Ночь на Литовском

Ксения Забкова

«Каждые сутки мы видим, как день сменяется ночью, а ночь – утром. Но в жизни человека бывает иначе – ночь может затянуться на целые месяцы и даже годы. Мы болеем, теряем близких, расстаемся с любимыми, переживаем предательства и впадаем в зависимости. Теряем смысл, место, дело. А если всё сразу?..Судьбы бывают куда труднее, но свою историю я хочу посвятить каждому человеку, который заблудился в темноте. Это моя рука помощи тому, кто отчаялся – мы обязательно доживём до утра».

2

***

Ноябрь 2006.

Это был очень тяжелый вечер. И если октябрь можно было хоть как-то переживать, то приближение декабря, мокрая ноябрьская слякоть и изморозь не оставляли шансов ни мне, ни маме. Мама долго смотрела в пол, сидя на диване, на который обычно садился папа с книгой или газетой. В окно не били и не барабанили, а монотонно, нервозно царапались мелкие косые капли.

— Слушай… я больше не могу, — мама посмотрела на омытое дождём окно стеклянным, почти неживым взглядом.

Я опустилась в ноги к маме, обняв их. И так мы сидели вдвоем, уже не плача, а просто мерно покачиваясь, словно стараясь не потерять друг друга и что-то ещё… хотя бы маленький клочок от цветастого платья той жизни, к которой мы привыкли.

Нас отвлекло sms-сообщение.

— Мам… помнишь того мальчика из Склифа? Мы сегодня вечером хотели встретиться… можно?

— Можно, конечно. Отвлечёшься.

«Мальчика из Склифа» мама, конечно, помнила. Тогда он где-то раздобыл для неё мягкое кресло, чтобы было удобнее всю ночь сидеть рядом с отцом. Тёплый, открытый парень. Мама обвела квартиру потухшим взглядом. Папа всегда был лёгким, даже незаметным в быту, и только с его уходом мы ощутили, сколько всего лежало на его плечах. Я знала, о чём думает мама: сейчас я уйду на встречу с этим парнишкой, а она останется совсем одна.

— Мам… ты приберись, мы, может, вдвоём зайдём?

И мама взялась за уборку — она всегда так делала, когда хотела уйти от тяжёлых мыслей.

А я сама не знала, почему мне стало чуть-чуть легче. Вкратце я рассказала новому знакомому — назовём его Р. — обо всём, что случилось с нами после его выписки, и всё это всплыло в памяти уже не таким страшным, каким казалось прошедший месяц.

–…Выходит, ты так и остался на своём курсе? А мне этим летом поступать.

— Ну да. Академ не стал брать после аварии, а сессию сдам как-нибудь. Я что с аварией, что без аварии — раздолбай.

Авария, которая почти не оставляла шансов выжить, и привела моего нового друга в Склиф. Но чудеса случаются — и он выжил, и даже познакомился с девчушкой в лице меня, за которую чувствовал теперь ответственность.

За болтовнёй под ноябрьским моросящим дождиком, который теперь не казался мне таким уж удручающим, мы дошли до моего дома. Почему-то я сразу знала, что можно совершенно спокойно привести его в гости — и никому не будет неудобно.

Мама приветливо улыбнулась в дверях. Было заметно, что ей стало радостно снова увидеть Р. Он засмеялся, когда увидел, как я, кряхтя, тащу к столу трехлитровую банку компота.

— Давай сюда.

Я отдала ему банку и немножко смутилась. Смутилась от того, что почти весь вечер говорила о грустном и очень сокровенном.

— Знаешь, я обычно никому не жалуюсь, просто…

— Просто можешь теперь жаловаться мне. Сколько захочешь.

Я улыбнулась — подумалось, что кто-то словно подарил его в помощь, кто-то, кто всё-таки не оставил нас в беде. И время — в ещё несколько часов назад тихой и опустелой квартире — полетело стремительно и незаметно за весёлыми рассказами то о школьной, то о студенческой жизни. «Как же легко…» — подумала я, глядя на своего гостя. Пару минут назад он отодвинул рабочий стол в комнате и посмотрел, что за поломка случилась с моим компьютером, и теперь стоял весь в пыли на чёрных джинсах и смеясь, отряхивался и чихал. На плотных брюках и шерстяном свитере пыль была особенно видна.

— Я сто лет туда не лазила, прости…

Мы смеялись, пока старые часы в дальней комнате не пробили одиннадцать раз. Почти как сказке.

— Чёрт, у меня же военка завтра! — улыбнулся он и, быстро собравшись, поцеловал меня в щёку на прощание.

***

спи, моя ласковая —

ночь мягка.

стали февральскими

облака. в млечный встревоженный дым гляжу,

сон у подножия

сторожу. ветру морозному угрожаю,

в пыль тебя звёздную

снаряжаю… жаль, меня в ангелы не берут — не от любой беды сберегу. спи моя, ласковая,

ночь мягка,

стали февральскими

облака…

Потянулись зимние дни — долгие, белые, бесконечные. Я не стала учиться хуже, кутаясь в пуховую шаль на задней парте, но и никакого «рывка» перед поступлением в университет сделать не пыталась. Чаще всего на уроках я просто слушала материал, глядя на тихие хлопья за окном, а после занятий бежала погулять с Р., когда у него было время.

Парень в жёлтой футболке, тот парень из путаных коридоров НИИ им. Склифосовского, был единственной моей отдушиной в этом безвременном путешествии.

Он, конечно, не влюбился в меня, как сняли бы в кино. Жизнь придумала по-другому. Но чувство, которое я испытывала к нему каждый раз, выбегая со школьного крыльца в сторону метро — это чувство было единственным канатом, удерживающим меня в моём потерянном пространстве.

Однажды он заехал в гости, что случалось теперь довольно редко: у Р. была девушка, и она болезненно реагировала на наше общение, что было вполне понятно. Но и не общаться мы не могли: я стала для него кем-то вроде младшей сестрёнки или близкого, но маленького друга.

Как-то раз он нашёл в моих черновиках, которые иногда пролистывал, разрозненные отрывки каких-то стихов.

— Это что, колыбельная? — улыбнулся он мне.

— Ну да. От мужского лица… — я опустила глаза: слишком явно прослеживалось, как мне хочется, чтобы кто-нибудь спел мне такую песню.

— Ладно, сестрёнка. Мне пора, — он быстро поднялся с дивана, вспомнив, наверное, о любимой девушке. — Надо будет купить струны к той гитаре, которую ты подарила, и попробую подобрать музыку к твоей колыбельной.

…Так прошли морозные дни, наступил апрель, за ним — май.

Мама ходила серая — без преувеличения серого цвета все прошедшие полгода. Она сильно похудела, но ничто не выдавало признаков какой-то болезни, пока в апреле у неё не начала подниматься температура. Температура то повышалась, то понижалась, но держалась постоянно — мама ходила по врачам, врачи не находили ничего критического.

Пока в начале мая, перед Днём Победы, мама не потеряла сознание и строгая тётенька, которая увозила её на скорой, посмотрела на нас с укоризной: «Что же вы столько тянули?».

В ординаторской 52-ой больницы я робко подошла к высокой худой женщине — мне сказали, что это лечащий врач мамы. Женщина посмотрела на меня с сочувствием. Я хорошо её помню — тонкие запястья, светлое каре, тихий голос.

— Понимаешь, я не могу тебе ничего обещать. У твоей мамы отказывают почки. Возможно, придётся делать гемодиализ.

Я тихо выслушала её, тогда ещё ничего не понимая про гемодиализ.

Маму постоянно рвало. Мне горько было смотреть на её когда-то красивое лицо с высокими скулами, на растрепавшиеся густые волосы насыщенно-шоколадного цвета.

— Я поняла. Спасибо.

Я уже почти вышла из кабинета, когда врач окликнула меня.

— Девочка?

–?

— Прости, но я не хочу тебя обнадёживать. Будь готова к любому исходу, но мы делаем всё возможное.

…Дома я сидела на полу в тонкой светлой рубашке, прислонившись к холодной батарее.

«Мама в больнице. Приезжай, пожалуйста, мне очень страшно».

«Прости, я не могу приехать» — ответил Р. Я совсем забыла, что на дворе 9-ое мая. Что сейчас они вдвоем с девушкой гуляют где-то по набережной, наблюдают салют. Позже фотографии в сети подтвердили мою догадку.

Тем временем за окном начали раздаваться залпы и крики.

— УРА!

— УРА!

— УРА!

Этот День Победы

Порохом пропах…

Я открыла окно и посмотрела вниз. Холодный воздух прикасался к и без того озябшей коже. Асфальт так и манил прекратить это всё в единое мгновение.

Небо было расцвечено огнями, народ гулял и веселился. Я очень любила День Победы. Он был моим любимым праздником. Один мой прадед дошел до Берлина, а другой погиб в первые дни войны, прикрывая отходящих товарищей. Моя бабушка Тамара была совсем маленькой, когда его не стало, а она попала в детский дом. Друзья передали, что последними его словами были: «Пусть я умру, но моим детям будет слава».

Я открыла бутылку «Массандры», стоявшую в серванте, налила себе огромную кружку, осушила до дна. «Не надо. Ещё не всё потеряно. Не всё потеряно» — с этой мыслью я уснула крепчайшим сном.

***

Одним майским утром я надела белую футболку, любимую серую юбку, включила плеер (тогда были модными маленькие Mp-4) и решительно направилась в сторону 52-ой городской больницы.

«холодная весна,

спят дальние огни…

как долго я искал…»

— напевал Джанго у меня в наушниках. Та весна была тёплой.

По дороге я заехала в храм на Сухаревской.

Это трудно объяснить — то состояние, с которым я обращалась к небу. Это не было отчаянием, не было болью, не было унынием. Я не заходила внутрь, просто внимательно смотрела на купола.

В душе у меня была какая-то непоколебимая решимость. Я просто смотрела вверх и повторяла чётко, без слёз, без излишней мольбы: «Пусть она выживет. Сделай так, чтобы она выжила».

По дороге в больницу я вспоминала, как в детстве на прогулке, когда мне было года три, мама нашла ранней весной в ручье, в подтаявшем снегу, маленького солдатика. Видимо, игрушку кто-то потерял и она пролежала там целую зиму. Моя мама чем-то похожа на этого солдатика — маленького и стойкого.

Я вспоминала, как каждое утро в детском саду, пока все дети уже бегали и играли, я смотрела в окно и ждала, пока мама пройдёт мимо и помашет мне рукой. Она ни разу не забывала. Почему-то ярче всего я запомнила её салатовый плащ — этот цвет до сих пор ассоциируется у меня с цветом счастья. На всех детских фотографиях я обнимаю маму ручонками за шею так крепко, как будто боюсь отпустить даже на минутку — у нас всегда была очень сильная связь.

Тогда я вошла в палату… и увидела мамину улыбку. Она улыбалась сквозь слёзы, а в руках у неё был какой-то листочек.

— Что?

— Снизился на 100 единиц.

Это было чудом. В тот день маму готовили к переливанию крови и гемодиализу. В процедурном кабинете всё было уже готово, маме собирались делать надрез на запястье, когда в палату влетела лечащий врач с новыми результатами анализов.

— Всё отменяем!

Снижение самого опасного показателя сразу на 100 единиц означало, что мы ещё поборемся, что есть шанс самостоятельно зацепиться за жизнь, но будет непросто. «Света, терпи» — коротко сказала врач.

Последующие недели были очень трудными. Но людям бывает намного труднее. Люди выживают в войнах, под бомбёжками и обстрелами. А мы выживали в цивилизованной московской больнице. И вообще эта книга о проблемах современного поколения в относительно безопасной стране. Я не претендую на то, что рассказываю о чём-то страшном и уникальном — наши бабушки и деды прошли через действительно страшное. Но благодаря им мы живём в другом мире. В мире, где сталкиваемся с совершенно иными бедами.

Сперва мама не могла ничего есть и похудела почти что наполовину. Однажды она тихонько сказала мне: «Это же не навсегда, дочь. Это когда-нибудь закончится».

Я видела, как гаснут другие пациенты с её диагнозом, как они не могут встать и ждут сиделок и санитарок, чтобы сходить в туалет. Мама вставала. Вставала, держалась за стенку и шла сама. Чуть позже она стала доходить до душа. А потом тошнота понемногу стала отступать.

Постепенно мама стала набирать вес. Летом пришла пора поступать в университет, но мне было настолько всё равно, что на экзамены я заходила как бы походя, по дороге в 52-ую.

Вы замечали, что чем меньше вы придаёте значение чему-либо, тем легче у вас это получается? Я не буду повторять тезисы, давно и гораздо лучше описанные Зеландом и Кастанедой, но «сниженная важность» действительно творит чудеса. Тогда ещё не было ЕГЭ, на филфаке сдавали русский язык и литературу устно, и пока будущих сокурсников бил мандраж, я просто спокойно ждала, когда всё это закончится и я уеду к маме. Возможно, именно поэтому я не ценила так легко доставшегося мне поступления на бюджет, но об этом чуть позже.

Конец ознакомительного фрагмента.