Выбор

Ксения Олеговна Дворецкая, 2019

Эта книга о личных, обычно негласных, драмах. Герои делают выбор изо дня в день: соглашаясь на свою жизнь или стремясь её изменить. Под этим углом зрения повседневность приобретает значение исключительности, становится тождественна самой жизни.

Поиски

Весна пришла в город ранняя. На глазах исчезали серые рыхлые островки, и к марту не осталось снега даже на теневой стороне домов. Люди с радостным удивлением надевали лёгкие ботинки (шагать по сухому асфальту в зимних сапогах было ещё удивительнее), тонкие пальто и куртки. В апреле многие выходили из дома в футболках; зацвела вишня.

В мае пошёл снег. Он не успевал лечь на землю и вскоре прекратился, однако за месяц температура не поднялась выше пяти градусов. В июне стало теплее; но небо затянуло пеленой. Вокруг всё стало серым, тусклым. Дождь шёл редко, лениво: по-настоящему не начинаясь, он не прекращался. Не было запахов летнего дождя: мокрого асфальта, мокрой пыли, и следующей за ними свежести, а может, не было сил остановиться и прислушаться: все пробегали по улицам быстро, согнув спины, лишь кивая встречным знакомым, хотя капли были такими маленькими, что их прикосновения почти не ощущались.

Заранее достав ключи из кармана, Ален юркнул в подъезд и в три скачка очутился возле своей двери. Недолго повозившись, нарочно громче скребя ключом, он вошёл в квартиру. Там было сумрачнее, чем на улице. На дверце шкафа висел мокрый Ленин плащ, на обувной полке стояли её ботинки, но свет не горел. Ален разделся и прошёл в комнату. В джинсах и чёрном джемпере Лена лежала, откинувшись на кровати и свесив ноги на пол.

— Привет! — весело окликнул Ален.

— Привет, — очень ровно ответила Лена, не поворачиваясь к нему.

Понимая, что на все вопросы Лена пока будет отвечать этим напряжённо спокойным голосом, он всё же спросил:

— Пойдём ужинать?

— Не хочу.

Ален переоделся и вышел из комнаты. Когда на кухне звякнула микроволновка, и он, обжигаясь, перенёс тарелку с супом на стол, зашла Лена, в домашнем костюме и с волосами, собранными в пучок. Она налила из-под крана воды и, оперев ступню одной ноги в бедро другой, прислонилась к мойке, прихлёбывая воду.

Зная, что ей тоже хочется побыть вместе, Ален попросил:

— Посиди со мной.

Лена села с тем же спокойно суровым лицом.

— Как на работе? — спросил Ален.

— Никак. Пришла, посидела, ушла. У тебя что?

— Да у меня тоже особо ничего нового. Без учеников мало что происходит. Один мальчик только приходит — к выставке с ним готовимся.

— Летом?

— Да, немножко заранее. Пока не очень серьёзно. Основная работа с сентября будет.

— Ну что, классно. Поставляешь новой родине новые таланты. Не зря гражданство давали.

Ален, шутя, вытянул руку и повернулся в профиль — вроде памятника. Девушка улыбнулась:

— Когда твоим именем школу художественную назовут?

— Не буду торопиться, такие дела обычно посмертно совершаются.

Лена потеплела: оживилась, заговорила быстро, помогая голосу мимикой и жестами. Ален подбородком указал на неубранную кастрюлю с супом, Лена, не прекращая говорить, кивнула.

Когда Лена приходила в доброе настроение, Ален словно встречал на вокзале родного человека после долгого стояния на ветру. Он радовался встрече, и не думал упрекать её за то, что другие проворные пассажиры оттеснили её в дальний конец вагона. Звякнула микроволновка и Ален поставил тарелку перед Леной.

Лена зачерпнула ложкой, но, поднеся к губам, плеснула обратно.

— Холодный!

После ужина, вечером, Лена неожиданно спросила:

— А ты не хочешь в Казахстан съездить?

— Почему ты спрашиваешь?

— Ну, почему нет? Что я за жена — никогда твоих родственников не видала! Ты, наверно, встретиться хочешь? Ну, и там романтика, заграница.

— Вряд ли тебе эта заграница понравится — пыльно и скучно. Как в Уварово, только жарче.

— А как же родственники — грустят, что меня никогда не видели!

— Это точно, — ласково улыбнулся Ален, — но с дядей мы после бабушки и не общались ни разу. У мамы своя семья… Хотя мама, конечно, хотела бы тебя увидеть.

Лена помолчала.

— А отец? Ты его так и не видел здесь?

— А я и не пытался. Это бабушкина была идея — в его город ехать учиться, мне всё равно было. Зато я тебя встретил здесь!

— Даже странно…носим с тобой фамилию человека, может, по сто раз видим его на улице — а не знаем.

— Мне почему-то кажется, что его уже нет здесь. А может и родом он был не отсюда, мама перепутала что-то. А фамилия неплоха — Ален и Елена Казаковы! Как?

Лена уткнулась Алену в живот, обхватила двумя руками за талию и начала раскачивать, бормоча:

— Ты чего какой хороший? Почему ты такой хороший?

Ален закрыл глаза и улыбался.

Имя ему выбрала мама, восемнадцатилетняя Мадина, но фамилия и отчество были от русского отца. В России Казаков Ален Юрьевич не звучал иностранцем, шутили только над любовью его родителей к кино. Внешность у него не привычно казахская: тёмные волосы и широкие брови, стоящие высокими арками и лихо закрученные на переносице, но глаза миндалевидные зелёные. Лена же была кареглазая, смуглая и если отдалённые знакомые слышали что-то про Казахстан, то относили это к Лене, а не Алену. Детство его было счастливым; незамужняя беременная Мадина осталась с родителями, и хотя её отец бушевал, узнав обо всём, после девушку ни разу не попрекнули. Только старший брат Мадины, считавший себя националистом, остался холоден к на половину русскому племяннику, забыв собственную русскую бабку — мать отца. Словно назло брату, спустя шесть лет после рождения Алена, Мадина вышла замуж за русского, переехала в Астану, и родила ещё двоих детей. Ален оставался с бабушкой и дедом, пока они в один год не ушли; в тот же год Ален уехал учиться в Россию.

Всю ночь ему снился Кульсары, принимавший почему-то облик Тамбова. Когда он проснулся, в комнате было темно. Ален дотянулся до телефона, на экране высветилось 9.10 — мрачный дождливый день не проникал за плотные шторы. Суббота, не нужно было никуда идти, но он тихонько поднялся.

— Куда? — схватила его за кисть Лена.

— Проснулся что-то. Ты спи, если хочешь.

— А время?

— Девять. Десятый.

Лена отпустила его руку и повернулась на живот.

Когда она встала и вышла на кухню, Ален читал.

— Что читаешь?

— «Защита Лужина». Набоков. Про шахматиста.

— Знаю про что. Это моя книга. Он умрёт в конце.

— Ну вот. Но я всё равно дочитаю.

Лена открыла холодильник.

— Будешь суп?

— Я позавтракал. Ты себе грей, я посижу с тобой, — Ален улыбнулся, и встал, чтобы обнять Лену.

На несколько мгновений она замерла, потом высвободилась и достала кастрюлю.

— Что будем делать сегодня? — недовольно спросила Лена.

— А что ты хочешь?

— Не знаю! Поэтому и спрашиваю у тебя.

— Можно в кино сходить.

— На что? Супер-героев что ли смотреть?

— Да, хорошие фильмы летом редко в прокат пускают.

Лена поднялась, но, увидев на столе ложку, села обратно.

— Умереть можно от скуки в нашем городе. Такое чувство, будто я за целый месяц только и видела, что рабочий компьютер и дождь. Либо я смотрю в окно и вижу дождь, либо на работе смотрю в компьютер.

— А меня разве не видишь?

— Да что ты сравниваешь! Я совсем не об этом. Тебе хорошо — сходил на работу: порисовал что-то, полепил с детишками и — свободен. Ну и всякие конкурсы, выставки — хоть запоминаешь, как жизнь проходит.

— Мы ещё и по дереву вырезаем, — пошутил Ален, но тут же участливо спросил, — Может тебе что-то другое поискать?

— Что? Где у нас можно работу найти? В кафе «Кафе»?

— Зачем уж так радикально…

— Не за чем! Что говорить то.

Лена замолчала. Она чувствовала, что несправедлива к Алену и не хотела ему грубить, но раздражение прорывалось наружу. Не зная, как его выплеснуть, Лена встала, быстрым шагом прошла в комнату и, прогремев дверью, вышла на балкон. Поочередно переступая ногами с полной ступни на носочки, Лена положила руки на перегородки балкона и выглянула наружу. Маленькие капли дождя падали на лицо, но ощущать их было не так уныло, как наблюдать колечки на лужах. Двор был почти пустой, только на детской площадке, в беседке, сидели двое. Приглядевшись, в одном из них Лена узнала соседа, молодого парнишку, младше их с Аленом лет на пять. Они напомнили Лене день свадьбы.

Родители настояли, чтобы всё было широко, главным образом — стол, на огромное число гостей. Приглашать всех родственников, даже дальних, казалось родителям долгом и делом чести. Застолье требовало ведущего и фотографа, гости — соответствующие развлечения, включая выкуп невесты. Мама просьбами и слезами вынудила Лену купить пышное белое платье и пригласить парикмахера, но участвовать в остальном Лена отказалась наотрез. Ни мамины упреки, ни папины покрикивания не помогали — Лена не видела ни кафе, ни ведущего до самой свадьбы.

Родители Лены давно знали Алена, знали и о его семье, но когда он пришёл говорить о свадьбе, испытывали неловкость, что обсуждают траты с самим женихом, а не его родителями. Было решено, что столовую оплачивают родители Лены, а остальные расходы делятся на три части: родители и жених. Ален соглашался со всем, но, в итоге, родители за многое платили из своего кармана: Ален просто не догадывался о необходимости некоторых трат, а родители стеснялись ему сказать. Со стороны Алена был только один институтский друг, да директор его художественной школы ненадолго заходила поздравить в кафе. Ален приглашал маму с её семьей, но они не приехали; отправили перевод — на русские деньги около двадцати тысяч.

В день свадьбы Ален, с аккуратным и нежным букетом, в сопровождении друга, которого Лена видела потом всего раза два, приехал к невесте задолго до назначенного времени. Они сидели на лавочке у подъезда, над козырьком которого бились друг о друга разноцветные шарики. Лена всё время подходила к окну, за ней шла парикмахер, держа в руках плойку с накрученной Лениной прядью. От сдерживаемого раздражения у Лены краснели глаза.

Мама тоже выглядывала в окно и со сложным чувством замечала отцу:

— Как-то это плохо сочетается: все наши здесь, а они там вдвоём сидят.

Отец, переживавший, что всё дочери не по вкусу, отвечал, оправдываясь:

— Ты же знаешь, мы не могли иначе.

Но на него созерцание добродушного Алена, терпеливо ожидавшего приглашения, действовало ободряюще:

— Скоро он тоже станет — «наш».

Наконец Лену причесали, накрасили, нарядили и сфотографировали со всеми желающими, а к Алену спустилась большая, уже немного выпившая толпа, — загадывать загадки. Взяв себя в руки и улыбаясь обнимавшим её гостям, Лена во всём винила Алена — сама не понимая за что. Когда он вошёл к ней в комнату, влюблённо улыбаясь, она смотрела на него со злостью, и, выпив бокал шампанского, только сухо клюнула в губы. Сейчас она признавала, что он хотел свадьбы не больше её, но раз она не смогла переубедить своих родителей, просто согласился с ними; Ален искренне радовался именно браку.

От холода на плечах появились мурашки. Лена потёрла пальцами по левому плечу, и шероховатость гусиной кожи позабавила её. Она сделала глубокий вдох, оказалась в комнате, снова громыхнув дверью, и вернулась на кухню. Ален провёл ладонью по проходящим мурашкам:

— Ты чего морозилась?

— Мозги проветривала. На улице веселее, кстати, чем из окна кажется. Может, оденемся потеплей и гулять пойдём?

В городе основные улицы завешаны вывесками магазинов, постоянно увеличивающихся в размерах и яркости. В дождливый день нет прохожих, но из громкоговорителей непрерывно несётся реклама и популярная музыка. Старый город ещё чувствуется в переулках, где стоят деревянные дома с искусными резными крыльцами и ажурными наличниками, но они кренятся, шатаются; многие дома половинчатые — одна сторона рассыпается, храня прежний облик, другая укреплена, отремонтирована и покрыта сайдингом.

— Почему у нас не запретят, как в Москве или Питере, такое уродство!?

— Не знаю, — ответил Ален, — может, эти здания не представляют ценности?

— Но если нет ничего лучше, надо хранить то, что есть. Не так, разве?

— Конечно, так. Только об этом мало кто думает.

Они вышли к набережной.

— Суббота, а нет никого, — заметила Лена.

— Никто кроме нас не догадался, что гулять под дождём веселей, чем смотреть на него. Одни мы молодцы.

— Да это не дождь совсем, гадость какая-то. Пошли домой.

— Почему? Давай проверим, может прокат катамаранов работает?

— Ну их. Пошли домой.

Дождевая пелена не спадала и в июле. Ален и Лена всё лето провели в городе. Лене предложили отпуск в октябре — она согласилась. Ален был свободен два месяца, вышел на работу в последнюю неделю августа, но с 1 сентября уже не мог отлучаться.

Осень началась солнечная, жаркая, насыщенные длительными дождями листья на деревьях были зелёными и свежими. До середины октября длилось настоящее лето. Оборвалось оно резко: за сутки температура упала до нуля, многие, по привычке вышедшие утром в рубашках и тонких кофтах, вынуждены были вечером вызванивать домашних и просить встречать на остановках с осенними куртками и пальто. Солнце исчезло; в воздухе замелькали острые снежинки.

Ален предложил жене:

— Может быть, сдвинешь на неделю отпуск, чтобы начало ноября захватить? Я смогу в осенние каникулы выбраться: съездим куда-нибудь?

Лена согласилась, но ничего не сделала, вышла в отпуск с середины октября, и с наступлением холодов перестала выходить из дома. Она долго спала по утрам; просыпаясь, лежала в постели и читала книгу, пока Ален, думая, что она спит, бесшумно сидел на кухне. Вставала она около полудня, вместе с Аленом ела, а когда он уходил на работу, вновь ложилась, и окончательно вставала к двум или трём часам. Через день она готовила по случайно взятым из интернета рецептам, и у неё удачно выходили довольно сложные блюда. Вечером Лена открывала мужу дверь, ужинала вместе с ним и снова бралась за книгу.

Через две недели, в понедельник утром, Лена проснулась рано и ушла на работу, но вернулась спустя два часа. Ален ещё не ушёл, и, услышав открывающуюся дверь, забеспокоился.

— Лен, ты чего? Заболела?

Лена снимала сапоги, не глядя на Алена. Раздевшись, прошла на кухню, Ален за ней; сели. Лена вдохнула и чуть замерла, словно готовясь говорить долго, но только сказала:

— Я уволилась.

Такой простой ответ развеселил Алена.

— Ого! Здорово ты! Давно пора было.

— Да? Ты не удивлён?

— Ну, удивлен немного. Просто не ожидал. А так, круто, давно пора.

— Хорошо, что ты согласен, — задумчиво ответила Лена.

— Да о чём говорить-то, я всегда согласен с тобой! — Ален улыбался, — Пошли отмечать сегодня? Сначала в кино, потом сядем где-нибудь.

— Если хочешь… а ты успеешь с работы?

— На поздний сеанс успею. Тебе не нужно рано вставать, значит можно позже ложиться.

Лена улыбнулась:

— Ради этого я и бросала работу.

После фильма зашли в кафе рядом с кинотеатром. Чувствуя какой-то необычайный голод, заказали целую пиццу, большую, очень пышную, и по два стакана пива.

— Моя будущая работа, — пошутила Лена.

— Тогда ты, возможно, сможешь бесплатно пить пиво.

— Ну вот! И вставать не надо рано — одни плюсы.

Разговаривалось легко, как на первом свидании, на котором вдруг узнаёшь, сколько у вас общего. Пиццу не доели, забрали в картонном коробе с собой, но не выдержали и продолжили есть в такси, один кусок на двоих, прячась от взглядов водителя.

Дома, уже почти засыпая, Лена почувствовала — Ален хочет что-то сказать. Он заговорил неуверенно:

— Знаешь. Я всё боялся… чего-то. Иногда казалось, что ты…

Ален сбился и замолчал. Потом договорил обычно и бодро:

— Здорово сегодня было! Спасибо тебе.

Лена ничего не ответила.

В следующие дни Лена вставала так же поздно, почти не встречаясь с Аленом по утрам, но вечерами он не давал ей прятаться за книжками, придумывал общие занятия. До этого, ослабленный догадками, он пускал всё на самотёк и позволял Лене отстраняться, боясь назойливостью только толкнуть, запустить что-то. Отказавшись от сомнений, он, наоборот, не давал Лене задумываться, всё ещё боясь её мыслей.

Что ничего избежать не получилось, Ален понял сразу, когда Лена спросила.

— Можем поговорить?

Она встретила его с работы, он только успел раздеться.

Ален кивнул. Ему захотелось лечь. Представился шум падающей струи в ванне и тепло, которое расходится по телу. Но он прошёл в комнату и сел рядом с Леной.

— Что?

Ленино лицо дрогнуло, словно распалось, и собралось вновь несчастным и жалким. Нетвёрдым плаксивым голосом она продолжила:

— Ален! Я хочу уехать. В Москву. Хочу попробовать что-то.

Ален снова кивнул.

— Пойми меня, пожалуйста. Я закончила универ — сразу вышла на работу. Жила с родителями — вышла замуж, стала с тобой жить. Я ничего не делала сама. И правда — мне дико надоел Тамбов!

— Не любишь меня? — спросил Ален, рассматривая, как узор линолеума складывается и по длине, и по диагонали.

Лена схватила его за руки.

— Я не об этом, Ален! Я люблю тебя!

Ромбы на полу смешались — от перепада напряжения у Алена брызнули слёзы. Он закрыл глаза, улыбнувшись, покачал головой. Потом посмотрел на жену:

— Лен! Не умеешь ты информацию подавать — я до смерти напугался. Конечно, давай переедем. Но надо хотя бы месяц подождать, чтобы мне замену успели найти. Сложнее ведь в середине года. Квартиру что, сдавать будем?

Лена свела брови, на лбу пролегла глубокая вертикальная складка.

— Ален…ты можешь остаться в квартире до конца года. Потом спокойно уволишься, и приедешь ко мне.

Для Алена всё качнулось третий раз.

— Ты хочешь поехать без меня? — уточнил он.

— Да, — ответила Лена, — но только на время, ты потом приедешь ко мне…

Ален не дослушал. Он пошёл в ванную, машинальным движением провёл щёткой по эмали и вывернул кран с горячей водой. Не дожидаясь, пока ванна наполнится, сел на дно и не моргая стал смотреть на струю воды. Тепло медленно поднималось по телу. Ален прикрыл глаза, но тут же открыл, дёрнувшись — он на мгновение уснул и перед глазами замелькало что-то жуткое. Он снова уставился на воду. Вспугнутая шальной мыслью, к нему ворвалась Лена, но увидев его сидящим, исчезла. Он услышал её рыдания и прибавил напор. Воздух густел. Запотевшее зеркало казалось серым.

— Пожалуйста, не вздумай съезжать с квартиры, — сказала Лена, когда муж вышел из ванной.

Они два года прожили в этой квартире, всю семейную жизнь, но принадлежала она Лениным родителям. Ален не понял — он не мог сейчас думать о квартире.

Между разговором и отъездом было пять дней: Ален и Лена почти не разговаривали. Как Ленины родители приняли эту новость, Ален не знал; он увидел их только на вокзале: они стояли сердитые, обиженные. Там он впервые представил, как они вдруг станут ему чужими людьми. Родители ушли до отправки поезда, наспех поцеловав Лену. Потом он наткнулся на них, выходя с вокзала: они ждали Алена у выхода в город, пригласили в гости, но не настойчиво, и подвезли домой.

Когда объявили отправление поезда, Лена прислонилась к Алену и заплакала. Он обнял её.

— Я просто уезжаю, это все ерунда, — бормотала Лена.

— не уезжай, — хотел попросить Ален, но просипел что-то невнятное — в горле у него стоял ком.

Они остались одни на перроне, Лена целовала Алена, сжимала ему ладони и твердила:

–Я всего лишь еду первая. Мы с тобой вместе. Летом переедешь ко мне. Я всего лишь еду первая.

Ален отвечал на поцелуи и пожатия, но не мог произнести ни слова. С родителями Лены он тоже молчал. Почти всё время говорили родители, обсуждали какие-то пустяки; обращаясь к Алену, довольствовались его кивками.

А Лена стояла возле окна в начале вагона, смотрела на удалявшийся город и шептала: «Что я делаю, что я делаю…»

Проводница, нестарая женщина с грубым толстым лицом не смолчала:

— Чо плачешь-то!? Приедет твой жених. В Москву все едут.

Она не заметила кольца, не поняла, что Лена оставляет мужа, которого сама любит, и который любит её, и едет в неизвестность, без особых причин и цели. Лена не стала ничего говорить, прошла дальше в вагон, забралась на вторую полку и лежала без сна и слёз до Москвы.

Утром она написала Алену: «Я в Москве. Я больше жизни люблю тебя». Он не ответил, и к горечи от мысли, что он её не простит, примешалось что-то приятное — наказание словно уменьшало её вину. Когда он позвонил — его голос был прежним, словно ничего не изменилось.

Около трёх недель Лена прожила в хостеле, потом устроилась на работу и перебралась в квартиру возле Рижского вокзала. Она занимала одну комнату, другую — молодая пара, москвичи, решившие жить отдельно. В третьей комнате жила хозяйка квартиры; задымив квартиру, она втыкала короткие окурки в белую кремницу, стоявшую в углу подоконника. Хотя хозяйка видела паспорт Лены, но почему-то считала её первокурсницей, впервые уехавшую от родителей. Хозяйка взяла над ней шефство: услышав, что Лена вернулась домой, выглядывала из комнаты, проверяя — не привела ли кого-нибудь, и, настойку, доставаемую в особом расположении духа, предлагала только молодой паре.

С работы Лена всегда возвращалась пешком, старалась проходить новыми дорогами: часто путалась, терялась, какое-то время шла наугад, и только совсем устав, смотрела на карту и выбирала короткий путь. По выходным она шла из дома, блуждала по несколько часов, иногда, если ей попадался музей — заходила, но чаще просто бродила, читая названия переулков, и возвращалась с мокрыми, белыми от соли сапогами.

На зимние праздники Лена поехала домой. Ален встретил её тепло, они были как самые дружные супруги. Лена ни разу не побывала у родителей без Алена, и это радовало её — она скучала по родителям, хотела бывать у них, но знала, приди к ним одна, — начались бы неприятные тревожащие разговоры. При Алене говорили только на общие темы, и если касались Лениного отъезда, то как чего-то обыкновенного и естественного. Только теперь родители относились к Алену трепетнее, украдкой вглядывались ему в лицо, особенно, когда он смотрел на жену — пытались разглядеть чувства, скрытые под весёлостью. Наедине с отцом, мать причитала:

— Разве какой-нибудь муж может понять такое?

Этого не знала и Лена. Она была почти готова к отчуждению, возникшему было перед отъездом, понимала его; осознавала, что сложно объяснить её поступок иначе, кроме как желанием разрыва, и прятала надежду, что всё может наладиться. Но всё было хорошо: они ежедневно общались, нередко просиживали перед веб-камерой по часу и ждали встречи. Они встретились как родные, но поговорить с Аленом о его мыслях она не могла.

Последний вечер они провели дома. Свет лампы из-под большого зелёного абажура слабо освещал кухню, а в незанавешенное окно заглядывал фонарь, яркий, как полнолуние, окружённый маленькими звездочками окон соседнего дома. Лена смотрела в добрые, бесконечно родные глаза. Всё остальное оставалось вне фокуса: пространство кухни кривилось, оставленная в раковине кастрюля уплывала и казалось такой далекой, как невыполненное в школе домашнее задание, или собственная старость. Лене хотелось удержать это чувство нереальности, рассредоточенности и в то же время ясности сознания. Она всё всматривалась в знакомые морщинки-лучики — стало казаться, что черты отстраняются и суровеют; она уже сомневалась, кто с ней рядом, знает ли она его; было интересно и страшно. В голове без единого слова проносились десятки картин, в которых отсутствовали и кухня, и дом, и город. Но были эти знакомо-незнакомые дорогие лучики.

— О чём задумалась? — спрашивает Ален.

Слова и голос некстати, но возвращение происходит мягко. Всё постепенно выравнивается.

И появляется вопрос.

— Ты простил меня?

Ален спокоен.

— Я не обижался на тебя никогда.

— Нет! Вправду! Простил?

— Лен, всё хорошо. Правда.

Нет духа продолжать разговор.

Когда она вернулась в Москву, начались снегопады. Лена проснулась от скрежета лопат дворников, расчищавших снег. Этот звук, услышанный в Москве впервые, напомнил о доме. Она лежала в постели и ожидала звонка будильника. Раздражения, охватывавшего её дома, больше не было, не было чувства вины первого месяца.

Была только грусть.