Послезавтра летом

Ксения Смирнова, 2023

Маша думала, что совершает подвиг, наказывая себя за ошибку юности. Она на много лет избавила школьных друзей и любимого от своего присутствия. Сбежала, искупая вину перед ними.Но, когда тебе за сорок, а счастья в жизни нет, остаётся только искать его обрывки в прошлом.Маша возвращается в родной город и обнаруживает, что навязанная ей вина – ложь, единственный друг – предатель а, собственная жизнь – фальшивка.И только любовь осталась прежней. Незыблемой, как старая школа.К чёрту подвиги. Как вернуться назад?

3

ВЫПУСКНОЙ

Июнь 1995

— Дураки!!! Коз-лы-ы-ы! Уро-о-оды!

Всё плыло. Река, застеленная ночным туманом — молочная? — внизу. Сизое небо — сверху. А в середине, на краю высокого берега — кисельного? — балансировала на тоненьких ножках Маша.

— Я ва-а-ас люблю-у-у! — отяжелевшая голова перевесила, мотнулась в сторону мягкой бездны, туфля на плоской подошве скользнула в пропасть. Кисельный… Маша беспорядочно замахала руками, запуталась в длиннющих рукавах Олеговой олимпийки, но смогла отступить назад, привести тело в более-менее вертикальное положение. Всё плыло. — Из-за вас чуть не грохнулась вниз, алкоголики малолетние. Вот хренушки, не дождётесь теперь, — Маша вытерла нос болтающимся подолом майки с Нирваной и заорала изо всех сил:

— Я хочу, чтобы вы были счастливы-ы-ы!!!!! — она посмотрела под ноги, убедилась, что стоит достаточно далеко от края, замерла и прислушалась.

С того берега реки кто-то мудрей и старше ее в миллионы тысяч раз и уж точно гораздо более трезвый нехотя гулко ответил:

— Вы… Вы… Вы…

Машино самообладание и сила воли бились с выпускной паленой водкой. Но то ли сосуд — тоненькая Маша Петрова — оказался слишком маленьким, то ли водки было больше, чем воли — ноги отказались стоять. Маша плюхнулась на траву — наплевать! После сегодняшней «зелёной» джинсы автоматом переходят в разряд огородных — не отстираешь — и заревела. Всё плыло.

— Народ! За выпускной! — далеко-далеко, как из прошлой жизни, завопили на поляне.

— За одиннадцатый «А»! За лучший класс в мире! — бодро подхватили пьяные голоса вчерашних одноклассников.

— Ты, Шурик, главное — курить мне не давай, — послышался кокетливый голос.

— Угу.

На высокий берег по тропинке поднимались двое.

— А то я если выпила, да ещё покурю — дурная становлюсь, большой и чистой любви сразу хочется, — елейно захихикали, — да ты и сам знаешь.

— Угу.

Из тумана молочной реки, размахивая не прикуренной сигаретой, выплыла Катюха Горячёва. Пышная, в объемной белой блузке, как аппетитный шарик мороженого. Шурик Чушков подталкивал её в горку, то и дело прихватывая за мощный зад, обтянутый лосинами. Шурик споткнулся о сжавшуюся в комок на траве Машу:

— Петрова, а это ты орала-то? А чего это ты, а?

— Мало ли чего орала, не твоё дело, смотри — теперь плачет, — сердобольная Катюха присела рядом на корточки, — Машенька, солнце, кто обидел нашу артисточку? Какая сволочь посмела тронуть нашу малышеньку?

Катюха обхватила Машино зареванное личико с двух сторон и большими пальцами вытирала слезы с щек.

— Я не хочу… Не хочу… — захлебывалась Маша, в блин белого Катюхиного лица.

— Машуля, — ворковал блин, — ты только скажи! Шурик пойдет, найдет того козла и набьёт ему мордочку. Да, Шурочка? Вот только ширинку застегнет и сразу.

Чушков схватился за штаны, отпрыгнул в сторону и завозился с молнией.

— Можешь не отворачиваться, я не смотрю, — хохотнула Катюха.

Фокус никак не наводился. Непропечённый блин качался из стороны в сторону, превращаясь то в полную луну, то в доброжелательное лицо бурятской девушки, с черными щелками глаз и красным шевелящимся кружком рта. Временами бурятка становилась очень похожа на Горячёву, но тут же растекалась тестом по сковородке без бортиков.

Всё плыло.

Маша обняла мягкую теплую Катюху и завыла:

— Не хочу-у-у…

Шурик справился со штанами и растеряно отгонял от девчонок комаров:

— Кать, она опять, да?

— Так, Александр, — Катюхин голос зазвучал абсолютно трезво и решительно, — давай, дуй на поляну, за Мизгирёвым. Пусть забирает любовь своей жизни. Похоже, она опять за старое. Я с ней пока побуду. Живо!

Испуганный Чушков, петляя, двинулся в сторону гитарных переборов.

В центре поляны горел костер. Здоровенную сухую берёзу поленились рубить на кряжи и решили спалить целиком. Затащили ствол на старое кострище, а середину завалили тонкими ветками и сухим хворостом. Мелочевка вспыхивала и исчезала в огне, а толстый многолетний ствол всё не мог заняться, только дымился и мерцал оранжевыми искрами. Зато на противоположных его концах можно было устроить удобные посадочные места. На них и вокруг них примостились шестеро одноклассников и одна гитара. В тесноте — не в темноте.

— Сразу видно, что в поход мы ходили всего один раз, — заметила Наташа, и плотнее завязала капюшон, — обычный костер толку нет развести, издевательство сплошное. И не светит, и не греет.

— А ты и в том походе не была, так что помалкивай, фотомодель, — кудрявый Ромка Куварин тряхнул рыжей чёлкой, перебрал струны, — споём?

— Да всё уж перепели, только дымом провоняли. Мне, кстати, тогда никак было в поход. Я на конкурс готовилась, модельный. А в походе вашем комары, как хищные птицы. Куда я на конкурс с распухшей рожей? — Наташа шлёпнула себя по щеке, растерла в пальцах комариное тельце, — попался, собака…

— Добрая ты душа, Наташенька, — откуда-то с самого края бревна подал голос Коля Лаврентьев. Отблески костра выхватывали его фигуру из полумрака частями: то кисти рук, то вязаную серую шапочку, то неуместный здесь, в ночном лесу, воротник белоснежной рубашки, будто не дотягивались, не справлялись — слишком уж велика, громоздка была эта фигура. — А ведь всякая тварь не просто так создана и на жизнь право имеет.

— Ты это, Коля, лягушкам расскажи, которых ты в прошлом году в походе на спор давил, — загоготал уже пьяненький Серёга Тазов, — сколько, не считал?

— Тазов, ну ты придурок — нет? Ты не знаешь, что ли? Чего зря трепаться-то? — зашипела Лена Владимирова, отвесила болтуну подзатыльник, а Лаврентьева утешительно погладила по плечу, — Коленька, наплюнь на него, а? Дурачок — он и в Африке дурачок.

— А мне их знаешь, как жалко было… — оправдывался Тазов.

Коля смотрел на огонь и чуть улыбался:

— Я, Леночка, ни на кого не обижаюсь, после того случая. А что раньше было — было, не сотрёшь.

Звонкий шлепок:

— Получи, сволочь комариная! Ненавижу!

— Наташ, а сегодня-то чего тогда попёрлась? Комары грызут, как бобры, никуда не делись, — засмеялся Олег Мизгирев. Он сидел без куртки, в жёлтой майке-борцовке, казалось, ни ночная прохлада, ни кровососы его не касаются.

— Ну, сегодня… Сегодня — другое дело. Сегодня, считай, последний раз видимся.

Никому эта простая мысль не приходила в голову. Как это — в последний раз? Ну, подумаешь, школу закончили. Разве это повод не встречаться? Десять лет вместе! Нет. Никаких последних разов!

— Э-эх, я бы ещё в школу походил, да не возьмут… — запричитал Серёга, покачиваясь в опасной близости от огня, — с вами-то, отличниками, всё ясно: институт, большой мир — и, прости-прощай, малая родина-уродина. А нам с Коленькой здесь куковать. Нет, я бы в школе остался.

— Я так думаю, — Мизгирев поднялся с бревна, слегка оттеснив от костра Тазова, приобняв для надежности и устойчивости, — надо день класса назначить. И каждый год, где бы мы ни оказались, в этот день к школе приходить. Придешь, Серёга? — Олег ободряюще стиснул щуплого Тазова, казавшегося рядом с ним и вовсе ребенком, так, что тот только пискнул.

— Ништя-ак! — протянула Наташа, — может и я когда загляну, в перерывах между загранками.

Куварин вскочил, сбацал на гитаре нечто бравурное, только что сочиненное в порыве чувств и объявил:

— Почтеннейшая публика, вы становитесь свидетелями зарождения новой традиции нашего класса, — он еще побренчал, — на ваших глазах школьная дружба плавно перерастает в нечто большее…

— Великое, ага, — скептически перебила его Лена.

— Именно, Елена! Великое! И пока хоть один из нас будет приходит в назначенный день в назначенное место, класс будет существовать! Братство на всю жизнь! — три блатных аккорда с помпой завершили речь.

— И сестринство, — подытожила Владимирова, — я не против.

— Предлагаем даты, господа! — Мизгирев, наконец выпустил Тазова. Тот юркнул на освободившееся место на бревне и под шумок хлебнул ещё водочки.

— День молодежи!

— Перед Новым годом!

— Околеешь на улице стоять, — народ, разгоряченный костром и алкоголем, выкрикивал варианты, перебивая друг друга, тут же споря и шуточно переругиваясь.

— Первая суббота февраля, везде вечер встречи выпускников.

— Это у всех. А нам нужна своя, персональная дата.

— Мы же — особенные.

— Послезавтра летом, — слова прозвучали очень тихо, но все услышали. Коленьку всегда слышали, как бы вокруг ни орали.

— Красиво! Красиво, Коленька! — причмокнул Ромка, — но хочется больше конкретики.

— Надо Машеньку спросить, мы же вместе это придумали, — Коля кхекнул, расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, — придет Машенька и объяснит.

— Вообще, позвать бы ее надо, — забеспокоился Олег.

— Сядь уже, а? Спасатель. У вас вся жизнь впереди, оставь девку в покое, дай одной побыть хоть десять минут, — Владимирова спрыгнула с бревна, кивнув на место Олегу, — стол пойду приберу.

— Машуль, а пойдем к костру? К ребяткам, а? Потихонечку… — Катюха прихватила Машу под мышки и попробовала поднять на ноги. — А, черт, сигарета сломалась, — отбросила в сторону, — стоишь?

Не стояла. Ноги подкашивались. Не переставая всхлипывать, Маша ужом выскользнула и мягко стекла на траву, оставив в Катюхиных руках безразмерную Олегову олимпийку. Катя не постеснялась пошарить в чужих карманах, достала шуршащий коробок спичек и смятую пачку «Пегаса».

— Молодец твой Мизгирев, запасливый, — она уселась рядом с Машей. Обе залезли под олимпийку, — теперь мы в домике, — чиркнула спичкой, поднесла пламя к вялой сигарете, с удовольствием затянулась и выпустила облако дыма.

Дым немного повисел в нерешительности, и замаскировался под речной туман. То ли чувствуя родство агрегатных состояний, то ли скрывшись от девичьих слёз.

Подвывая, Маша кулаками размазывала остатки праздничного макияжа — носового платка, конечно, не водилось. Перед глазами по-прежнему плыло.

— Проревелась? Теперь покури. — Катюха повернулась к подруге, придержала левой рукой её неверную голову до тех пор, пока не удалось совместить обмусоленный рыжеватый с палевыми пятнышками фильтр и распухшие губы, — тягай, тебе говорю!

Петрова не успела полюбоваться, как выпущенный ею дым демонстративно смешается с туманом. После первой же затяжки внутри забурлило, будто ложку соли бросили в кастрюлю с кипящей водой.

Все-таки, водка выиграла. У неё было количественное преимущество. Маша замычала, оттолкнула услужливую руку с сигаретой, надувая щеки, отползла в сторону и свесилась с обрыва.

— Вот и умница, кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрет! А ты, Машуня, поживешь ещё, — Катюха коленом прижала Машу к земле, чтобы не грохнулась вниз, и подобрала ее светлые растрепанные волосы в хвост, — говорила же — блеванешь — полегче станет.

Куварин браво проскандировал, прорезая ночь яростным гитарным боем:

— Послезавтра летом встретимся мы где-то! Трудная задача: понять, что это значит! — и так же резко его оборвал, прихлопнув струны широкой лапищей, — Ленк, есть там выпить?

— Я за водку не отвечаю, идите, смотрите сами: в ручье лежало. А вот если кому бутербродика там, или лучку — это — пожалуйста, подавитесь на здоровье. — Чуть в стороне от костра, на покрывале раскинулся банкетный стол, уже порядком разорённый, — кстати, шпроты Тазов сожрал. Кому баночку, масло вымакать?

Лена Владимирова весь вечер методично подкладывала в эмалированные миски квашеную капусту, открывала «литрушки» с домашними хрустящими огурцами и забористым лечо, нарезала чёрный хлеб и ливерную колбасу, которая досталась самым шустрым и нахальным.

— Куда прёшь? — Лена капустными руками оттолкнула Серёгу Тазова, путь которого пролегал прямо посередине «поляны», — не видишь — это стол!

— Леночка, ты у нас — молодец! И я тебе премного благодарен. — Тазов отвесил поклон, чудом удержавшись на ногах, — Лена успела схватить его за руку.

Таким же чудом Серега закончил одиннадцатый класс. Владимирова сидела прямо за ним и всегда давала списать.

— Но сейчас ты не права, Леночка. Ты очень не права. Это — свинский столик. А я — свин и есть. Самая настоящая — хр-рр — свинья. И жизнь моя — свинская. Значит, имею право.

— Да и хрен с тобой, — Лена отпустила Серёгину руку, и он всем прикладом рухнул на землю, зацепив трёхлитровую банку с забродившим компотом из красной смородины. Компот кто-то притащил на запивку, но это редкостное пойло само нуждалось в запивоне.

Бледно-розовый сироп мгновенно залил полстола.

— Полундра, тону! — констатировал Тазов и упал лицом в компотную жижу.

— Ах, ты — сволочь пьяная! — Лена выхватила из пакета районную газету, что припасли для растопки, честно попыталась спасти красоту сервировки, промокнуть мерзкий компот, но он уже отправил в плаванье полбуханки чёрного, смешался с прибалтийским шпротным маслом в пустых жестянках. — Зря я тебе математику сдавать помогала, Тазов, — Лена смяла розовую газету и швырнула в лежащего виновника. — Всё, дальше сами следите за закуской. Я — праздновать. А не спеть ли мне песню? — крикнула она в сторону гитариста.

— Нет! Не спеть! — откликнулся как по команде хор одноклассников.

Гогот выпутался из сосновых крон, повисел над молочной рекой, и понёсся в сторону маленького городка.

Огонек сигареты сигналил азбукой Морзе из тумана.

— Вот, видишь, Маш, какой твой Олег: не успели позвать — уже здесь. — Катюха, отдуваясь, оттаскивала Петрову от края обрыва, заворачивала в сброшенную олимпийку и недоумевала про себя, почему такая крохотная девица сейчас весит, как мамонт, — а ты: «не хочу, не хочу».

— Какой такой Олег? Я — Валера, — из темноты появился тощий длинный хлыщ в мятой бейсболке. Он быстро огляделся: кроме этих двух девок — никого. — Девушки, а давайте познакомимся, — улыбка была мокрая, в верхнем ряду не хватало зуба, поэтому он слегка присвистывал, — вас двое, нас шестеро. Пацанам такой подарок будет!

— Вали уже, откуда пришёл, не до тебя, — рассмотрев парня, буркнула Катюха, — не видишь, девушке плохо.

— Так я умею сделать хорошо! — Валера смачно хлопнул Катюху по заду.

Шлепок получился такой звонкий, что Маша неожиданно ожила. Мир перестал кружиться и сошёлся в одной точке — на осклабившейся роже незнакомого парня. Маша почувствовала твёрдость земли под ногами, кислый вкус блевотины во рту и страшную ненависть. Он во всём виноват: в том, что школа закончилась, и в том, что надо разъезжаться, и в том, что она — Маша Петрова — напилась до бессознательного состояния. Совершенно ясно. Он и такие как он, наглые сволочи, считающие, что им всё позволено.

— Пошёл отсюда, козёл! Пошёл вон! Кто ты такой, чтобы её трогать? — Маша подпрыгивала, пытаясь выпростать ладонь из рукава, чтобы заехать по наглой морде, — мы тебе мешали что ли? Чё те надо? Всё можно тебе, что ли?

Валера опешил, не ожидал, что только что бывшее бездыханным тело, обнаружит такую прыть. Маша хлестала его рукавами, не переставая орать, мятая бейсболка улетела под обрыв.

Снова все поплыло. Маша пошатнулась, ухватилась руками за росистую траву, а во рту, вместо кислятины, распробовала тошнотворный вкус. С отвращением сплюнула. Густая тягучая слюна оказалась розовой. До этого получать по морде Петровой не приходилось. Оказалось — не больно. Просто неожиданно.

— Дура бешеная, — длинный силуэт Валеры исчезал в тумане.

— Сам козёл, урод, чмо! Мой парень тебя найдет и угандошит! — Маша верещала вслед обидчику, — мой парень — КМС, ноги тебе переломает, сука! — реветь совсем не хотелось, но слёзы полились. Сразу вспомнилось, зачем она припёрлась одна на этот скользкий кисельный берег, чего ей было нужно от молочной реки и вообще. От жизни.

– — Я не…не хочу уходить… Я хочу, чтобы никто… не уходил… Чтобы мы все вместе… чтобы счастливы… все…Весь класс…

— Ты, Петрова, думаешь, одной тебе расставаться неохота? Всем неохота. А куда деваться? Всю жизнь в школе не просидишь. На второй год всем классом не оставляют, — Горячёва рывком подняла Машу на ноги. — Теперь точно надо к реке, умываться. Видела б ты свою рожу.

Защёлкали раскладные стаканчики, аппетитно забулькала водка, со свистом отлетела в кусты опустевшая бутылка-чебурашка.

— Чтоб ты рухнул в эти кусты и зубы себе вышиб о бутылку, придурок! — заорала Владимирова и полезла доставать тару, — сто раз говорила вам, как людям: вот пакет, помойку складывать сюда. Засрали всю планету! Где дети-то ваши жить будут?

— Да ладно, Ленчик, бомжи с утра всё соберут и сдадут. И снова напьются, — заржали у костра.

— Иди лучше к нам, хватит по свалкам шариться, заботушка ты наша. — Куварин отставил гитару, подвинулся на бревне, освободив немного нагретого места, — попу сморщили, товарищи, а то борец за счастье детей наших Елена Владимирова не уберется и водку с вами пить не станет. — Ленка втиснулась на узенькое место. — Держи стаканчик.

— Без тоста пьют только алкаши, — буркнула Ленка недовольно.

Куварин церемонно провозгласил:

— Слово предоставляется гордости класса, серебряному медалисту, будущему мэру нашего города Олегу Мизгирёву! Тренируй риторику, братан!

Олег вышел к костру, одноклассники тут же расселись поудобней.

— Господа, речь!

— Олежа, там Машка на берегу. Орёт, мол, жить не хочу, в реку прыгну и всё такое… — Шурик Чушков нарисовался в круге света, на ходу незаметно проверил ширинку — точно ли застёгнута и протянул тонкие пальцы к огню. — Замёрз, как цуцик, остограмиться бы, а?

Мизгирёв, перепрыгнув через задремавшего в компоте Тазова, скрылся в темноте. Владимирова с Кувариным побросали стаканы и тоже помчались на берег.

— Вот умеет женщина привлечь к себе внимание, — Наташа закинула ногу на ногу, демонстрируя беленькие кроссовки. — Раз в жизни с балкона хотела сигануть понарошку — теперь на всю жизнь суицидница! Чуть что — спасают ее все, как подорванные.

— С ней Горячёва. Не боитесь, не бросит! — проорал Шурик в сторону реки. — Ну, что, Натаха, вздрогнем что ль? Тебе, Коленька, не предлагаю, сам понимаешь.

— Тогда за любовь! Вон, как Мизгирёв за Машкой рванул — позавидуешь! — Наташа зажала нос пальцами, сморщилась и опрокинула стаканчик. — Фууу, влезло.

Выпили, зажевали хлебом, что не успел испортить Тазов.

— Шурик, а куда это тебя Горячёва водила? — загадочно спросила Наташа.

— А куда она всех водит? — философски заметил Коленька, — в рожь.

— Че сразу в рожь-то? — Шурик незаметно потрогал штаны, — лягушек слушали.

— А, это так теперь называется?

— Маша! Ма-аша-а! — Олег метался по кромке обрыва. — Ка-тю-ха!

Девицы не отзывались. Только древнее эхо обрывками звуков изредка выныривало из тумана.

Мизгирёв в три прыжка оказался у воды. На берегу валялись Машины крошечные туфельки и Катюхины лыжи на каблуках.

— Ма-аша!

— Не ори, мы в речном тумане. Как ёжики, — Маша захихикала в нескольких метрах от него.

— Говорила же, примчится, никуда не денется, — отозвалась Катюха.

Олег вбежал в воду и почти сразу наткнулся на девчонок. Обе, как могли высоко закатали штаны, стояли по колено в воде и трогали туман. Олег схватил Машу за плечи, развернул к себе:

— Маленькая моя, жива? — он поворачивал Машу, как тряпичную куклу, из стороны в сторону, тормошил, — руки подними, опусти. Вроде, всё целое, — Олег будто не верил, что она реальная, настоящая. Живая…

Маша не сопротивлялась, только переминалась с ноги на ногу, чтобы голые ступни слишком не засасывало в донный ил. И вдруг запрокинула голову и захохотала. Заливисто, по-щенячьи. Олег зачерпнул воды и плеснул в бледное хохочущее лицо.

— Машенция, что с тобой?

— Ах, ты так? Получи! — она отбежала в сторону, шлёпнула ладонями по воде и окатила Мизгирева фонтаном брызг, — я тоже тебя люблю, Мизгирев!

— А я-то причем? — мгновенно намокшая блузка облепила Катюхины телеса, — ну, вы дебилы! — Высоко поднимая ноги, Катюха пошагала к берегу.

С обрыва ссыпались Куварин и Владимирова.

— Жива, дура пьяная?

— Уже почти не пьяная, — Маша прыгнула, не заботясь о сухости майка с «Нирваной», джинсов, и — уж тем более — Олеговой олимпийки — вода такая теплая! Давайте купаться!

— Но дура, — проворчала Катюха, выжимая в камышах одежду.

После купания они шли все вместе, взявшись за руки и орали:

— Слава одиннадцатому «А»!

— Мы — сила! Мы никогда не расстанемся!

Куварин, как пёс, тряс рыжей челкой и распевал новую песню:

— Послезавтра летом встретимся мы где-то!

Олег нёс Машу на руках. Она держала его за шею, болтала ногами, чмокала в подбородок, в щеку — докуда могла дотянуться.

— Ммм… Хлебушком копчёным пахнет, — Куварин вкусно потянул носом, — после купания пожевать — самое то!

— Видать, всю закуску Наташка с Шуриком сожрали, ничего оставить нельзя!

— Бежим, Лен, дограбим недограбленное! — он схватил Владимирову за руку, и они рванули на поляну.

Олег, прижимая к себе сияющую мокрую Машу, помчался за ними. Скорей, к огню, согреться. Только Горячёва, измученная нелогичными каблуками, отстала, скинула туфли и ковыляла босиком, никуда не торопясь.

Костер почти прогорел. С тех пор, как убежали спасать Петрову, никто не поддерживал огонь, но и при таком тусклом свете было видно, что Наташино лицо — цвета берёзовой коры, а с двух сторон её прижали два бугая и оба распускают руки.

Ещё пара незнакомых парней в спортивных костюмах хозяйничали на столе, проверяя посуду на наличие закуски и выпивки. Здесь же по-прежнему храпел Тазов, а Шура Чушков скрючился на бревне, выставив перед собой, как щит, Ромкину гитару.

— Опа… Мы вас не ждали, а вы все шестеро припёрлись к нам, — присвистнул Куварин.

— Молодцы, выпускнички! Девок намыли, накупали, куда надо привели, — небольшой коренастый парень деловито прикурил от головешки. — Теперь свободны. Девки потом придут.

— Пацаны, мы вас не трогали. Если надо, возьмите водки и давайте разойдемся мирно, — Олег всё ещё держал Машу на руках, — Наташа, иди к нам.

— Не отпускать бабу! Ты — основной? Поставь девочку на место. Валера, эта язык тянула?

— Она. Залупалась. Ноги сломать грозила. Бешеная.

— А ты — урод! — взвизгнула Маша, спрыгивая на землю, — щаз мы с вами разберёмся, припёрлись на чужое место!

— Эй, основной, ты что ли КМС, получается?

— Я — КМС, — отозвался Чушков из-за гитары, — по легкой атлетике.

— А щаз чё, забыл, как бегать? — братки заржали, — придется проверять, чьи ноги крепче, — коренастый щелчком отбросил бычок в темноту.

— Парни, я серьезно, — Олег шагнул в сторону компании, — проблемы никому не нужны.

— Мне бы яблочка куснуть, водки тяпнуть и уснуть! — Горячёва, наконец, дотащилась до костровой поляны, растолкала жующих спортсменов, — гости, что ли у нас? — и полезла в банку, пытаясь поймать одинокий плавающий в рассоле, огурец. — Чего ты разлёгся здесь, Тазов?

Серёга Тазов по-прежнему лежал на покрывале, среди разбросанной еды, а из-под его головы мирно вытекало красноватое пятно.

— А-а-а! Убили! Убили Тазова, сволочи! — чего стоите-то? — Горячёва шарахнула банку о бритую башку ближайшего братка, рассол потек за шиворот.

— Девки, быстро в лес! — заорал Мизгирёв.

Маша отлетела в сторону и стукнулась головой обо что-то твердое. Перед глазами снова всё поплыло. И молочная река, и зыбкий берег добрались, доползли до их поляны.

Вязкий липкий кисель не давал двигаться, думать, чувствовать в реальном времени, показывал Маше только фрагменты, отдельные кадры.

Вот два бугая срываются с бревна, что-то объясняют Наташе с помощью рук, она складывается пополам и съезжает на землю. Вот Ромка Куварин вырывает у Мошкова гитару и заносит ее над головой тощего Валеры. Вот философ-Коленька Лаврентьев что-то шепчет на ухо главарю нежданных гостей и тот дружески хлопает его по плечу. Белая босая Горячёва молотит каблуками по затылкам и спинам спортсменов. Олег трогает ногами сразу троих, а потом они роняют его на траву. Наташа с Леной выбегают из леса с огромными сучьями и поднимают их, как хоругви. Чушков рыщет среди дальних сосен. Братки выбрасывают в кусты Катины туфли и заламывают ей руки.

Вот здоровый амбал в середине поляны размахивает бревном, и в разные стороны отлетают парни, девчонки и не понятно, кто свои, кто чужие: всё плывет, все кружится.

Маша дотронулась до звенящей головы — мощная шишка. Всего-то? За всё то, что она сегодня натворила — просто шишка? Она повернулась и увидела пакет с помойкой. Тот самый, что Владимирова собирала весь вечер, спасая планету. Теперь понятно, обо что ударилась.

Маша медленно, преодолевая сопротивление проклятых кисельных берегов, поднялась на ноги. Холодное стеклянное горлышко пустой водочной бутылки в руке придавало уверенности. В фильмах о войне часто показывали, как солдат с гранатой, из последних сил, идет навстречу вражеским танкам.

— Я — солдат, вокруг — враги. А вот — граната. Осталось только выбить чеку, — Маша шаркнула бутылкой о бревно, брызгами разлетелись осколки, оставив в кулаке смертельную «розочку», — есть. Стоять, гады! Воткну в горло, убьюсь! Все сядете.

Первое, что увидел новый день на поляне — разбросанные головешки, вперемежку с битыми бутылками и щепками от растерзанной гитары. Затем вытоптанную замусоленную траву и обломанные кусты. И только потом — унылую процессию, что плелась в сторону города. Ни смотреть друг на друга, ни разговаривать бывшие одноклассники пока не могли. И только проспавшийся Серёга Тазов приставал ко всем по очереди:

— А чё было-то? Случилось-то что?

— У Петровой спроси.

«Драку на выпускном замутила Машка Петрова», — единожды прозвучав, эта мысль ни у кого из одноклассников не вызывала ни повода, ни желания её оспаривать. Поначалу было гадко от случившегося, хотелось помыться, а не обсуждать, потом некогда — народ поступал в институты, как-то устраивал жизнь, а спустя время — и незачем.

Петрова виновата — ежу понятно, что зря трепаться-то?