Дурак космического масштаба

Кристиан Бэд, 2023

Прошло 2000 лет с начала колонизации галактики. Земля забыта. Человечество утратило координаты своей прародины. Пилот-стрелок Агжей Верен молод, самоуверен. Судьба забрасывает его на боевой крейсер имперской армады «Аист», где он поступает в подчинение к более опытному и умелому напарнику Колину Макловски по прозвищу Дьюп. Освоенная вселенная находится на пороге войны, и Агжей узнаёт, что напарник должен срочно лететь в другой конец галактики, потому что именно там – передовой фронт сражений. Потеряв друга, он тоже пытается добиться перевода на древний и мятежный Юг, откуда когда-то начиналась колонизация галактики.

История девятая

Птицы падают, потому что летают

Из дневниковых записей пилота Агжея Верена.

Абэсверт, Прат

Иногда я не понимаю, что такое высшая нервная деятельность и есть ли она вообще. Бывают дни и даже недели, когда чувства и желания теряю совсем, не теряя при этом способности жить.

Тело функционирует, мозг командует, желудок отправляет очередной транш в кишечник… Сознанию происходящее безразлично, но инициировать умирание ему тоже не хочется. Разве что убьют. Я даже кого-нибудь автоматически спасаю время от времени. (Хоть я и заточен на убийство лично генералом Мерисом, а он понимает толк в воспитании убийц.)

Вдох-выдох. Пауза между ними — цена любой боли, а время, достаточное для выстрела, еще короче — оно между ударами сердца.

Вообще-то, Мерис — умница, он научил меня принимать физическое наказание как инициацию. Иначе я вряд ли выжил бы в штрафбате. Кое-кто из сержантов, конечно, впечатлился тем, за что меня сюда отправили, но тут есть всякие. Некоторым — сахара не надо, лишь бы ударить тебя ногой.

Первый раз, еще на астероиде, я переживал незаслуженное насилие с болью и обидой на Мериса, обставившего порку, словно спектакль. Я не понял тогда, что он как раз и стремился вывернуть наизнанку все наше понятие о наказании в армаде. Он не хотел, чтобы мы искали потом в себе несуществующие грехи. В штрафбате бьют «за просто так» — за неудавшийся цвет кожи или морду, описанную не тем циркулем. Не устрой нам Мерис промывку мозгов, вряд ли избалованные хорошим обращением северяне выдержали бы тот беспредел, в который довелось окунуться на Юге. Это притом, что «мясом» мы тогда еще не были. Это сейчас я условное человеческое тело с татуировкой на виске, за которое практически никто никакой ответственности не несет. Меня можно просто списать. Сложнее списать даже форму на мне.

Но в первый раз мы были условниками без отягчающих статей, нас еще нельзя было так легко отправить в утиль. За это тоже прилетало иной раз. Но тогда я мог хотя бы пообещать сержанту, что придушу ночью, ведь условники все-таки солдаты, а штрафники на грунте — подконвойное мясо. Если дернешься лишний раз — пристрелят. Причины допишут к сопроводительному письму. Может быть.

Удивительно, насколько разные порядки в наземной армии и на флоте. На кораблях даже «мясо» не является никчемной единицей. «Татуированных» терпят, даже по-своему берегут. В крайнем случае — из штрафников получаются неплохие смертники. Но на грунте таких потенциальных смертников, видимо, слишком много.

Моя штрафная команда убирала на Прате трупы. Прат, если ты не знаешь, своего рода стационарная взрывбаза. Здесь центр по производству начинки для пиротехнических пирогов. Но потому и население планеты сразу оценило грамотность подавления бунта. И проэкзотианские настроения умерли в считанные дни, после того как на Прат кинули воздушные генераторы живого огня и нелинейные волновые излучатели…

Это было быстро и жестко. Большая часть боезапасов повстанцев рванулась в воздух. Погибло до пяти процентов населения. В массе — мирного. И тут же начались переговоры.

А нам достались трупы, переслоенные чем-нибудь недоразорвавшимся.

Келли, руки которого росли из железа, многому меня научил. Взрывное дело было его любимым досугом. И я успел прыгнуть на Лерона Макрейна, потому что под мертвыми телами ставят не только растяжки, а еще и рассыпают дилам.

Порошок этот с виду совершенно неприметный — комковатый, грязный, но отлично взрывается на свету, если ночью сунуть его в рав-пакете под труп. Пакет потихоньку разлагается, дилам впитывает влагу, и остается только перевернуть тело, чтобы взрыв взял за одного лежащего пару-тройку пока еще бегающих. Порошок сначала стремительно темнеет, потом… Потом я успел оттолкнуть Лерона и прижать его к земле. Спину мне, конечно, обожгло.

Сержант долго махал перед моей грязной мордой гэтом и расширял мое знание пайсака и алайского. Но прав был я, а не он. Датчиков у нас не имелось. Не было и собак — они чуют эту дрянь на раз. И я сделал то, что только и можно было сделать, увидев темнеющую на свету грязную массу.

Нашу группу отвели назад: убрать закладки вручную без намеренного риска невозможно. Пришлось просвечивать район с воздуха в терагерцовом диапазоне… Трупы засветились, сигнализируя, что единичный взрыв не случайность. Ими занялся спецон, а сержант, удивленный, что обошлось-таки сегодня без списания доверенных ему живых мертвецов, направил меня и Лерона в медчасть.

Лерону я сломал при падении руку, ребро и сделал пластическую носа с креном влево. Тяжел я для него оказался. Лерон тощий, даже форма висит мешком. Да и некогда мне было выбирать место, куда рухнем.

Регулярные войска обогнали нас прилично, медчасть пустовала. Положили вдвоем в комнатенке на восьмерых. Мы захватили оба места у незарешеченного окна: он справа, я слева. Бежать было можно. Внизу я разглядел только две будки с охраной, сигнализация особой сложностью не отличалась. Но был ли смысл бежать? Особенно на Прате. — По гроб, — сказал Лерон, когда медик чавкнул дверью.

Я промолчал. Макрейн был мне мало интересен, вместе со своими гробами.

— Быковатый ты, — сказал Лерон.

Я изучал стену. Что ему с того, что держусь в стороне? — Правду говорят — северянин?

Я не кивнул.

— А еще гонят…

Я посмотрел на Макрейна долгим, ничего не предвещающим взглядом. Хорошего — ничего. Я знал, о чем шепчутся у меня за спиной. Да, я лично расстрелял пятьдесят одного правительственного ублюдка. И заложников, и террористов. Заложников — даже с большим удовольствием. Потому что понял — все они играли в одном спектакле. Одни хотели экзотианского протектората, другие — шли на прямую провокацию, чтобы разорвать планету пополам. Я смотрел на холодное тело Дьюпа, на весьма вольные отношения между заложниками и мнимыми террористами… Аннхелл был наш, имперский. Но в заброшенной канализации под городом так считала лишь горстка спецоновцев. Здесь, на Юге, всё оказалось так запутано…

Пятьдесят один человек лёг как один. Только рука затекла. Вопросы? Поаплодировали и сели. Да, трудно было. Да, замкнутое пространство. Из гэта — нельзя, сами бы потом задохнулись от жара и вони, а у импульсного — приличная магнитная отдача. Меня шатало, когда я вышел в проход и сдался Келли. Ну, может, и не от отдачи шатало. Пятьдесят, как один. И мальчишка какой-то. Последним. Я не буду больше стрелять в мальчишек.

— Не заводись, — сказал Лерон. — Я тебе не фрайсудья.

Как он догадался, о чем я думаю? Худой, что пугало… Смешанных кровей?

Об экзотианцах много чего говорят. Например, что им трудно стрелять в людей, потому что чувства их глубже и рельефней. Они не только видят агонию, но и сопереживают ее. С каждым. Я — сопереживал? Не помню.

Лерон усмехнулся, почесал свежую татуировку на бритом виске. Моя — не чесалась. Потом протянул через проход квадратную ладонь.

Я пожал.

Закрыл глаза. Если сейчас распахнется дверь, нужно падать и перекатываться вперед, потому что назад — некуда.

Террористы были мальчишками, заложники — взрослыми дядьками. Мне не по мозгам оказалось оценить той каши, которую они там варили. Но я понял — на Аннхелле нет своих и чужих, есть свои-свои и свои-чужие. Кровь смешалась там через одного, а у того, у кого не смешалась, просто времени недостало. И надо, чтобы не проиграть, резать всех потенциальных чужих в правительстве планеты, что я, собственно, и сделал. Думаю, генерал Мерис счастлив теперь. Он примерно этого от меня и хотел.

— У человека всегда есть цель и предопределение. У одного — муху убить, у другого — мир спасти. Но для вечности — эти поступки равнозначные, — сказал вдруг Лерон.

Ему удалось меня удивить, но глаз я не открыл.

— Может, — продолжал он, — это и была твоя цель?

— Не цель это была — мишень, — поправил я сухо.

— Значит, цель осталась, — уверенно сказал Лерон.

У него был слишком звучный голос для такой тщедушной тушки.

— Нет у меня цели, — огрызнулся я. — Не лезь. Я тебя вытащил, я и приложу, как с кровати упал.

— Не приложишь, — усмехнулся мой товарищ по несчастью. — Тебе теперь, чтобы жить, нужно еще пятьдесят. — Ересь экзотианская, — отмахнулся я. Больно нелепо прозвучало то, что он сказал. Пятьдесят жизней за пятьдесят загубленных…

— Ты северянин, тебе не понять, — пробормотал Лерон. — У нас тут — не то, что у вас там. У нас никто не хочет быть куском имперского дерьма, понимаешь? Мы были люди, а потом пришли ваши корабли!

— Стоп, чумной, — я открыл-таки глаза. — Ты же солдат Империи?

— Это мой сержант — солдат Империи! А я хочу жить на солнечной стороне!

«Жить на солнечной стороне» — принцип заселения планет в мирах Экзотики. Они принципиально не живут в тех местах планеты, где неблагоприятный климат — слишком холодно или тепло, мало солнечных дней или хаотичны магнитные токи. Они много работают над климатом своих планет, но много и выбирают. У них нет нашего желания населить весь мир, как бы трудно это ни казалось.

Вот и Аннхелл начали заселять по экзотианским схемам. А потом пришли истинные хозяева, которые только нанимали сторонних климатологов и инженеров. И хозяева сказали, что те, кто научил жить «на солнечной стороне» — враги. Но вражда не укоренилась в массах. На Севере галактики к экзотианцам всегда относились настороженно, там наши народы никогда особенно не соприкасались, на Юге же население планет — сплошной овощной суп.

— Много вас таких? — спросил я.

Лерон промолчал.

Это было посерьезней ответа. Он не хотел мне ничего доказывать, а значит — и не нуждался в подтверждении своей правоты.

— Больной ты, — огрызнулся я. — Ваши светлые лозунги революции — с изнанки резня плюс мародеры. Дело не в Империи, дело в революциях. Не каждый способен выстрелить даже в убийцу своих детей, а ты веришь в пальбу по людям за какие-то идеалы! Отморозков вы плодите. И психов. Другое дело, что и мы — не лучше.

Лерон молчал.

Я повернулся, неудачно пробудив обожженную спину. Он сказал — пятьдесят…

Сколько же я пробуду в медчасти? Если спина заболела, значит, гель наложили временно, и кожу будут пересаживать. С чего вдруг такое отношение к штрафнику? И так бы не сдох. Но это значит, что через неделю меня вернут в строй. А Лерон с рукой проведет здесь две. Можем и не увидеться больше.

Я открыл глаза и посмотрел на его худые плечи и поджатые колени. Для Макрейна происходящее не было инициацией. Война отнимала у него жизнь.

Утром меня прооперировали, и, придя в сознание, Лерона я уже не застал. Его увезли вместе с госпиталем, двинувшимся за нашими частями. А меня оставили на двое суток в реанимации, в городишке, который назывался Искерат. А потом вдруг кинули с Прата на Мах-ми, и я ощутил в этом длинную костлявую руку Мериса.

Смешно, но генералу я был нужен именно такой — озверевший и полумертвый. И вряд ли он согласился бы, что жизнь и смерть открыли во мне какой-то особый счет.

Большего бардака, чем на Мах-ми, кажется, не было нигде. Наши, чужие, наши мародеры, чужие мародеры, наши уличные банды, чужие уличные банды, наши религиозные фанатики, чужие религиозные фанатики… Плюс сомневающиеся всех окрасок…

Сунули меня не в штрафбат, а в гражданскую тюрьму. Сначала якобы временно, за неимением спецтранспорта. Потом забыли. И вот, когда обо мне забыли, я и уверился окончательно, что забыли не все. И порадовался, что не дернулся куда-нибудь сам. Ведь кроме Мериса, кому я был нужен? Ну, убежал бы… От себя-то не убежишь.

Тюрьма после штрафбата — курорт. Горячая пища, чистое белье, невзрывающиеся соседи. Татуировка на виске заставляла их относиться ко мне с забавной опаской, словно я сам был для них взрывпакетом.

А еще в тюрьме, в отличие от армейского карцера, никто не гонял меня с кровати. Я ложился на чешущуюся спину и думал, уставившись в потолок.

Кем был для меня Колин? Не подумай, что я его любил, у меня стандартные физиологические реакции. Но его душа питала мою душу или что-то вроде.

Он умер, так почему же я жив? И зачем мне эта душа, если от нее так тошно?

Шаги по коридору. Слышно, как поднимают на ноги соседнюю камеру. Шухер, как здесь выражаются.

К нам тоже заходят двое «бритых» — так в тюрьме называют полисов. Я вырастаю над ними, распрямляясь во весь свой гигантский для местных полукровок рост. Один из бритых, темноглазый молодой парень, все время нервно косится на меня. Думает, что я псих?

Мне хочется улыбнуться ему, но я не улыбаюсь. Улыбка может спровоцировать похуже прочего. А я не намерен нарываться и ломать планы Мериса. Кто я теперь без него?

Нас выводят на тюремный двор довольно приличной группой — человек в шестьдесят. Сверху медленно опускается старенькая десантная шлюпка, лет десять как снятая с вооружения. Lе-40. Я не летал на таких, но Келли называл их при мне «адский лифт». Что-то у них с гиробалансировкой неадекватное…

Шлюпка спускается так тихо, что кое-кто замечает ее, лишь глянув на мою задранную голову. И наконец — ветер встряхивает душный не по-весеннему вечер.

Нас всех загоняют в сорокаместную шлюпку. Я считаю по головам — шестьдесят восемь. Техники безопасности — ноль. Вместо нее двое полисов перед спинами пилотов.

Посадочный люк все еще открыт, и я слышу отдаленное гудение, накрывающее нас, словно ватное одеяло. Охренел кто-то наш или не наш. Среднего тоннажа космический корабль идет вниз на сопоставимой при атмосферных полетах скорости. Раз скорость погашена — это не катастрофа. Космический корабль нельзя посадить на планету в безаварийном режиме. Нас что, собираются бомбить? Корабль будет бомбить планету? Квэста Дадди пассейша…

Я оборачиваюсь, чтобы выглянуть в люк, вдруг мне мерещится-таки? Полис бледнеет и тычет в меня стволом. Оружие сенсорное, и я не очень-то пугаюсь. Кстати, это тот, темноглазый. Только глаза и темнеют на побелевшем лице. Да, похоже, я не ошибся. Беспредел, однако. Если космические корабли начнут уничтожать то, что внизу — зачем воевать? Планете вроде Мах-Ми хватит десятка КК, чтобы превратить ее в оплавленный слиток людей и земли.

Белый шум нарастает, уши закладывает, а мы все еще грузимся. Накроет же! Вот и полис боится, что накроет. И не он один… А сзади орут и требуют взять кого-то. Наверняка вывели заключенных и из других камер. Но двор маленький — пока наша шлюпка не поднимется, другой не сесть. Наконец снимаемся с гравиподушки, ползем над зданием тюрьмы. Люк приоткрыт, его не могут загерметизировать, иначе он раздавит тех, кто жмется в хвосте. Но в шлюпке есть защита от дурака, она не даст в таком режиме активировать светочастотные экраны и форсировать скорость. Второй пилот просит отойти от люка. Потом орет в микрофон — толк тот же.

Вообще-то, люк надо закрыть чего бы это ни стоило, думаю я и проталкиваюсь в суматохе ближе к пилотам. Я один здесь такой спокойный. Я и не такое видел. Остальные мечутся, как могут. Спасает теснота, а отнюдь не грамотные действия охраны. И очень душно — вентиляция тоже рассчитана на сорок человек. Но сорок — усадили и пристегнули, а остальных никак не могут утрамбовать. Я же все протискиваюсь, наступая на ноги и на руки.

Наконец вижу дисплей второго пилота… Слева по курсу — высокотемпературный источник радиации уже накрыл три-четыре единицы. Скорость распространения превышает нашу раза в полтора. У меня нет даже трех секунд.

Какой-то гад кусает за ногу. Я прыгаю вперед, сбиваю одного из бритых и дотягиваюсь до пульта. Полис висит на шее, но люк… Люк закрывается с диким, нечеловеческим визгом, чавкая теми, кто стоит у него на пути. Я еще успеваю вывести на панель шкалу скорости, когда нас накрывает. Шлюпка вибрирует, перегрузка растет по стартовой кривой…

Дальше я соображаю плохо, но руки продолжают что-то делать. У меня даже появляется союзник — второй пилот тихонечко выползает из ложемента и что-то кричит охранникам. Я не слышу. Он тоже, наверное, не слышит. Свист превращается в рев, давление растет, но перегрузка символическая для меня — раза в три-четыре больше обычной.

Наконец понимаю, что делаю и откуда перегрузка: я вывел шлюпку вертикально. У нас не активирован защитный контур, но и ограничений в скорости по этой же причине нет, только сила трения. Или мы изжаримся, или сумеем уйти из зоны поражения. КК явно палит не по нам, у него внизу какая-то цель, иначе мы уже стали бы бессмертными. (Бессмертными в заградительных отрядах называют трупы.)

На шее все еще висит охранник. Слава беспамятным, что у него не сорвало крышу и он не начал стрелять. В замкнутом помещении шлюпки досталось бы всем.

— Отпусти его! — орет второй пилот и пинает… Я слышу звуки ударов тяжелой магнитной обуви. — Пусти, чимор! Да пусти же!

Но полис, похоже, просто не в состоянии меня отпустить. — Не бей, — говорю я второму пилоту. — Попробуй разжать пальцы.

И поворачиваюсь к первому. И мне все становится понятно. Шлюпка старая, у нее завис авторежим, и пилот едва не кулаками стучит по своей части пульта.

Я надеваю шлем, который снял второй.

— Брось, — говорю я тихо. — Пойдем на ручном.

— Видимости нет, — хрипло откликается первый пилот.

— Ничего, — так же тихо отзываюсь я. — Двадцать секунд назад зона поражения была — четыре единицы. Скорость распространения примерно пятгадцать-семнадцать единиц в минуту. Нужна только высота, чтобы сориентироваться.

— Гироскоп врет на этих шлюпках, — говорит он.

— Вычислить высоту можно и без гироскопа. Ничего. Не погонятся же они за нами? Кому нужен тюремный транспорт?

Рос учил меня считать при минимуме показаний приборов. Шлюпка грелась все сильнее, и считать надо было быстро.

— Попробуй активировать щит, — попросил я первого. — Я понимаю, что это моя работа, но я поведу, а ты попробуй. — Хорошо, — шепчет он. Потом ругается и говорит, что может только дополнительно опустить щитки. Но тогда мы полностью станем рыбкой в банке — приборы-то работают с искажениями. Но выбора нет.

— Закрывай, — соглашаюсь я. — Пойдем вслепую. Нужно, чтобы выдержала обшивка, остальное как-нибудь обойдется, в небо я не врежусь.

Перегрузка уменьшается, и охрана пытается восстановить статус-кво, интересуясь, куда это я полез. Второй пилот объясняет им все происходящее не самыми цензурными словами.

Первый включает радиосвязь и предупреждает:

— Сохраняйте спокойствие, шлюпка вынуждена двигаться без показаний приборов!

Эта простая фраза оказывается страшнее любой угрозы, и охрана замолкает. Для дополнительного эффекта я гашу основной свет, только маячки на панели мигают. Нам свет не нужен, гелиопластик пульта дает глубокую голокартину. Внешнего обзора — ноль, мы закрылись щитками, как перепуганный броненосец, а из приборов работают только тепловые камеры.

Я смотрю на инфраэкран и ничего хорошего там не вижу. Прямо по курсу зацветает очередной высокотемпературный цветок.

— Кто может дотянуться до ремней — пристегнуться! — командую я. — Остальным держаться за десантные крепления. Входим в зону светочастотного удара.

Я не ошибся ни на секунду. Тряхнуло как по графику.

— Считай до десяти, — привычно приказал я первому пилоту. Если не сумеем выйти за десять секунд, дальше можно уже не считать. Восемь-десять секунд мы выдержим, если не разгерметизируется обшивка.

Ускорение снова растет. Шлюпка вибрирует, как больной трясучкой. Вентиляция агонизирует и умирает. Следом за ней выгорают камеры инфраэкрана. Впрочем, чего я на них взъелся? Они и так продержались удивительно долго.

Кто-то заорал, ожегшись о металлический поручень. Плохо. Еще пять секунд надо выдержать.

Люди задыхаются. В шлюпке густо пахнет кровью и горелым мясом. Я вроде бы чувствую, а вроде и нет. В такие моменты ты не человек, а линейка скорости на гелиопластике.

— Восемь, девять… — считает первый пилот. — И вдруг орет: — Падение температуры на обшивке!

И я останавливаю руку, плавно вдавливающую шкалу ускорения. И мы снова не в бездне между мирами, а в горячем аду шлюпочного нутра.

— Вышли в голубую зону?

— В зеленую, капитан, — неожиданно навеличивает меня первый пилот.

— Хорошо, — отзываюсь я. — Температура обшивки на пределе. — Вышли на ускорение шестнадцать. Снижаю по основному графику. Высота?

— Не могу оценить. Предположительно двенадцать-пятнадцать.

— По моим — тринадцать и восемь.

— Есть тринадцать и восемь.

— Радиация.

— Двести.

— Хорошо. Кажется, выбрались, — я оглядываюсь, вспомнив про второго пилота. Тот стоит за спиной, цепляясь за вспомогательную скобу…

— Меня вам представляли год назад, на Аннхелле, — говорит он, горячо дыша мне в лицо. — Вы, наверное, не помните, капитан Верен. Я — Арлей. Инстон Арлей из гарнизона «Дремлющий».

Я вгляделся, но не вспомнил. Гарнизон этот мы поднимали, да. Переучивали, натаскивали на изменившиеся условия боя. Я там бегал и орал, как сирена, потому что гарнизон был натурально дремлющий, не только в плане названия.

— Спасибо, сержант Арлей… — Не уступить ли ему место?

Пилот вдруг протянул руку, и я от неожиданности пожал ее. Оглянулся, проверяя, видит ли кто-нибудь. Но даже охране было не до нас. Темноглазого паренька тошнило в пакет. Полис, блин… По башке он меня долбануть не сноровился, но пакетик в кармане носит.

— Меняемся, Арлей?

— Сажайте лучше вы. Видимости как не было, так и нет.

В шлюпке было так душно, что те, кто сидел на полу, в массе уже лежали друг на друге. Только у пилотов оставалась возможность нормально дышать. Я выключил маску, чтобы кислород пошел в шлюпку. Спросил:

— Господин первый пилот, разрешите продолжить движение? — раньше у меня не было времени задать этот вопрос.

— А пошло оно все к стриженой бабушке, — отозвался первый, расстегнул шлем, и я узрел мальчишеский подбородок. — Лейсер Благовест! — он тоже протянул мне руку.

Лейсер? Лейтенант, что ли? Что за диалект?

— Агжей Верен, статья двадцатая, параграф первый — неподчинение приказу, — представился я на всякий случай. — Наслышан, — отозвался первый пилот.

— Командуйте, — кивнул я.

— Эфир пустой. Придется нам самим оценивать обстановку.

— Попробуйте на частоте спецона. Чисто теоретически — мы терпим бедствие.

— Частоты спецона на Мах-ми кодируются.

— Разрешите, я? — карту кодирования нас заставляли учить наизусть.

Первый код я набрал наобум, потом вспомнил про аварийные коды. И попал. Меня «прочитали» и выматерили.

— Слушай, я тоже ругаться умею! — сказал я невидимому дежурному. — ЭМ-17 можешь дать?

— Слушай ты, — отозвался дежурный, — если ты сейчас не опознаешься…

Первый пилот ввел позывные, и дежурный заткнулся.

— О как, — сказал он. — Тюремный конвой? Уцелели, что ли? Ну, идите в зону дезактивации, бедолаги. Сейчас я вас сориентирую по курсу… А ты кто, парень?

Обращался он явно ко мне, и я рискнул.

— Ктока моя фамилия.

— Я-ясно, — протянул дежурный. — Ладно. Вызову тебе ЭМ-17. Дальше — сам плавай. Пошлют — твои проблемы.

— Не пошлют — Келли будет должен, с него спросишь, — отозвался я второй условной между спецоновцами фразой, и дежурный удовлетворенно цокнул.

Келли меня, понятно, не ждал. Но дежурный донес до него, что вызывает кто-то «свой». И капитан спросил по-лхасски:

— На турмы, нэ?

— Ну, типа, да, — ответил я. — Спина чешется, но вроде ничего уже, здоровый. Чего и тебе желаю!

— Агжей!

— Так точно, капитан!

— Вижу тебя. Ослепли? Возьмите десять градусов ост. Две единицы до выхода из зоны светочастотного. Ждите медтранспорт!

— Какой нам медтранспорт, ты чего?

— Ждите, я сказал. Отбой связи.

Ой, Келли что-то задумал. Абстрактно мыслить он не умеет, конкретика так и прет…

Келли — удивительный мужик: аккуратный, домовитый. Дом далеко, так всю душу в корабль вкладывает. Родился он в отсталой языковой общине, в большой мир адаптироваться не сумел, а зарабатывать на жизнь надо — дома жена и две дочки. И он научился зарабатывать войной, подходя и к этой стерве практично и мастеровито. Если Келли что-то задумал, значит, так и будет. Он был суровым практиком. Поди и приказ уже имел от Мериса, как в какой ситуации поступать.

Осталось нам только успешно приземлиться вслепую и с перегретой обшивкой.

Я покосился на навигатор, вздохнул: показывал он такое, что лучше вообще не учитывать. Ох, не любил Келли эти самые Lе-40. Видать, было за что.

Я ласково провел ладонями по пульту, проверяя, насколько нагрелся гелиопластик. Пульт шлюпки любит ласку, как женщина. Потому пилоты в сексе грубыми не бывают, по крайней мере, поговорка такая есть.

Сели мы в пригороде. На стекло: местность была песчаной. Я оглянулся, но не увидел город. Да, скорее всего, уже и города никакого не было. Здесь тоже здания оплавило со стороны светочастотного. Соседний забор был похож основательностью на тюремный, он принял на себя большую часть акустического удара и выглядел соответственно:

поверженные дозорные вышки лежали, по-бабьи раскинув длинные ноги.

Над нами кружили две спецоновские эмки, но садиться не спешили. Замеры, наверное, делали. Но наземные военные уже повылезали из своих дыр. Хмурые парни без нашивок выгоняли из подвалов местных, заставляли их стаскивать в кучу трупы. Наши зэки им помочь пока не могли — шок плюс тепловой шок. На ногах стоял я, оба пилота и один из полисов, крепкий оказался. Он сделал шаг ко мне, оступился на скользкой, оплавленной земле и упал к ней в объятья. Сглазил я его, что ли?

Напротив росла гора трупов. Тела — обожженные, искореженные, смятые и изломанные. Я выхватил острые лопатки и поджатые ноги. Сердце повисло. Перевернул… Нет, это был не Лерон.

И тут закапало вдруг, без туч и ветра, прямо с бурого, предзакатного неба. Я подставил было лицо, но его, и без того изъеденное потом, защипало, словно сверху лилась кислота. Дезактивацию начали, гады. Прямо со статистами. Вот тебе и медпомощь… Я натянул на голову робу и, задрав трикотажную майку, стал обтирать пылающую морду. Майка почернела: такой я был грязный. И посинела тоже. Я потер левый висок, потом, для верности, прошелся по нему тыльной стороной ладони и долго ее разглядывал. Краска была ядовито-синяя, цвет в цвет той, что идет штрафникам на татуировки.