусства. Этому и учился у него Плантен — сохранился, например, великолепный переплет, который он сделал в 1556 году для испанского наследника трона, будущего короля Филиппа II. Нужно думать, научился он у Масе не только этому. Обхождение с богатыми клиентами, налаживание личных контактов и деловых связей, ведение переписки в подобающем для высшего общества тоне — без подобных навыков переплетчику такого класса просто нечего делать в профессии. Они, несомненно, пригодились Плантену годы спустя, когда его заказчиками стали король Испании, папа римский и многочисленные представители европейской высшей знати.

Но сначала Кристофу пришлось около десяти лет прожить в доме Масе на положении ученика и слуги. Впечатляющий прыжок из людской в университетскую аудиторию не удался. Юный Плантен оказался в том же положении, что и его отец: всего лишь слуга, причем даже более низкого статуса, хотя и с лучшими перспективами — когда-нибудь, возможно, стать подмастерьем.

* * *

Ученики ремесленников, конечно, не были рабами или крепостными, как это часто описывают. Но они жили в доме мастера и не могли располагать собой и своим временем. Мастер отвечал не только за их образование, но и за все, что они делают, в том числе за то, как они ведут себя вне мастерской, поэтому у многих мастеров правила были максимально строгими, а выходить из дома без крайней надобности не разрешалось. Торговаться об условиях обучения ученики не могли. Первые годы они обычно выполняли самую черную и неквалифицированную работу, как по дому, так и в мастерской, параллельно начиная перенимать у мастера основы ремесла. Они вставали первыми и ложились последними. Мастер обязан был научить ученика читать, писать и считать, если тот еще не умел этого, — особенно важны эти навыки в книжном деле, — а также обучить основам катехизиса. По сути, он брал на себя роль отца. Телесные наказания в процессе обучения были самым обычным делом, и тут мастер мог себя не ограничивать — вопросы к нему возникали, только если он нанес ученику тяжелые увечья или случайно забил его до смерти.

В то же время родители ученика следили за тем, чтобы мастер на самом деле и как можно более интенсивно обучал его ремеслу, а не загружал только тяжелой домашней работой — особенно если за обучение были заплачены большие деньги. Как правило, в контракте заранее подробно оговаривалось, какие именно навыки должен приобрести юноша и за какой срок. Впрочем, в случае с Плантеном это не работало: фактический сирота после отъезда отца в Тулузу, он мог положиться только на доброе сердце и порядочность мастера.

Обучение происходило за работой. Как правило, никаких тестовых изделий, на которых ученик мог бы оттачивать свои умения, не предусматривалось, если только за них не платили родители. Это считалось пустой тратой материала и времени. Смотри, подражай, помогай — одно за другим — именно по такому принципу строилось обучение. Ученик мог принимать участие в работе над обычной продукцией, шедшей на продажу, но только когда мастер был твердо уверен, что он ее не испортит, так что до наступления этого важного дня могло пройти довольно много времени. Что касалось бухгалтерии и управления предприятием — эти знания мастер предпочитал оставить при себе, для наследника или, если у него имелись только дочери, для того подмастерья, который станет его зятем. Так что ученику, сообразившему, что ремеслом как таковым обучение не заканчивается, оставалось только внимательно наблюдать и хорошенько запоминать.

Вторая половина обучения была посвящена оттачиванию практических навыков. Теперь ученик был полностью вовлечен в производственный процесс, работал наравне с мастером и подмастерьями, но его работа никак не оплачивалась. Считалось, что таким образом хозяин окупает средства и усилия, затраченные на обучение, и, конечно, он пытался затянуть этот этап как можно дольше. Но часто родители — те, что побогаче, — просто откупались определенной суммой, чтобы их сын сразу мог переходить к самостоятельному и хорошо оплачиваемому труду. Юноши победнее или сироты должны были отработать этот срок в несколько лет полностью. Это касалось и молодого Плантена. Отец оставил ему достаточно денег, чтобы оплатить дорогостоящее обучение престижной профессии если не в столице, то хотя бы в провинции. Но с тех пор никакого участия в его судьбе, похоже, не принимал. Так что прошло десять лет, прежде чем Кристоф наконец обрел свободу, в возрасте около 24–25 лет сдав экзамен на подмастерье.

* * *

Все это время, пока он учится, работает, набирается жизненного опыта, в голове у Плантена зреет идея. Кажется, десять лет в статусе ученика-слуги и бесплатной рабочей силы должны были выбить всю романтическую дурь о книгах из головы молодого Кристофа. Или хотя бы придать его мыслям практический характер. Действительно, он стал мыслить практичнее. Но он не отказывается от своей мечты. Хотя у него есть уже и профессия, и семья, которую нужно кормить. «Когда-то я хотел учиться в университете, но не было ни возможности, ни времени, ни денег»^[46], — напишет он намного позже. Нереализованную мечту юности Плантен воплотит другим способом. Он никогда уже не попадет в университет как студент или профессор, но окажется там в другом качестве. Он не станет заниматься наукой, но будет на равных общаться с великими учеными и гуманистами — образованнейшими людьми своего времени. Он не напишет ни одной научной книги, но внесет огромный вклад в развитие науки — не какой-то конкретной, а сразу всех вместе. Закончив обучение у Масе и сдав экзамен на подмастерье, Кристоф Плантен принимает решение: не смогу писать книги — буду их печатать.

Примечания

5

Письмо Пьера Порре Кристофу Плантену от 25 марта 1567 года, цитируется по Clair (1960), 236–238.

6

Rooses (1914), 3–8; Clair (1960), 1–6.

7

plebeius homo — из письма дочери Мадлен от 25 декабря 1580 года, цитируется по Voet (1972), vol. 1, 4.

8

Например, Henderson (2012), 177.

9

Wendehorst (1986), 9.

10

Ibid, 27.

11

Wendehorst (1986), 12–18.

12

Houston (2012), 2.

13

Bartnitzky (2016).

14

Bartnitzky (2016).

15

Priestertum aller Gläubigen — всеобщее священство — основной принцип лютеранской теологии, заключающийся в том, что каждый член общины в состоянии исполнять обязанности священника и совершать богослужение, поскольку все прихожане должны читать Библию; таким образом, отрицается деление мира на мирян и духовенство.

16

Wendehorst (1986), 24.

17

Wendehorst (1986), 25.

18

Wendehorst (1986); Langereis (2014); Houston (2012).

19

Houston (2012), 3; Langereis (2014).

20

Houston (2012), 3–4.

21

Houston (2012), 3, 12.

22

Wendehorst (1986), 28–30.

23

Wendehorst (1986), 28–30.

24

Langereis (2014).

25

Kaufmann (2017), 25, 34.

26

Stöber (2005).

27

Houston (2012), 16.

28

Houston (2012), 6–9; Bartnitzky (2016).

29

Houston (2012), 14.

30

Tenorth (2014).

31

Houston (2012), 22.

32

Langereis (2014); Houston (2012), 4, 10.

33

Houston (2012), 9.

34

Wendehorst (1986), 32.

35

Houston (2012), 10. Это, на взгляд автора, даже слишком оптимистическая оценка.

36

Wendehorst (1986), 24.

37

Houston (2012), 11.

38

Houston (2012), 19.

39

Ibid, 10–15.

40

Grevet (1985), 609–632.

41

Houston (2012), 23.

42

Wendehorst (1986), 14–15.

43

Wendehorst (1986), 20–22.

44

Wendehorst (1986), 23.

45

Langereis (2014), note 8.

46

Цитируется по Langereis (2014), note 8.