Пятое время года

Ксения Михайловна Велембовская, 2022

Роман о любви и судьбах четырех женщин, представительниц разных поколений интеллигентной московской семьи, на фоне событий XX – начала XXI века.

Оглавление

  • ***
  • Часть первая

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Пятое время года предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

***

Часть первая

Глава первая

1

Старенькая шубка уже совсем не греет, а ноги так просто закоченели в драных ботинках с калошами. Утром яркое солнце грозилось теплом и капелью, но к вечеру снова закружила вьюга. Колючая ледяная крупа забивается под платок, режет по лицу, и все время приходится бежать, то загораживаясь воротником, то прикрывая глаза варежкой.

— Ой! — Не заметив в темной метели какого-то зазевавшегося военного, она, сумасшедшая, чуть не сшибла его с ног. — Простите меня, пожалуйста!

Военный не рассердился, наоборот, весело рассмеялся и с шутливой неохотой опустил невольно обхватившие ее руки:

— Да ничего-ничего, девушка, не смущайтесь! Даже приятно. Вы, поди, местная? А я у вас тут заблудился. — Предупредительно распахнув дверь, он вошел в парадное следом, поставил на чистую ступеньку чемоданчик, отряхнул кожаной перчаткой снег с шинели и погон, на которых блестели большие, майорские, звездочки, и вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги. — Вот, поглядите-ка на адрес. Уже битый час брожу, никак отыскать не могу.

Хотелось сначала скинуть мокрый, весь в снегу, платок и встряхнуть — иначе не высохнет до утра, однако под внимательным взглядом сероглазого майора вновь охватило смущение, и, сунув в карман сырые варежки, она торопливо развернула протянутый листок — аккуратно вырванную страничку из тетради «в клеточку». Адрес, записанный красивым мужским почерком, был знаком и, что удивительно, фамилия девушки тоже.

— Так вы ищите Лию? Я ее знаю. Мы с ней учились в одной школе.

— Да что вы? Как же мне повезло-то! А то ведь я прям замучился искать! — С радостным облегчением вздохнув, майор снял фуражку — волосы у него были светлыми, густыми — и вытер широкой ладонью капельки пота со лба. — Меня друг просил ей посылку передать. С фронта. Я в Москве в командировке.

— Пойдемте, я вас провожу.

В соседнем дворе, где противный ветрище не мог разгуляться, вьюга не казалась такой уж страшной, но, продрогшая до костей, она опять побежала. Веселый майор еле поспевал и, когда завернули за угол, пересекли пустырь и еще раз повернули, засмеялся сзади:

— Теперь понятно, отчего я-то не нашел!

В деревянном двухэтажном доме слабо светились два окошка. Из других, черных, торчали трубы «буржуек», которыми и отапливались жители этой несчастной развалюшки все суровые военные зимы. Коричневая ободранная дверь сердито хлопнула. В темноте с трудом удалось различить ступеньки ведущей на второй этаж шаткой деревянной лестницы без перил, должно быть, и сгоревших в ненасытных «буржуйках» вместе со спиленными во дворе старыми милыми липами, скамеечками из сада, газетами довоенного времени и прекрасными, любимыми книжками. Ненадежные ступеньки заскрипели, майор тут же подхватил под локоть, и, уже в который раз почувствовав себя очень неловко от его пристального внимания, она ужасно покраснела.

Наверху была точно такая же, клокастая, сто лет назад обитая дерматином дверь. На стук никто не отзывался невыносимо долго, а за спиной, совсем близко, так что слышалось его ровное, теплое дыхание, стоял интересный майор, поэтому когда из-за двери послышался кашель и простуженный старческий голос: «Кто там?» — она от волнения крикнула: «Здравствуйте! Лия Роскина дома? Откройте, пожалуйста!» — кажется, слишком уж громко и настойчиво.

— Сичас-сичас… — Заскрежетала железная щеколда. Малюсенький сгорбленный старичок в телогрейке, накинутой на плечи, приветливо закивал головой в серой буденовке: — Кхе-кхе! Заходьте, заходьте… кхе-кхе… счас Лиичку будем звать, — и прошаркал в глубь узкого коридора, только возле входной двери тускло освещенного слабой электрической лампочкой.

Пахло коптящей керосинкой. Хотя запах был отнюдь не аппетитный, очень захотелось есть. Дома ждал суп из картошки и кусок хлеба, о котором она мечтала весь бесконечно длинный, двенадцатичасовой, рабочий день, и сейчас, вспомнив снова, сглотнула слюну.

В конце коридора дважды мелькнул клочок света. Невысокая то ли старушка, то ли девушка сделала несколько быстрых шагов и в недоумении остановилась:

— Вы ко мне, товарищи?

— Здравствуйте, Лия. Я — Нина. Вы не помните меня? Мы с вами учились в одной школе.

Лийка прищурилась, пытаясь вспомнить девочку, учившуюся на четыре класса младше, и сделалось страшно: неужели она, Нина, тоже так похудела, постарела, подурнела, что ее невозможно узнать? Лийка, бессменный председатель совета дружины, — бойкая, с самоуверенно вздернутым вверх носом, нарядная в белой рубашке с красным галстуком — теперь, в серой заштопанной кофте, бесформенной юбке, с землистым цветом изможденного, потухшего лица, и правда казалась старухой.

— Нет, к сожалению, не помню. — Достаточно было Лийке перевести взгляд на майора, как в ее огромных теперь глазах вспыхнули на удивление кокетливые огоньки, обнажились в улыбке крупные, неровные зубы, и она стала прежней — некрасивой, но очень живой и потому привлекательной. — Так вы, товарищ майор, по какому вопросу?

Майор козырнул и заулыбался, как человек, который принес добрые вести.

— Я к вам по поручению Льва Левитеса.

— От Левочки?! — Раньше всегда такая важная, Лийка подпрыгнула и на радостях по-детски захлопала в ладоши. — Как он там? Жив? Здоров?

— Жив-здоров! Все в порядке, не волнуйтесь. Посылку, вот, велел вам передать. — Майор поспешно расстегнул замочки на кожаном чемоданчике и протянул Лийке пакет из плотной оберточной бумаги, перевязанный бечевкой, похожий на стопочку книг, хотя там, наверное, были гостинцы, что-то очень вкусное.

— Большое спасибо, товарищ майор! Жаль, не могу пригласить вас в комнату, у меня мамочка тяжело болеет. А так хочется поговорить! Знаете что? Нина, кажется? Вы ведь живете где-то поблизости? Вы не будете возражать, если мы поговорим у вас? А вы, товарищ майор, не возражаете? Вы не очень спешите?

— Ну, час-другой еще могу побыть в вашем полном распоряжении.

Огрызком карандаша, болтавшимся на веревочке у телефона, командирша Лийка записала адрес прямо на стене.

— Вы идите, я только покормлю мамочку и моментально приду!

После пропахшей керосином, ледяной квартиры в пустынном, сумрачном дворе показалось еще холоднее, ноги побежали сами собой, но майор обогнал и, шутливо раскинув руки, перекрыл дорогу:

— Девушка, давайте хоть познакомимся?

— Давайте.

Он заулыбался широко, белозубо, козырнул и, сняв теплую кожаную перчатку, протянул руку. Горячую, сильную:

— Алексей Орлов.

— Как Орлов?

— Так Орлов, Алексей Иванович. А почему вы удивились-то?

— Потому что я тоже Орлова. Орлова Нина.

— Неужто мы с вами родственники? Вот здорово!

— Вряд ли. Это распространенная фамилия.

Должно быть, на правах возможного родственника, Алексей Иванович решительно взял под руку. Щеки опять запылали, и она в смятении низко склонила голову — будто спасаясь от колючей вьюги.

— Ниночка, я спросить хотел. Ведь неудобно вышло, что эта Лия меня к вам пригласила? Мы, чай, вашим родным помешаем?

— Нет, не помешаете. Я живу одна.

Дом, в котором она родилась, был построен давно. В начале века, еще до Первой мировой войны. Входя в парадное через высокие, массивные двери, его обитатели — по рассказам бабушки, люди не самого высокого достатка, но вполне обеспеченные — поднимались по широким мраморным ступеням сначала на просторную площадку, выложенную мозаичной плиткой, а затем уже двигались дальше — либо пешком, для моциона, по удобной, полукруглой лестнице, либо на лифте, в кабине из полированного дуба, с большим зеркалом. Мраморные ступени порядочно стерлись: за два предвоенных десятилетия, за счет уплотнения старожилов, жильцов заметно прибавилось, зеркало из лифта куда-то исчезло, однако любимый старый дом выглядит еще весьма и весьма солидно.

Комната у нее тоже очень хорошая. Конечно, раньше здесь было гораздо красивее — с картинами, старинными книгами в кожаных переплетах, с маминым вишневым роялем, с саксонским фарфором в бабушкином буфете. Иногда, сумрачным днем, буфет так грустно смотрит своими пустыми полками, что хочется плакать. Но вечером в его стеклах отражается свет.

— Какая у вас комната большая! Поди, метров тридцать? Отродясь такой не видывал! — Запрокинув голову, Алексей Иванович с восхищением стал рассматривать лепнину на потолке и розово-голубой витраж над дверью. — Как красиво делали-то раньше!

— Вы садитесь, пожалуйста, а я пойду поставлю чайник.

Когда она вернулась, Алексей Иванович все еще разглядывал потолок, но уже сидя на стуле, а на столе перед ним лежали папиросы, плитка трофейного шоколада, сахар в развернутой желтой бумаге и пачка чая.

— Спасибо вам. А мне, вот, и угостить вас нечем. Хотите супа? Я уже поставила подогреть. Только он не очень вкусный.

— Да что вы, Ниночка, я отлично пообедал в столовой у себя в наркомате. А вы обязательно поешьте горячего. Небось, замерзли и голодная после работы? Правда-правда, вы кушайте, не стесняйтесь.

— Ну, хорошо. Вы тогда пока покурите. Сейчас я дам вам пепельницу. — Из множества папиных пепельниц сохранилась лишь одна — маленькая латунная рыбка.

Супа в кастрюльке было почти на донышке, и, пока она бегала из кухню в комнату и обратно, он успел подгореть. После нескольких ложек этой бурды аппетит разыгрался только еще сильнее, однако доставать хлеб из буфета и жевать на глазах у гостя было неловко. Скорей бы уж пришла Лийка! Тогда можно будет выпить чаю. Сладкого, с кусочком шоколада.

Алексей Иванович, куривший уже вторую папиросу, тут же загасил ее и поспешно разогнал рукой дым. Следовало занять гостя каким-нибудь разговором, и, хотя симпатичное оканье выдавало в нем уроженца северных областей, на всякий случай она решила спросить, не москвич ли он.

— Нет, но учился-то здесь, в Москве, в институте. После в аспирантуре. Только закончить не пришлось, война как раз началась. А родился в Переславле. Вы-то, чай, и не слыхали о таком городишке?

— Почему же? Я знаю. Там еще озеро… Плещеево? Верно?

— Верно! — Алексей Иванович был так счастливо поражен, что хлопнул себя по коленям и рассмеялся. — Вы, Ниночка, первый человек, кто знает, что есть такой город! Кому ни скажу, никто не знает!

Говорил майор охотно, искренне, держался просто, и все-таки, сама не зная почему, она боялась встретиться с ним глазами. Когда же наконец придет Лийка и они окажутся втроем?

Напрасно она так ждала Лийку. Принарядившаяся в светлую кофточку, Лийка уселась рядом с Алексеем Ивановичем и принялась подробно, то заглядывая ему в глаза, то хватая за руку, чтобы не отвлекался, обстоятельно, до мельчайших подробностей, выспрашивать «все-все» про своего Левочку. Пила свежезаваренный чай, отламывала не глядя шоколад от плитки и засыпала Алексея Ивановича бесконечными вопросами.

Они все говорили и говорили, совершенно не обращая внимания на молчаливую хозяйку, а она с каждой минутой все сильнее и сильнее ощущала себя словно бы лишней в собственной комнате. Потихоньку ушла на кухню и там, на холодном каменном подоконнике, даже всплакнула от обиды. Зачем было приглашать их? И суп подгорел, и есть очень хочется. Сейчас слопала бы хлеб с кипяточком, свернулась калачиком под одеялом, почитала книжку. Нет, Алексей Иванович — очень приятный человек. Лицо такое хорошее, по-русски открытое, держится скромно, с достоинством. Все дело в Лийке — невозможная нахалка, не дает и слово вставить и, должно быть, уже слопала весь шоколад!..

Ничего не изменилось, кроме того, что теперь Лийка громко смеялась и определенно строила майору глазки. Он тоже смеялся, весело о чем-то рассказывая ей, но, обернувшись на скрип двери, замолк на полуслове и сделался таким серьезным, словно Лийкина болтовня была ему вовсе и не интересна.

— Ниночка, куда же вы ушли-то? Мы, чай, вам сильно надоели?

— Что вы, что вы, нет, конечно!

Между тем его «мы» очень задело, улыбка получилась вымученной, и Алексей Иванович тут же поднялся с явным намерением откланяться.

— Посидим еще, Алексей? — Скорчив капризно-кокетливую мину, нахалка Лийка ухватила его за рукав гимнастерки и попыталась усадить на место. — Расскажите теперь о себе. Вы женаты?

— Не успел пока. — Кажется, впервые с тех пор, как появилась Лийка, Алексей Иванович внимательно посмотрел на нее, Нину, и она вдруг вспомнила, как поразили ее глаза поскользнувшегося военного, когда на мгновение она очутилась в его невольных объятиях, а он, улыбаясь, смотрел на нее сверху вниз. Удивительные глаза! Светло-серые, с радостными желтыми искорками. Будто легкие дождевые тучки, пронизанные солнечными лучиками.

— Пожалуй, Ниночка, мне все ж таки пора! Извините за вторжение.

2

И день был по-весеннему солнечный, и сводки с фронта — одна лучше другой — не оставляли сомнений в том, что война вот-вот и кончится, а с утра хотелось плакать. Тяжелым молоточком она штемпелевала письма, раскладывала треугольнички по полочкам для почтальонов и еле-еле сдерживала слезы.

Писем с каждым днем становится все больше и больше — почти все москвичи уже вернулись из эвакуации, люди ищут друг друга, пытаясь восстановить разорванную войной связь. Только ей никто не пишет, потому что она теперь совсем одна. Никому не нужная, никому не интересная. Худая, некрасивая. Недаром интересный сероглазый майор вчера весь вечер разговаривал только с Лийкой.

Конечно, слезы наворачиваются на глаза вовсе не из-за майора, просто день сегодня такой — своим ярким, беспощадным солнцем, оттепелью и каплями с крыш очень похожий на тот страшный мартовский день ровно два года назад. Скорей бы уж домой! Спрятаться на кушетке за книжным шкафом, где никто не увидит твоих заплаканных глаз и никто не будет задавать вопросы, отвечать на которые нет сил. Но большие часы с шумными стрелками словно замерли — еще пятнадцать минут. И писем много.

Положив последнее письмо на полочку, она быстро накинула шубку, платок, выскочила на улицу и, закрывшись воротником, — сегодня уже не из-за колючих снежинок, а чтобы спрятать полные слез глаза, — юркнула в проходной двор и выбежала в свой переулок.

Здесь можно не бояться сочувственных взглядов прохожих — переулок пуст. Лишь далеко впереди идет военный, со спины чем-то похожий на вчерашнего широкоплечего, статного майора. Даже чемоданчик несет так же, в правой руке.

Военный остановился возле парадного и, вскинув руку, посмотрел на часы… Неужели? Да, это он, верно, он! Кажется, и Алексей Иванович узнал грустно бредущую по тротуару девушку в драненькой шубе и сером платке, потому что решительно зашагал навстречу.

— Здравствуйте, Ниночка! — радостно крикнул он издалека. Поравнялся и шутливо козырнул. — Здравия желаю!

— Здравствуйте. — Испугавшись за свои красные, заплаканные глаза, она не остановилась, лишь пошла помедленнее.

— У вас чего-то случилось? Или вас обидел кто? — встревоженно спрашивал он из-за плеча. — Может, я зря пришел? Извините тогда. Мы вам и вчера-то порядком надоели.

Возле парадного она все-таки решилась взглянуть на растерянного Алексея Ивановича, который пришел сюда, конечно же, только ради нее, Нины.

— Вы не надоели мне. Зайдете?

— Если пустите!

Первым делом она побежала в ванную — умыться ледяной водой. В зеркале над раковиной увидела бледное, худое лицо с остреньким подбородком, будто пустые, темные колодцы, глаза и дурацкую, школьную, прическу — прямой пробор, косички, завязанные шнурками в «корзиночку». Почему она не постриглась, как другие девушки, как Лийка?

От ледяной воды лицо порозовело. Длинная коса, без пробора, сделала постарше, но очень портили брови — немодные, слишком широкие. Вспомнив, как девушки на работе подравнивали брови мокрыми пальцами с мылом, она так и сделала. Получилось смешно: просто клоун! Рассмеявшись, она тут же почувствовала себя виноватой. Ничтожной, глупой. Как не стыдно смеяться, улыбаться, прихорашиваться в такой печальный день? Впрочем, наплакаться она еще успеет — когда уйдет Алексей Иванович.

— Вот вы какая! — Алексей Иванович даже привстал с диванчика.

— Какая?

— Красивая очень! Правда-правда! Да я еще вчера, как вас увидел, так сразу и подумал, что такой красивой девушки отродясь не встречал!

Его комплименты значили сегодня гораздо больше, чем он мог себе представить. Отвернувшись к буфету, якобы для того, чтобы достать чашки, а на самом деле — чтобы спрятать счастливую улыбку, она повернула ключик, не выдержала и с кокетливо-шутливым упреком взглянула на «обманщика»:

— И поэтому вы вчера весь вечер разговаривали только с Лией?

Он расхохотался — так весело хлопнул себя по коленям, откинулся на спинку диванчика, замотал своей большой, светлой головой:

— Неужто вы подумали, что она мне понравилась? Да рядом с вами любая покажется Бабой Ягой! А уж эта Лия! Тоже придумали!

Обсуждать Лию, тем более с малознакомым человеком, было нехорошо, нечестно, и Алексею Ивановичу безусловно не следовало так говорить, однако, к своему стыду, она очень обрадовалась, что Лийка ему совсем не понравилась.

— Я пойду поставлю чайник, а вы пока… покурите.

— Может, мы вина лучше выпьем? Вы как, не возражаете? — Не дожидаясь возражений, он подхватил чемоданчик и стал выкладывать на стол… буханку черного хлеба! две плитки шоколада! колечко колбасы! бутылку вина! — Ниночка, вино хорошее, венгерское!

— У вас не чемодан, а скатерть-самобранка! — Колбасы она не ела сто лет, а вина не пила никогда в жизни. — Но у меня, к сожалению, нет рюмок. Если только из чашек?

Алексей Иванович ловко откупорил бутылку перочинным ножиком, разлил вино по чашечкам — по половинке, а у горе-хозяйки никак не получалось порезать колбасу тупым столовым ножом, которым давным-давно уже никто ничего не резал.

— Давайте-ка я?

Нарезав и колбасу, и хлеб, он красиво разложил кусочки на тарелке и весело протянул чашку:

— Выпьем, Ниночка, за нашу скорую победу?

От двух глотков сладкого, приятного на вкус вина к щекам прихлынула кровь и немножко закружилась голова.

— Чего же вы ничего не едите-то? Вы закусывайте, закусывайте! — Алексей Иванович торопливо пододвинул тарелку. Наломал целую плитку шоколада. Заметив осторожно отломанный кусочек хлеба, положил много-много колбасы на хлеб и протянул. Колбаса была сказочно вкусной, пахла, прямо как в детстве.

— А вы, Алексей Иванович?

Улыбнувшись своей необыкновенной ярко-белозубой улыбкой, он кинул в рот малюсенькую корочку хлеба и принялся весело жевать.

— Вы зовите меня Лёней. Ладно? Я так привык. Меня мать так звала.

— Хорошо.

— Ниночка, а вы, чего же, совсем одна здесь в квартире живете?

— Нет, конечно. Просто соседка каждый день работает в ночную. Мы с ней и не видимся почти что. А тетя Поля уехала к сыну. Он сейчас лежит в госпитале, в Смоленске.

— Это родственница ваша?

— Нет… можно сказать, моя бывшая няня.

— А родители-то ваши живы?

Добродушный Алексей Иванович расспрашивал с большим участием и, конечно же, не хотел довести до слез, напомнив о родителях, но ответить на его последний вопрос уже не было сил.

— Вы чего-то опять загрустили? — Придвинувшись вместе со стулом, он бережно взял за руку и попытался заглянуть в глаза. — Чего это с вами? Да вы никак плачете?

— Нет-нет, ничего!

— Ну, мне-то скажите, чего с вами?

— Простите меня, пожалуйста, но я ничего не могу с собой поделать! Все время хочется плакать! Потому что сегодня два года… как умерла моя мама. Простите меня!

Он не дал убежать — еще крепче сжал пальцы, притянул к себе.

— Это вы меня, дурака, простите, что я вас спросил. — Серые, с искорками, глаза были близко-близко. И было в них столько сострадания и теплоты, что руки как-то сами собой обняли его за шею. Такого доброго, большого, сильного.

— Если б вы знали… как невыносимо… как тяжело!

— Ниночка, Ниночка, не плачьте… не плачь… бедная ты моя… красивая моя…

3

Опять мела метель, и, выбежав из дверей Почтамта, она сразу увидела, как в вихре снежинок, стряхивая кожаной перчаткой снег с погон, прохаживается по тротуару статный военный с чемоданчиком в руке. Заметил — просиял, милый, и кинулся вверх по ступенькам:

— Ниночка! — Стал целовать, никого не стесняясь. — Ненаглядная моя!

— Ленечка, неудобно. Кругом люди.

— Имею полное право! Ты же моя жена! — Ленечка все-таки отстранился, но еще долго-долго смотрел в глаза, потом снова настойчиво обнял за плечи. — Нин, давай в ресторан пойдем, отметим нашу свадьбу?

— Ты прости, пожалуйста, но я не одета. Пойдем домой, хорошо?

— Есть, товарищ командир! — Конечно же, он сразу согласился, лукаво подмигнул, а она, кажется, густо покраснела.

Три сумасшедшие ночи они спали — почти что не спали — на полу, возле еле теплой батареи, потому что вдвоем с плотным Ленечкой никак не умещались на узкой кушетке за шкафом. Накидали на пол все, что было, извлекли и ветхие, потраченные молью пальто со дна бабушкиного сундука. Получилось на удивление удобно и мягко, но она все равно не могла сомкнуть глаз, взволнованная незнакомой близостью жаркого мужского тела, запахом табака, легким похрапыванием, и боялась пошевельнуться, чтобы не нарушить Ленечкин по-фронтовому чуткий сон.

«Бабушкины пальтишки» так и лежат на полу, словно только и ждут, когда ворвется нетерпеливый Ленечка, быстро закроет изнутри дверь на витой длинный ключ и подхватит на руки свою счастливую, смеющуюся жену.

— Подожди, подожди!

— Ждать после будешь, когда уеду!..

Любит ли она своего милого Ленечку, она и сама еще разобраться не может. Все произошло так неожиданно, так стремительно! И что, в сущности, она знает о любви? В кого могла влюбиться? Мальчики из двора и школы, те, кто был постарше, ушли в ополчение и почти все погибли. Как же их жалко! И ровесники уже воюют.

В книжках, скажем, у любимого Тургенева, чувства героев совсем иные, возвышенные, романтические, вовсе не такие, как у них с Леней. Может быть, это не любовь, а страсть? Когда от каждого прикосновения бьет током, делается жарко и уже не принадлежишь себе, растворяешься в нем и забываешь обо всем на свете. А минуты без его объятий кажутся пустыми, бессмысленными. Вот Ленечка лежит и спокойно покуривает, а хочется снова прижаться к нему, потереться щекой о крепкое плечо, поцеловать в теплую шею.

— Эх, Ниночка ты моя! Красивая ты у меня. Пальчики-то какие тоненькие, длинные. Кончится война, Нин, будешь у меня в парикмахерскую ходить, маникюр делать. Только волосы не стриги, ладно? Наряжу тебя, как принцессу.

— Подожди минутку! Закрой глаза и не подглядывай.

За стопочкой ветхого белья в гардеробе спрятан сверточек с маминым концертным платьем — темно-голубым, струящимся, с блеском. Роскошное длинное платье с широкой юбкой и глубоким декольте, к сожалению, теперь сильно велико, но если туго затянуть широкий бархатный пояс, а после воткнуть в распущенные волосы красную бумажную розочку, которая когда-то служила украшением для пасхального кулича, то получается необыкновенно красиво.

— Открывай глаза, теперь можно!

Потрясенный видом своей обычно скромной жены, сейчас похожей на знойную Кармен, Ленечка приподнялся с подушки, сел и так и просидел, милый, чуть ли не минуту с открытым ртом.

— Какая же ты… прекрасная! Поди сюда, черноглазая моя! — Он протянул сильные, мускулистые руки, взял в ладони пылающее от радостного смущения лицо и все смотрел, смотрел, будто не мог наглядеться. Засмеялся тихонько и так счастливо! — Моя жена самая красивая, ни у кого такой нет! Левка увидит, обзавидуется!

— Нехорошо так говорить, он же твой друг.

— Так точно, друг! Мировой парень! А стихи какие пишет! Во!

Очень любопытно было узнать, что за стихи пишет серьезной Лийке без памяти влюбленный в нее капитан Левитес, однако Ленечка отмахнулся:

— Да не помню я. Это надо у этой, у Лии, спросить. Они с ней всю войну, считай, переписывались. Но не так просто, а стихи друг другу писали. Левка — ей стихи, она — ему. Он вообще такой… романтик. На войне ведь всякое бывало, ну, там, с женщинами. Но наш Левка — кремень! Ничего такого никогда себе не позволял, только Лия да Лия.

— А ты позволял? — Должно быть, слишком игривая в прекрасном платье, она, тем не менее, кокетливо прищурилась и заглянула в светлые, лучистые глаза.

— Ну у тебя и вопросики! — Поначалу явно смущенный, Ленечка нашелся очень быстро: — Знаешь, как говорят? Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты.

Зачем она спросила об этом? Ведь Леня — взрослый мужчина, и наверняка в его жизни были «романы». Сероглазый, веселый, мужественный, он не может не нравиться женщинам. Ей же он сразу понравился, с первого взгляда. Так зачем задавать вопросы, вносящие неловкость в их отношения? И сама же теперь, глупая, покраснела и постаралась побыстрее перевести разговор на что-нибудь другое, хотя бы снова на платье:

— Тебе нравится?

— Очень! Это твое? — Большой ладонью он бережно провел по тонкой, блестящей ткани и опять потянулся за своими противными, едкими папиросами.

— Нет, мамино, концертное.

— Она в нем на концерты ходила?

— Мама в нем выступала. Она пела в оперетте и давала сольные концерты.

— Это, значит, она у тебя артисткой была? Красивая? Ты в нее, чай, пошла?

— Нет.

Нет, она совсем не похожа на маму. Мама была удивительно красивой. Особенно на сцене. Сидя в темном партере и замирая от восторга, маленькая девочка смотрела на маму как на божество. В ярком свете софитов — синеглазая, со светлыми, золотистыми волосами — мама казалась феей из сказки. И голос был чудный — колоратурное сопрано. Мама могла бы петь и в опере, но, как она уверяла, со своим пылким темпераментом долго не выстояла бы на сцене, исполняя оперный репертуар, — ей необходимо было двигаться, танцевать, смеяться, шутить…

— Я похожа на папу.

— А он кто был? Тоже артист?

— Ты забыл? Я же рассказывала тебе, папа читал в университете курс лекций по средневековой истории Франции.

В Ленечкиной забывчивости не было ничего обидного, но он, милый, сразу же загасил папиросу и обнял:

— Прости, Нин, я позабыл! Дай я тебя поцелую? — Его горячие губы ласково коснулись щеки, жарче — открытой шеи, и он стал торопливо и неумело развязывать бархатный пояс. — О, черт, платье-то свое сними, а то еще не ровен час порвем!

— Ленечка, может быть, сначала поедим хоть что-нибудь? Я ведь ничего не ела с самого утра.

— Ох, я дурак! Обязательно поедим. — Неохотно отстранившись, он откинул одеяло и опять упал на подушку. — А по мне, так я бы ввек отсюда не вставал! А как, Нин, уезжать не хочется! Всего-то две ночки у нас с тобой осталось.

4

В последнюю ночь она все время плакала: не покидало предчувствие, что Ленечка не вернется больше никогда. Если судьба была так несправедлива к ней раньше, почему теперь она должна сжалиться над ней? Ведь там — война, где каждый день убивают множество людей… О-о-ой!

— Ниночка, ну будет тебе плакать-то! — Леня успокаивал сначала ласково, потом уже с заметным раздражением, но она ничего не могла с собой поделать. — Я же, чай, не на передовой? Мы там в тылу почти. — От этого «почти» слезы полились только сильнее. — Да говорю тебе, не плачь! Поплакала и хватит уж. Сейчас я тебе водички дам… — Зубы застучали о чашку, вода пролилась на одеяло. — Чего ж ты наделала-то? Прекрати плакать! — Леня сердито отобрал чашку и больше не вернулся на «бабушкины пальтишки»: в темноте долго то вспыхивал, то гас огонек его папиросы. — Если ты не перестанешь, я уеду прямо сейчас!

Слезы высохли моментально: Ленечка уедет сейчас?! Нет! Она не простит себе этого никогда. Он спас от одиночества, страха, невыносимой тоски, дал надежду, что теперь все в жизни будет совсем по-иному — хорошо, светло и радостно!

— Иди ко мне, Ленечка…

Уже и будильник прозвенел, уже и чайник «запел» на кухне, а Леню невозможно было добудиться — он уворачивался от похлопываний, как маленький, натягивал на голову одеяло, сердито отмахивался.

— Леня, вставай! Пора! Вставай! — Милый засоня лишь перевернулся на другой бок, и тогда она поцеловала теплое ухо. — Я очень люблю тебя, Ленечка.

Лучистые глаза сразу же открылись, руки энергично потянулись к ней, но она отпрыгнула — времени так мало!

— Ох, Нинка, уморила ты меня нынче! Ишь, покраснела, моя черноглазая! — Подскочив, он все-таки сгреб ее в охапку.

Прихлебывал горячий чай и все еще со значением посмеивался. Но поставив подстаканник на скатерть в последний раз, сделался незнакомо-серьезным:

— В общем, так, Нин, провожать меня не ходи. Сам быстрее доберусь. А то ты на вокзале обратно плакать примешься. Больше не плачь, поняла? У тебя теперь есть муж. Я, Ниночка, тебя никому в обиду не дам. Запомни это. Так, чего еще-то? Аттестат я тебе оформил. Письма писать буду часто. Если оказия какая, посылку пришлю обязательно.

— Спасибо.

— Вот глупая! Что

пустое-то говорить? — Ленечка почему-то отвел глаза и как будто сконфуженно почесал в затылке. — Уж как я люблю-то тебя, Нин! Отродясь со мной такого не бывало!

5

Без шумного, горячего Ленечки снова стало пусто и одиноко, но она держится изо всех сил и не плачет, потому что обещала ему. Только считает дни — один, два, три дня… без него! И неделя прошла без него, и другая. В Москве уже настоящая весна, тепло, сухо, и на работу она ходит в рыжем мамином жакете и парусиновых тапочках. Не ходит, а бежит, счастливая оттого, что если придет письмо от Ленечки, она увидит его первой. Почтальона, как другим, ей не нужно ждать.

И десятого апреля письмо пришло. Для порядка она поставила на него штамп, но прочитала лишь вечером, влетев к себе в комнату, — ведь это только ее Ленечка и больше ничей! Почерк у Лени — красивый, ровный, как у отличника. Писал он очень грамотно и фразы строил правильно — не так, как говорил, иногда немножко смешно, по-деревенски. Но главное — он нашел именно те слова, которых она ждала: «Ниночка моя, я все время думаю о тебе. Война скоро закончится, я вернусь, и мы не расстанемся больше никогда…» — ну и еще, конечно же, такие, понятные только им двоим, от которых к щекам прилила кровь.

Перечитав письмо дважды, она убрала его в деревянную шкатулку и спрятала ее в шкаф. Укладываясь спать, не выдержала и принялась перечитывать снова. Так, наверное, и заснула бы вместе с листком клетчатой бумаги из школьной тетрадки, если бы не длинный-предлинный, тревожный звонок в дверь.

Усталая, измученная, ввалилась Поля и, не снимая черного плюшевого жакета и теплого платка, упала в коридоре на сундук и завыла:

— Васька-то наш, хучь и живой, уж три операци перенес! Осколков из него видимо-невидимо вытащил врач замечательный Петр Исакыч. Дай бог ему здоровья! А ногу все ж Ваське отрезали. Хорошо до лодыжки тольки. — Тощая, зареванная, Поля утерлась подолом выцветшей, грязной юбки и громко высморкалась. — Ну, а ты-то как тут живешь?

Очень неловко было рассказывать сейчас такой несчастной Поле о своем счастье. Но промолчать — тоже нельзя. Узнает — обидится.

— Я, тетя Поля, вышла замуж.

Несчастную, только все равно чумовую Полю будто подменили, — всплеснув своими большими костлявыми ручищами, она шустро спрыгнула с сундука.

— Да за кого ж? Наш, местный, иль еще какой? Ой, да как же вы без мене-то свадьбу справили! Он кто ж? Где сейчас-то, у тебе? Ой, да как же без мене-то! Жалость-то какая, что я на свадьбу твою опоздала! — Поля опять истошно заголосила, и уже непонятно было, чем она огорчена больше — что бедный Вася остался без ноги или что без нее сыграли свадьбу.

— Свадьбы не было пока что. Вернется Алексей Иванович, тогда, может быть, и справим. И вас позовем. Вы бы отдохнули с дороги.

— Так он где? Так он кто? — Поля все не унималась, кажется, совсем позабыв об усталости.

— Майор инженерных войск, Алексей Иванович…

Фамилию она называть не рискнула — иначе пришлось бы еще битый час втолковывать Поле, никогда сообразительностью не отличавшейся, что Ленечка — не родственник и Орлов не потому, что она, Нина, — Орлова, а сам по себе. Глаза слипались, очень хотелось спать, однако болтливой Пелагее кратких сведений о Лене было явно маловато, чтобы завтра весь день обсуждать с соседками не только Васину отрезанную ногу, но и личную жизнь… нашей-то Ниночки, которую она, Пелагея Тихоновна, вынянчила, выкормила, потому как, вы ж знаете, мать у ней, Зинаид Николавна, артистка была, ей за дитем ходить было некода.

— Алексею Ивановичу двадцать девять лет. Он блондин, глаза у него серые. Роста чуть выше среднего. С высшим образованием.

— Ето на скольки ж он тебе старше? — Поля устремила к потолку маленькие, мутные от долгих слез глазки и тупо задумалась. — А тебе скольки?

— Летом будет двадцать.

— Быть не может! Я-то думала… хотя да, время-то скольки прошло! Уж бабушка твоя, царство ей небесное, одиннадцать годков, как померла.

Вся Полина жизнь делится на две части — с бабушкой, Эммой Теодоровной, и без нее. О взаимоотношениях Поли и бабушки когда-то любил рассказывать папа, изображая в лицах и бабушку, и Полю, и ее бородатого отца. Папа надевал пенсне — и это была важная московская барыня Эмма Теодоровна. Снимал и часто-часто хлопал глазами — и это была глупая Пелагея. Хитро щурился и поглаживал свою темную, с едва заметной проседью «академическую» бородку — и получался Тихон Кузьмич, болтливый тульский мужичок, на подводе развозивший по московским домам на продажу мед в горшках, моченые яблоки в кадушечках и очень вкусную черноземную картошку. Тихон слезно просил барыню Эмму Теодоровну — которая рядилась с ним из-за каждой копейки и вместе с тем неизменно приглашала выпить с дороги чаю на кухне — взять к себе в услужение — тольки за харчи, а уж там как воля ваша будет! — свою старшую дочь Полю. Господь наградил его, неизвестно за какие грехи, пятью девками. И что с ними делать, Тихон ума приложить не мог.

Эмма Теодоровна, дама обстоятельная, поразмыслив, согласилась. Жила она экономно, хотя и получала порядочную пенсию за мужа, Федора Игнатьевича Орлова, геройски погибшего за Царя и Отечество во время русско-японской войны. Однако ж ведь и на «черный день» отложить следовало, и приличное образование дать сыну Саше. Непременно университетское. И чтоб мог ее умненький Сашенька в дальнейшем и попутешествовать, и за границей поучиться. Желательно в Гейдельберге или в Сорбонне.

По все тем же соображениям строгой экономии, вскорости после кончины мужа Эмма Теодоровна отказалась и от прежней своей квартиры — огромной, шестикомнатной, на шумном торговом Кузнецком Мосту. Долго выбирала, листая рекламные объявления, приценивалась, пока, наконец, не нашла то, что искала, — дом солидный, новый, место тихое и, самое привлекательное, неподалеку от Консерватории. А Эмма Теодоровна была страстной меломанкой. Да и до университета, где предстояло учиться Саше, рукой подать.

Правда, смущало Эмму Теодоровну, приверженку стиля исключительно классического, то обстоятельство, что и дом, и квартира были оформлены архитектором в стиле модерн. Высокие окна со странными, будто ветвящимися переплетами, бледно-розово-голубой матовый витраж над двустворчатой дверью гостиной, латунные ручки, большие, геометрические, тоже какие-то чудные, несуразные. На строгий вкус Эммы Теодоровны, отделка квартиры была несколько навязчивой, чтобы не сказать вульгарной. Всего здесь было словно бы чересчур. Но вместе с тем, рассудила она, к Саше будут приходить товарищи, а молодежь любит все новомодное. Барыня распорядилась лишь переклеить обои в гостиной, рисунок которых — водяные лилии с тяжелыми цветами — посчитала невозможно утомительным. И обстановку в стиле модерн приобретать, безусловно, не стала, ограничившись покупкой настольной лампы с утолщенной, покрытой линейным орнаментом ножкой в Сашину комнату, на письменный стол, овальной люстры в гостиную и трех хрустальных ваз Императорского завода с кососрезанным горлышком для высоких цветов, скажем, для любимых белых гладиолусов.

Квартира по тем временам была вполне комфортабельной — с водопроводом, канализацией, изразцовыми печами, великолепным дубовым паркетом, с большой кухней, где пол был выложен узорчатой плиткой, и чуланом для прислуги, ванной с дровяной колонкой и окном во двор, ну и… со всем остальным, как положено. Под детскую отвели дальнюю от входной двери комнату. Как рассчитала Эмма Теодоровна, и сама воспитанная в строгости, со временем, когда сын станет почти взрослым, она всегда будет знать, кто пришел к Саше и кто от него вышел. Апартаменты матери и сына разделялись просторной гостиной, благодаря большому окну-эркеру очень светлой.

Вызвав опытного краснодеревщика и мастера-обойщика, старую мебель Эмма Теодоровна подновила, перевезла с Кузнецкого картины в тяжелых рамах, книги, фарфор и прочие дорогие сердцу вещи и очень скоро полностью обустроилась в своем «орлином гнезде», как окрестил новую квартиру веселый, уже в отроческом возрасте остроумный Сашенька.

В чулан при кухне и поселили Полю. Некрасивой, долговязой девице, выросшей в избе с земляным полом, с обязанностями горничной в приличном московском доме освоиться было непросто. Однако Эмма Теодоровна отличалась завидным немецким терпением и за несколько месяцев обучила Полю всем премудростям — и какой тряпкой только полы мыть, а какой — только пыль вытирать, да так, чтобы не переколошматить дорогой майсеновский фарфор. Через некоторое время расчетливая барыня и от приходящей кухарки отказалась — и эту миссию возложила на расторопную, трудолюбивую Полю, не считая за труд руководить каждым ее движением. Платила она Поле жалование небольшое — три с полтиной в месяц, невелики деньги, но по тем временам не такие уж и маленькие.

Все было бы хорошо, но лишь только пугливая, боявшаяся поначалу и глаза поднять на барыню Поля освоилась на новом месте, к прискорбию хозяйки, выяснилось, что Пелагея — такая болтуха и сплетница, каких свет не видывал! Эмму Теодоровну, чужой личной жизнью никогда не интересовавшуюся, вдохновенные Полины рассказы о житье-бытье жильцов из соседних квартир полностью выводили из равновесия. И любопытна была Поля, ну просто как сорока! Только звонок в дверь — Пелагея, громко стуча огромными башмаками, несется открывать и кричит с порога зычным голосом:

— Эма Тодоровна! Тута тебе какая-то баба спрашиват!

О майн Готт! Ведь это пришла с визитом старинная подруга Эммы Теодоровны, еще по Бестужевским курсам, Лизанька Веретенникова, жена известного московского адвоката. Хоть провались сквозь землю! И сколько барыня ни внушала Поле, как следует докладывать о гостях, каждый раз все повторялось с завидным Полиным упрямством.

Однако ж пережили они вместе и долгую войну, и две революции. Болтливой Поле революционные перемены пришлись по вкусу — «событиев стольки, что прям дня не хватает, чтоб об их рассказать!» Бегала она поглазеть на митинги и демонстрации, до поздней ночи засиживалась с подружками — прислугой из соседних домов — на лавочке во дворе, обсуждая последние новости, а вскоре и вовсе потеряла покой. Вытирая пыль в гостиной, Пелагея украдкой поглядывала в окно и тяжело вздыхала. Как только в переулке появлялись революционные бойцы, строем направлявшиеся на помывку в Чернышевские бани, она в беспамятстве швыряла тряпку на пол и с воплем «Солдаты!» неслась на улицу…

Тут папа останавливался, откашливался и заканчивал свой рассказ скороговоркой: к концу девятнадцатого года родился у Поли мальчик, маленький, рыженький Вася. С тех пор Эмма Теодоровна, которая, конечно же, Полю-дуру из дома не выгнала, стала для нее «заместо матери родной», и молилась за нее Пелагея «денно и нощно».

Когда бабушка умерла — этот темный ноябрьский день навсегда врезался в память, — Поля выла и рвала на себе волосы. На Ваганьковском кладбище повалилась на гроб, а от открытой могилы ее еле-еле оттащили. Но уже на следующее утро, когда дома все еще говорили шепотом, папа не мог сдержать слез, мама не пошла на репетицию и ласково утешала его, Поля, нацепив полушалок, понеслась в домоуправление, — как выяснилось впоследствии, требовать, чтоб теперь комнату бабушки отдали ей, «трудящей женщине, матери-одиночке с сыном четырнадцати лет на руках».

— Как же вам не совестно, Поля? — негодовала мама, получив уведомление об освобождении комнаты двадцати четырех метров в пользу гражданки Зотовой Пелагеи Тихоновны с сыном Зотовым Василием Тихоновичем.

— А чего ж мому Ваське до самоёй смерти в чулане маяться? — Поля подбоченилась и говорила с мамой очень невежливо, как никогда бы не посмела при бабушке.

— Александр Федорович и сам собирался предложить вам эту комнату.

— А тада и говорить нече! — Гордо вскинув голову, Поля удалилась на кухню и оттуда нахальным голоском пропела: Ой, долга в цапях нас дяржали, ой, долга нас голод морил. Тольки черныя дни уж минова-а-али и час искупления пробил…

Мама лишь в растерянности пожала плечами. Не разговаривала с Полей целую неделю, пыталась подыскать новую домработницу, поскольку сама не умела готовить и никогда не занималась хозяйством. Но постепенно все как-то вернулось на круги своя: Поля опять будила на заре весь дом своим полоумным топотом, гремела кастрюлями на кухне, носилась со шваброй по длинному коридору, наглаживала тяжелым чугунным утюгом белье. Однако мама еще долго не могла простить Полиного предательства и очень возмущалась ее «черной» неблагодарностью. Ведь тихого рыженького Васю все в доме любили, и спал он уже несколько лет в чуланчике при кухне один, а Поля, облюбовав сундук в коридоре, перебралась туда. Когда в доме собирались мамины шумные, «богемные», гости, часто засиживавшиеся до утра, громкий Полин храп с сундука служил источником бесконечных шуток, но утром мама каждый раз говорила папе: «Сашенька, пожалуйста, придумай что-нибудь! К нам приходят приличные люди, а у нас какая-то ночлежка. Согласись, дорогой, что это как-то не comme il faut?» Тем не менее она ни разу не позволила себе сделать Поле замечание.

Застенчивый, послушный Вася обычно сидел на корточках на кухне, чистил картошку или лущил горох. Ходил вместе с Пелагеей на Арбатский рынок и тащил за ней тяжелую кошелку с провизией. Иногда, устроившись на солнышке, возле двери черного хода, чтобы Поля в любую минуту могла кликнуть его из окна кухни, вырезал ножичком узор на прутике и потом дарил его маленькой хозяйской дочке или бабушке Эмме Теодоровне. Бабушка всегда хвалила Васю и пыталась внушить Поле, что у Васеньки явные художественные способности и что следует учить его рисованию, но Пелагея только отмахивалась — нече, мол, дурака-то валять! Бабушка и с уроками помогала Васе, а если случалось что-нибудь сложное по математике, звали папу, который закончил с золотой медалью Флеровскую гимназию и решал любую, самую трудную задачу в считаные минуты. Даже вечно куда-то спешащая, красивая мама всегда улыбалась Васе и легонько трепала его по рыжим волосам, когда попадался под руку.

Худенький, трогательный мальчик обожал нянчиться с хозяйской дочкой. Возил в коляске, потом бережно водил гулять за ручку, как младшую сестру. Если же в садик врывалась ватага «фулюганистых» мальчишек или в соседнем дворе начинали тявкать собаки, верный защитник Вася подхватывал ее на руки и крепко-крепко прижимал к себе. Теперь бедный Васенька лежал в госпитале с отрезанной ступней, и его было невыносимо жалко. Когда же кончится эта проклятая война?

6

Поля, как всегда, первой выскочила на звонок, и из коридора раздался радостный истошный крик:

— Нина! Нина! Поди сюды! Тута тебе мужик какой-то спрашиват!

Смеющийся Ленечка, живой и невредимый, весь в орденах и медалях, бросив на пол два громадных чемодана, уже протягивал руки:

— Нинка! Ниночка моя! — Подхватил и принялся кружить. — Ненаглядная моя!

— Так енто вы, Ляксей Иваныч? Енто надоть! Муж прибыл. Вота любовь-то! Вота любовь! Вота… — Любопытная Пелагея и не думала уходить. Взгромоздилась на сундук, и хотя уже не сводила горящих глаз с коричневых чемоданов, целоваться при ней все равно было неловко.

— Пожалуйста, Ленечка, пойдем в комнату?

— Пойдем, пойдем! — Затащив тяжеленные чемоданы в комнату, Ленечка захлопнул дверь перед Полиным носом и расхохотался: — И кто ж это такая любопытная?

— Наша Поля, Пелагея Тихоновна. Самое любознательное создание, которое только есть на белом свете!

Фуражка полетела на стол, усталый Ленечка плюхнулся на диванчик и вытянул ноги в серых от пыли сапогах:

— Фу, упарился! Как, Нин, жарко-то нынче!

Такая счастливая, что ни в сказке сказать, ни пером описать, она обняла Ленечку за шею и только тут заметила новенькие погоны.

— Ой, Ленечка, ты уже подполковник? Поздравляю! Если б ты знал, как я ждала тебя! Ведь уже две недели, как закончилась война, а тебя все нет и нет. Почему ты не сообщил, когда приедешь?

— Я и сам-то точно не знал когда. Посмотри-ка лучше, Ниночка, чего я тебе привез!

В двух колоссальных чемоданах всего было много-много: продукты, вино, ворох шелкового нижнего белья, тонкие чулки, платья, юбки, кофточки… Очень гордый своими подарками, муж вытаскивал из чемодана один «шикарный» наряд за другим, заставлял мерить и радовался, как ребенок. Жена благодарно целовала его в горячую щеку, изо всех сил стараясь изобразить, как ей нравится панбархатная юбка (по-маскарадному пышная, ядовито-лиловая), или красные замшевые туфли (на два размера больше), или канареечное шелковое платье, в котором немыслимо было не то что отправиться на работу, но и просто выйти на улицу.

Устала от примерки очень! Со вздохом облегчения помчалась поставить чайник и едва не сшибла с ног Полю, должно быть, целый час проторчавшую под дверью.

— Муж-то у тебе какой антересный! В теле, прям богатырь! А чаво привез тебе? Счас, которые с Берлину едуть, все волокуть полные чумаданы. Из шашнадцатой квартиры одна мне сказывала, хозяин шесть чумаданов жене припер! — Возбужденная, смешная Поля бродила по пятам, заглядывала из-за плеча и в конце концов, выхватив из руки налитый чайник, решительно бухнула его на плиту. — Покажешь, чаво привез?

— Потом, тетя Поля, покажу все обязательно.

Какое же счастье, что Ленечка дома! Без кителя, в белой нижней рубашке и босиком, он накрывал на стол — торопливо дорезал вторую буханку хлеба.

— Зачем так много, Ленечка? Жалко, засохнет.

— Не засохнет! Я голодный как волк. И потом у нас с тобой вся ночь впереди, будем есть, пить и… — Леня подмигнул и зачем-то захихикал. — Завтра ж воскресенье. В понедельник, кстати, Левитес со своей расписывается. Мы ведь с Левкой-то вместе приехали. Во, Нин, бедный мужик! Как он со своей бабой там управляется? В одной комнате с тещей и старым дедом? Прямо смех разбирает! То ли дело у нас, закройся на ключ — и полный вперед!

В эту минуту хохочущий Леня вдруг показался таким пошлым, неприятным. Чужим. Испугавшись собственных мыслей, она постаралась побыстрее выбросить их из головы, как нечестные и недостойные: ведь Ленечка четыре года провел на фронте, среди простых солдат…

От хлеба на новой гобеленовой скатерти с кистями остались только жесткие крошки. За окном светлело. Ленечка уже устал рассказывать, как их Третья Ударная армия Первого Белорусского фронта десять дней яростно штурмовала Берлин и как потом еще десять дней они неистово отмечали Победу, зевал в кулак, тер глаза и молча разливал вино по чашечкам.

— Ленечка, может быть, достаточно?

— Ну, по последней. За тебя, Нин!

Поставив пустую чашку на стол, Леня как-то виновато улыбнулся и принялся водить пальцем по краю чашки.

— Ленечка, что? Ты хотел сказать мне что-то важное?

— В общем, Нин, дело такое. Я ведь не насовсем вернулся-то. На неделю только. Оставляют нас с Левкой в Германии служить. Там сейчас дел невпроворот! Заводы военные демонтировать надо. Так что специалисты, инженеры, Нин, позарез нужны!

Леня еще долго говорил о предстоящей грандиозной работе и с таким увлечением, будто его вовсе и не печалила новая разлука…

— Не плачь, Ниночка! Чего теперь бояться, когда война кончилась и Гитлер капут? Приезжать буду, навезу тебе всего.

— Ничего мне не нужно, слышишь, ничего! Только не уезжай! Не уезжай, Ленечка, ну пожалуйста!

Глава вторая

1

По вагонному окну стекали капли дождя, и в сыром тумане холодного апрельского утра все казалось каким-то призрачным — перрон Белорусского вокзала, спешащие на поезд Москва — Берлин пассажиры, военные и жены военных, служащих в Германии.

Сидя в уголочке, напротив серьезной Лийки, которая уже развернула газету и принялась с увлечением изучать ее, она мечтала только об одном: как бы поспать, хоть чуть-чуть, залезть бы на верхнюю полку… Несколько ночей перед дальней дорогой она почти не сомкнула глаз от переполнявшего сердце радостного волнения: все перебирала слова любви, которые скажет Ленечке при встрече, пыталась представить, как обрадуется, широко заулыбается он, заметив в окне прибывающего поезда свою жену, и кинется встречать. Грезила, как настанет ночь и она с нежностью прижмется к Лене, горячему, страстному, истосковавшемуся по любимой жене…

— Ниночка, у вас немножко усталый вид. Забирайтесь-ка вы наверх и поспите, путь у нас долгий. — Предупредительный Лева просто-таки угадывал все желания. — Вот вам чистый платок, возьмите. Постелите на подушку, пока не принесли белье.

— Спасибо, у меня есть платок.

Хотелось чем-нибудь накрыться, но мять коричневое пальто с бархатным воротником и манжетами, присланное Леней из Германии, было жалко. Очень элегантное пальто. Пожалуй, единственная из всех заграничных вещей, которая нравилась по-настоящему.

Вчера, собираясь в дорогу, она вновь перемерила ворох своих “шикарных” нарядов и все-таки добавила в чемодан несколько стареньких вещей, оставшихся от мамы. Великоватых, порядочно поношенных и все равно милых. Мама всегда отличалась отменным вкусом. Шила у лучшей московской портнихи, концертные платья — у знаменитой Надежды Ломановой, хотя фасоны придумывала чаще всего сама, лишь одним глазком взглянув в журналы «Искусство одеваться» или «Домашняя портниха». И даже теперь, после многочисленных стирок и глажек, в ее сшитых задолго до войны вещах чувствовался некий шарм…

— Ниночка, возьмите, накройтесь, здесь прохладно! — Лева опять трогательно заботился — набросил на озябшие в тонких шелковых чулках ноги свою длинную шинель. Улыбнулся: — Не простудитесь! Полковник Орлов приказал мне доставить вас в Берлин в целости и сохранности. Иначе он с меня семь шкур спустит!

Наверное, она проспала не меньше часа. За мокрым окном, за пеленой дождя, шел уже сплошной лес — скучный, унылый лес, с кое-где еще не растаявшим серым снегом. В соседнем купе громко плакал ребенок, и его жалобный плач опять навел на грустные размышления. Будут ли у них с Леней когда-нибудь дети? Прошло больше года, как они вместе, и ничего. Правда, в общей сложности Ленечка пробыл дома меньше месяца…

Внизу отчаянно зевал Лева, а деловая Лийка сосредоточенно строчила карандашом в блокноте. Вместо того чтобы положить голову мужу на плечо, ласково пошептаться с ним о чем-нибудь, поцеловаться в конце концов, как поступила бы она сама, если бы рядом был Ленечка, Лийка в задумчивости морщила лоб, быстро-быстро записывала в блокнот свои умные мысли и опять устремляла глаза не на симпатичного Леву, а на мокрый, хмурый лес. Вероятно, делала путевые заметки либо сочиняла стихи…

Какие же они странные, эти Левитесы! Относятся друг к другу, как товарищи по партийной ячейке. Или как муж с женой, которые прожили вместе уже лет двадцать. Может, это оттого, что они дальние родственники? Знакомы с детства, а не поженились до войны только потому, что, как шутил Лева, никак не могли договориться, где жить — у него в Ленинграде или в Москве, у Лийки. Все дело, конечно, было в Лийке. Если бы она любила Леву по-настоящему, то, не раздумывая, уехала бы к нему в Ленинград. Выходит, не очень любила. Только как можно не любить Леву? Он такой славный, добрый. И очень мужественный. Потерял в блокаду всех своих близких и ничуть не ожесточился. Интеллигентный, мягкий. Когда встречаешься взглядом с его темными, часто грустными глазами, почему-то кажется, что Лева все знает, все понимает. Словно с ним связывает какая-то невидимая ниточка. С Левой она могла бы поговорить об очень многом, о том, о чем почему-то никогда не хотелось говорить с Леней.

Дым паровоза стелился по болотцам и перелескам, делая пейзаж за окном совсем нереальным. Но разве это реально, что она, Нина, едет в Берлин?

2

Москва тоже страдала от налетов, зажигалки градом летели на крыши домов, и отважные мальчишки постоянно караулили их, чтобы потушить в ящиках с песком. Но таких кошмарных разрушений, как здесь, в Берлине, в Москве, к счастью, не было. Тут с лица земли снесены целые кварталы! Как после гигантского землетрясения.

— Ленечка, как же здесь было страшно во время войны!

Очень важный за рулем собственного «опель-адмирала», Леня равнодушно скосил глаза влево, на черные развалины многоквартирного дома:

— Да уж, постарались союзнички! Американцы с англичанами. Хорошо поработали. За четыре-то года почти весь Берлин раздолбали к чертовой матери! Ну и наши ребята-артиллеристы, когда штурм был, тоже задали этим сволочам жару!

— По-моему, Лень, нет ничего страшнее бомбежек. Знаешь, однажды бомба упала совсем близко от нашего дома. В Консерватории выбило все-все стекла. Такой был гул, рев, грохот! Я и сейчас иногда проснусь в грозу, и мне так страшно! Кажется, что война.

— Все, отвоевались фрицы!.. — Леня затормозил на перекрестке, чтобы пропустить неожиданно выползший из-за угла трамвай, и сразу же, милый, поцеловал в губы свою трусишку жену. — Теперь, Ниночка, будешь всегда просыпаться только рядом со мной. Хоть в грозу, хоть когда, так что не бойся!

Вдалеке, за трамвайными путями, показался яркий весенний парк с множеством цветущих деревьев, да и весь разрушенный, искореженный город цвел — среди руин то и дело мелькали розово-дымчатые деревца, пушистые белые кустарники. Зеленели скверы, бульвары. Наверное, поэтому и не было того гнетущего ощущения, которое могло появиться, если бы она впервые попала в Берлин в другое, ненастное, время года. Или так радостно оттого, что рядом Леня?

— Подъезжаем, Нин!

Когда-то здесь была тихая, зеленая улочка с двухэтажными особнячками и ухоженными садиками за низкими оградами. Теперь сохранилась только ее левая сторона, а правая превратилась в огромный пустырь с остатками фундаментов разбомбленных домов, уже заросших бурьяном, и одинокими фруктовыми деревьями, покрытыми тут, на солнышке, нежными бело-розовыми цветами. Полковник Орлов с шиком захлопнул двери своего «опеля» и по-хозяйски толкнул ногой металлическую калитку.

В очаровательной, залитой вечерним солнцем гостиной он мгновенно превратился в игривого, веселого Ленечку. Подхватил свою счастливую жену на руки, закружил и стал с жаром целовать.

— Ниночка ты моя! Как же хорошо, что ты приехала!

— Я так соскучилась без тебя!

— А я-то, думаешь, не соскучился? Еще как! Пойдем, Нин, я тебе наш дом покажу.

Ленечка светился от гордости, но и было от чего: дом был великолепный! Особенно спальня на втором этаже — просторная, с открытым в сад окном, с двумя большими деревянными кроватями. Длинный гардероб с инкрустацией был битком набит нарядами для любимой жены.

— Переодевайся, Ниночка, умывайся с дороги. Ванна вот тут, рядышком.

Такой прекрасной ванной комнаты никогда не доводилось видеть: все сверкало чистотой, душ был теплым, розовое мыло — необыкновенно душистым, полотенце — мягким-премягким. Зеркало и то оказалось льстивым. Как же замечательно! Сказочно!

В спальне жена мужа почему-то не нашла. Потихоньку спустилась вниз, в гостиную, и обомлела: одетый в бархатный халат, Ленечка сидел за богато сервированным столом. Светловолосый, сероглазый, румяный, он выглядел точь-в-точь, как настоящий русский барин. Заметил свою мышку-жену и сразу же предупредительно выдвинул тяжелый стул из-под массивного круглого стола.

— Садись вот сюда, Ниночка. Как тебе, понравилось здесь у меня?

— Сказочно! И вокруг так красиво — все цветет. Восхитительно!

— Да уж, Нин, работы тут, конечно, до черта, но и жизнь такая, что чувствуешь себя человеком! — Леня наполнил вином красивый хрустальный бокал, а себе налил водки в изящную рюмку. — Никогда не думал, что эти сволочи фашисты жили так хорошо. Какими же идиотами надо быть, чтобы при такой-то жизни войну затеять? Теперь, небось, локти кусают, гады. Ну, да черт с ними! Давай, Ниночка, выпьем за твой приезд. Я тебя очень ждал. Что за мужик без жены?

— Твое здоровье, Ленечка!

За время пребывания в Европе с Леней определенно произошли серьезные перемены: ел он аккуратно, красиво, держал вилку в левой руке, ножик — в правой, отрезал маленькие кусочки и не спеша отправлял в рот. Руки вытирал крахмальной салфеткой, вальяжно курил сигареты с мундштуком, стряхивая пепел в хрустальную пепельницу. Наблюдать за его изысканными манерами было очень приятно.

— Лень, тебе очень идет этот халат. Ты в нем похож на барина.

— Да ладно тебе! Мало мы, что ль, повоевали? В грязи насиделись по самые уши… Народу сколько погибло, каких ребят! Имеем мы право пожить в этой чертовой Германии в свое удовольствие?

— Конечно. А где хозяева этого дома?

— Ты чего шепчешь? Хозяин здесь я. Немцев почти всех из Карлсхорста повыселили. Оставили только кой-кого для обслуги. Хозяйка у меня в подвале живет.

— Как в подвале?

— Ты не больно за нее переживай-то, у немки там не подвал, а прям хоромы! Дворец Советов. Живет наша фрау получше, чем многие русские у нас в Союзе. Завтра поглядишь, как она там отлично устроилась. Познакомлю тебя с ней. — По-хозяйски открыв фарфоровую супницу и зачерпнув половничком, Ленечка положил на тарелку целую гору тушеного мяса с густой подливкой, от которой шел необыкновенно вкусный пар. — Ешь давай, Ниночка! Немка — бабка неплохая, старается, готовит вкусно. Чего ж ты не пьешь? — Добавив в бокал крепкого, сладкого вина и заботливо придвинув поближе салатник и корзинку с белым хлебом, Леня опять наполнил водкой рюмку. Позабыв о хороших манерах, выпил, по привычке высоко запрокинув голову, и занюхал хлебом, к сожалению, все еще по-русски.

— Зовут нашу немку Анна. Но они тут любят, чтоб говорили «фрау». Тебя, знаешь, как звать будут? Фрау Нина. Ешь, Ниночка! Отъедайся, отсыпайся, тебе тоже за войну досталось! — Леня уже порядочно захмелел — раскраснелся, размашисто жестикулировал. — Ты, Ниночка, давай здесь отдыхай! Немка все-все по дому сделает! Эти паразиты фашисты теперь за кусок хлеба готовы на коленях перед нами ползать!

— У хозяйки муж тоже был фашист?

— Нет, он еще до войны помер. Был вроде инженером на «Сименсе». Ничего себе у них инженеры жили, а? Дочка у нее в Гамбурге. Двое внуков там. Зять летчиком был. Люфтваффе. Союзники подбили еще в сорок втором. — Рюмка снова была наполнена до самого края.

— Может быть, достаточно? Тебе же завтра на службу.

— Все, последнюю, и идем спать!

В спальне Ленечка хлопнул себя ладонью по лбу, быстро выволок тумбочку вместе с высокой лампой на середину спальни и принялся сдвигать кровати:

— Так-то лучше будет!

Кровати все время разъезжались. Она тихонько смеялась, а Леня весело чертыхался и грозился завтра же сколотить их гвоздями.

3

Фарфоровые часы с амурчиками вокруг циферблата показывают почти десять. Неужели она так разоспалась на пуховой перине, на белоснежном, хрустящем белье, что и не слышала, как уехал на службу Ленечка? Хороша жена, ничего не скажешь. Но так приятно понежиться на поистине королевском ложе, зарыться лицом в мягкую подушку, с наслаждением растянуться на кровати, томно повернуться с боку на бок, натянуть на голое плечо невесомую пуховую перинку. Нет, жарко! Яркое солнце припекает и сквозь тяжелые бархатные шторы. Пора вставать, фрау Нина, вы здесь совсем обленитесь!

Первым делом следовало раздвинуть кровати: если зайдет хозяйка, будет очень неловко за слишком явный смысл вчерашней перестановки. Кровати и не думали трогаться с места. Почему же они, глупые, ночью все время разъезжались?

На круглом столе в гостиной был приготовлен завтрак — горячий кофейник, укрытый полотенцем, белый хлеб, масло, вареные яйца и баночка джема. В открытые стеклянные двери потянул ветерок, принес теплый аромат цветущих деревьев. Где-то далеко проехала машина. Как же тихо! Ни голосов, ни шорохов, будто на необитаемом острове.

Что бы ни говорил Ленечка, это был чужой дом, и без Лени она чувствовала себя здесь совсем уж неуютно. Торопливо выпила кофе, вымыла за собой чашку в глубокой фаянсовой раковине, но, прежде чем спуститься в сад, все-таки задержалась на кухне. На белых изразцах высокой печи пестрели какие-то надписи — скорее всего, шутливые афоризмы. Выходит, раньше, до войны, в этом безмолвном доме любили посмеяться.

Солнце пробивалось сквозь тенистые деревья, порхали разноцветные бабочки, и настойчиво гудели пчелы, жадно забившись поодиночке в самую середину ярких тюльпанов и целым роем облепив пахучий желтый кустарник. Таинственной, нелюдимой хозяйки не было и в саду, зато с соседнего участка приветливо помахала рукой полная женщина, на вид лет двадцати пяти — двадцати семи. По тому, как неуклюже поднялась соседка из плетеного кресла и как вразвалочку направилась к низкой ограде, сразу стало понятно, что она ждет ребенка и родить ей предстоит очень скоро.

— Здравствуйте-здравствуйте! Вы у нас новенькая?

— Доброе утро. Меня зовут Нина.

— Мы в курсе! Ваш Алексей Иванович прожужжал нам все уши, что скоро приедет его Ниночка, самая красивая девушка Советского Союза! — Зеленые, как изумрудики, глаза с сильно загнутыми и подкрашенными ресницами лукаво сверкнули, и хорошенькая соседка заливисто засмеялась. — Я-то была уверена, что к нам прибудет очередная русская красавица — глаза круглые, нос курносый, а вы, и правда, очень интересная девушка! Скажу-скажу вашему Алексею Ивановичу, что у него отменный вкус!

— Спасибо.

— А я Галя Балашова. Я в Берлине уже второй месяц и, посмотрите, как отъелась! — Подхватив себя руками под огромный живот, хохотушка Галя повернулась в профиль и надула щеки. — Можно поверить, что в эвакуации в Ташкенте я весила сорок два килограмма? Все думают, что мне родить уже завтра, но это грандиозное событие произойдет не раньше чем через четыре недели. Нинуля, заходите ко мне! Поболтаем! Введу вас в курс местной жизни. Сейчас Агнес вынесет вам шезлонг.

На зеленой лужайке с кое-где не скошенными нежно-белыми, пушистенькими маргаритками жарко припекало солнце, Галя все время загораживалась от него полной рукой и игриво щурилась.

— Рассказывайте, что хорошенького в Москве? Вы где живете? А где вы учились? Сколько вам лет? Давно вы замужем? — Не дождавшись моментального ответа на большинство своих вопросов, Галя, кажется, уже и забыла, о чем спрашивала. Неловко поправила подушку за спиной и, откинувшись в заскрипевшем кресле, стала отчаянно обмахиваться кружевным платочком. — Ах, как же сегодня жарко! Летом, говорят, в Германии будет безумно жарко! Надо срочно шить сарафан. У вас есть сарафан? Вам он очень пойдет. Вы такая стройненькая, ах! — Галя с наигранной тоской посмотрела на свой живот и шутливо-обиженно закусила алую губку.

В ответ на все восторженные комплименты симпатичной соседки захотелось сказать ей тоже что-нибудь приятное:

— Какое у вас элегантное платье!

— Мне тоже нравится! Открою вам секрет: я нашла здесь замечательную портниху. Такое счастье! Вы бы видели, Нинуля, какого немыслимого шелковья и тюля накупил мне мой Балашов! Филолог, профессор и ничегошеньки не понимает в женских нарядах. С мужчинами вообще очень трудно! — Похоже, с мужчинами Гале было не очень трудно: закатив глаза, она тут же прыснула со смеху. — Хотя и наши тетки, должна вам заметить, тоже недалеко ушли. Такой бывает маскарад в Доме офицеров! Но с них и взять нечего. В основном они все из деревни. А вас, Нинуля, я непременно отвезу к своей портнихе. Будете самой элегантной девушкой в Берлине! Пока я не рожу. Поедем?

— Спасибо. Если это удобно и не очень… дорого.

— Дорого? У вас же муж — полковник. Как мой Балашов. Он получает хороший оклад и паек. И вам тоже положен паек. А за продукты, особенно кофе и сигареты, в Берлине можно достать абсолютно все: и отличный материал, и портниху, и самого лучшего парикмахера. Кстати, вам нравится моя прическа? Хотите такую?

Прическа — высоко зачесанные над лбом и уложенные сзади «валиком» в темную сетку золотистые волосы — была замечательной, модной и очень шла круглолицей, с «ямочками» Гале. Так же, как и платье в мелкую черно-серую клеточку с крупными белыми пуговицами.

— Боюсь, Алексей Иванович не разрешит мне постричься.

— То есть как не разрешит? Что это такое — не разрешит? Вы такая интересная девушка, с бархатными глазами, молоденькая, стройненькая! Ваш Орлов должен ходить перед вами на задних лапках.

Возражения по поводу того, что Ленечка никогда не будет ходить на задних лапках, вряд ли могли разубедить Галю, — она заранее насмешливо отмахнулась:

— Бросьте! Говорю вам как жена с шестилетним стажем: мужчины отлично поддаются дрессуре. Так что в следующий раз беру вас с собой. У меня отличный парикмахер… Ой, смотрите-ка, ваша хозяйка вышла в сад!

За заборчиком высокая пожилая женщина мела метелкой на длинной ручке дорожку перед домом. Не подойти и не познакомиться было бы очень невежливо.

Галя капризно надула губы: ей хотелось еще поболтать.

— А как вы будете знакомиться? Вы хорошо знаете немецкий?

— Нет, в школе я учила французский. По-немецки помню с детства, от бабушки, всего несколько слов.

— Мой умный муж знает немецкий в совершенстве и страшно негодует, когда я увиливаю от занятий с ним. Он никак не может понять, что после всех ужасов, которые мы пережили, мне хочется просто понаслаждаться жизнью. Развлекаться, любить, дружить! Нинуля, кстати, хотите стать моей подружкой? Обещаю опекать вас и вами руководить. Вы мне понравились. Хотя обычно я не выношу красивых молоденьких девушек!

— Спасибо. Вы мне тоже очень понравились.

На дорожке к дому — ни травинки, ни листика, а хозяйка вновь исчезла. Не было ее и в гостиной, но дверь на кухню оказалась приоткрытой.

— Гутен таг, фрау Анна. Ихь хайсе Нина.

В серых, чуть навыкате глазах определенно промелькнуло удивление: должно быть, хозяйка представляла себе жену русского полковника несколько иначе. Поспешно отложив нож, которым чистила картошку, она поднялась, сдержанно поклонилась: «Гутен таг!» — и замерла, словно ждала распоряжений.

Нужно было сказать что-нибудь еще или хотя бы улыбнуться, но, растерявшись из-за полного незнания немецкого языка, она тоже застыла. Первой улыбнулась хозяйка — приветливо, по-доброму. После ответной застенчивой улыбки фрау Анна быстро выдвинула из-под стола, накрытого клеенкой, венский стул и кивнула, приглашая сесть. Поставила на газовую плиту металлический кофейник с остатками утреннего кофе, а на стол — маленькую фарфоровую чашку и сахарницу.

Статная, несмотря на свои лет шестьдесят, не меньше, одетая в строгое темное платье, фрау Анна удивительно напомнила кого-то. Кого же? Достаточно было хозяйке каким-то очень знакомым жестом поправить седые, заколотые высоко на затылке пушистые волосы, как исчезли всякие сомнения: бабушка! Конечно же, бабушка Эмма Теодоровна! То же широкое лицо с крупными чертами, те же умные светло-серые глаза, та же значительность в осанке. Фрау Анна была так необычайно похожа на бабушку, что сам собой напрашивался вопрос: не состоят ли они случайно в дальнем родстве?

Только какие вопросы она могла задать, если не помнила и самых простых, обиходных немецких слов и, к стыду своему, даже засомневалась, как правильно поблагодарить за чашечку горячего кофе: «данке» или «битте»?

— Спасибо.

— Пошалуста.

Распивать кофе в то время, как пожилая женщина чистит картошку, было верхом неприличия. К счастью, в резном буфете нашлась еще одна точно такая же чашечка, и кофе хватило, и точно вспомнилось, что надо сказать:

— Битте, фрау Анна.

— Данке, фрау… Нина.

С каждой минутой сдержанно улыбающаяся хозяйка, которая пила кофе маленькими глоточками, с большими паузами, будто священнодействовала, все меньше походила на бабушку. Кстати сказать, бабушка никогда и не пила кофе. Она любила чай — по-русски горячий, крепкий, из большой фаянсовой чашки. С пряниками или домашним пирогом. Пила с удовольствием, весело, много, до бисеринок пота на полном, румяном лице. В бабушке вообще очень забавно переплелись черты характера ее родителей: в повседневной жизни она была по-немецки экономной и расчетливой, но если ждала гостей, то к столу покупалось все только самое-самое лучшее и, по-русски, в неимоверных количествах. А еще строгая бабушка Эми отличалась невероятной смешливостью. Представить себе фрау Анну сотрясающейся от неудержимого смеха было невозможно при всем желании… Вот ведь как интересно! Увидишь незнакомого человека, и сначала он обязательно напоминает кого-нибудь, а привыкнешь — сходство забывается. Так случилось и с Ленечкой: в первый вечер он показался очень похожим на артиста Столярова из кинокартины «Цирк», однако уже на следующий день стал самим собой — ни на кого не похожим. Лучше всех!

Бесконечный без него день все тянулся и тянулся. Уже и по саду набродилась, и цветами налюбовалась. Можно с ума сойти от безделья! Хорошо, что завтра воскресенье и Леня не уедет на службу.

Несколько красивых каменных домов на тихой, горячей от солнца улице были пустыми, без хозяев, остальные будто спали. Лишь в одном саду мальчик с девочкой играли в мяч и громко ссорились по-русски.

Сонно прозвучали в тишине гостиной и два осторожных аккорда на расстроенном пианино.

Разбудил короткий гудок машины. Через минуту послышались тяжелые шаги по лестнице. Непривычно хмурый, надутый, Леня бросил фуражку на кровать, упал в кресло и закрыл глаза.

— Что с тобой, Ленечка?

Усталые глаза приоткрылись. Если полковник Орлов на кого-то и сердился, то вовсе не свою бездельницу-жену.

— Ну и умотался я нынче! — Расстегнув китель, Леня долго, тупо смотрел на свои американские часы, купленные в прошлом году на «рейхстаговке», — должно быть, от усталости никак не мог сосредоточиться. Вздохнул и снова обессиленно смежил веки. — Собирайся, Нин, в гости поедем. Познакомлю тебя с нашими. У Иващенки, у жены, деньрожденье. Только поживей, люди ждут.

— А что мне надеть?

— Да чего хочешь!..

Вот тебе и «чего хочешь»! Стоило Лене увидеть черную юбку и мамину еще вполне нарядную серую кофточку в «рубчик», как он недовольно сморщился:

— Зачем ты в старье-то опять вырядилась? Чего люди скажут? У полковника Орлова жена ходит как нищенка? — распахнул гардероб и начал с раздражением перебрасывать вещи на «плечиках». — Вот, одевай! Ты просила чего-нибудь потемнее.

Незадачливый Ленечка наверняка очень старался угодить, когда покупал это «шикарное» черное платье, отделанное широким кружевом по подолу, глубокому декольте и рукавам и собранное в талии на тонкую резинку.

— Ты только, пожалуйста, не сердись, милый, но, по-моему, это пеньюар.

Леня не понял, тем не менее посмотрел на черные кружева уже с некоторым подозрением:

— Какой такой пеньюар?

— Ну… пеньюар — это попросту ночная рубашка.

— Не может быть! — бедный Ленечка прямо оторопел. Сообразив, что к чему, хлопнул себя по лбу и расхохотался. — Ах, я дурак деревенский! Хороши бы мы были, в ночной рубахе-то! Ладно, Ниночка, иди уж в чем собралась, в другой раз разоденемся!

За окном автомобиля снова потянулись цветущие сады, лужайки, спрятанные за светло-зелеными деревьями и кустарниками двух — и трехэтажные виллы. Поглядывать по сторонам было одно удовольствие. И на Ленечку — тоже. Он с легкостью управлял своим трофейным «опель-адмиралом» и за рулем был просто великолепен. По сравнению с необыкновенно интересным в новеньком мундире полковника мужем жена, и правда, наверное, выглядела непрезентабельно.

— Как ты считаешь, Лень, можно мне заказать платье у портнихи? Если можно, то я бы съездила с Галей Балашовой к ее портнихе.

— Чего спрашивать-то? Конечно, заказывай! — Милый Ленечка как будто бы даже обиделся: дернул за какую-то ручку, машина качнулась и поехала значительно быстрее. — А ты, я смотрю, уже с Галиной познакомилась? Ничего бабенка, шустренькая!

— Лень, что значит «бабенка»? Зачем ты так говоришь? Галя — такая интересная женщина…

— Я чего, спорю? Интересная баба! Только это… набалованная очень. Мужик-то у нее уже в годах, вот Галина им и командует. Налево, шагом марш, ать-два! Прям смех разбирает… — Леня собрался добавить что-то, но передумал и этим заинтриговал только еще больше.

— А кто у Гали муж?

— Балашов-то? Он на Норманнштрассе работает. В Управлении информации. Идеологической работой они там занимаются. Вышибают из немчуры геббельсовскую дурь. Между нами, Нин, работенка у них не бей лежачего. Непыльная. Но Балашов — мужик работящий, толковый. Хороший мужик. Только подкаблучник и совсем непьющий.

Улица Фридрихштрассе, казалось, не имеет конца. Так же, как не имели конца изумление и огорчение: побежденных немцев и сравнить нельзя было с пешеходами на московских улицах! В холодной, слякотной Москве все серое, черное: сапоги, платки, гимнастерки, телогрейки, а здесь весело цокали каблучками изящные девушки в модных платьях и шляпках, прогуливались с газетой под мышкой в ожидании трамвая очень неплохо одетые мужчины. Не безногие, пьяненькие инвалиды на тележках с подшипниками и похожими на утюги деревянными «колотушками», которыми несчастные калеки отталкиваются от грязных тротуаров и мостовых, а высокие, статные, бодрые мужчины. Поразило и то, что у фашистов были вполне приличные, отнюдь не зверские лица. В Москве с каждым годом, и особенно после войны, хороших мужских лиц становится все меньше.

Дом, где жили Ленечкины сослуживцы, стоял среди мрачных руин, искореженного, обожженного камня, черных воронок от бомб. В одной из воронок, далеко внизу, бродил безумного вида, длинноволосый, седой старик с палкой — должно быть, пытался отыскать память о близких, погибших под развалинами, о прошлой жизни. Поэтому громкий смех, вырывавшийся из открытых на втором этаже окон, показался абсурдным, неуместным, кощунственным.

— Давай-ка, Ниночка, поживей, опаздываем!

С двумя бутылками водки в руках Леня поспешно устремился в парадное. Очевидно, он часто бывал здесь в гостях, потому что на втором этаже уверенно нажал кнопку звонка на ближайшей к лестнице двери.

Открыла некрасивая, худая женщина. Она сердито стряхивала крошки с платья, однако, увидев Леню, сразу же заулыбалась, прикрывая рот рукой:

— Шибко припозднилися, Лексей Иваныч! Мы вас прям заждалися!

— Поздравляем тебя, Валечка! — Вручив хозяйке бутылки, Леня зачем-то крепко расцеловал ее в густо напудренные щеки.

— Милости просим, Лексей Иванович! — Малиновые губы «бантиком» расплылись в улыбке, и на передних зубах обнажились металлические коронки. Хозяйка подхватила Леню под руку и потащила за собой, словно и не заметив, что он не один.

Обстановка большущей комнаты, где за длинным столом собралась шумная, веселая компания — человек десять военных и пестро разодетых женщин, удивительно похожих одна на другую, — потрясла бы любого. Бронзовая, с бесчисленными хрустальными подвесками люстра, инкрустированная мебель, бархатные стулья с позолоченными ножками-лапами, маленький клавесин — все было старинным, бесценным, уникальным. Если бы не безвкусные, дешевые литографии в сусальных рамах, то вполне можно было подумать, что дружеская пирушка происходит в зале какого-нибудь музея.

— Штрафную Орлову! Штрафную!

Маленький полковник в расстегнутом мундире и с красным, потным лицом, перевалившись через стол, налил Лене полный-преполный бокал водки и потянулся с бутылкой к другому бокалу.

— Нет-нет! Спасибо, я не пью водку.

Полковник был искренне удивлен — застыл с бутылкой в руке и вдруг очень добродушно сощурился:

— Тогда, може, винца? Эй, Магда, вина тащи! — выхватил бутылку у вбежавшей в комнату белокурой девушки, наполнил бокал до края и тяжело опустился на стул. — Теперь давай, товарищ Орлов, тост за мою жинку!

Страшно и подумать было, что Леня выпьет такое количество водки, однако он ничуть не сопротивлялся: уже приготовил кусок черного хлеба и наколол вилкой селедку.

— Товарищи, предлагаю поднять тост за здоровье нашей многоуважаемой Валентины Егоровны! Пожелаем ей крепкого здоровья, большого личного счастья и любви…

— Иван Саввич, уж вы расстарайтеся нынче насчет любови! — визгливо выкрикнула похожая на старую куклу женщина с красным бантом в рыжих волосах. Все почему-то покатились со смеху, а Леня игриво погрозил ей пальцем:

— Чего ж ты меня перебиваешь-то, Шурочка? Нехорошо! Ладно. Короче говоря, поздравляю нашу дорогую Валю! Самую красивую девушку в Берлине и верную боевую подругу Ивана Саввича! — Леня чокнулся с хозяйкой, низко склонившись к ней, — наверное, опять поцеловал — и выпил весь бокал залпом, до дна. Занюхал хлебом, закусил селедкой и лишь тогда уселся рядом и обнял за плечо: — А это, вот, моя супруга Нина. Прошу любить и жаловать!

Оживленные, раскрасневшиеся гости чокались, пили, ели, смеялись. Никто и головы не повернул в сторону «супруги» полковника Орлова. Скромненько одетая, она не вызвала у этих немолодых, занятых своими разговорами людей ни малейшего интереса.

Плеча коснулась чья-то рука. За спиной сидящего справа хмурого подполковника по-дружески моргнули добрые глаза под пушистыми бровями.

— Здравствуйте, Ниночка.

— Ой, Лева! Здравствуйте.

— Не грустите.

— Я и не грущу. Все хорошо.

Ничего хорошего не было. Совсем позабыв о жене, Леня опять что-то шептал на ухо хохочущей Валентине Егоровне, а молчаливый сосед справа опрокидывал в рот одну рюмку за другой и беспрерывно курил, гася папиросы о прекрасную фарфоровую тарелку.

Сказочной красоты саксонский сервиз ни у кого из гостей не вызывал ни восторга, ни даже простого удивления. Между тем невозможно было отвести глаза от фарфоровой посуды в стиле рококо с галантными сценами — изящные, исполненные грации дамы в париках и кринолинах, кавалеры в камзолах и с треугольными шляпами, и, кажется, ни один сюжет не повторял другой. Такой сервиз мог бы украсить любой музей и никак не сочетался с винегретом, селедкой, солеными огурцами и особенно с окурками.

Пунцовый Леня все наливал и пил, однако делать ему замечание при всех было неловко, тем более что его сослуживцы пили отнюдь не меньше — проворная немка в белом переднике только успевала подносить бутылки. Сквозь звон стаканов и бокалов, хохот, взвизгивания доносились обрывки фраз: женщины с увлечением рассказывали друг другу, как выгодно они где-то что-то купили, обменяли, а мужчины обсуждали свои служебные дела.

— Вань, хватить вам все об работе да об работе! Плясать давайтя! — Подскочившая хозяйка расправила юбку панбархатного платья безумного цвета электрик и ухватила за рукав жующего студень Леню. — Лексей Иваныч, пошли!

— Королеве бала отказать нельзя!

С пластинки, заведенной в нетерпении приплясывающей Валентиной Егоровной, зазвучало незнакомое танго. Пела девушка по-немецки, хорошо пела. Немецкие слова в ее устах звучали не отрывисто и резко, как у страшных фрицев в кинокартинах о войне, а мелодично, завораживая своим мягким, чуть стертым «р».

— Ниночка, можно вас пригласить? — Лева, как всегда, угадывал желания.

Его узкая рука с длинными пальцами была на удивление прохладной, и вел Лева в ритме страстного танго бережно, вовсе не стремясь подчинить себе партнершу.

— Лева, а где же Лия? Почему она не пришла?

— Официальная версия — сильная мигрень. Но вам, Ниночка, я по секрету скажу… — Высокий майор Левитес наклонился и зашептал: — Моя серьезная и очень умная жена не выносит подобных мероприятий.

— А вы?

— Я? Мне нравится. Что может быть лучше застолья с друзьями? Только вы не думайте, Ниночка, что мы все такие уж горькие, беспробудные пьяницы. Просто русские люди обязательно должны напиться, иначе праздник не праздник!

— Что вы, Лева? Я ничего такого и не подумала.

— Ну-ну, не обманывайте! — Лева лукаво заглянул в глаза, чуть закружил и опять тихонько засмеялся над ухом. — Считаю своим долгом предупредить вас, Ниночка. Через час весь наш командный состав окажется под столом. Чтобы избежать излишне сильных впечатлений, советую вам уйти пораньше. Если, конечно, вы не жаждете прослушать «Шумел камыш» в исполнении наших дам или сплясать с Иваном Саввичем «камаринского».

— Я бы ушла, но…

— Да, боюсь, Алексея Ивановича сегодня увести будет непросто! — Лева иронически хмыкнул, и стало неловко: не следовало обсуждать Леню.

Хотя он вел себя нехорошо. Пытался танцевать танго по всем правилам — с резкими переходами, быстрыми шагами и страстными объятиями, — а получалось неприлично. Хихикающая Валентина Егоровна висела на нем, еле-еле перебирая ногами на высоких каблуках. Леня все не унимался — запрокинув через руку отнюдь не грациозную «королеву бала», едва не уронил ее, захохотал и снова чересчур уж крепко прижал к себе.

Так часто читавший мысли Лева догадался, о чем подумала покрасневшая от смущения за мужа жена.

— Не волнуйтесь, Ниночка! Ну, немножко разгулялся наш Алексей Иванович. С кем не бывает? Учтите на будущее, мы все тут, в Германии, слегка сошли с ума. Эйфория победителей… — Танго кончилось, галантный Лева шутливо щелкнул каблуками, кивнул, как бравый гусар, и склонился к руке. — Вы не сочтете меня невозможным нахалом, если я приглашу вас и на следующий танец?

Майор Левитес безусловно заслужил кокетливую улыбку: «Не сочту!» — ведь если бы не Лева, чье внимание позволяло не чувствовать себя брошенной, она расплакалась бы сейчас: нетвердо державшаяся на ногах Валентина Егоровна снова поставила танго и ухватила за рукав устремившегося к столу Леню:

— Леша, как хочете, я вас не отпущу!

Хорошо еще, что для нее он был «Лешей»!

— Ниночка, так потанцуем?

— Да-да.

Вряд ли майор Левитес так настойчиво ухаживал только потому, что считал своим долгом, из вежливости, танцевать танго и развлекать светской беседой жену друга и начальника. В блестящих черных глазах угадывалось нечто больше похожее на нежные чувства, чем на вежливый интерес. Лева словно бы догадался, о чем подумала его смутившаяся партнерша, — перевел пламенный взор в потолок:

— Хороша люстра у Иващенко, правда?

— Да, необыкновенная. Скажите, Лева, откуда вся эта роскошь? Золоченая мебель, музейный сервиз.

— Достоверно сие мне неизвестно, но думаю, Иван Саввич не поленился и реквизировал из какого-нибудь замка.

— Из замка?

— Чему вы так удивлены? Обычное дело. Прошлой весной богатые немцы драпали на запад со всех ног и побросали все свое добро. У кого из наших офицеров был транспорт, захватили по дороге кое-что.

— И вы тоже?

Славный Лева, который, конечно же, не мог никого ограбить, весело расхохотался:

— Ниночка, разве я похож на любителя пышного ампира и сладкого рококо? Нам, печальным поэтам, чужда помпезность быта… Посмотрите-ка, наш дорогой антиквар решил слегка вздремнуть. Эх, жаль, не дождемся мы сегодня «камаринского»!

Склонив круглую голову на руки, полковник Иващенко сладко похрапывал за столом. А где же Леня? Только что он танцевал рядом и вдруг исчез, причем вместе с Валентиной Егоровной.

— Не волнуйтесь, Ниночка, я сейчас же найду Алексея Ивановича! Садитесь пока за стол, по-моему, за весь вечер вы так ничего и не поели.

Хмурый подполковник все курил — с закрытыми глазами, покачиваясь из стороны в сторону и стряхивая пепел в глубокую тарелку с остатками винегрета.…Одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра, — выводили срывающимися, дребезжащими голосами три сильно хмельные тетеньки. Громко подпевала отдельные слова рыжая Шура, со съехавшим на бок бантом. Шура то и дело требовательно трясла своего мужа, неприметного, курносого майора, но маленький осоловевший майор не хотел ее целовать, уворачивался и тянулся через стол, чтобы чокнуться со своими сослуживцами. Те зло отмахивались от него, употребляя нецензурные выражения, и что-то с жаром доказывали друг другу. Шура скосила глаза, и во взгляде ее глубоко посаженных глаз была язвительная насмешка.

Даже не извинившись за неприличное отсутствие, Леня упал на стул и опять потянулся за бутылкой:

— Иван Саввич! Товарищ полковник! Да будет тебе спать-то! Давай-ка лучше выпьем!

— Ленечка, не пора ли нам домой?

— Рано еще… И-ва-щен-ко! Проснись, говорю. Полковник Иващенко, па-дъем!

— Хватит, Ленечка, я прошу тебя.

— Ладно, последнюю — и уходим.

На беду, пробудился Иван Саввич. За «последней» была выпита «самая последняя», потом «ну еще сто грамм наркомовских», затем три раза «на посошок».

Розовел кусочек черного неба над безмолвными руинами, знобило от предрассветного ветра и подступивших к горлу слез: Лева и молоденький солдатик-шофер никак не могли затолкать пьяного полковника Орлова на заднее сиденье его «опеля». Леня упирался мощными руками, раскачивал автомобиль, и его безобразные крики разносились далеко по ночному Берлину:

— Мать вашу, уберите руки, я сказал! Где Иван Саввич? Где Ванька, я вас спрашиваю? Да отцепитесь вы… вашу мать!

— Леня, успокойся, умоляю тебя, садись, поедем!

— Алексей Иванович, поехали домой. Иван Саввич спит давным-давно.

— Спит? Брешешь ты все, Левка! Не может Ванька дрыхнуть! Мы с ним еще на посошок не выпили! Пусти, говорю! Прочь руки! — Свирепо оттолкнув терпеливого Леву, Леня все-таки влез в автомобиль и, кажется, только тут заметил сгорающую от стыда жену. — Надо же! Ниночка моя! Это ты, моя ненагляд..? — громко икнул, повалился на плечо и захрапел.

4

От окна, распахнутого в радостный весенний сад, до плотно закрытой двери было десять шагов, и она прошагала их раз по десять туда и обратно, про себя повторяя слова, накопившиеся в душе, которые следовало высказать Лене, как только он проснется. После бессонной ночи, проведенной на диване в гостиной, мысли все время путались.

Леня открыл глаза, обезоруживающе улыбнулся, и все приготовленные гневные фразы вылетели из головы.

— Доброе утро, Ленечка. Уже почти одиннадцать часов.

— И ладно! Поди-ка давай ко мне.

Запах перегара вновь вызвал впервые испытанное сегодня ночью пугающее чувство брезгливости. С трудом вырвавшись из горячих рук, она отбежала подальше и на всякий случай, чтобы хозяйка не услышала ссорящихся голосов, захлопнула окно.

— Я очень обижена на тебя, Леня! Вчера ты вел себя безобразно. Мне было очень стыдно. Если водка тебе дороже меня, тогда отправь меня, пожалуйста, обратно в Москву!

Надежды на то, что Леня сразу же попросит прощения, не оправдались: он, напротив, набычился:

— Ты чего говоришь-то? Чего такого страшного я совершил? Ну, выпил лишнего. Ты ж видела, какой я был уставший. Голодный. А там закуска какая-то поганая была. Хватит тебе, Нин, поди давай ко мне!

Обычно, когда Леня начинал сердиться, она терялась, но сейчас, ни капельки не сомневаясь в своей правоте, не собиралась сдаваться.

— Не пойду! Ты не только напился, ты некрасиво вел себя по отношению ко мне! Не подошел ни разу, слова не сказал, весь вечер танцевал с Валентиной Егоровной.

Быть может, не стоило так жестко говорить с ним? Строптивость всегда покладистой, нежной жены раздражила возлежащего на подушках, как барин, Леню только еще больше:

— А ты чего хотела, чтоб я весь вечер за твою юбку держался? Я не из тех мужиков, которые со своими женами на людях милуются. Не люблю я этого, поняла?

— Поняла. Ты предпочитаешь миловаться с чужими женами! — Кажется, опять получилось излишне резко, однако на этот раз Леня громоподобно расхохотался:

— Да будет тебе, Нин, ерунду-то молоть! Неужто ты меня к этой страхолюдине приревновала?

— Страхолюдине? А кто сказал вчера, что она самая красивая девушка в Берлине?

— Ну деньрожденье же у человека! По-твоему, я чего должен был сказать: поздравляем нашу дорогую Валю, самую страшную бабу в Берлине? — Развеселившийся Леня не чувствовал за собой никакой вины. Протер кулаками глаза и с наслаждением потянулся. — Ишь, приревновала она! А сама, чай, весь вечер с Левкой танцевала. Ты, смотри, Нин, как бы его еврейка тебе все волосы не повыдрала!

— Леня, что ты говоришь? Как ты можешь?

— А чего? Запросто. Лия Абрамовна — баба боевая!

— Все! Я не хочу больше говор

ить с тобой! Никогда!

На лестнице она села на ступеньку и заплакала: сколько можно выслушивать все эти мерзкие, мужицкие выражения? Как он мог сказать такое о Лии? Как язык повернулся? Конечно, нужно было давно осадить Леню, категорически запретить ему говорить всякие глупости и гадости, но так не хотелось никаких ничтожных ссор, никаких скандалов! Верилось, что любовь, доброта и нежность обязательно отогреют его сердце. Как в сказке. Глупенькая жена все прощала, старалась быть снисходительной, и вот теперь здесь, в чужом городе, в чужой стране, где она заперта, как в тюрьме, Леня распоясался окончательно. Воспользовался тем, что бежать ей некуда.

Здесь и поплакать-то толком было негде: внизу, в гостиной, уже появилась фрау Анна, чтобы накрыть стол к завтраку. Пожилая, благообразная немка наверняка слышала ночью пьяные выкрики русского полковника, когда Лева волок его, будто мешок, по лестнице наверх. Как знать, может быть, за то время, пока Леня жил тут один, он частенько возвращался в подобном виде и хозяйка уже привыкла к его безобразиям? А что еще остается этой несчастной женщине?

— Гутен морген, фрау Анна.

Хозяйка подняла голову и, поклонившись: «Гутен морген, фрау Нина», — ласково улыбнулась. Прямо как бабушка. Взгляд ее умных глаз был полон такого сочувствия, что выдержать его не хватило сил — так вдруг сделалось горько и стыдно. Фрау Анна сразу же заторопилась — быстро разложила ножи, вилки, сдержанно кивнула: «Битте шён!» — и с пустым подносом направилась к двери в сад. Или опять пожалела, или предпочла не встречаться с Леней.

Теплый пирог с кисловатой начинкой из ревеня пах корицей, и этот аромат напомнил детство, когда в день рождения папы, тридцатого сентября, Поля под руководством бабушки непременно пекла большой, на весь противень, дрожжевой пирог с антоновскими яблоками и корицей… Были бы живы бабушка, мама, папа, их Ниночка не совершила бы такой глупости — не выскочила бы замуж за первого встречного! И сейчас не ощущала бы себя такой несчастной, униженной, беззащитной перед ним.

— Ниночка, ну чего ты все плачешь-то? — Леня перестал жевать свою яичницу и, перегнувшись через стол, с виноватой улыбкой погладил по руке. — Скажи, ну чем уж я тебя так обидел? Чего тебя не устраивает? Может, я, дурак, правда, чего не понимаю. Так ты скажи!

— Знаешь, Лень, мне кажется, ты меня совсем не любишь.

— Я не люблю? Да ты чего надумала, Ниночка? Еще как люблю! Поди, поцелуй меня.

У Лени все просто! Он уже тянул к себе, чтобы поцеловать, но, собравшись с духом, она решительно высвободила руку, потому что больше всего сейчас и боялась этих поцелуев, после которых все опять будет по-старому.

— Подожди-подожди, Лень! Я думаю, что если бы ты любил меня по-настоящему, ты вел бы себя иначе. Почему ты иногда бываешь со мной таким грубым? Прямо каким-то солдафоном! Ты пойми, вчера мне было обидно не столько за себя, сколько за тебя… — При воспоминании о вчерашнем кошмаре из глаз вновь полились слезы. Проклятые близкие слезы мешали говорить, делали слабой, безвольной, ждущей утешения. — Сегодня ночью, Ленечка, мне было очень страшно! Я испугалась, что могу разлюбить тебя.

— Не плачь, моя ненаглядная! Не буду я так больше! Клянусь! Хочешь, я на колени перед тобой стану? — И герой войны, орденоносец, полковник, Ленечка бухнулся на колени. Лучистые глаза смотрели виновато и по-собачьи преданно. Ласковое весеннее солнце падало на его льняные шелковистые волосы, на белую рубашку, доброе, открытое лицо, и в эту минуту Ленечка казался таким светлым-светлым… — Насчет Вальки ты, Ниночка, и в голову не бери! Чего я, по-твоему, совсем дурак? У меня жена такая, а я буду с какой-то деревенской бабой шашни заводить?

— Куда же ты вчера удалился с ней?

— Не удалялся я! Это Валька потащила меня похвастать, какую ей Ванька на деньрожденье вазу подарил. Ничего, красивая ваза, золоченая. С портретом какого-то мужика. А размером, Нин, прям с бочонок! Не пойму только, на черта им эта ваза сдалась-то? Если только Валька в ней капусту будет квасить… — Смеющийся Леня отряхнул невидимые пылинки со светлых брюк и вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. — Совсем запамятовал! Пойдем-ка, я тебе чего-то покажу.

Комнатка на втором этаже прежде, безусловно, служила детской, девичьей: мелкие розочки на обоях, узкая кроватка под пестреньким покрывалом с оборкой. На маленьком письменном столе — синеглазая кукла. Изумительно красивая — с длинными белокурыми волосами, густыми ресницами, в шелковом голубом платье и в шляпе с бантом. В углу милой детской громоздились какие-то грубо сколоченные ящики, три огромных потертых чемодана, два большущих бязевых узла. Оживленный после примирения и нежных поцелуев на лестнице, Ленечка уже торопливо открывал один из ящиков:

— Вот, глянь! Нравится?

Чашки, блюдца, тарелочки. Целый сервиз. Прекрасный старинный кобальт с широкой золотой полосой по краю и тонкой золотой росписью по темно-синему фону.

— Очень нравится. Чье это, Лень?

— Наше! Тут вот все — наше, погляди! — В другом ящике, в стружках, лежали статуэтки — фарфор с глазурью. — А это как, ничего? — Леня достал маленькую фигурку — мальчик в курточке и коротких штанишках играет на дудочке, — повертел в руках и бережно положил обратно.

В третьем ящике оказался столовый сервиз. По белому полю порхали желто-розовые мотыльки. Резной край делал тарелки похожими на гигантские сказочные цветы.

— Какая красота!

— Правда? — Ленечка очень обрадовался и радостно чмокнул в щеку. — А тут… — Покопавшись в стружках, он протянул тяжелый удлиненный бокал с двумя золотыми коронами. Судя по чуть заметной асимметрии, характерной для старинных мастеров, вещь была бесценной, музейной.

— Лень, где ты взял все это? Ведь не там, где твой Иващенко?

— При чем здесь Иващенко? Не понял?

Чтобы не подвести Леву, вероятно, выдавшего чужой секрет, лучше было сделать вид, что она ничего не знает о происхождении увиденных вчера сокровищ.

— Я была просто поражена, когда вошла к Иващенко. Какая у них люстра, мебель, сервиз! Откуда такая роскошь? Скажи мне честно, Иващенко, что, ограбил какого-нибудь богатого немца?

Леня замер с бокалом в руке. Швырнул бесценный бокал, как какой-нибудь мусор, обратно в ящик и презрительно скривил губы.

— Дура ты, Нинка, ты уж меня извини! Чего ты об Иващенке-то знаешь? Ты знаешь хоть, что у него в войну погибли двое маленьких детей? На глазах у Вальки?.. Ах, ты не знаешь? Так я тебе расскажу! — Леня ужасно раскричался. Такого не бывало никогда прежде. — Когда Валька с детьми от немца бежали, на пароме надо было переправляться через этот… как его, черт? Через Буг! В общем, Валька детей на паром посадила, а сама за вещами кинулась. Тут немец и шарахнул по тому парому. Столб воды — и одни щепки плавают! А ты про какие-то поганые люстры талдычишь, сервизы! Про барахло всякое! — Побагровевший Леня с такой злостью пнул ногой по ящику, что внутри зазвенело. — Не бойся, муж у тебя не вор! Купил я это. Для тебя купил, поняла? Ну тебя к черту!

Только-только помирились, и вот опять поссорились! Леня в ярости умчался, а она, глупая, присела на узкую кроватку и заплакала еще горше, чем прежде. Потому что на этот раз виновата была сама. Как она могла заподозрить Ленечку в грабеже? Зачем спросила об Иващенко? Но откуда же было знать о трагедии этой несчастной семьи?

Однако и Леня был неправ. Что бы ни случилось, грабить нельзя! Если все люди начнут оправдывать свои пороки несчастьем, что же тогда будет? Мир перевернется! Ведь сейчас трагедии — кругом. За примерами далеко ходить не нужно. Когда-то в этом прекрасном доме жила маленькая счастливая девочка, вместе с мамой и папой, играла в куклы, а теперь здесь хозяйничают чужие люди. Натащили страшных ящиков, чемоданов, сервизов. Переселили пожилую, ни в чем не повинную женщину в подвал. Тем не менее фрау Анна не озлобилась. Напротив, ласково улыбается. Леня сказал «барахло». Для него, конечно, так и есть, но для тех голодных и обездоленных немцев, у которых он купил эти прекрасные старинные вещи, они отнюдь не барахло. Для них эти вещи бесценны. Потому что прожили вместе с ними долгие-долгие годы и хранят память о тех, кого уже нет…

На кукольной шляпке — грустная пыль, а если наклонить красавицу куклу, синие глазки закрываются. У одной маленькой девочки тоже была когда-то необыкновенная кукла — Мари. С фарфоровым личиком. Старинная, в коричневом платье с кружевным воротником. Дедушка привез ее бабушке из Парижа. Куклу строго-настрого велено было беречь, поэтому соседским девочкам, приходившим в гости, разрешалось взглянуть на недотрогу Мари лишь издалека. Где теперь Мари?

Что там Мари! Оставшись с мамой вдвоем, совсем без денег, они точно так же, как эти голодные немцы, продавали все, что у них было. Картины, безусловно, не полотна великих мастеров, но хорошие картины, подлинники, в красивых рамах, подаренные бабушке на свадьбу ее родителями, Теодором Францевичем и Варварой Михайловной, еще в прошлом веке. Корниловский и любимый бабушкин майсеновский фарфор. Папины книги с золотым обрезом, в кожаных, с тиснением переплетах и прекрасную коллекцию марок, которую он собирал с детства. Почерневшее и порядочно потертое в гостеприимном московском доме столовое серебро от «Сазикова». Приходили чужие, равнодушные люди, все рассматривали, выбирали, приценивались. Мама не умела торговаться и после ухода покупателей часто плакала и называла их грабителями. Встречались и порядочные люди, но почему-то непорядочных было больше.

А как-то зимой, еще до войны, мама послала ее к своей давней знакомой на Арбат, в Староконюшенный переулок. Был страшный гололед, и в стоптанных ботинках она ползла еле-еле, боясь поскользнуться и разбить хрупкую статуэтку. Поднималась по темной лестнице на четвертый этаж, нащупывая ногой ступеньки. Недовольная тетенька с папильотками на голове, которая только что уселась обедать, вытерев губы рукой и запахнув поплотнее на груди атласный халат с павлинами, торопливо развернула папиросную бумагу, увидела скачущего на коне Наполеона, и глаза у нее засверкали. Однако, быстро спохватившись, мамина хорошая знакомая безразлично пожала плечами: ничего особенного! Надолго ушла куда-то в глубину своей необъятной квартиры, где необыкновенно вкусно пахло пирогами, и, вернувшись, протянула пятьдесят рублей: «Передай Зине, мне эта дребедень абсолютно ни к чему. Ну уж, так и быть. Жалко вас».

Мама плакала, ругала дурочку дочь, которой никогда ничего нельзя поручить, кричала: «Нина, до чего же ты все-таки бестолковая! Какая-то недотепа! Как ты могла отдать дорогую вещь за такие ничтожные деньги? Ведь у нас больше ничего не осталось!»

И обиженная «дурочка дочь», захлебываясь от слез, прокричала в ответ очень жестокие слова, которые не могла простить себе до сих пор: «Если у нас ничего не осталось, тогда зачем ты опять заказала новое концертное платье? Все равно никто не приглашает тебя выступать!»

Теперь она была старше и умнее. Сдула пыль с кукольной шляпки и побежала просить у Ленечки прощения.

5

Дорожки в саду, сколько ни метет их длинный веник фрау Анны, сплошь усеяны бело-розовыми лепестками, которые теряют фруктовые деревья, а лиловые рыхлые кисти персидской сирени уже подбираются к открытому окну спальни, и весь дом напоен сладким, томным ароматом, настраивающим на негу и лень. Так оно и есть. «Фрау Нина» просыпается поздно, не спеша приводит себя в порядок, бродит по дому, по саду. Праздность больше не тяготит. Такой образ жизни идет ей на пользу: она очень похорошела. Зарумянилась, загорела на солнышке. Волосы от жидкого мыла приобрели блеск, руки от крема сделались мягкими, движения от покоя, тишины и полного бездельничанья — плавными и грациозными. Удивительные перемены замечают все, но главное — любимый муж.

— Ну ты даешь, Ниночка, бесподобно! — повторяет Леня, с восхищением поглядывая поверх газеты, когда его жена (в том самом черном пеньюаре, в котором он собирался везти ее в гости к Иващенко) сидит перед зеркалом нога на ногу и медленно, с кокетством, расчесывает на ночь волосы.

Теперь она все чаще смотрит в зеркало на свое округлившееся лицо с подщипанными бровями, загнутыми по моде ресницами, с губами, подведенными густой вишневой помадой, и, бывает, ловит себя на радостной мысли, что стала похожа на свою красавицу маму. Основная заслуга в чудесном преображении принадлежит замечательной Гале Балашовой, готовой поделиться всем на свете. Если к Гале приходит делать маникюр молоденькая фрейлейн Инга, за соседкой тут же посылают проворную служанку Агнес, и вскоре начинается очень приятная процедура: аккуратненькая фрейлейн, повязанная белой косынкой на манер чалмы, опускает пальцы «фрау Нины» в горячую воду с содой, ловко острыми щипчиками подрезает кожицу на ногтях, полирует их пилкой и покрывает темно-красным блестящим лаком. Если Галя покупает себе новую, самую модную помаду, необычайного оттенка, то точно такую же берет и для «Нинули».

Дважды они вместе с Галей побывали у ее портнихи, и скоро будут готовы летнее платье из светло-коричневого креп-сотена, выходной темно-синий шелковый костюм и так необходимый в летнюю жару яркий сарафан на тонких, завязывающихся на шее бретельках. Фасоны они тоже придумывают вместе с Галей, удобно устроившись в тени под яблоней, возле куста зацветающей магнолии. Иногда они просиживают там долго-долго и все никак не могут наговориться. Когда домой возвращается Галин муж, высокий, седой Владимир Дмитриевич, и застает болтушек под яблоней, то неизменно качает головой: «Дамы, вы опять здесь? И что же вы делаете?» — Галя неизменно отвечает: «Как что? Мы ждем ребенка!» — и они продолжают обсуждать очень важную тему: пришить ли на новое платье обычные пуговицы, или обтянуть их блестящей изнанкой.

Если же раньше Балашова подъезжает на «опеле» усталый после долгого рабочего дня, совещаний, разъездов по объектам Леня, его заботливая жена стремглав летит домой и первые несколько минут, пока он еще сердитый и раздраженный, всячески старается угодить: включает душ, приносит свежую рубашку, собирает вместе с фрау Анной ужин, прекрасно отдавая себе отчет в том, что, пока она, Нина, прохлаждается, Ленечка трудится иногда и по двенадцать часов. Такое случается нередко, потому что Алексей Иванович — незаменимый специалист, инженер от Бога, трудяга, для которого рабочий день длится ровно столько, сколько необходимо. Жену серьезный полковник Орлов, занимающий немаленькую должность в СВАГе, не любит посвящать в свои служебные дела, но она точно знает, что это очень важные дела, государственного значения.

Теплыми вечерами, в сумерках, они с Ленечкой гуляют по их пустынной, тихой улочке. Озорной, вороватый муж украдкой срывает для смеющейся над его проделками, счастливой жены ароматные ветки невиданно красивого бесхозного кустарника. Они целуются в зарослях цветущей сирени, быстрыми шагами возвращаются домой, а там уже бегут вверх по лестнице. Но чаще после ужина Леня поднимается в спальню один, чтобы почитать газету. И засыпает. Сколько ни целует жена мужа в теплое ухо, он никак не отзывается на ее нежность и спит, не просыпаясь, до следующего рабочего дня.

6

Серый день навевал тоску. Все время вспоминались московские холодные весенние дожди, сырой асфальт, смазанные контуры соседних домов, когда тупо смотришь из окна на бесконечный дождь. Лишь букет пионов — плотных, темно-красных — напоминал о ярком, так неожиданно прерванном, солнечном мае, полном теплых ночей и волшебных ароматов цветения.

Обедали долго, неторопливо — куда спешить? Собирались посмотреть вдвоем Берлин, съездить в Потсдам, но тихо зашелестевший на рассвете дождь часам к девяти разошелся и нарушил все воскресные планы. Леня безрадостно жевал необыкновенно вкусные кнедлики с мясной подливкой, мысленно тоскуя по картошке, жаренной на сале с луком, и кислым щам, а она все любовалась букетом пионов, который привез ей вчера поздно вечером милый Ленечка.

— Лень, как ты думаешь, может быть, мы когда-нибудь заведем себе маленькую дачку в Подмосковье? И чтобы там было много-много прекрасных цветов!

Леня решительно замотал головой, и стало ясно, что мечтам о пестрых, ярких клумбах, зеленой лужайке и гамаке между раскидистых яблонь вряд ли суждено осуществиться.

— Не, ни на какие дачки ты меня не уговоришь! Я город люблю. С детства лопатой в огороде намахался. Хватит уж с меня.

— Почему обязательно «намахался»? Представляешь, ты возвращаешься со службы, я встречаю тебя у электрички, и мы вместе идем по тропинке домой. Вечер, цветет сирень, кругом тихо-тихо, лишь поют соловьи.

— Будет у тебя, Нин, охота меня встречать, давай у метро встречай.

— Ах, Ленечка, прозаическая ты личность!

Выросшая в центре Москвы, она и не подозревала раньше, как замечательно жить за городом. Только здесь, на окраине Берлина, впервые удалось по-настоящему оценить красоту деревьев, кустарников, цветов. А как приятно выйти утром в сад, покрытый капельками росы, порадоваться распустившимся цветам, еще вчера спрятанным в невзрачные бутоны, вдохнуть аромат свежескошенной на лужайке травы! В детстве родители как-то снимали дачу под Москвой, но запомнились лишь огромные сосны, песчаный берег реки и мелкие, едко пахнущие ромашки вдоль дороги.

— И все-таки ты не прав.

— Прав-прав! А захочешь в земле покопаться, я тебя к матери свезу. Там у нее такой огород, что обкопаешься!

— Ты пишешь маме? Если тебе очень некогда, я могу написать.

— Чего писать-то? Она ж неграмотная, читать не умеет.

— По-моему, Ленечка, так нехорошо. Нельзя быть таким бессердечным. Ведь ты единственный сын. Твои письма Катерине Алексеевне могут прочесть соседи. Не в лесу же она живет!

— Да не волнуйся ты. Мать в курсе, что я жив-здоров. Что женился. Что жена у меня ух какая молодая и красивая! — Непрошибаемый Леня весело подмигнул и подлил себе еще водки. Заключительные полрюмки. — Две посылки матери отправил. Вернемся домой, съездим. Съездим ведь?

— Непременно съездим.

Сейчас самое время было бы напомнить сытому и благодушно настроенному Ленечке, что он обещал пойти в кино. Однако, судя по тому, как он только что зевнул, мероприятие не состоится, — Леня выпьет кисель и, прихватив газету, отправится наверх почитать, вернее, поспать.

— Нинк, посмотри-ка! К нам вроде кто-то идет. Никак Балашов?

— Ой, значит, случилось что-то!

В дожде за окном мелькнул высокий силуэт. Совсем нечастый гость, некомпанейский Балашов был еще и закутан в мрачную плащ-палатку.

— Что-нибудь случилось, Владимир Дмитриевич?

— Что вы, что вы, Ниночка! Зачем вы выскочили? Такой ливень. — Стряхнув на ступеньках мокрую плащ-палатку, Балашов тщательно вытер ноги о коврик, притворил за собой стеклянную дверь и смущенно вошел в гостиную. — Здравствуйте, соседи. Моя Галочка родила сегодня.

— Ура! Поздравляем вас! — Как же она обрадовалась! Кинулась обнимать Балашова, однако он лишь смутился от такого бурного выражения чувств.

— Спасибо-спасибо!

— Давайте с нами обедать? Но главное, расскажите, как там Галя?

— Можно, я сначала присяду? — Взволнованный отец присел на краешек дивана, вытер мокрые руки платком и промокнул плохо выбритое, осунувшееся лицо. — Спасибо, Ниночка. Вы, ради бога, только не беспокойтесь. Не нужно ничего. Я не голоден. Переволновался очень. Ночью отвез Галочку в госпиталь, вернулся домой, чувствую, дома мне не будет покоя. Поехал обратно. И дождался. Приехал сюда, снова волнуюсь. Вот и решил зайти к вам, по-соседски, вы уж извините меня.

— Правильно сделал, товарищ полковник! Давай-ка садись к столу, а то как-то не по-русски получается. — Минуту назад совершенно обзевавшийся, Леня взбодрился, поскольку появился отличный повод продолжить застолье. — Нин, рюмку-то достань для гостя, сейчас выпьем за здоровье Галины и младенца!

— А что? Выпью обязательно. — Все еще растерянный, Владимир Дмитриевич подсел к столу и, сам над собой засмеявшись, замотал головой. — Ох, нелегкое это испытание, скажу я вам, стать отцом в сорок два года!

— За здоровье матери и ребенка! — Леня торжественно поднялся, чокнулся со всеми и, по-видимому, вспомнив наставления жены, закусил водку кнедликом, а не занюхал по привычке хлебом. — И кто родился? Парень?

— Девочка. — У Балашова от нежности засветились глаза.

— Ну-у-у, чего ж это ты так опозорился-то? — Леня разочарованно откинулся на спинку стула и расхохотался. — Бракодел, Владимир Дмитрич! Бракодел!

Хоть провались под землю! Под укоризненным взглядом он, к счастью, притих, и все же надо было побыстрее загладить неприятное впечатление от его солдатских шуточек.

— Как я мечтаю, что у нас с Алексеем Ивановичем тоже когда-нибудь будет девочка! А как вы назовете дочку? Вы, наверное, уже выбрали какое-нибудь замечательное имя, Владимир Дмитриевич? Вы же филолог, вам и карты в руки.

— Никаких особенно серьезных филологических изысканий я, откровенно говоря, на сей счет не предпринимал. — Шутливо усмехнувшись, Балашов вновь сделался задумчивым и серьезным. — Знаете, Ниночка, когда я весной сорок пятого очнулся в госпитале после ранения, то первая моя мысль была о Гале. Мы не виделись с ней четыре года. Я на фронте, Галочка в эвакуации. Лежал забинтованный, как мумия, и думал о ней. Благодаря Галочке и выжил. Выписался из госпиталя как раз в день победы. Галочка у меня суеверная, не разрешила выбирать имя заранее, а я, друзья мои, подумал так: если у нас с Галочкой родится девочка, назовем-ка мы ее Викторией, что означает «победа». Если мальчик, то пусть будет Виктор — «победитель». Вам нравится моя идея, Ниночка?

— Прекрасно, Владимир Дмитриевич! Замечательно!

— Да, это ты здорово придумал… Бесподобно! Выпьем, товарищ полковник, за твою Викторию и за нашу победу! — Леня, вероятно, уже сообразил, какую сморозил глупость, и теперь улыбался радостнее счастливого отца.

Уже от третьей рюмки Балашов решит

ельно отказался:

— Нет-нет, дорогие мои, более чем достаточно. Вернется Галочка, тогда и устроим пир на весь мир. Как это называлось в прежние времена? Крестины. Эх, хорошо бы организовать шашлыки! Как когда-то до войны у меня в Лосинке делали мы с друзьями… — Непьющий Балашов явно захмелел. В маленьких бесцветных глазах блеснули слезы.

— Владимир Дмитриевич, может быть, сделать вам крепкого чаю?

— Что вы, что вы! Благодарю! — Балашов решительно замахал руками. — Зря вы меня так напоили, друзья мои. Стоит мне выпить рюмку, я становлюсь на себя непохожим. Слезливым и невероятно разговорчивым. Вот, вспомнил старых друзей. Из всей нашей компании в живых остались только двое… Но не будем сегодня предаваться печали. Ниночка, моя Галя уже рассказала вам, как мы с ней познакомились и поженились?

— Нет, еще не успела.

На самом-то деле Галя уже давно «под большим секретом» поведала ей историю о том, как хорошенькая студентка, пользовавшаяся сумасшедшим успехом у всех окружавших ее молодых людей, отвергла их и женила на себе преподавателя по античной литературе, безумно талантливого, подающего огромные надежды ученого.

— Поразительно, о чем же вы беседуете целые дни? Я был уверен, что в моей биографии не осталось ни одного белого пятна…

— Владимир Дмитриевич!

— Я пошутил, простите великодушно. Если я вас не очень задерживаю, то, пожалуй, расскажу. Как-то сейчас все вспомнилось…

Посвященная и в эту семейную тайну соседей, она только прятала улыбку за букетом пионов, пока Владимир Дмитриевич рассказывал, как он, старый холостяк, тридцать шесть лет проживший вдвоем с мамой, влюбился, как мальчишка, в свою студентку — прелестную Галю Кузнецовскую, «не обращавшую на него ни малейшего внимания».

— А тут однажды приехали ко мне в Лосинку, на шашлыки, друзья, и один мой давнишний приятель привез с собой девушку. Смотрю — в калитку входит Галя. Такая красивая в летнем белом платье! Галочка и не подозревала, к кому едет в гости…

Неужели? Наивный Владимир Дмитриевич! Ведь Галя сама «нахально увязалась» за их общим знакомым, прослышав, что тот собирается к Балашову в Лосинку, и там уже приложила максимум усилий, чтобы очаровать доцента. И не только его самого…

— Тогда еще была жива моя мама. Они с Галочкой как-то сразу подружились. Так симпатично вместе собирали на стол, потом вместе мыли посуду. Когда все разъехались, мама предъявила мне ультиматум: Володька, если ты не женишься на этой хорошенькой Гале, я выгоню тебя из дома, так и знай! Мама у меня была дама мудрая. Моя Галочка — чудо!

Леня словно бы догадался, как все происходило в действительности, — с трудом сдерживая насмешливую улыбку, он морщился, стряхивал крошки со скатерти, крутил пустую рюмку в руке.

7

Суеверная Галя решительно отложила «крестины» на месяц: «Балашов, ты сошел с ума! Какие могут быть гости? Ни в коем случае нельзя показывать младенца посторонним людям, прежде чем минует три недели. Так говорила моя старорежимная бабушка».

Время летит быстро. Не успели оглянуться, и вот уже Галя томно возлежит в шезлонге на изумрудной лужайке и покачивает плетеную колясочку на дутых шинах, где уснула крошечная Вики, которой вчера исполнился месяц.

— Нинуль, не придумывай! Не нужно мне ничего помогать сегодня. Моя Агнес прекрасно справится со всем сама. Посиди лучше со мной, обсудим планы на вечер. Только говори потише, а то Вики проснется и задаст нам жару! — Галя с кокетливым умилением смотрит на свою очаровательную девочку, в розовом кружевном чепчике, запеленатую в легкое розовое одеяльце, и не устает восхищаться ею. — Правда, прелесть?

— Замечательная девочка! Вы такая счастливая!

— Я-то счастливая, а ты почему сегодня такая мрачная? Опять поссорились?

— Да нет.

Высоко-высоко, за ветвями черешневого дерева, на верхушке сплошь покрытого красными, поспевающими ягодами, синеет небо — чистое, с легкими, еле заметными облачками, а на душе тяжело. Только уже неловко мучить Галю рассказами о своих бесконечных переживаниях, и потом есть вещи, о которых не расскажешь и ей.

Вчера вслед за «опель-адмиралом» к калитке подъехал грузовичок. Выскочивший из кабины солдатик откинул борт и под руководством Лени занес в гостиную нечто прямоугольное, метра полтора длиной. Услужливый солдатик, козырнув на прощание, убежал, а Леня стал быстро распаковывать сверток.

— Ленечка, что это?

— Сейчас увидишь… Вот, глянь, какая красотища!

На литографии в толстой сусальной раме была изображена обнаженная дама, возлежащая на парчовом ложе, в окружении пухленьких, златокудрых ангелочков.

Решив в первый момент, что здесь какая-то шутка, что Ленечка привез эту лубочную картинку смеха ради, она очень развеселилась. Однако Леня был серьезен, и она в недоумении снова взглянула на красочное «полотно»: самый крупный из синеглазых ангелочков, сидя на ватном облачке, как на подушке, игриво целился стрелой в лежащую на боку «Венеру», и если бы все-таки выпустил стрелу, то наверняка угодил бы ей как раз пониже спины.

— Ха-ха-ха!.. Ой, Ленечка, откуда такая смешная картина?

— Чего ты понимаешь-то? — Леня прямо рассвирепел. — Знала бы, сколько я за нее заплатил! Это ж… как его? Рафаэль.

— Тогда уж скорее Тициан.

Ироническое замечание озадачило Леню, и, встав на колено, он принялся пристально, сантиметр за сантиметром, что само по себе тоже было очень смешно, изучать упитанную голую даму.

— Чего, правда, что ль, барахло? И чего теперь делать?

— Не знаю. Или отвези ее обратно, или, в крайнем случае, подарим Иващенко. Думаю, они будут в восторге.

Даже если шутка получилась не слишком удачной, Леня все равно не имел права повышать голос и ругаться:

— Ну, и зараза же ты!

После «заразы» не разговаривали весь вечер, ночью, как всегда, помирились, но неприятный осадок тем не менее остался. Как расскажешь про «Рафаэля» Гале? Не хочется позорить Леню.

Колясочка со спящей Вики уже стояла в тени. Галя на цыпочках пересекла лужайку и, снова с наслаждением растянувшись в шезлонге, сладко, как кошечка, зевнула:

— А-а-а… Так что произошло, Нинуль? Что ты все куксишься? Поссорилась со своим любимым Ленечкой?

Скрывать от Гали что-либо было бесполезно: она все равно не успокоится до тех пор, пока не выяснит причину уныния, ей самой абсолютно не свойственного и поэтому, как она считает, не имеющего права на существование.

— Понимаете, вчера Леня купил картину. Настолько примитивную, что я расхохоталась, а он разозлился.

— Нинуля, разве так можно? — Искреннее возмущение тут же сменилось игривыми ямочками на румяных щеках и лукавым посверкиванием веселых зеленых глаз. — Учу я тебя, учу, и никакого толку! Приволок твой Леня какую-нибудь чепуховину, а ты: ах, Ленечка, дорогой, какая прелесть! Милый, какой у тебя потрясающий вкус! И запихай эту чертовню куда-нибудь подальше. А со временем, когда твой Ленечка забудет о шедевре, тащи его на помойку. Или в подвал, Анне на растопку!.. Хи-хи-хи… Обычно мужчины быстро забывают о своих приобретениях. Они, в отличие от нас, очень умные, и голова у них занята исключительно работой. — Нахмурив тоненькие брови и сделав умное лицо, Галя опять прыснула со смеху. — А если вдруг грозный муж спросит, где, мол, та бесценная вещь, которую я купил, пожми в недоумении плечиками и начинай искать. Долго-долго, пока ему не надоест!

Галя была права: не следовало так откровенно смеяться над не искушенным в живописи Леней. Но и он не должен был употреблять таких гадких слов! Гале легко рассуждать: ее Балашов никогда не позволит себе так грубо разговаривать с женой. Он наверняка и не знает всех этих ужасных, мужицких, выражений.

— Галь, дело не в картине. Просто каждый раз в ссоре… а иногда и без нее Леня произносит такие слова, что я… какое-то бесконечное унижение…

— Ну, Нинулечка, ну пожалуйста, не плачь! — Удивительная мастерица утешать, Галя принялась ласково гладить по плечу. — У меня разрывается сердце, когда ты плачешь!

— Как вы думаете, если мне так трудно с Леней, может быть, следует развестись? Пока не поздно… пока нет детей?

Галя испуганно отстранилась и посмотрела как на сумасшедшую.

— Ты спятила! Разведешься ты, и что? Останешься одна? Не забывай, теперь, после войны, мужчины на вес золота! И самое страшное — они уже догадались об этом. Ты говоришь «унижение», а не унижение такой девушке, как ты, стучать молотком на почте и ходить в драных чулках?

— Мне кажется, драные чулки — это менее унизительно, чем…

— И слушать не хочу! Ты думаешь, мне с Балашовым легко? Ошибаешься! Он иногда меня так утомляет! До мигрени. Его так много! Но я же терплю. Учти, Нинуля, такого, как твой Ленечка, ты вряд ли еще найдешь. Он интересный, представительный, неглупый. Прекрасный инженер. Так мой Балашов говорит, а он никогда не похвалит напрасно. Понятно, что твой Ленечка — не граф Орлов, однако ты можешь выдрессировать его… — В коляске пискнула Вики, и Галя сникла. — Ох, как же я устала! Ни днем ни ночью нет покоя! Нинуль, пойди посмотри.

Как не броситься со всех ног? Такое удовольствие покачать на руках хорошенькую, сладенькую Вики, прижать к себе — ощутить теплоту, нежный запах крохотного тельца. Но Галя тревожилась напрасно: малышка спокойно спала под тонким марлевым пологом, который защищал ее от назойливо гудящих в саду толстых пушистых шмелей, злых пчелок и пестрых бабочек, целыми стайками перелетавших с роскошного куста «фламентанц», усыпанного красными розочками, на высокий бледно-голубой и лиловый дельфиниум.

— Спасибо, Нинуль… Так о чем мы?.. Ах да, о картине! Вообще, мой тебе совет на будущее — лучше покупай все сама, а мужа используй только как грузчика.

— Я не хочу ничего покупать.

— Что ты, Нинуль, все капризничаешь сегодня? Почему это ты ничего не хочешь покупать?

— Я не могу. Ведь немцы продают нам все за бесценок, и получается какой-то грабеж.

— А ты прибавь им, если чувствуешь, что вещь стоит дороже, и совесть твоя будет чиста. Я часто так делаю. Потом, согласись, если мы ничего не будем покупать у немцев, то им будет только хуже.

— Наверное.

— Не наверное, а верно! Умоляю тебя, Нинуля, выбрось ты из головы все эти картины и прочую ерунду! Сходим с тобой сегодня в парикмахерскую, нарядимся и вечерком будем крутить романы. Ожидаются весьма интересные мужчины, сослуживцы моего Балашова. Кстати, твой поклонник Левка припожалует к нам сегодня? С супругой или, к счастью, без?

Намеки на безусловно повышенное внимание со стороны майора Левитеса служили поводом поиронизировать над Лийкой, которую Галя невзлюбила с первой встречи.

— Думаю, один. Супруга теперь очень занята: днем работает, по вечерам усиленно занимается немецким.

— И прекрасно! Не выношу я эту вашу Лийку. Она такая умная! Газеты читает. Рядом с ней чувствуешь себя полной дурочкой. Страшненькая, а самомнение такое, будто она здесь первая раскрасавица! — Галя брезгливо наморщила носик и, конечно же, не преминула карикатурно изобразить Лийку — втянула щеки и вытаращила глаза. — Если товарищ Лия так жаждет изучать немецкий, пусть изучает. Но она сильно рискует! — Многозначительно подмигнув, Галя расхохоталась. — Пусть-пусть Лийка занимается! А мы, бездельницы и кокетки, как следует повеселимся. Через час придет кормилица, и я свободна. Понесемся с тобой в парикмахерскую. Как-нибудь они с Агнес тут управятся с Вики… Ах, я совсем забыла тебе рассказать! Вернулся из плена муж Ангес Отто, но она не желает возвращаться к нему. Плачет и говорит, что муженек у нее — жуткий пьяница, загубил ее молодость, а у русских ей очень хорошо, что она обожает Вики и лучше умрет, чем расстанется с крошкой. Знаешь, я заметила, немки — весьма сентиментальные существа.

8

Отражения во всех зеркалах, какие есть в доме, не могли обмануть: она выглядела ослепительно, умопомрачительно, «бесподобно»! Светло-коричневое элегантное платье, широкое в плечах и узкое в талии, и коричневые босоножки на высокой танкетке сделали еще выше и стройнее. Недаром пожилая немка, сшившая платье, долго в восхищении качала головой, что-то восторженно лепетала, открыла журнал мод и, указывая то на свою смутившуюся и порозовевшую от комплиментов клиентку, то на изящных белокурых фрейлейн в журнале, попыталась объяснить, что «фрау Орлофф» вполне может сниматься для модного журнала. Видела бы портниха ее сейчас! С новой прической, почти такой же, как у Гали, — с «валиком» в золотистой сетке — она выглядела, правда, немного старше, зато современно, модно. Теперь уж определенно можно и в журнал! Лишь бы только Лене понравилось. Что, если он рассердится и скажет: а где же наши волосы?

Грозный муж уже поднимался по каменным ступенькам в гостиную. Остановился в дверях и остолбенел.

— Ленечка, тебе не нравится?

— Мать честная! — Леня сдвинул фуражку на затылок и заулыбался. — Ну, Ниночка, была ты у меня принцесса, а нынче королева…

Красивая полукруглая гостиная Балашовых выглядела сегодня еще наряднее. Празднично, торжественно. Галя срезала все распустившиеся утром в саду цветы и расставила везде, где только можно — посередине большого овального стола, на буфете, на пианино, на четырех подоконниках, — букеты ярких роз, ароматных белых лилий, рудбекий, бархатцев, душистого горошка, синего дельфиниума. Но самым очаровательным цветочком была малютка Вики в розовых кружевных пеленках. Круглолицая Агнес, в холщовом переднике похожая на придворную кормилицу, держала ее на руках и с такой гордостью показывала гостям, словно крошка была ее собственной дочерью. «Молочные» глазки щурились от яркого солнца, Вики смешно морщилась и пускала из-под пустышки пузыри.

Жалобный детский плач стал полной неожиданностью. Перепуганная Агнес прижала девочку к груди, принялась ласково утешать ее по-немецки, а Галя весело расхохоталась:

— Все, смотрины закончены! Агнес, геен, геен, шнелль! Идите в сад. Балашов, что ты стоишь? Приглашай гостей к столу!

Нежный фарфор, хрусталь, серебро, крахмальные салфетки. А угощение!

— Ниночка, вы сегодня ослепительно хороши! — шепнул справа галантный майор Левитес, подсунув на тарелку два слоеных пирожка с мясом.

— Ты у меня, Ниночка, красиве'й всех, — шепнул слева Ленечка и подлил в бокал вина.

Нет, красивее всех была Галя. Необычайно пикантная со старинными изумрудами в маленьких ушках и очень постройневшая в новом темно-зеленом платье, Галя казалась чуть ли не дочерью сидящего рядом с ней во главе стола Балашова. Она, прямо как девочка, звонко смеялась, а на все комплименты потрясенных гостей в адрес великолепной хозяйки игриво отмахивалась:

— Это все заслуга Агнес! Нам с Балашовым крупно повезло! Бывший хозяин, большой поклонник фюрера, сообразил, что пора бежать, только когда наши доблестные мужчины уже вступили в Берлин, с перепугу бросил все свое имущество и главное сокровище — служанку Агнес!

Не очень молодые жены двух подполковников, сослуживцев Балашова, производили приятное впечатление, мужчины, Галя не обманула, были интересными, с разговором, произносили шутливые тосты, ухаживали за дамами, особенно за очаровательной хозяйкой, а вот немолодой, в очках, совершенно лысый одинокий полковник, тот не сводил проницательных глаз с нее, Нины.

Сколько же она съела слоеных пирожков, мяса под названием «коруонблянц», сильно развеселившим Леню, картофельного салата и рулета под соусом! Неимоверное количество. Все было так вкусно! И вина выпила порядочно.

— Балашов, веди мужчин курить в сад! На воздух, товарищи, на воздух! У меня здесь мать с младенцем! — Галя выпроводила курильщиков в сад, подскочила и по-дружески потрепала по плечу. — Нинуля, не трусь, у тебя все получится!

Две недели репетировала она в этой самой гостиной, за коричневым пианино, тайком от Ленечки, а сейчас села на высокий вертящийся табурет и растерялась: с чего же начать? Пожалуй, с несложной для голоса прекрасной песни Богословского «Темная ночь», всем хорошо знакомой и всеми любимой. Чтобы и гости подпевали.

— Темная ночь, только пули свистят по степи… — Голос чуть дрогнул, и верный друг Галя тут же подхватила: Только ветер гудит в проводах…

Побросав недокуренные папиросы, мужчины устремились обратно в дом.

Не успели еще отзвучать трогательные финальные слова, нечеткие из-за невольных слез:…и поэтому, знаю, со мной ничего не случится… — как потрясенный неожиданными музыкальными способностями жены Ленечка захлопал изо всех сил. Все гости тоже захлопали, заулыбались. Понравилось!

— Теперь, товарищи, буду выступать я! Только, чур, дружно подпевать. Я буду дирижировать. Так, товарищи, построились с этой стороны… — Смеющаяся Галя построила офицеров в полукруг и погрозила им пальцем. — Как только махну, сразу вступайте! Балашов, полная тишина! Нинуля, начали!

…Дождливым вечером, вечером, вечером… — радостно, звонким голосом и пританцовывая пела веселая хозяйка.

Мы парни бравые, бравые, бравые… — очень серьезно по ее команде басили офицеры в парадной военной форме, с орденскими планками.

Смех, аплодисменты, крики «бис!» и «браво!» были слышны, наверное, далеко за пределами Карлсхорста. Как только разгулявшиеся гости не разбудили спящую на втором этаже виновницу торжества?

— Галочка, вы неподражаемы! — Лысый полковник склонился к Галиной руке и очень игриво сощурился. — Спойте нам еще, Галочка.

— Нет-нет, мы с Нинулей устали! — Галя капризно повела плечиком и, заметив, что утомленные офицеры устремились на перекур, перекрыла им дорогу. — Товарищи, никто не уходит! Сейчас будут танцы. Балашов, заводи радиолу!

Никто не посмел ослушаться хозяйку. Кроме Ленечки. Даже не дав отдышаться после пережитого волнения, он подхватил под руку и потащил в сад. В кустах колкого отцветшего жасмина стал целовать пылко, неистово, до боли сжимая в объятиях и царапая небритой щекой. Новое платье затрещало. В любую минуту в сад мог выйти кто-нибудь из гостей и, сделав всего несколько шагов, заметить полковника Орлова с женой в кустах. Тем временем возбужденный Леня, жадно целуя в губы, уже гладил ноги под юбкой.

— Ниночка, пойдем домой! Я очень хочу!

— Ленечка, успокойся! Ну, пожалуйста! Нас сейчас увидят!

В ярко освещенных дверях показалась высокая фигура Балашова. От ужаса внутри все похолодело.

— Пусти, Леня! Пусти сейчас же!

Фокстрот пока еще никто не танцевал, но лишь только она влетела в гостиную, как лысый полковник щелкнул каблуками:

— Разрешите вас пригласить?

— Пожалуйста.

— Я слышал, вас зовут Ниной? Разрешите представиться — полковник Николаев. Военврач первого ранга, а ныне — начальник санитарной службы. Александр Илларионович. Для красивых девушек — исключительно Саша.

«Сашей» невысокого, плотного, в прошлом, вероятно, брюнета девушки называли в последний раз, наверное, лет двадцать назад, но танцевал басовитый Николаев отлично.

— Ваш муж — полковник Орлов? Видите, Ниночка, я уже успел выяснить о вас все. Счастливчик этот Орлов! Где же, понимаешь, он отыскал такую красивую девушку? В Москве? Ах, так вы москвичка? Отлично. Я ведь тоже, понимаешь, москвич. Значит, договариваемся так — вернемся домой, я вас у Орлова отобью! — Увеличенные очками круглые карие глаза, право, пылали бешеной страстью. Мощная ладонь прижимала все крепче и крепче. — Какие у вас глаза, Нина! Украинская, понимаешь, ночь. А фигура! Как вы пели, понимаешь! Царица! Следующий танец, надеюсь, тоже мой?

— Следующий танец я обещала мужу, но потом — с удовольствием!

Хотя времени покурить у Лени было более чем достаточно, он не вернулся. Не оказалось его и в темном саду. На скамейке пребывал в одиночестве ссутулившийся Лева. Заметив, он сразу же кинулся навстречу:

— Ниночка, это вы?! Присядьте, отдохните. Вероятно, полковник Николаев очень утомил вас своими ухаживаниями? Он у нас известный бонвиван! — Лева робко взял за руку и заглянул в глаза. — Я потрясен, Ниночка! Вы так прекрасно пели!

— Что вы, Лева? Можно подумать, вы никогда не слышали хорошего пения?

— Слышал, но вы… вы всегда и везде — самая прекрасная, удивительная, а сегодня… — Свет из гостиной отражался в черных Левиных глазах, делая их демоническими, но его тонкая рука была почти ледяной. — Вы, Ниночка… впрочем, вы догадываетесь, что я хочу сказать.

— Не догадываюсь! — Посчитав за лучшее обойтись без весьма приятных, тем не менее опасных признаний, она кокетливо высвободила руку. — Лева, вы ужасный обманщик! Вы неоднократно обещали мне почитать свои стихи, и так ни разу и не почитали.

— Ах, Ниночка, я уже давно ничего не сочиняю!

— Почему же?

— На службе некогда, а дома… дома я не могу писать о том, о чем хотелось бы. И вдохновение совсем покинуло меня.

— Тогда что-нибудь из старого? Пожалуйста.

Долго уговаривать печального поэта не пришлось. Если человек сочиняет стихи, то, наверное, ему необходимо, чтобы их кто-нибудь слушал. Лева поднялся, сделал несколько шагов, и теперь его порозовевшее лицо скрывала густая тень листвы…

Стучали колеса, сырых перелесков

Прозрачную синь застилало туманом.

Знобило от счастья, хоть глаз твоих блеска

Желанная близость казалась обманом…

Поезд, перелески? Что-то знакомое… А глаза чьи, Лийкины?

Загадка судьбы — случайная встреча,

Быть может, ведомая мартовской вьюгой,

С тобою меня разделив, связала навеки,

И стала вся жизнь заколдованным кругом…

Нет, эти стихи посвящались не Лийке. Или «заколдованный круг» — всего лишь поэтический образ? Поэты обожают выдумывать всякие сложности.

Как будто пытаясь спасти от печали,

Стучали колеса, колеса стучали…

Не слишком-то хорошо она разбиралась в поэзии, но в Левиных стихах, безусловно, присутствовало чувство. Настроение, тоска.

— По-моему, Лева, вам не следует бросать ваши занятия литературой.

Много ли надо поэту для счастья? Лева тихонько засмеялся и в счастливом изнеможении упал на скамейку:

— Правда? Тогда завтра же сажусь сочинять оду в вашу честь!.. Ниночка, милая, изумительная…

В теплом полумраке светлой июньской ночи звучали восторженные комплименты, трогательные признания, Левины губы трепетно касались рук, ладоней, его сердце билось уже в опасной близости, но, к сожалению — или к счастью? — было совсем не страшно. Скорее, грустно. Еще сегодня утром она и подумать боялась о том, что же будет, если они с Левой когда-нибудь случайно окажутся наедине, а сейчас лишь украдкой улыбнулась: ничего не будет! Прикосновения его прохладных, тонких рук, бережное, невесомое объятие за плечо, стыдно признаться, вызывали скуку. Милого Леву было жаль, однако его поэтические, нежные слова, которых, казалось, так не хватает в жизни с Леней, оставили ее полностью равнодушной.

Звякнула металлическая калитка, заскрипел гравий под твердыми шагами. Несчастный Левитес вздрогнул и резко отодвинулся.

— Нин, вы, что ль, тут с Левкой засели? А я домой за папиросами ходил.

Чудеса! Достаточно было Лене сесть рядом и озорно, по-мужски энергично прижать к себе: «Ух ты, моя певунья!» — как сразу же охватили те самые чувства, которых так ждал и не дождался майор Левитес.

— Пойдем-ка, Ниночка, потанцуем! А то ведь мы с тобой, кажись, еще ни разу вместе-то не танцевали.

В ритме танго «Брызги шампанского» необыкновенно интересный полковник Орлов вел свою «даму» уверенно и с достоинством. Без всяких выкрутасов. С превосходством посматривал вокруг, а когда чуть опускал глаза, серые, с желтыми искорками, они лучились теплом и нежностью.

— Ниночка, а ты еще-то споешь? Для меня?

— Конечно.

9

Распахнутое в предрассветный сад окно не спасало от духоты и бессонницы. Вишневые ноготки игриво поскребли широкую голую спину, пощекотали под мышкой. Спит! Подула в ухо. Поцеловала в плечо. Бесполезно. А жаль! Так хотелось еще пошептаться и похихикать вдвоем — повспоминать прекрасный вечер у Балашовых. Чтобы Ленечка повторил с восторгом, что его жена была самой красивой. Признался, как ревновал к «старому бабнику полковнику Николаеву. Ишь, танцор выискался! Пустили козла в огород! Буквально весь вечер на тебя через свои окуляры пялился».

Кто бы мог подумать, что Ленечка — такой страшный ревнивец? Как он нервничал, когда его веселая жена два раза подряд танцевала быстрый фокстрот с начальником санитарной службы! Все доставал из кармана папиросы, насупившись, стучал пачкой о кулак, но так и не решился пойти покурить. И с Левитесом Ленечка был сегодня необычно холоден. Потом сердито осадил Балашова: «Хватит уж вам всем!» — когда и тот не удержался от комплимента: «Вы сегодня обворожительны, Ниночка!» Леня забыл, что для Балашова существует только одна женщина на свете — его Галочка. Смешной!

Постукивали стрелки на часах с «амурчиками». Мешали уснуть и раскаленная от пылающей щеки подушка, и жаркая перинка. Голова кружилась от вина и счастья. Да, она очень счастлива! Выглядела сегодня великолепно, с новой прической стала еще больше похожа на маму. Хотя, конечно, мама была гораздо интереснее, значительнее.

Перед глазами неожиданно возникло не озаренное успехом лицо одной из самых красивых актрис Москвы, а серое, изможденное, с выцветшими глазами. Мама не хотела укорить свою дочь! Нет! Ее легкомысленная дочь и сама должна была бы понять, как недостойно, стыдно радоваться каким-то глупостям — комплиментам, признаниям, взглядам, когда на свете нет больше мамы. И папы. Лучшего друга, самого близкого человека…

Отчего всегда, когда думаешь о папе, прежде всего вспоминается тот июньский вечер тридцать восьмого года? Ведь было много таких вечеров — они с папой дома вдвоем, читают каждый в своем уголочке, или беседуют о смысле жизни, философствуют, или пьют чай. Но врезались в память, отчетливо, до мелочей, именно те последние часы перед расставанием.

Пили чай с сушками. Сушки оказались как камень, не разгрызешь. Папа ломал их в кулаке, каждый раз приговаривая «чпок!», и складывал перед дочкой на маленькую, с розочками, тарелку. После чая долго перелистывали темно-синий бархатный альбом.

Любимое занятие на протяжении всех детских лет — с ногами забравшись на стул, разглядывать вместе с папой старые снимки и слушать его шутливые комментарии. В детстве повторения не надоедают.

— А вот, Нинон, мой гимназический товарищ Костя Лоринский. — Два красивых мальчика-гимназиста смотрят с коричневатого снимка. Такие серьезные, важные. — Большой был проказник. Все время придумывал какие-нибудь каверзы. Скажем, древнегреческий у нас преподавал очень маленький и смешной человечек, этакий Акакий Акакиевич… помнишь? И звали его, что самое поразительное, Агапий Агапиевич. Сколько натерпелся от нас, жестоких мальчишек, этот Агапий! Костя Лоринский, частенько не приготовив задания, в начале урока подавал нам условный сигнал, и, чтобы спасти товарища от верного «неуда», мы дружно подхватывали беднягу Агапия и усаживали на шкаф с учебными картами. Представь себе: маленький, испуганный человечек болтает короткими ножками и со слезами умоляет рослых хохочущих обормотов: «Господа, господа, снимите меня отсюда ради бога!»

Ночью громко стучали в дверь, а во сне чудилось, что это долбит длинным клювом по старой ели пестрый дятел. После сонной детской гостиная испугала ослепительно-ярким светом включенной люстры. Военные в незнакомой форме копались в письменном столе, швыряли на пол книги. Неулыбчивый, не похожий на себя, серьезный папа среди ночи был одет в костюм и рубашку с галстуком, будто собрался в университет или ожидал гостей. Папа все время отводил глаза — не хотел, чтобы перепуганная, ничего не понимающая дочь заметила в них что-то такое, чего ей видеть не следует. Только на прощание улыбнулся, но произнес очень странные слова:

— Нинон, что бы ни случилось, никогда не сердись на маму. Жалей ее. Я на тебя надеюсь. Ты у меня уже взрослая.

«Взрослая» тринадцатилетняя девочка, она осталась одна. С новым чувством необычайной ответственности принялась собирать разбросанные по всей гостиной листы будущей папиной книги о Жакерии. Она и не думала плакать. Все это — глупая ошибка! Разве такой честный, добрый, замечательный человек, как папа, может быть хоть в чем-то виноват? Он вернется очень скоро, возможно, даже утром.

Хлопнула входная дверь, зацокали каблучки по коридору. Бледная после спектакля, долгого празднества по случаю закрытия сезона и все равно очень красивая, элегантная в светлом пыльнике и белой шляпке, мама застыла на пороге гостиной.

— Что у вас происходит? Почему ты не спишь? Что за разгром? — Мама сама уже все поняла — губы задрожали, и она заплакала. Громко, навзрыд. В эту минуту впервые сделалось страшно, потому что мама не плакала никогда прежде.

— Нина, почему ты одна? Где Поля?.. Вот предательница!

Любопытная тетя Поля, и правда, за всю ночь ни разу и носа не высунула из бывшей бабушкиной комнаты. Появилась только часов в десять утра:

— Доброго вам утречка, Зинаид Николавна!

— Вам не стыдно говорить такое, Поля? Какое же оно доброе? — Мама нервно листала записную книжку — искала телефон одного из многочисленных поклонников своего таланта, работавшего на Лубянке.

Тетя Поля вошла бочком, присела на край диванчика и уставилась в потолок:

— Вота, я и говорю — была б жива бабушка Эма Тодоровна, ничего бы ентого и не случиласи.

— Что вы несете какую-то чушь, Поля?! — Мама все-таки взорвалась и театральным жестом указала Пелагее на дверь. — Убирайтесь отсюда, пока я не высказала вам все, что думаю о вас!

Весь день мама без конца звонила кому-то, ближе к вечеру, очень тщательно причесавшись и одевшись, она ушла. Вернулась поздно и, с раздражением скинув туфли, упала в кресло: «Какие же все они негодяи!»

В начале нового сезона в репертуарном плане маминой фамилии не значилось. «Вы считаете, жена врага народа имеет право работать на идеологическом фронте?» — спокойно возразил возмущенной маме директор театра. Если бы мама захотела, она упросила бы директора, и он оставил бы ее в театре костюмершей или еще кем-нибудь. Переждала бы какое-то время, а впоследствии снова вернулась на сцену. Так советовали ей подруги. Но мама не желала «таскать костюмы за актрисулями из кордебалета». Для примы это было слишком обидно и унизительно. Кроме того, сгоряча она со всеми в театре перессорилась, наговорила лишнего. У нее и раньше было множество завистников, а тут!.. Первое время, сидя в коридоре, на бабушкином сундуке, нога на ногу, мама уверенно говорила всем своим знакомым в телефон:

— Я прекрасно обойдусь без этих негодяев, буду давать концерты, выступать на радио.

Толстенький, румяный Михаил Лазаревич, мамин аккомпаниатор, вместе с которым они проработали много лет, смертельно заболел — так во всяком случае ответила его жена, когда мама позвонила узнать, почему Миша опять не пришел репетировать. Александр Александрович из Радиокомитета, постоянно приглашавший маму на выступления, больше там не работал. Прошел слух, что его тоже арестовали. После сборных концертов в заводских и фабричных клубах, чаще всего за городом, мама возвращалась домой измученная, раздраженная, а денег на жизнь все равно не хватало. Тогда и стали продавать все подряд — книги, картины, фарфор, мебель. Мебели, правда, было чересчур много: в детскую подселили жильцов.

У приехавших из Винницы на работу в Москву молчаливого лысого дяденьки и кудрявой тетеньки, тараторившей быстро-быстро, не было ничего, кроме двоих детей — застенчивых черноглазых мальчишек семи и восьми лет — и двух узлов с вещами. Часть мебели мама отдала им. Люди оказались очень приличные. Оба служили в наркомате легкой промышленности и пропадали на работе с утра до позднего вечера. Бессловесные мальчишки, вернувшись из школы, грели на кухне огромную кастрюлю с борщом, уносили ее вдвоем к себе в комнату, и больше их было и не видно, и не слышно. Мама очень жалела, когда года через полтора, получив квартиру в новом доме, «явреи», как за глаза величала их Поля, выехали. С маминого разрешения бывшие соседи захватили с собой грушевый гардероб, ломберный столик, обтянутый зеленым сукном, три венских стула и хлипкую оттоманку.

Новые жильцы — толстая, как шар, бабушка в шерстяном клетчатом платке с дочерью Клавой лет двадцати пяти и зятем, намного старше, по воскресеньям беспрерывно курившим на кухне, у двери на черный ход, — оказались менее симпатичными, но тоже неплохими. Только Поля их почему-то сразу невзлюбила, особенно старуху в платке.

Стоило пугливой, неповоротливой бабушке выползти на кухню, Поля бросала все свои дела и не спускала с нее азартно сощуренных глаз, карауля каждое неверное движение. Если у бабушки со страху что-нибудь падало или проливалось, Пелагея тут же со злорадством принималась выговаривать: «Квашня ты безрукая! Тута тебе не дярёвня, чтоб каженный раз воду на пол лить! Тута Москва. Поняла?» — и в довершение с грохотом шваркала на плиту чугунную сковородку. Несчастная бабушка в панике неслась из кухни вон, переваливаясь с боку на бок, а Пелагея торжествовала победу:

— Бежи-бежи, тольки не упади! Ишь, отъелась на колхозных харчах, толстомясая! — Потом долго с возмущением вздыхала: — Ох, понаехали тута! Откудова тольки их черти принесли? Вона, гляньте, обратно всю кухню загадили, паразиты! Еще слава те господи, без дитёв!

В июне сорок первого туповатая, но, в сущности, невредная бабушка, повязавшись своим клетчатым платком, уехала погостить к старшей дочери в Брестскую область. Прокуренный зять через две недели ушел на фронт. Вася попал на фронт еще раньше: он проходил срочную службу под Ригой. Тихая, убитая горем Клава, ночная сиделка в больнице, дежурила там теперь сутками. Квартира пустела. В августе заперла свою комнату на амбарный замок Поля. Как сотрудник Консерватории, где она работала уборщицей последние два года, с тех пор как маме стало нечем платить ей жалованье, Поля вместе с консерваторскими отправилась в эвакуацию в Нальчик.

Поседевшая, в старом, грязном халате, мама целыми днями просиживала в кресле. Пока были папиросы, курила и кашляла. Последние папины слова больше уже не казались странными, только как можно было не сердиться на маму, если она ничего не хотела есть, если ей все стало безразлично? В шестнадцать лет невозможно осознать, что твоя мама сходит с ума. Все думалось с обидой: что же мама без конца капризничает, упорно не желает взять себя в руки?

В середине октября, когда, объятая страхом, бежала вся Москва — немцы были уже рядом, в каких-нибудь двадцати километрах, — и по улице Горького вместе с последними жухлыми листьями ветер нес бланки, брошенные впопыхах документы эвакуированных учреждений, мама равнодушно пожимала плечами:

— Что ты так трясешься, Нина? Тебе бояться нечего. Твоя бабушка была наполовину немкой.

— Как ты не понимаешь? Это не бабушкины родственники! Это гитлеровцы, фашисты!

Во время воздушной тревоги испуганная до сумасшествия дочь забивалась под рояль и накрывалась с головой ватным одеялом. Мама так и оставалась в кресле. Лишь морщилась и затыкала пальцами уши от пронзительного гула. Она ни за что не соглашалась идти в бомбоубежище, в соседний дом. Боялась встретить там кого-нибудь из своих театральных знакомых, кто помнил ее молодой и красивой. А бомбы между тем четыре раза падали совсем неподалеку! К весне продали и рояль — обменяли на полмешка сырой, подмороженной картошки. Кому нужен в войну рояль, даже если это прекрасный инструмент фирмы «Беккер»?

Вторая военная зима, бесконечно длинная, холодная — топили еле-еле, лишь бы не полопались трубы, — подходила к концу, и появилась надежда, что все самое страшное уже позади, и тут кто-то, мама или Клава, забыл закрыть дверь черного хода. За ночь выстудило всю квартиру, и утром изо рта шел пар. Мама кашляла беспрерывно. Через два дня столбик термометра подобрался к сорока. Вот тогда и пришло самое страшное. Мама бредила, без конца истошно кричала: «Не стреляйте! Умоляю, не стреляйте!» Обессилев, начинала жалобным голосом звать своего отца и братьев. В горячечном бреду она невольно выдала тайну: не от тифа умерли ее отец и два младших брата в девятнадцатом году в Казани. Их расстреляли. Сердце разрывалось, когда мама дрожащими пальцами гладила подушку и ласково нашептывала: «Не плачьте, мои милые. Потерпите еще немного, скоро я к вам приду».

Седенькая, изможденная старушка-доктор из Клавиной больницы долго слушала трубочкой, выстукивала пальцами по худенькой, костлявой спине, сама откашлялась и тихо сказала: пневмония.

Блестел снег под ярким мартовским солнцем, ледяной ветер раскачивал черные, голые деревья на Ваганьковом. Но зубы стучали не от пронизывающего ветра — холод был внутри. На высоком мраморном памятнике

Эмма Теодоровна Орлова

урожденная фон Штерн

1868 — 1933

шапка снега подтаяла, и капельки струились по мрамору, как слезы…

Сонный Леня перевернулся на левый бок, потерся сухими губами и приоткрыл один глаз:

— Сегодня-то чего плакать?

— Обещай, что ты никогда больше не будешь обижать меня! Ведь ты у меня один!

— Да нешто я тебя когда обижал?.. — Леня пробормотал еще «спи давай, Ниночка», его ровное дыхание защекотало губы, и мучительные видения отступили.

Глава третья

1

Леня грузил в лифт вещи, привезенные с Белорусского вокзала на двух такси — невиданных прежде новеньких «победах» с шашечками и зеленым огоньком, от помощи категорически отказался, и она, стуча каблучками, побежала по лестнице наверх, охваченная желанием наконец-то поскорее очутиться дома. На бегу вытащила из сумочки ключи, дрожащей рукой отперла дверь, но, переступив через порог, в смятении остановилась: обшарпанный коридор, гардероб, бабушкин сундук, черный телефон на стене — все выглядело так убого!

Дверь из Полиной комнаты приоткрылась: Вася! Васенька держал на руках болезненно худенького, рыженького мальчика лет двух.

— Здравствуй, Васенька! Ты не узнаешь меня? Это же я, Нина.

— Ниночка?! — Васю, одетого в сплошь заштопанную, еще довоенную, куцую рубашку, кажется, потряс вид подружки детства, и, хотя в его глазах не было ни зависти, ни осуждения, сделалось очень неловко за свои перчатки на кнопочках, дорогую сумку, нарядное шелковое платье.

— Какая ты стала красивая, Ниночка! Прямо как Зинаида Николаевна!

— Спасибо. Малыш, давай познакомимся? — Приласкать мальчика, погладить по рыженькой головке не удалось: синеватое, бескровное личико сморщилось, и он жалобно заплакал.

— Вовка, ты чего это плачешь? — Смущенный Вася нежно поцеловал сынишку в щеку и сразу же унес его. Через минуту снова вышел в коридор и приветливо заулыбался Лене:

— Здравствуйте, Алексей Иваныч! С приездом! Давайте помогу?

Прихрамывающий Вася с готовностью бросился помогать, но Леня, скосив глаза на его протез, решительно отмахнулся.

— Васенька, ну как вы тут живете?

— Помаленьку. Вы-то насовсем? А то мы без тебя уже соскучились.

Ревнивый муж услышал — шваркнул тяжеленные чемоданы:

— Нин, ты бы хоть дверь в комнату открыть догадалась! Сколько можно разговоры разговаривать? Наговоритесь еще!

Леня и предположить не мог, что она нарочно оттягивает свидание со старой комнатой, потому что боится увидеть потрескавшиеся потолки, выгоревшие обои, поклеенные лет двадцать назад, еще при бабушке, грязный паркет и вновь пожалеть о прекрасном доме в Карлсхорсте.

В комнате, раскаленной от необычайной для московского июня жары и серой от пыли, накопившейся больше чем за три года, дышать было просто нечем. Леня запрыгнул на подоконник и, постучав кулаком по тугим шпингалетам, распахнул настежь все три створки.

— Ну и грязища! Надо нам, Нин, срочно ремонт делать!

2

У Лени до нового назначения оставался месяц отпуска, и он решительно заявил, что будет делать ремонт сам: «Чего я без дела-то сидеть буду?» Как он собирался одолеть всю эту грязь и разруху? С какой стороны к ним подступиться? Пока она в полной растерянности бродила из угла в угол, бесстрашный Леня начал сдвигать мебель и застилать пол газетами. Весь вечер, с карандашом за ухом, он носился по комнате — мерил складным метром, записывал, подсчитывал.

На рассвете разбудил стук молотка — неугомонный Леня сколачивал в коридоре козлы. Потом принялся вворачивать шурупы в тяжеленную, еще с дореволюционнных времен разломанную стремянку. В драненьких брюках, майке и шапочке из газеты полковник Орлов выглядел очень забавно, хотя, конечно, ни в чем другом и нельзя было заниматься такой адовой работой — размывать тридцатиметровый потолок, с которого дождем сыпалась грязная побелка. Леня с легкостью возил большой малярной кистью, насвистывал, с ведром воды скакал с табуретки на свои козлы, оттуда — на ненадежную лестницу, отчего просто захватывало дух, и, словно циркач, забирался под самый потолок.

— Ленечка, передохни! Поешь! Я уже в третий раз грею щи. Хватит, Лень!

— Отстань, Нин! Пойди-ка ты лучше погуляй.

Часам к пяти вечера потолок стал сине-зеленым, а Леня — белым, как мельник.

— Ну все, Нин, теперь пусть сохнет! Завтра с утра в Мосторг за обоями пойдем…

Выбор обоев в Мосторге оказался до обидного скудным. Наверное, надо было догадаться купить обои в Берлине и отправить вместе с остальным грузом — коричневым пианино, двуспальной кроватью с резной спинкой, трюмо, перинами, постельным бельем, пылесосом и картинами, купленными в антикварном магазине графа Каменского. Через недельку-другую все это уже приедет в Москву.

— Нин, смотри, какая красотища! Давай эти купим?

На ярко-голубом фоне пестрели розовые цветочки в серебряных овалах.

— Да, дорогой, очень красивые обои, но, к сожалению, они не подойдут к нашим новым золотистым занавескам.

Более или менее приличные, светло-кофейные, обои с золотой продольной полоской нашлись в Пассаже. Двадцать пять рулонов плотной бумаги оказались безумной тяжестью. Ленечка разделил их на три части: отдельно связал три рулона — слабосильной жене и по одиннадцать себе в руки. Обратно по Кузнецкому он несся почти бегом.

В первые дни этого проклятого ремонта, никогда прежде не замечавшая за Леней такой одержимости, она не на шутку перепугалась: не помешался ли Ленечка? Что же это такое: не ест, не пьет, в двенадцать ночи падает замертво, с шести утра снова машет кистью! — и вместе с тем не уставала восхищаться той увлеченностью, ловкостью, изобретательностью, с которыми Леня делал все — штукатурил, белил, отрезал кромку с обоев, держа их на коленях и снова скатывая в рулон, красил окна, предварительно проклеив их бумагой, мастерски управлялся с электрической проводкой.

К концу второй недели комнату было не узнать. Бывшая гостиная стала еще наряднее, чем в детстве. Посверкивали и окна, и овальная люстра, и отдраенная полиролем старая мебель, струились золотистые занавески, на натертом паркете лежал коричневый немецкий ковер, а на овальном столе — бархатная скатерть с кистями.

Оставалось только расставить чисто вымытую и вытертую посуду — чайный сервиз «кобальт», столовый «с бабочками», бокалы с коронами, хрустальные рюмки, высокие стаканы… — в старинный буфет из карельской березы. Водрузив на место последнюю статуэтку и закрыв стеклянные дверцы, растроганная до слез, она спрыгнула со стула и заключила в объятия своего замечательного мужа:

— Бабушкин буфет снова улыбается! Спасибо тебе, Ленечка!

3

Невозможно расстроенная, она не удержала сковородку, та с грохотом упала на стол, и Леня от неожиданности уронил ложку в борщ.

— Ты чего это?

— Ничего!.. Извини.

Зачем рассказывать Лене, как только что на кухне злющая Пелагея, заглянув через плечо и узрев румяные котлеты, поджаривающиеся на топленом масле, громогласно заявила:

— Баре они и есть баре! Ето мы как голодранцами народилися, так голодранцами, видать, и помрем!

— Лень, нельзя ли нам поставить в комнате плитку?

— Это еще зачем?

— Я бы готовила здесь.

— Не пойму я, зачем здесь-то готовить, когда кухня есть?

— Мне неудобно перед соседями. Ты видел когда-нибудь, что они едят? Зотовы только и могут себе позволить, что картошку на прогорклом сале или постные щи. Маленькому Вовке кладут в щи кусочки черного хлеба и говорят, что это мясо. Клава вообще ест один хлеб и запивает его даже не чаем, а какой-то бурдой под названием «Ячменный напиток».

— А мы при чем? Не могу же я всю эту ораву кормить? — Леню ничуть не взволновали переживания жены, которой, признаться, не то что кусок не лез в горло после Полиных слов, но даже неприятно было смотреть, как Леня подкладывает сметаны в наваристый, красный борщ… — Я, кажись, заслужил, чтоб нормально питаться? Повоевал, между прочим.

— Вася тоже воевал. И, между прочим, вернулся без ноги.

Как бывало уже не раз, Леня нахмурился и сердито бросил ложку:

— Ты и так уж все из дома перетаскала! Всю квартиру одела-обула! Чего еще-то? Давай, веди их всех сюда за стол! А я тогда пошел! — Рассвирепев, он подскочил и, размахивая руками, понесся к двери. — Совестливая она, а мужу пожрать спокойно не даст!

Почувствовав себя очень виноватой перед усталым, голодным Леней, только в девять часов вернувшимся со службы, она кинулась вдогонку.

— Прости меня, дорогой! Я больше так не буду!

Леня побурчал-побурчал, уворачиваясь от поцелуев в нос и щеки, и сдался — вернулся к своему борщу.

— Ну, поставлю я тебе, Нин, здесь плитку, и дальше чего? Оттого, что мы здесь с тобой запремся, никто из них сытее не станет. — В этом Ленечка, безусловно, был прав. — А ты чего так распсиховалась-то? Обратно эта старая змея тебе чего нашипела?

— Да нет… — Следовало бы поправить Леню: не «сытее», а «более сытым», не «обратно», а «опять», однако сейчас, когда он только-только утихомирился, лучше было на всякий случай воздержаться от замечаний.

— А то я не знаю! — Отодвинув пустую глубокую тарелку и получив котлеты с гречневой кашей и томатной подливкой, он совсем успокоился — отломил кусок котлеты вилкой, как его приучала жена, прожевал и причмокнул от удовольствия. — Ух, вкусно! Молодец ты у меня, Ниночка! Как быстро готовить-то научилась! Только, Нин, в другой раз лаврушки в борщ поменьше клади. Два листочка, и хватит.

Без всяких угрызений совести прикончив четыре котлеты с кашей, Леня запил их минеральной водичкой и сыто откинулся на спинку стула:

— Вот злыдня эта Пелагея! Еще счастье, она у нас одна такая. У Балашовых, вон, гляди, двенадцать семей в квартире. Сколько там таких кикимор? Небось, каждый день ругачка на кухне. А у нас нормально! Васька — парень неплохой, тихий. Тонька его, хоть и выдристая, но не сильно горластая.

— Это ты, Ленечка, просто не слышишь. Тоня с Полей постоянно орут друг на друга. Еще и на ребенка. Причем без мата не обходится.

— Между собой пусть хоть оборутся, лишь бы нас не трогали! — Леня выпил залпом жидкий, как он любит, клюквенный кисель и протянул кружку. — Подлей-ка еще… Не, Тонька ничего. Клавка, та вообще мышь. А с Пелагеей я разберусь! Я ей задам жизни! Будет у меня по струнке ходить!

Все эти угрозы ровным счетом ничего не значили, так же как и все прочие запальчивые заявления. Углубившись в «Известия», Ленечка сделал вид, будто не заметил, как «совестливая» жена положила котлетку на блюдце, налила киселя в чашечку и понесла маленькому Вовке.

4

Пушистая елка у окна, наряженная на немецкий манер серебряными игрушками и тонкими, теперь уже оплывшими свечками на защипках, источала запах хвои, и этот запах почему-то раздражал невыносимо. Порядочно выпивший вчера Леня посапывал на правом боку. Между тем на часах с «амурчиками», подаренных фрау Анной, и было-то всего девять. «Память ваш большой любов!» — так, кажется, сказала Анна, вручив эти часы перед самым отъездом и прослезившись.

Ох, хорошо бы встать, подмести рассыпанные повсюду яркие кружочки конфетти, убрать со стола грязную посуду! Гости засиделись до утра, до гимна по радио, вернее, до первого метро, и уже не было сил наводить порядок. Целая гора пустых бутылок, остатки еды на тарелках. Фу-у-у!.. К горлу подступил приступ тошноты, и, на бегу никак не попадая в рукава халата, она кинулась в уборную… Какое счастье, что соседи спят и никто не видит! Боже мой, что же это такое? Неужели отравилась?

Ледяная вода и мятный зубной порошок немножко освежили, однако отражение в зеркале было ужасающим: желтое, осунувшееся лицо с мутными, припухшими глазами.

Трясясь, как в лихорадке, она прямо в халате залезла под теплую перинку, подвинулась, чтобы согреться, поближе к горячему Лене, но запах его тела и перегара подействовал еще сильнее, чем хвойный.

После второго приступа страшной рвоты сил не осталось совсем. Сдавленные стоны разбудили Леню — он быстро перевернулся на бок:

— Чего такое?

— Я, должно быть, отравилась. Мне очень плохо.

— Может, скорую вызвать? — Перепуганный Ленечка уже судорожно натягивал поверх пижамы халат. — Чем же ты могла отравиться-то? Ничего себе новый год начался!

— Не знаю. Но скорую не нужно. Мне уже лучше. Только я, наверное, не смогу помыть посуду, тошно и смотреть на нее.

— Черт с ней, с посудой! Лежи давай. Я сам все уберу, только умоюсь. Чаю крепкого тебе надо. Я сейчас сделаю.

От горячего, крепкого чая стало полегче, и, натянув еще и вторую перинку, она наконец-то согрелась… Правда, что же такое она могла съесть? Ведь приготовила все сама, почти два дня провела у плиты. Шпроты? Несвежие крабы в салате?

А если это?.. Ведь и третьего дня, когда она стояла в очереди за мукой, с ней тоже произошло нечто странное: внезапно обдало жаром и безумно, до головокружения и дрожи в руках захотелось мороженого — сливочного, в круглых вафлях. И пока прямо на морозе с невероятным наслаждением она не съела две порции мороженого, жар и головокружение не отпускали. Вчера утром, кстати, тоже мутило, но, видимо, отвлекли приготовления к празднику. Потом пришли гости, и уже некогда было прислушиваться к себе… Выходит, так оно и есть. Наконец-то!

Всегда, когда она мечтала о ребенке, ей представлялась только девочка. Такая же хорошенькая, как Вики… Мама с дочкой непременно станут подружками — будут вместе играть в куклы, шить на них платьица, читать книжки с картинками, ходить в театр — в Художественный на «Синюю птицу» или в Пушкинский на «Аленький цветочек», гулять на Тверском бульваре и у Никитских лопать мороженое. Смеяться и шушукаться о своих маленьких тайнах. И жизнь полностью изменится — уже не будет так тоскливо и скучно, как часто бывает в последнее время. Ведь с тех пор, как полгода назад они приехали из Берлина, сделали ремонт и полностью обустроились, у них с Леней почти не осталось общих тем для разговора: она ничего не понимает в его железках, а он, кроме своих станков и газет, не интересуется абсолютно ничем. С дочкой они всегда найдут, о чем поболтать…

— Ну, ты вроде получше, — Леня участливо присел на кровать и потрепал по руке. — Ничего-ничего, отдохнешь чуток, и все пройдет! Устала ты просто. Такой стол вчера отгрохала! Одна! Надо было хоть кого из баб привлечь… — Обреченно вздохнув из-за предстоящих хлопот по хозяйству, он почесал в затылке и, кажется, нашел выход. — Что, если Пелагею мобилизовать? Пусть посуду помоет. Дам ей рублей десять. А я все на кухню перетащу, чтоб она здесь не шастала.

— Неплохая идея. Только, правда, отнеси сам.

Леня принялся составлять тарелки на круглый поднос и вдруг, зацепив ногой под столом пустую бутылку, расхохотался:

— Ох, и здорово вчера наша Лия Абрамовна надралась! Во, дает! Чего она тебе-то там наговорила? Приревновала, что ль, спьяну?

— Потом, Лень, потом. Я посплю немножко, ладно? — Незачем было Лене знать, что наговорила вчера Лийка…

Все очень удивились, когда Лева неожиданно явился вместе с Лийкой… Ну, привел ее, и хорошо, зачем же тогда прямо с порога рассыпаться в комплиментах?

— Ниночка, вы сегодня неотразимы! Какое платье! Черный бархат к бархатным глазам! Красиво до умопомрачения!

Лийка, естественно, разозлилась: не позволила Леве снять с себя котиковую шубку, резко вырвалась из его рук и, встав на мысочки, сама повесила шубу на высокую вешалку.

И все-таки ее демонстративное молчание за новогодним столом выглядело по меньшей мере нелепо. Умирающая со смеху Галка украдкой подмигивала, кивая на словно аршин проглотившую Лийку, и строила карикатурные рожицы. После Левиного традиционного тоста «за нашу Ниночку!» Лийка обозлилась еще больше, с вызовом налила себе водки и, чтобы привлечь всеобщее внимание, постучала ножом по краю тарелки.

— Товарищи, кто из вас был двадцать первого декабря на торжественном заседании в Большом театре, посвященном семидесятилетнему юбилею Иосифа Виссарионовича Сталина? — Обиженной Лийке, видимо, захотелось лишний раз напомнить всем, какая она важная персона — член райкома партии. — Не может быть, товарищи, чтобы никто из вас не присутствовал там. Это было грандиозно! Какой замечательный доклад сделал товарищ Мао Цзэдун! Предлагаю, товарищи, выпить за здоровье дорогого товарища Сталина!..

Бокал новогоднего шампанского под бой курантов по запущенному Леней на полную громкость радиоприемнику окончательно подкосил Лийку: она подперла голову рукой и слепила веки. Тем временем веселый, оживленный Лева, как всегда, ни в одном глазу, явно не желая вникать в настроение жены, завел пластинку и по-гусарски щелкнул каблуками:

— Ниночка, вы не забыли, что первый танец второй половины двадцатого века вы обещали мне?

Раньше, чем зазвучала бодрая «Рио-Рита», раздался звон посуды: выскочившая из-за стола Лийка, пошатываясь, направилась к двери. Лева лишь в недоумении пожал плечами. Кинулась за ней перепуганная хозяйка, которой очень не хотелось никаких скандалов. Лийки не было ни в коридоре, ни в темной кухне. Дверь в ванную оказалась запертой изнутри.

— Лия, ты здесь? Открой, пожалуйста. Тебе плохо? Лия, открой!

За дверью только шумела вода.

— Лиечка, что с тобой? Открой, ну пожалуйста!

Дверь подалась. Скорчившись, как обезьянка, Лийка сидела на бортике ванны и плакала. Жалкая, страшненькая, красноглазая.

— Лий, тебе нехорошо? Может быть, выпьешь чаю?

— Перестань, Нина! Какой чай? Закрой дверь на крючок! Закрой, я сказала! Как же я тебя ненавижу… всех вас ненавижу! — Пьяная, похожая на тряпичную куклу, она мотала головой на тонкой шее из стороны в сторону и, кажется, ничего не соображала.

— Что ты такое говоришь? Ты слишком много выпила сегодня.

— Да, я пьяна, и все равно… ненавижу всех… и себя ненавижу! — Резко склонившись над раковиной, Лийка ударилась подбородком и истерически взвыла: — Не могу я больше видеть, как Левочка ухаживает за тобой! Как ты кокетничаешь с ним!

— Прости, я не думала, что тебе это так неприятно. Но ты же сама прекрасно знаешь, что у нас с Левой чисто дружеские отношения.

— Очень жаль, что только дружеские!.. Нина, если б ты знала, какая я несчастная! Поклянись, что ты не расскажешь никому?

— Ты не в себе, поэтому не надо ничего говорить. Потом ты будешь жалеть.

— Нет, не буду! Я такая несчастная, Нина! Мы с Левочкой женаты уже четыре года и ни разу… не были близки. Сначала это было объяснимо: война, трагедия с родными, Лева столько пережил! Но потом он выдумал, будто это оттого, что он влюблен в тебя. Ведь так не бывает? Скажи, скажи, Нина?.. Почему ты молчишь? Ты должна помочь мне! — Костлявые Лийкины пальцы до боли вцепились в ее руки. — Если Левочка убедится, что с тобой тоже… ничего… он вернется ко мне!

От Лийкиного сумасшедшего взгляда мурашки пошли по коже.

— Ты мне предлагаешь лечь с Левой в постель? Ты сошла с ума! Пусти меня! — Она уже сделала шаг в коридор, но за спиной послышалось жалобное хлюпанье:

— Прости, Нина, умоляю, тебя! Я и в самом деле сошла с ума! Сама не знаю, что говорю… — Лийка вытерла слезы платочком и опять заплакала — завыла в голос, по-бабьи: — Если бы ты только знала, какая это мука! Левочка то уходит, то возвращается! Я жду его, надеюсь, что вот сегодня наконец… и все одно и то же.

— Зачем же так мучить себя? Разведись с Левой.

— Разве развод что-нибудь изменит? Кроме того, что меня выгонят с работы. Пойми, я не имею права бросить Леву. Он совсем один, у него никого нет, только я. Все погибли в блокаду — мама, бабушка, сестры. Как же я могу оставить его? Левочка мне как брат… я люблю его. Больше, чем люблю! Левочка такой замечательный, талантливый! Я его не брошу никогда! Слышишь, никогда!

— Не кричи, Лия. Успокойся в конце концов.

— Прости. Забудь все, что я сказала!

Лийка кинулась в коридор, принялась судорожно искать свою маленькую шубку под ворохом пальто, но тут из комнаты вывалился Николаев. Сильно навеселе.

— Эт-т-то что такое? Непорядок! Куда это ты, понимаешь, собралась, Лия Абрамовна? — Крепко обхватив сзади двумя ручищами ойкнувшую Лийку, Николаев, который не мог пережить, что кто-то из дам собирается покинуть его, потащил Лийку в комнату. — Сейчас танцевать с тобой будем, Лия Абрамовна! Ишь, я ее жду-дожидаюсь, понимаешь, а она от меня сбежать собралась! Непорядок!..

Левин короткий испуганный взгляд только подтвердил Лийкины признания, и веселый новогодний праздник превратился в пытку. Но теперь уже все равно…

Глава четвертая

1

Прошлой ночью пестрые георгины на клумбе прихватило морозом, а сейчас, хотя и приближается вечер, солнце светит по-летнему ярко, и неуклюжая, тяжелая коляска стоит в тени невысокой рябинки с резными, еще зелеными листьями и поспевающими, кисло-горькими на вкус оранжевыми ягодами.

В церковном календаре девятьсот десятого года, в самом конце, на нескольких страницах, есть все русские имена, и можно выбрать любое. Собственно русских имен, оказывается, совсем мало, в основном греческие либо латинские. Напечатаны они в бабушкином чудом уцелевшем календаре, завалившемся за книги в шкафу, в соответствии со старой орфографией — с «ятями», «фитой» и прочими отмененными в восемнадцатом году буквами. Кому они помешали? Симпатичные, всеми забытые буквы напоминали о детстве, о книжках из папиной библиотеки.

Ребенку три недели, а они с Леней все никак не могут договориться, как назвать девочку. Она мечтала, что назовет девочку Татьяной, а если будет мальчик — то Евгением. Как героев Пушкина. Леня заупрямился: никаких Татьян, только Ниной! Самое красивое имя! Ей не нравилось собственное имя, казалось несчастливым. Не дай бог девочке пережить и сотую долю всех тех несчастий, которые пережила ее мама. Не говоря уже о том, что две Нины в одном доме — это крайне неудобно. Если Лене не нравится Татьяна, пусть будет Елена… Ирина… Наталия… или Ольга. Или, вот, Лариса. Как красиво! Сонечка — тоже славно.

На золотых часиках, подаренных Леней по случаю рождения дочки, половина седьмого, и теперь вполне можно прогуляться с коляской навстречу… нашему папе, обещавшему вернуться вовремя. Бедной маме скучно второй час сидеть на лавочке, к тому же очень раскричались ребятишки на детской площадке. Еще разбудят нашу крошечку, нашу девочку, которая и так спит беспокойно.

В переулке тоже носится шумная ватага мальчишек — гоняют по мостовой колесо от старого велосипеда и перекрикиваются звонкими голосами. Сколько же детей появилось после войны! Неужели и наша девочка когда-нибудь будет вот так же бегать, покрикивать, весело смеяться? Невозможно представить. Она такая маленькая!

Два раза отшагав по переулку туда и обратно, она опять одна тащит тяжеленную коляску в подъезд, поднимает на руках по ступеням и закатывает в лифт, где для нее самой почти не остается места.

Леня вернулся поздно — занимался в Ленинке. Наскоро поел и уселся за свои чертежи и учебники. Ничего не видит, ничего не слышит: одержим наукой ничуть не меньше, чем в прошлом году ремонтом. Высунув кончик языка, все что-то увлеченно записывает, аккуратно, как школьник, окуная ручку с пером в чернильницу-непроливашку, чертит циркулем, подсчитывает на логарифмической линейке, шелестит страницами учебников.

— Лень, уже первый час ночи. Я безумно хочу спать. Давай поговорим, и я лягу.

— О чем? — Леня отложил карандаш, но выражение лица было по-прежнему отсутствующим: сосредоточен исключительно на собственных мыслях.

— Как о чем? Надо же нам назвать девочку. Вот, посмотри, я сегодня выписала десять прекрасных женских имен.

Упрямый, он и не взглянул на список. Оставался последний, запасной, вариант.

— Послушай, Лень, а давай назовем нашу девочку Инной? Очень похоже на Нину и все-таки по-другому.

— Чего это за имя? Я такого и не слыхал. — Склонившийся над чертежом Леня скептически наморщил нос, но уже одно то, что он не сказал «нет», вселило надежду.

— Как не слыхал? Помнишь, в прошлом году мы с тобой смотрели в кино «Молодую гвардию»? Там снималась актриса, хорошенькая, веселая. Она играла Любку Шевцову и очень понравилась тебе. Ты тогда еще сказал: какая красивая артистка! Так вот, ее зовут Инна, Инна Макарова.

— Правда? — Как ни странно, Леня вспомнил — мечтательно заулыбался. — Да-а-а, хороша девушка! Боевая!.. Ладно, добила ты меня. Пусть будет Инна. А теперь, Нин, отстань, дай в конце концов поработать спокойно.

2

Имя для мальчика не вызвало разногласий. Довольный уже тем, что на этот раз будет «парень», Леня не возражает — Женька так Женька! Он вообще пребывает в отличном настроении: успешно защитил свою кандидатскую и теперь дожидается ее утверждения в ВАКе… А она дожидается мальчика, ни на минуту не сомневаясь, что родится именно сын: как-то она подурнела, лицо покрылось противными коричневыми пятнами, живот сильно выдается вперед, и чувствует она себя совсем иначе, чем три года назад, когда носила Инусю, — все дается с большим трудом. Скорей бы уж!

Инуся давно спит в своей кроватке, Леня сладко посапывает, а она, как всегда перед сном, перебирает в уме дела, которые непременно нужно сделать завтра, ведь в любую минуту могут начаться схватки и придется ехать к Грауерману. Не дают уснуть и тревожные мысли об Инусе: как она тут будет без мамы? С Пелагеей договорились за немалые деньги, что та днем посидит с девочкой, Галка Балашова обещала заходить, Лева обязательно примчится поиграть со своей любимой Инусей, но душа все равно не на месте: дочка ни на минуту не хочет расставаться с мамой, так и ходит по пятам, держась за юбку, и без мамы будет горько плакать…

Кажется, она только что уснула, а Леня уже толкал в плечо. Зачем он включил радиоприемник? Что за мрачная музыка?

— Нин, проснись! Товарищ С

талин умер!

— Тише! Разбудишь Инусю.

Леня уставился как на сумасшедшую. Возможно, она и в самом деле была не в своем уме, но только первая ее мысль была не о товарище Сталине, а о том, что теперь Леня точно не вернется домой раньше ночи, не купит ничего, не сдаст белье в прачечную и опять бросит их с Инусей на произвол судьбы.

Слезы застилали глаза. Тяжело ступая и придерживая двумя руками живот, она выползла на кухню, чтобы поставить чайник и разогреть на завтрак Лене вчерашние макароны «по-флотски». Вряд ли ему удастся сегодня пообедать.

— Здравствуйте.

— О-о-ой, Нина, горе-то какая! Ой, горе! Как жа мы жить-то без яво будем? На кого жа он нас покинул, сокол яснай? О-о-ой! — Пелагея раскачивалась на табуретке посредине кухни и пыталась изобразить, будто рвет на себе волосы.

Почему горе делает людей неискренними? Опухшая от слез, толстая, неприбранная Тоня, которая вечно собачится со свекровью, сейчас ласково гладила ее по плечу. — Мама, успокойтися, не плакайте! — и взволнованно поглядывала на Васю, со скорбным лицом курившего у форточки. — Вась, можа, валерьяновки мамы принесть?

— О-о-ой, ничаво мене не надыть! Луче б я заместо яво сама померла!

Не успел уйти на службу Леня, как проснулась Инуся. А сил-то нет! Правда, маленькая уже привыкла одеваться самостоятельно. Нужно только подать ей в кроватку одежонку, застегнуть пуговки на лифчике с резинками и на платьице из синей шотландки. Вытаскивать Инусю из кроватки тоже не приходится: придвигается стул, в кроватку подкладывается большая подушка, и девочка вылезает, как по лесенке.

— Вот, я какая стала больсая!

— Очень большая! Умница! Пойдем умоемся и будем завтракать, у нас с тобой сегодня очень много дел.

Больше всего Инуся любит колбаску и конфетки. Манную кашу никак не хочет кушать. Только с уговорами. Поэтому ложка с кашей подносится сначала плюшевому мишке, потом кукле Маше и затем уже Инусе. Хитренькая девочка старается оттянуть этот неприятный момент любым способом.

— Маса, не балуйся, кусай! Облизы лозку. Посмотли, как Миса холосо касу кусает.

В конце концов блюдце каши всей компанией одолели.

— Инусь, пойдем в магазин, папа придет поздно, а у нас нет ни хлеба, ни молока.

— А ты мне купис конфетку?

— Конечно, куплю…

В переулке как никогда многолюдно, все переговариваются приглушенными голосами, плачут, из установленных повсюду репродукторов звучит траурная музыка.

— Мамочка, сегодня плазник? Ты мне салик купис?

— Нет, милая… сегодня шариков не продают. Дай-ка мне ручку и иди рядышком. Сегодня не праздник, а… наоборот.

— Что такое — наоболот?

— Тише, дружочек.

Продавщица Любочка рыдала на прилавке, обхватив руками голову в белом колпачке. Вытерла слезы рукавом, подала два батона, буханку черного и от себя протянула Инусе булочку с вареньем:

— Кушай, моя деточка. Крошечка ты моя!

В молочном обычно проворная, приветливая Марья Ивановна сегодня, будто неживая, через силу выставляла на прилавок бутылки с молоком, кефиром, ряженкой и шептала вслед каждому покупателю: «Бедные вы мои». Увидела их с Инусей, перевела печальный взгляд с огромного живота, на котором давно не сходится приталенное зимнее пальто, на маленькую девочку в серой кроличьей шубке и горько заплакала:

— Бедные вы мои! Как же вы теперь жить-то без него будете?

Леня не пришел ни в семь, ни в восемь. В половине девятого догадался позвонить — в министерстве митинг, надолго. Как было не расплакаться? Лени нет, у соседей тоже митинг на работе, Пелагея, прихватив шестилетнего Вовку, умчалась во двор, на лавочку, рыдать с соседками. Конечно, всенародное горе, только надо думать прежде всего о живых! Почему никого не волнует, что в пустой, такой темной в холодный мартовский вечер квартире остались совсем одни беспомощная женщина, у которой с минуты на минуту могут начаться схватки, и ребенок двух с половиной лет?

— Отчего сегодня все плакают? — Инуся смотрела снизу вверх очень серьезно. Бархатные глазки такие умненькие.

— Не знаю, милая. Давай Машу с Мишей кормить супом? Уже пора, они, наверное, очень проголодались.

И Миша, и Маша, и плюшевая собачка Булька дружно спали в кроватке вместе с румяной, хорошенькой Инусей. Заплаканная мама тоже задремала, и тут сильно ударил ножкой Женечка. Господи, где же Леня?.. Наконец сквозь мрачные видения и тупую боль в спине послышался долгожданный шепот:

— Нин, ты уже спишь, что ли?

— Нет. Дай-ка мне руку, я встану… Лень, послушай, мне кажется, Женечка может родиться сегодня.

Бесчувственный муж посмотрел так, как будто его ненормальная жена только одна и виновата в том, что ребенок родится именно сегодня.

— Поклянись мне, Леня, что ты не оставишь Инусю! На Пелагею я уже не надеюсь, она теперь не усидит дома, целые дни будет болтать на улице.

— Мне же на работу.

— Умоляю тебя, Леня! Девочка не может быть одна!

В два часа ночи, взъерошенный, испуганный, Леня дрожащей рукой набрал номер скорой помощи и начал поспешно одеваться.

— Нет, со мной не езди, я сама! Оставайся с Инусей. Мне так спокойнее.

В роддоме врачи, очевидно, тоже были не в себе, потрясенные смертью товарища Сталина, потому что после отчаянного детского крика объявили измученной роженице: мамаша, у вас девочка!.. Как девочка? Не может быть!

Крошечное создание хмурило белесые бровки точно так, как Леня, когда сердится, и исчезли все сомнения: ах ты наша Женечка! Нам бы с тобой только поскорее вернуться домой…

Дома ожидало страшное известие: девятого марта, в день похорон товарища Сталина, в давке на Трубной площади погибла несчастная, глупая Поля вместе с домработницей из восьмой квартиры.

Глава пятая

1

Девочки спали, каждая на своем краю тахты и каждая на свой манер: Инуся, спрятав носик под одеяло, Женечка привольно раскинув на подушке худенькие ручки. Какие же они стали большие! И такие разные…

Поплотнее задернув шторы, чтобы весеннее солнце не разбудило девчонок слишком рано, и поправив ширму, отделяющую маленьких от взрослых, она на цыпочках поскакала к освещенному настольной лампой и так неудобно теперь задвинутому в угол, к двери, столу. Но Лене же необходимо место, чтобы заниматься по ночам.

Осоловевший после вечерних лекций в своем Станкоинструментальном институте, он уже немножко пришел в себя — с удовольствием попивал чаек.

— Ты должен серьезно поговорить с Женечкой! Ты единственный, кого она боится, я уже не справляюсь с ней.

— Ну и чего опять случилось-то?

— Мы с Инусей сегодня два часа разыскивали Женю по всем окрестным дворам. Представляешь, какой ужас? Наша разбойница забралась на дерево и вместе с какими-то чумазыми мальчишками с большим увлечением стреляла из рогатки в голубей. Я думала, Ленечка, у меня будет разрыв сердца, когда увидела Женю на дереве!

Леня чересчур снисходителен к Женькиным проделкам — только хмыкнул в ответ. Бессердечного отца ничуть не взволновало, что его пятилетняя дочь могла упасть с дерева, разбиться насмерть или на всю жизнь остаться инвалидом.

— Я замучилась с Женечкой! Все-таки ей надо было родиться мальчишкой. В кого она у нас такая озорница? Может быть, в тебя?

— Не, я смирный был парнишка. Не иначе, Жека в деда пошла. В папашу моего, Ивана Прохорыча. Вот был черт в ступе!

Упоминание о «папаше» очень удивило: обычно Леня упорно отмалчивается, если спросишь его об отце. В отличие от большинства людей Леня вообще не любит предаваться воспоминаниям о прошлом, он живет исключительно будущим.

— Что это значит «черт в ступе»? Объясни, пожалуйста.

— Вот с матерью моей познакомишься, она тебе все и доложит.

— И когда это будет?

Кажется, она опять наступила на «любимую мозоль»: невозмутимый, непробиваемый, Леня нахмурился: «Не знаю. Освобожусь, съездим!» — с заметным раздражением бросил сахарные щипчики, отодвинул недопитый стакан и потянулся к рулону со своими проклятыми чертежами.

— Лень! — Она хотела всего лишь обсудить Женино поведение, а помешанный на очередной диссертации Леня, видимо, решил, что жена требует немедленно отправиться в Переславль, и разорался шепотом прямо в лицо:

— Не так это просто тащиться туда с детьми и барахлом! Учти, жрать там нечего! Так что и продукты придется переть на себе!

Выслушивать все эти бесконечные отговорки, честное слово, не выдерживающие никакой критики, порядком надоело. Как только не стыдно? Не видел мать почти двадцать лет!

— Знаешь что, Лень, если бы ты захотел, так давно бы съездили! Раз уж Катерина Алексеевна не может бросить своих кур и гусей и приехать к нам, то мы должны были сделать это сами. По крайней мере, лет десять назад. Всего-то сто тридцать километров. Я посмотрела по карте.

— По карте она посмотрела! — Ленька совсем взбеленился. Скорее всего, потому, что чувствовал себя виноватым. — По карте — одно, а на нашем поганом транспорте — другое! Вот машину на тот год купим, тогда и поедем. А то до Загорска тащись на электричке, там до автобусной станции чесать надо, в битком набитый автобус, а на нем еще часа два-три! Или того лучше — до Берендеева на ночном. Оттудова километров пятнадцать-двадцать вовсе не известно на чем! Пешкодралом, что ли?

— Все, хватит! В конце концов речь идет о твоей маме и тебе решать, ехать к ней или нет. Я тебя сейчас прошу лишь об одном — завтра с утра серьезно поговори с Женечкой.

— Завтра с утра я в Ленинку ухожу.

— Как в Ленинку?.. Ну, так тоже нельзя! Завтра же воскресенье. С твоими бесконечными занятиями я окончательно погрязла в домашнем хозяйстве. Уже забыла, когда была в кино или в театре, не говоря о парикмахерской. И девочки не видят тебя совсем! Днем ты на работе, вечером преподаешь в институте, по воскресеньям занимаешься. Когда все это кончится?

— Ни-ког-да!

Заметив устремленный на него обиженный взгляд, Ленька сразу опомнился и примирительно потрепал по руке. — Шучу, шучу, Ниночка! Погоди малость, будет тебе и театр, и кино. Думаю… — Как всегда при воспоминании о своих железках, он мечтательно завздыхал и, не выходя из романтической задумчивости, пожал плечами. — Черт его знает, как дело пойдет? Но реально раньше чем через полгода мне докторскую не закончить.

— Полгода?! Выходит, опять торчать все лето с девочками в Москве? Я понимаю, для мужчины важнее всего карьера, но зачем тогда было жениться и заводить детей?

— Очень хотелось! — Леня хитренько засмеялся в кулак и многозначительно подмигнул сначала одним, потом другим глазом, как не подмигивал ох как давно. — Ладно, Нин, завтра поговорим. Ложись спать, а я еще поработаю.

И она безропотно отправилась спать, потому что сердиться бесполезно. Даже если сейчас с шепота перейти на крик, Леня не услышит: он углубился в чертежи, и, кроме чертежей, для него уже не существует ничего — ни несчастных детей, которые все лето будут дышать пылью в центре города, ни жены, которая уже и не помнит, когда в последний раз засыпала в объятиях мужа, ни брошенной им матери.

Нет, конечно, не брошенной. Леня регулярно, каждый месяц, посылает Катерине Алексеевне по двести пятьдесят рублей. Но разве деньги могут заменить встречу с единственным сыном?

2

Будильник зазвенел в шесть часов — собирались выехать пораньше, но пока добудились девчонок, перемыли все носы, заплели все косички, уложили всех кукол, зайцев и прочих плюшевых зверюшек, без которых никак не обойтись, всю семью накормили завтраком и наспех перемыли посуду, прошло почти два часа. Наконец радостно щебечущие девочки забрались на заднее сиденье. В багажник загрузили ящик тушенки, сумки с сахаром, мукой, крупой и макаронами, чемодан с вещами, подарками и всякое мелкое барахло. Для двух канистр бензина, которого, как сказал Леня, по дороге может не оказаться, места не хватило, и он, чертыхаясь, минут пятнадцать перекладывал все снова.

Часы возле Моссовета показывали уже половину девятого. Постовой при повороте на бульвары приветливо козырнул и улыбнулся Лене, как хорошему знакомому, а девочки помахали милиционеру из приоткрытого окна.

В вымытом поливальными машинами чистом городе автомобилей было совсем немного, однако, лишь только перебрались через новый гранитный красавец мост у «Северянина» и оказались в Подмосковье, шоссе сделалось узким, забитым бесконечными пыхтящими грузовиками и тяжелыми, неповоротливыми автобусами. До Пушкина тащились еле-еле, зато потом лихой водитель разогнался до семидесяти километров в час. Стремительно замелькали елочки, березки и избушки вдоль дороги.

— Лень, не гони так, я боюсь!

Инуся задремала, обернувшись румяным личиком к окну — очень переволновалась вчера из-за предстоящего путешествия и долго не могла уснуть, а от непоседливой Женечки не было никакого покоя: егоза не переставая грызла сушки, вертела головой из стороны в сторону, чтобы не пропустить что-нибудь интересное, вскакивала и нетерпеливо хлопала ладошками отца по плечу.

— Папуль, а давай еще быстрее! А ты сто километров можешь? — Сообразительная Женька уже догадалась, что такое спидометр, и с азартом следила за стрелкой, сидя почти что у Лени на голове. — Ух ты! Смотрите, какое дерево здоровое! — Гигантский дуб, одиноко стоящий посреди поля, вызвал такой восторженный визг, что терпение лопнуло.

— Женечка, если ты не прекратишь, я попрошу папу, чтобы он отвез нас обратно в Москву! Сядь и помолчи!

Бесенок на секунду притих. Хрустнула сушка, и послышался обиженный голосок:

— Между прочим, я очень есть хочу.

— Я тоже хочу. — И Инуся проснулась.

— Честно говоря, и я бы с удовольствием перекусил. — Оказывается, и плотно позавтракавший Леня уже успел проголодаться.

— О господи! Тогда остановись где-нибудь.

Пикник затянулся. Инуся умоляла разрешить ей нарвать цветочков. Городская девочка была очарована полем крупных ромашек с яркими, как солнышко, серединками, липких красненьких гвоздичек, фиолетово-голубых колокольчиков. Жека с булкой в зубах носилась за стрекозой на опушке леса. Девчонки — ладно! Леня не торопился, словно не понимал, что Катерина Алексеевна давно ждет, волнуется. Все покуривал, растянувшись на траве. Зачем тогда, спрашивается, дал телеграмму «Приедем седьмого июля утром»? Написал бы «Приедем седьмого».

В Загорске, на железнодорожном переезде, на жаре и в пыли, мучительно долго ждали, пока откроется шлагбаум: мимо все неслись и неслись пассажирские и тянулись и тянулись длинные-предлинные товарные поезда. Когда вереница машин потихоньку тронулась, солнце било в стекло уже с другой стороны.

Наскакавшись в свое удовольствие, Женечка свернулась клубочком и уснула. Теперь, в долгожданной тишине, можно было спокойно полюбоваться необыкновенно живописной — с горы на гору — дорогой, поистине берендеевыми, дремучими лесами, песчано-голубыми, как на картинах Левитана, речками, пестрыми полянками с розовым иван-чаем и после грохота и пыли грязного Загорска насладиться полным отсутствием цивилизации.

С каждым пролетающим после «сотого» верстовым столбом все сильнее охватывало волнение: что ждет их там, за этими бесконечными лесами? Какая она, Катерина Алексеевна? Почему у них с Ленечкой такие странные отношения: ни сын не спешит к матери, ни мать к сыну? Как встретит бабушка своих внучек? Может, зря они отправились к ней в гости всем семейством? Наверное, следовало бы оставить девочек в Москве, отправить денька на два к Галке. С другой стороны, как же можно лишать маленьких удовольствия отправиться в далекое путешествие вместе с папой и мамой на новенькой шоколадной «волге»? Ничего, если станет ясно, что суровая свекровь не рада невестке и внучкам, Ленечка завтра же отвезет всех обратно в Москву.

Хотя Леня выглядел абсолютно хладнокровным, она ужасно переживала и за Ленечку: непросто встретиться с постаревшей на двадцать лет мамой! — нежно потерлась носом о плечо в клетчатой ковбойке, чмокнула плохо выбритую впопыхах щеку, а когда опять посмотрела вперед, на дорогу, то обмерла.

Внизу, под горой, лежал старинный, как из русской народной сказки, городок: бревенчатые избушки, тесовые ворота, баньки в зеленых огородах. Белые занавесочки, плюшевые глоксинии и малиновая герань на маленьких окошечках… На душе сделалось легко и радостно — все вокруг было словно бы родным, ласковым!

— Какой славный город!

Невозмутимый Леня равнодушно кивнул. Заулыбался, только притормозив на заросшей зеленой травкой площади, чтобы пропустить двух белых коз, не спеша переходивших через шоссе.

— Разбуди-ка Жеку, а то она козу только в зоопарке видела.

— Пусть лучше наша Женечка поспит. Надеюсь, это не последние две козы?

— Так точно.

Дорога пошла вверх. На горке, ни слова не говоря, Леня затормозил и спокойно переключил рычагом на руле передачу. Не успели свернуть налево, на длинную улочку, снова уходящую вниз, к озеру, как сердце сжалось от боли: навстречу со всех ног бежала пожилая женщина и так призывно махала руками: сюда, сюда! — как будто «волга» могла повернуть и уехать обратно в Москву.

Леня не выскочил из машины, не бросился к матери, только низко опустил стекло:

— Здравствуй, мать.

— Милые вы мои, родные, неужто приехали? А я-то вас, поди, цельный день встречаю! — Катерина Алексеевна вытирала слезы с пунцовых щек концом повязанного под подбородком ситцевого платочка. Серые с желтыми искорками глаза лучились несказанным счастьем. — Леньк, ну ты ехай, а я вперед побежу!

Шлепая огромными солдатскими сапогами по пыльной, ухабистой дороге и то и дело оглядываясь и спотыкаясь, Катерина Алексеевна бежала впереди, а развалившееся на мягких сиденьях семейство сына следовало за ней.

— Леня, стой! Стой! Так нельзя! — Прямо на ходу выскочив из машины, она кинулась за свекровью. — Катерина Алексевна, подождите!.. Здравствуйте.

— Здравствуй, родимка! Ненаглядна моя! Спасибо, доченька, что приехала! — Уткнувшаяся в плечо Катерина Алексеевна жалобно завсхлипывала, и к горлу подступил комок.

— Что вы, Катерина Алексевна? Давно следовало приехать. Вы уж извините нас.

Свекровь без всяких церемоний, как родную, трижды расцеловала в щеки и, отстранившись, с неподдельным восхищением покачала головой в сбившемся набок платочке:

— Ой, Нина, да кака же ты красавица! А бабы-те соседски все смехи надо мной строют: небось, Ленька твой каку рябу нашел, а то уж давно б привез похвастать! Вот, мы им покажем, каки мы рябые!

За дощатыми воротами был солнечный дворик с кустами сирени, пушистенькой рябинкой, высокими «золотыми шарами». Бревенчатая изба с резными наличниками и открытым крылечком тоже выглядела очень приветливо.

Девочки выскочили из машины, и бабушка, всплеснув руками, бросилась их целовать:

— Ой, батюшки! Каки девочки-те хороши!

Инуся засмущалась, захлопала глазками. Жека сама повисла на бабушке:

— Баб Кать, у тебя собака есть?

— Не, милка, собачки нету. Котик есть, курки, гуси, а собачки нету.

— А покажи кота!

— Дак не знаю, гуляет он гдей-то. Мышей ловит, а можа, рыбу удить отправилси. Он-от у меня хитрай! — Баба Катя ласково гладила Женечку по головке, а сама поглядывала на зардевшуюся от смущения Инусю, видимо, в первую очередь ее и желая развеселить. И правда, услышав про хитрого кота-рыболова, Инуся заулыбалась. Бабушка тут же взяла ее за ручку. — Пойдем-ка в избу, родимка. У меня тама еще кот. Усатай! Нина, заходь, милка, в избу! Леня, сынок, заходитя!

Такая непосредственная с невесткой и внучками, Катерина Алексеевна как будто бы робела перед солидным, взрослым сыном, который даже не удосужился обнять ее, лишь покровительственно похлопал по плечу. Какой-то истукан!

По деревянному крылечку, покосившемуся, но еще крепкому, сбитому из потемневших, некрашеных досок, она вслед за свекровью поднялась в прохладные темные сени, наклонилась под низкой притолокой, перешагнула через высокий порожек и очутилась в просторной кухне с громадной русской печью. Девчонки уже щебетали в светлой, в четыре окна, комнате. Чувствовалось, что Катерина Алексеевна очень ждала сына с семьей: повсюду пестрели чистенькие половички, белели кружевные салфеточки.

Уже освоившаяся Инуся скинула сандалики и, уютно устроившись на диване с круглыми валиками в белых чехлах, принялась с изумлением разглядывать глиняного кота. И этот диван, и кровать за ситцевым пологом, спинку которой венчала томная деревянная русалка, и резная, покрытая черным лаком горка для посуды, и буфет с множеством ящичков, точеных круглых ручек были сделаны местным мастером без особого вкуса, но, что называется, на совесть и с большой фантазией.

— Какая у вас интересная мебель, Катерина Алексевна!

— Это Иван мой, покойник, сам-от все изделал. Да ты садися, Нина, вона, на диван. Отдыхай с дороги-те, а я поможу Леньке вещи занесть. — Промокнув потное лицо фартуком, запыхавшаяся Катерина Алексеевна опять помчалась во двор.

— Женечка, слезь с подоконника и сядь на диван! Не балуйся и, ради бога, не разбей кота. Инуся, проследи, пожалуйста! Я пойду за вещами.

Баба Катя подхватила две тяжеленные сумки и потащила по высоким ступенькам в дом, а помешанный на своей «волге» Леня все протирал тряпочкой стеклышки. Глаза бы на него не глядели!

— Катерина Алексеевна, не нужно носить вещи! Леня сам все занесет. Покажите-ка мне лучше свое хозяйство.

Легкая дверь из сеней вела в маленькую комнатку, где стояли две кровати, застеленные одеялами из разноцветных лоскутков, столик под вышитой скатертью и резные деревянные табуреточки. Сладко пахло сеном, а в чистое окошко било солнце.

— Удобно вам тута с Ленькой будет? А девчонки-те со мной в горнице пущай спят. А не хочете, вы туда пойдитя.

— Что вы! Здесь просто замечательно!

— Пойдем, милка, я тебе огород покажу.

На старых раскидистых яблонях висело множество мелких зеленых яблочек. Здесь, сзади дома, хорошо было бы сделать стол с лавочками и по вечерам пить чай из самовара, как купцы в Замоскворечье. Все вокруг было ярко-зеленым, свежим, сочным — кусты смородины, крыжовника, малины, посаженные вдоль высокого, из кольев забора, зацветающая розово-голубыми цветочками картошка. Протоптанная в изумрудной траве тропка перешла в длинные деревянные мостки. С них, должно быть, полоскали белье в озере — спокойном, розовом в лучах уже низкого солнца и бескрайнем, как море. Теплая, ласковая на ощупь вода пахла водорослями.

— А купаться можно?

— Конечно! Тольки далече не забирать, там глыбко, утопнуть можно.

— Боюсь, теперь девочек не оттащим от озера.

— Да полно-те, пущай плещутся! Ленька наш-от цельно лето тута сидел. Вона, какой мужик вымахал!

— И рыбу можно ловить?

— А как же? Ленька завтря прям с утрева с удочкой и засядет. Пойдем, родимка, в избу, самовар у меня, чай, уж простыл. И девчонки-те, небось, есть хочут.

Северный июльский вечер не кончался долго-долго. Лишь в начале одиннадцатого закрытые из-за комаров окошки превратились в черные прямоугольнички. Девочки изнемогли от впечатлений первого в их жизни путешествия, от невиданного приволья бабушкиного огорода и купания в озере — мгновенно уснули на кровати с русалкой, за ситцевым пологом. Взрослые снова уселись чаевничать с необычайно ароматным, сваренным накануне, к приезду, земляничным вареньем и московскими конфетами.

— Вота, я гляжу, Нина, Инуся на тебе сильно смахиват, — баба Катя шептала, боясь разбудить внучек. — А малая — кажись, на Леньку. А, можа, и на деда, Ивана Прохорыча. Така бедова! Ужасти!

— Мне казалось, Женечка похожа на Леню, только глазки карие, а Леня очень похож на вас.

— А вона, глянь-ка! — Свекровь подскочила, сняла со стены большую фотографию и, обтерев фартуком рамку и стекло с нарисованными по краю голубыми незабудками, протянула портрет усатого мужчины в косоворотке. — Иван мой, покойник. Тута ему, чай, годов тридцать.

Водянистые глаза смотрели прямо в объектив. Неуловимое, но явное сходство этого человека с Леней и, что самое поразительное, со скуластенькой, курносенькой Женечкой, показалось неприятным: было в пустом взгляде свекра, в его насмешливо изогнутых губах что-то антипатичное, пожалуй, даже порочное.

— Правда. Лень, посмотри…

Позевывавший в кулак Леня почему-то не захотел взглянуть на фотографию отца. Заспешил:

— Пошли спать, Нин, поздно уже! Завтра наговоритесь!

— Катерина Алексевна, давайте я помою посуду? Вы, наверное, устали.

— Да полно-те! Отдыхайтя с дороги.

В «холодной» комнате минуту назад клевавший носом Леня стремительно закинул крючок на двери и одним махом задернул занавеску на окошке.

— Ну как, будем кровати сдвигать? — зашептал, страстно целуя в шею, щеки, губы. По-мужски, игриво сощурившись, посмотрел в глаза. — Пошли искупаемся?

— Как это? Ночью? У меня купальник в чемодане, а чемодан в горнице.

— На что он тебе? Ночь, никто тебя не увидит. Полотенце только возьми и халат теплый одень. Теперь уж, поди, прохладно.

В черном саду, загадочном в свете почти полной луны — будто ребенок нарисовал неровный желтый кружочек на бархатном, звездном небе, — что-то таинственно шуршало в кустах, трещали цикады, поквакивали лягушки. И дрожала от нетерпения горячая мужская рука.

Халат остался на мостках. Ноги лишь коснулись мягкого илистого дна, а Леня уже подхватил, чтобы унести туда, где низко склонилась над озером раскидистая ива. Руки обвились вокруг его мокрой шеи, и Ленькино сердце забилось еще сильнее.

— Ты только поаккуратней, а то родим с тобой еще одну девочку.

— Не бойся… Нинка… любимая ты моя… — Уже давно его голос не звучал так хрипло.

3

На третий день Леня заскучал. Выражение лица делалось все более кисленьким, серые тучки-глаза грустнели с каждым часом, а уж когда он принялся с остервенением колоть на дрова толстые березовые чурки и отлетевшим поленом чуть не убило разгуливавшего по двору пестрого петуха, стало ясно, что никакими ночными купаниями, никакой рыбалкой Леню не удержать. Его душа рвалась обратно в Москву, на работу, в научно-исследовательский институт с невыговариваемым названием, где без замдиректора по науке Алексея Ивановича Орлова ну никак не обойтись в летнюю жару…

Вчетвером, без строгого мужского руководства, все вдруг ощутили невероятную свободу: спали, сколько хочется, хохотали без причины, плескались в озере, играли по вечерам в прятки, и баба Катя, нацепив на нос проволочные очки, «водила».

— И куды ж они запропастилися? Чай, в Москву уехали, — повторяла она, делая вид, что никак не может найти Жеку, которая залезла на печку, и Инусю, спрятавшуюся под столом.

В общем, от рук отбились совершенно! Обленились до того, что не варили обед и весь день пробавлялись пирожками да оладьями. А если и случались какие-то дела по хозяйству — стирка или та же стряпня пирожков, — то вдвоем со свекровью они делались в сто раз быстрее. Легко и весело. Потому что сопровождались увлекательными рассказами: у бабы Кати на любой случай имеется забавная история из собственной биографии или из жизни многочисленных дальних родственников, соседей, знакомых. Но была одна история, поведанная поздним вечером на завалинке, после которой до рассвета невозможно было сомкнуть глаз…

— И-и-и, родимка, понатерпелася я от свово Ваньки-те, не приведи господь! Говорила мне мать, царство ей небесное, вечный покой, не ходи ты за Ваньку Орлова. Вино он мастер лопать и по девкам загуливать. Дак разе в сямнадцать лет чего понимаешь? Иван-от был и петь, и плясать, и на гармони играть — первай! А уж каки слова мне говорил — заслушаешьси! Ухажеристый был страсть! Бывалыча ночью все соседски палисадники обдярет и цвятами-те наше крылечко и завалит. Не послушала я маму да и вышла… Чай, и годика не прошло, принялси мой Ваня вино лопать и по девкам шастать. А как Леньке народиться, тута он и дорогу к дому позабыл — у солдатки, у Аграфены Вихеревой, поселилси. Знамо дело, вместе бражку заделывали. А к той, слышь, вскорости мужик с фронту вернулси. Ваньке рожу начистил, а Аграфене-те веревку на шею замотал и поволок в озере топить. Ой, ревела она! Ой, ревела! Поди, на весь город. Еле мужики соседски отбили. Дак все одно, рожа крива по сию пору осталаси — дерг, дерг!

А наш-от, Ванечка, здравствуйтя! — домой воротилси, в ножки мне бух! Прости ты меня, Христа ради, Катенька моя ненаглядна, жана разлюбезна!.. Тихай был, послушнай, все Леньку нацаловывал, мебель обделывал, а опосля Покрова обратно с утрева куды-то подалси. Толь мы яво и видели! У полюбовницы своей, у Таньки, у Подколзиной, почитай, год с лишком ошивалси. Уж я не знамо как рада-радешенька была! Все в церкву ходила, Божью мать, заступницу, просила, чтоб Ванька не возвернулси. Да, видать, и Танька яму опостылела. Под утро — бам, бам! — в избу вломилси, пьянай, глаза таращит и давай нас с Ленькой чем не попадя колотить. Ужасти! Не приведи господь!

А парнишку-те, Леньку-те, ох, как жалко мне, Нина, было! Уж большой стал, умнай, училси на одни пять, а кажный день отца по канавам отыскивал. Волокет Ваньку на себе, а тот яво все по-матерному, все на «хе» букву! Леньке-те стыдно, мальчишки за ими бежут, дразнют Ваньку нашего орлом общипанным. Боялси парнишка глаза на улицу показать, все в избе сидел да уроки учил. Школу окончил на все отлично. Вота яво и послали в Москву на анженера поступать… А Ванька, жеребец старай, обратно молодуху нашел. Дак на ей и помер. Тьфу, прости господи! — Свекровь сплюнула, перекрестилась и… заплакала: — Царство яму небесное! Ой, Нина, замучил он нас, Иван-от, а все одно — жалко! Не виноватый он, калактер у яво такой был — до баб да вина больно охочий.

— Катерина Алексевна, как же вы, бедная, вынесли все это?

— А куды денишьси? — Баба Катя пожала плечами и, кажется, уже собралась повторить свою любимую присказку: Бог терпел и нам велел! — но заметила слезы в глазах невестки и затараторила. — Ой, Нина, милка, чаво скажу тебе! Аккурат в тот год, как Леньке-те в Москву ехать, он таку щуку здоровенну словил! Мы с им цельну неделю ту щуку ели. Сроду таких рыб никто не видывал! Одной икры полна бадейка. Ленька наш он такой ловкай!

Субботним утром, когда девочки еще досматривают счастливые сны, невестка под ручку со свекровью отправляются на рынок. Повсюду хлопают и скрипят калитки — женщины в платочках спешат на базарную площадь.

В деревянный магазин с разломанным крыльцом, возле которого постоянно толпятся небритые мужички, лучше и не заглядывать: рой злобных мух, серая бакалея, обгрызанные мышами каменные пряники и строй бутылок — водка, дешевый портвейн и подозрительно желтый напиток под названием «Аперитив Невский».

Зато на патриархальном рынке, открытом раз в неделю, все свежее, аппетитное, только что от коровки, с грядки или из леса. Босоногие, загорелые ребятишки продают землянику и чернику гранеными стаканчиками, накладывая из туесков чуть мятые, ароматные ягоды алюминиевой чайной ложечкой. Стоящая за деревянным прилавком синеглазая женщина «с походом» отвешивает на весах с чашками плотный деревенский творог и накладывает из большого бидона половником густую сметану. Мясо бывает редко: летом скотину, оказывается, не режут, но, если повезет, покупается парная телятина на суп и на котлеты. Хмельные инвалиды — кто без руки, кто на костыле, до сих пор одетые в свои военные гимнастерки, торгуют выловленными на заре щуками, лещами, крупной плотвой. Жалко солдатиков, надо бы купить у них рыбки, однако за время Ленечкиной рыбалки рыбы было перечищено столько, что теперь и глаза на нее не глядят.

Цены на рынке, по сравнению с московскими, копеечные. Нагрузив полные кошелки, домой они с бабой Катей возвращаются с остановками. Очень хочется, чтобы худенькие девчонки за лето поправились, окрепли, поели побольше витаминчиков. На завтрак их ждут тарелки земляники с молоком или сметаной, но Инуся с Жекой уже давно воротят носики. Озорницы предпочитают рвать с куста еще зеленый крыжовник, жевать немытый щавель или кислые яблочки-падалицу, и, как их не пугай, что разболятся животы, только хихикают. Тем более что у них есть верная защитница:

— Нина, да полно-те! Здоровше будуть!

Что девочки неизменно лопают с удовольствием, так это пенки с варенья, которое их мама, впервые в жизни, варит в сенях на круглой керосинке, помешивая время от времени ложкой в широком медном тазу и снимая густую, розовую пенку. Инуся с Женечкой с нетерпением дожидаются, когда она намажет им горбушки серого хлеба теплой, сладкой пенкой, чтобы, откусывая на ходу, снова бежать на улицу.

Инуся все больше вертится возле дома: по пятам ходит за бабой Катей, куда бабушка — туда и внучка, а по вечерам небезуспешно учит бабу Катю читать самые простые слова по детским книжкам с крупными буквами. Еще Инуся обожает черного усатого кота. Привязав к веревочке фантик от конфетки, часами играет с ним во дворе или, усадив котика на колени, расчесывает гребешочком пушистую шерстку. Не избалованный вниманием котофей в знак своей любви притащил Инусе к завтраку мышку. Положил к ее ногам. Крику было! Инуся ужасно боится мышей.

Женечка ничего не боится — ни мышей, ни злых белых гусей, ни лохматых соседских собак. Смело открывает чужие калитки, заходит в гости к свои новым подружкам, пьет там чай. Бывает, и сама приводит домой компанию смешных, стеснительных соседских девочек, которые заливаются румянцем, когда угощаешь их шоколадными конфетками…

Похолодало. Ледяная волна бьет в мостки. Резкий ветер рвет белье на веревке. Но в горнице тепло от протопленной печки, и можно всем вместе рисовать, читать книжки, шить платьице на любимую куклу Машу из пожелтевших кусочков тюля, остатков подвенечного платья бабы Кати, извлеченных из нижнего ящика резного комода. Одевшись потеплее, неплохо погулять и по городу. Жаль, посмотреть здесь почти нечего: в полуразрушенных церквах, бесценных памятниках русской архитектуры, располагаются керосиновые лавки, пункты приема пустых бутылок или хранятся ржавые бочки. Правда, в бывшем красавце-монастыре, стоящем высоко над озером, есть краеведческий музей.

4

Девчонок не волновала погода, они азартно носились возле облупленных монастырских ворот в поисках клевера, чтобы покормить белую козу с козлятами. Счастливые! В тридцать с лишним лет тяжелые, сизые тучи, резкий, холодный ветер и злое, свинцовое озеро порядочно действуют на нервы. Хотя ни погода, ни озеро, честно говоря, были ни при чем. Просто сегодня здесь, в музее, впервые со всей очевидностью выяснилось, что она, Ниночка Орлова, девочка из интеллигентной московской семьи, постепенно, сама того не замечая, превратилась в кухарку.

Пока бродили по музею, она судорожно пыталась вспомнить хоть что-нибудь о Юрии Долгоруком, или об Александре Невском, или о Петре Первом, чтобы рассказать Инусе с Женечкой, да так ничего и не вспомнила… Ой, как стыдно! А ведь пройдет еще несколько лет, и девочки догадаются, что их мама — невежественная, полуграмотная тетка. Родители должны знать гораздо больше своих детей, тогда дети будут относиться к ним с уважением, и, что особенно важно, появятся общие интересы… Как ей самой когда-то замечательно интересно было с папой! Он знал все-все-все. Кстати, именно от папы она впервые услышала о Переславле-Залесском. Городе, где родился Ленечка.

Редкое воскресенье они с папой не ходили «просвещаться» в музей или в любимую Третьяковку. Накануне он говорил: «Завтра, Нинон, пойдем с тобой к Левитану, подышим чистым воздухом» или «Давай-ка, Ниночка, навестим Василия Ивановича Сурикова. Давненько мы у него не были». И уснуть в эту ночь невозможно: все мечтаешь, как отправишься завтра с папой через Охотный ряд и Красную площадь в игрушечное Замоскворечье — деревянные домики, зеленые садики, карусели. Утром выходишь из парадного в залитый солнцем переулок и стараешься идти с папой в ногу. Только это не так-то просто, шаги у него большие. Сначала папа часто останавливается, чтобы раскланяться со знакомыми, ближе к Кремлю идет быстрее, на ходу рассказывая о московской старине, и получается, что весь город населен улыбчивыми, добрыми папиными знакомыми и сказочными персонажами.

Картины память сохранила, а папины комментарии — нет. Уже и не вспомнить, почему, например, взбунтовались суриковские стрельцы и когда это было.

Ах, папа! Все твои мытарства и страдания уложились в несколько равнодушных, казенных слов: «Полностью реабилитирован. Посмертно»… В сентябре папе исполнилось бы только шестьдесят четыре года, а ровеснице века маме в декабре было бы пятьдесят девять…

— Мамочка, ты плачешь?

— Нет-нет, что ты, Инуся! Просто ветер поднялся и песок попал в глаза… Женечка, побежали скорее домой! Кажется, девочки, сейчас будет страшная гроза!

Гроза догоняла, но крупные капли дождя захлопали по пыльной дороге только возле самого дома. Во дворе баба Катя никак не могла стащить с веревки чистые, сухие простыни, которые закручивало ветром.

— Куды ж вы запропастилися? Гроза! Ой, гроза! Щас как вдарит! Бежите скорей в избу!

Последней влетев в дом, баба Катя в панике закинула крючок на двери, задернула занавески и без чувств опустилась на диван:

— Ой, мамочки родныя! Я грозы-те пуще всего боюся! — Громыхнуло совсем близко, побелевшая свекровь сползла на пол и принялась креститься. — Ай, батюшки свет!

Девчонки, глупышки, увидев, как испугалась бабушка, страшно развеселились. Хихикая и нимало не боясь ни грома, ни яркой молнии, освещавшей горницу резким, неприятным светом, стали носиться от одного окошка к другому, отодвигали занавески и с восторгом сообщали, как сильно колотит дождь по дорожке, как здоровско с крыши несется по желобу вода в бочку, как по улице, накрывшись с головой телогрейкой, прямо по лужам скачет хромой дядька. Гроза для них была очередным приключением.

Молния затрещала над самой крышей.

— Ай, царица небесная, защити и помилуй!

Противные девчонки снова дружно засмеялись. Не оставалось ничего другого, как только наподдать им по попкам и насильно усадить на диван.

Очевидно из-за грозы, неожиданно отключили электричество. Озорницы испуганно прижались к сердитой маме, притихли, но Женечка долго молчать не умеет:

— Мамуль, а ты не боишься грозы? Нет? Совсем-совсем?

— Теперь уже не боюсь. Вот во время войны, да и после войны, я очень боялась грома. Мне казалось, что немецкие самолеты снова бомбят Москву. Бомбежки, девочки, — это безумно страшно! Я так боялась, когда объявляли воздушную тревогу, что забивалась под рояль и накрывалась с головой одеялом.

Баба Катя перестала причитать и креститься — посмотрела округлившимися от ужаса глазами:

— Дак, чай, и убить могло?

— Наверное.

— О-о-ой! Батюшки свет! О-о-ой!

— Что с вами, Катерина Алексевна?

— Ой, Нина, родимка, дак ведь Ленька мой без жаны б осталси!

— Катерина Алексевна, не плачьте, ну что вы? Мы же с Леней тогда еще даже знакомы не были. — И жалко было свекровь, и в то же время смешно. — Успокойтесь, пожалуйста, Ленечка и без меня нашел бы себе хорошую жену.

Баба Катя зарыдала еще горше. Вытерла слезы темными, натруженными руками и обиженно всхлипнула:

— Ишь, чего удумала! Не надоть нам никаких других!

5

Занудливый дождь, то переставая, то усиливаясь, льет и льет. Холодно, сыро. Инуся с Женечкой заскучали, сидя весь день в избе, все время ссорятся между собой, чего раньше никогда не бывало, и уставшей от их постоянного нытья маме приходится еще и без конца мирить девчонок. Пожалуй, следовало бы дать телеграмму Лене, чтобы приехал и забрал свое семейство в Москву, да жалко бабу Катю. Каждый вечер она подолгу изучает закат над озером в надежде, что солнце, выглянувшее к концу дня, сядет не в тучу, и расстроенно пожимает плечами:

— Кабы нет, завтря обратно жди дождя.

Только в воскресенье к вечеру повеселевшая баба Катя уверенно заявила, что ветер поменялся и завтра будет вёдро. Действительно, облака разошлись, и теплым солнечным утром лишь огромные лужи и полная до краев бочка воды напоминали о так надоевшем всем холодном дожде. От земли и деревьев шел теплый пар, сделалось жарко, но девчонок выпустили на улицу пока что в резиновых сапожках.

На следующее утро достали из чемодана, упакованного на всякий случай, легкие резные сандалики. Жека вприпрыжку умчалась на улицу, играть с подружками, а все остальные дружно отправились в огород окучивать порядочно подросшую за время дождей картошку. Солнце пригревало, и подбивать тяпкой на длинной ручке черную, рыхлую землю под темно-зеленые толстенькие кустики было одно удовольствие.

Громко стукнула калитка — это принеслась Женечка с вытаращенными глазами:

— Баба Катя! Мамуля! Грибы!

Сообщение о грибах почему-то необычайно взволновало бабу Катю: отшвырнув тяпку, она энергично хлопнула себя по бокам:

— Батюшки! А каки грыбы-те?

— С красными шапочками и с коричневыми! Соседи во-о-от такую корзину приволокли! И мальчишки шли с полными бадейками! У них одни красные! Мамуля, пошли быстрее в лес!

— Мамочка, баба Катя, пойдемте в лес! — Инуся тоже с мольбой переводила глазки с мамы на бабушку. — Пожалуйста!

— Не знаю, девочки, я никогда не собирала грибы… не умею.

— А чё тута уметь-то? Нехитро дело. — Баба Катя подмигнула девчонкам и заговорщически, словно боялась, что услышит кто-то чужой, зашептала: — Опосля обеда пойдемтя. Все-те из лесу уйдут, а мы аккурат и явимси. По-за полю поищем, тама местечки мои заветны.

За большим зеленым полем с низкой травкой и кочками виднелся высокий лес с симпатичной солнечной опушкой. Девчонки, размахивая туесками, бежали впереди, за ними шагала баба Катя, да так стремительно, что в больших, тяжелых сапогах за ней было не угнаться. Первый гриб прямо на поле нашла Инуся:

— Баба Катя! Я гриб нашла!

Катерина Алексеевна покрутила грибок, понюхала и отбросила:

— Не, милка, мы таки не бярем.

— Можно, я посмотрю? — Круглый беленький грибок оказался самым настоящим шампиньоном. — Катерина Алексевна, это же шампиньон!

— Да ентих шпиёнов здеся цельно поле! Скотину тута гоняют. Не, не беритя!

И правда, кучки круглых грибков белели по всему полю, а там, где солнце припекало сильнее, большие, мохнатые по краям шляпки уже почернели… Как же можно не собирать такие прекрасные грибы, как шампиньоны? — такое просто не укладывалось в голове. В Москве их продают в магазинах и, кстати, не очень-то дешево.

Женечка с Инусей доскакали до первых молодых березок: — Ура! Грибы! — и баба Катя, нацепив на нос проволочные очки с завязывающейся на затылке бельевой резинкой, еще прибавила шагу.

Как выяснилось, грибной азарт — это страшное дело! Заглядываешь под кусты, на коленках ползаешь под разлапистыми елями и, несмотря на назойливых комаров, никак не можешь остановиться: в прошлогодних коричневых иголках ждет еще один красавец в яркой шляпе и тут же сидят совсем маленькие, только-только вылезшие из-под земли толстоногие оранжевые подосиновички. Корзинка уже полна, но впереди — вся полянка в желтеньких лисичках… Ой, подберезовик… еще один… четыре, пять…

— Девочки, идите сюда, скорее! Катерина Алексевна, идите ко мне!

— Иду-иду! — Продравшаяся сквозь густой ельник, вся в сухих веточках и паутине, баба Катя примчалась первой. — Ну, милка, и ловка ты у нас грыбы-те брать!

— Мамочка, как же ты так быстро научилась собирать грибы? — Инуся с изумлением уставилась на горку стройненьких, молодых подберезовиков, сложенных возле переполненной корзины.

Женечка обиженно надула синие от черники губы:

— А почему я не нашла ни одного беленького?

Катерина Алексеевна сидела на опушке и головным платком вытирала пот с лица, девочки в изнеможении валялись рядом, а их азартная мама никак не могла заставить себя выйти из леса: «Сейчас, еще минуточку!» — потому что снова заметила под березкой гладкую светло-коричневую шляпку белого гриба.

Обратно она шагала впереди, очень гордая своими успехами и уже не обращая внимания на шампиньоны, сзади трусила баба Катя. Замыкали процессию девчонки на заплетающихся ногах. Дощатая калитка, запертая перед уходом на щеколду, оказалась приоткрытой. Во дворе стояла шоколадная «волга», а на завалинке сидел хмурый Леня.

— Куда вы пропали-то? Три часа тут сижу, вас дожидаюсь. Забыл, где у матери ключ лежит.

— Ура! Папуля приехал! — Туесок полетел в сторону, сыроежки рассыпались.

— Папа приехал!

Хмурый Леня не смог устоять против такой бурной детской радости — заулыбался и, усадив Женечку на колени, нежно прижал к себе Инусю:

— Ах, вы мои милые! Какие толстенькие стали! Щекастые! А я вам торт привез. Бо-о-ль-шой-пребольшой!

Раз прибыл хозяин, жена и мать, отставив корзинки, забегали, стали собирать на стол.

К чаю был торт. Самый обычный двухкилограммовый бисквитный торт фабрики «Большевик» вызвал неописуемый восторг:

— Батюшки! Кака красота! Вот я бабам-те расскажу! У нас тута отродясь никто такого не видывал! — Баба Катя надела очки, еще раз обошла вокруг стола, с восхищением разглядывая разноцветные розочки и зеленые листики из крема, и неожиданно очень смешно заважничала. — В Москве-те таки торты тоже, чай, не всем подряд продают?

Женечка, слопав почти весь привезенный отцом сыр, любимое свое лакомство, к торту не притронулась, у сладкоежки Инуси, редкий случай, на блюдце осталась недоеденной половина второго кусочка, и Леня обиделся.

— Вы чего это, девчонки? Инусь, а ты-то почему не доела? Не понравился?

— Очень понравился, только… я оставила котику. Можно?

— Да можно! Ты ешь давай, а коту мы еще отрежем.

Маленькая подлиза Женечка моментально повисла у отца на шее и, скорчив умильную рожицу, заглянула в глаза:

— Папуль, можно я девочкам отнесу два кусочка? Они тута отродясь такого не видывали! — Женька-шельма так ловко скопировала не только слова, но и интонацию бабы Кати, что все, включая бабушку, дружно расхохотались.

Конец ознакомительного фрагмента.

***

Оглавление

  • ***
  • Часть первая

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Пятое время года предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я