Апокалипсис откладывается

Кристиан Бэд, 2017

Вениамин работает в газете редактором литературного отдела. Бегает от графоманов, пишет мемуары, терпит притеснения жены. Но в один прекрасный день выясняется, что он и есть бог. И если он срочно не начнёт творить чудеса – мир погибнет. Вернее, всем кажется, что мир погибнет без бога. Ах, если бы всё было так просто…

Глава 1. Такая разная смерть

Мне кажется, эту историю следует начать с того, как я умер.

Я умер.

Случилось это на операционном столе под чутким руководством хирурга, ковырявшегося в моей печени. Сначала я, как и все окружавшие меня, не осознавал происходящего, лежал безмолвно и был подобен бревну, недоеденному на обед кворстром. Кстати, о кворстрах… О, простите, я постараюсь не отвлекаться.

Итак, пока садист хирург пытался заштопать дырку, просверленную в моей печени, я вдруг пришёл в себя.

Это было как бросок из чёрного мрака в красный. Мне показалось, будто в меня вместо крови вкачали пять литров свинца! Глаза не открывались. В ушах — дум-дум — наяривали в барабаны дикари. Сердце растягивало артерии, пропихивая в них свинец. Казалось, оно вот-вот лопнет от натуги. Ещё немного — и я, наверное, сошел бы с рельсов или разлетелся на тысячу осколков… Но вдруг всё закончилось.

Я открыл глаза и увидел себя как бы со стороны: лежу весь белый от простыней и потери крови, а красномордый хирург целит куда-то внутрь блестящими ножницами.

Тогда я поднялся повыше, чтобы охватить взглядом всю панораму событий, а потом ещё выше, ещё… И лишь тогда понял: а ведь это душа моя отделилась от тела и сейчас вроде как озирает окрестности.

Растерявшись, я завис под потолком и снова глянул вниз. Надо мной уже суетились мымры в белых халатах, что-то орал разлучённый со скальпелем хирург. Голосов я не слышал — и слава богу. Иначе золотая мысль о свободе пришла бы мне в голову значительно позднее.

Нет, вы понимаете, я был свободен! Они все остались там, внизу: и садист, и мымры, и фараон под дверью палаты. Ведь, честно говоря, в больницу-то я попал прямо из академии. Только не той, где учат, а той, где лечат. (От болезни присваивать чужие деньги.)

Однако вернёмся с грешной земли на небо.

Мысль о свободе наполнила меня такой лёгкостью, что я взмыл сквозь потолок. Но как только я потерял из виду своё безжизненное тело, меня вдруг со страшной силой закрутило, небеса разверзлись, и я оказался в серо-прозрачной трубе на манер канализационной. (Слава богу, запахов я не чувствовал.)

Впереди замаячил свет… И вдруг толстый бородатый мужик в распашонке и белом чепчике выплыл из него, махая на меня руками! Если бы у меня было сердце, тут оно окончательно ушло бы в пятки.

Мужик протянул ко мне руки и сказал, но не голосом, хотя губы зажевали под усами:

— Заблудшая душа, — сказал он, — забудь всё, что было с тобой и кем ты была раньше!

«Да с удовольствием, — подумал я. — Однако что же ты хотел этим сказать?»

Мужик схватил меня за то место, где раньше была рука, и потащил к свету. И как прикажете сопротивляться, когда невозможно ни пнуть, ни крикнуть?

Труба, по которой мы двигались, выходила в огромный застеклённый вестибюль, утыканный такими же трубами. Голову я повернуть не мог, но видел, словно бы всем телом, как трубы то темнели, то наполнялись мигающим, неуверенным светом. И вот одна из них засияла на полную мощность, и оттуда выплыл ещё один бородатый тип в распашонке, чепчике и слюнявчике, увлекая за собой нечто бледное, мутное и полупрозрачное.

Я понял, что выгляжу сейчас примерно так же, и машинально сделал такую же тупую и довольную рожу, как у моего собрата по положению. Почему я так поступил, сам не знаю. Наверно, сказалась моя природная склонность к надувательству.

С этой глупой физиономией я проплыл за мужиком по вестибюлю, а потом изображал из себя идиота в маленьком кабинете, белом от лежащих кругом стопок бумаги и канцелярских папок. Там к моему пленителю присоединился второй бородач, менее толстый, но более губастый, и они меня вместе долго просвечивали, обмеряли и взвешивали, внося мои цифры в десятки квитанций, приказов и накладных.

Потом толстый, тот, что, собственно, и привёл меня сюда, торжественно возложил мою пачку бумаг на середину стола, поверх других таких же пачек, поправил слюнявчик и торжественно изрёк:

— Боюсь, это душа неисправимого мошенника и вора. Пошлем её на Аволон, чтобы дать ей последний шанс исправиться!

— На Аволон мест нет, — причмокивая, сообщил губастый.

Выглядел он при этом так, словно только что это место съел.

— Как, — удивился толстый, — ведь ещё сегодня утром…

И тут они начали спорить. Конечно, я не понял и половины здешних бюрократических тонкостей, но и так было ясно, что губастый как-то надул толстого.

— А по акту-то, по акту? Кто проводил регистрацию? — возмущался толстый, размахивая накладными. — Вот же два места!

— Льготники, — беззастенчиво врал губастый.

— А на оставшийся двенадцатый дубль два? — толстый потел.

— Проходящие по дубль два места отдаём только очередникам. — Губастый ловко подменил листы. — Только из уважения к вам могу поставить на льготную очередь. Дадим в течение трёхсот лет.

— Совести у тебя нет, — сдался толстый.

— По миллиону ждут. — Губастый хмыкнул и стал собирать разбросанные по столу документы. — А пока пошлём его на Карастру.

— Пошлём на Карастру, — согласился машинально толстый. Но потом до него вдруг дошло. — Куда?! — завопил он, надувая диатезные щёки.

— Не понимаю, что вас не устраивает? Климат вполне подходящий. Есть, правда, ещё вакансия на Идород…

— Нет уж, лучше на Карастру, — сдулся толстый.

«Ладно, — думаю, — на Карастру так на Карастру. Это, в смысле, на сколько лет?»

Но спросить боюсь. Стою с глупой рожей. А они подводят меня к двери и — бац! Как в угольный мешок.

Очнулся — в глазах муть, кости болят… И чувствую — кто-то меня тащит. Я глазами хлоп-хлоп, рук поднять не могу…

Кое-как пригляделся — матушки мои! Склонилась надо мной такая рожа — во сне не приснится! Зубищи — во! Глазами треугольными вращает…

Я как заору. А из горла, верите — нет, рёв, как у динозавра из познавательной программы про мезозойскую эру. Я так и обмер. Чую, хана мне. В глазах почернело, но как-то я всё-таки от страха не помер.

Очнулся во второй раз. Огляделся немножко… Лежу, скажем так… в гнезде. Вокруг меня этакие… э-э… овальные шары. Только я с пейзажем пообвыкся, вдруг — крак! Шарик треснул, а из шарика — морда зелёная, зубы — во! И тут опять сверху рожа: «Угук, угук» — и этого из яйца тащит. А второе яйцо — кряк!

Изловчился я, посмотрел на свою руку и всё понял. Лежу я — сам зелёный среди таких же зелёных, и шарахаться мне от них в общем-то нечего. Вспомнил я, как мамаша говорила мне в детстве что-то про душу. Вот оно, значит, как. Душа-то и вправду бессмертная, получается. Только никакого рая нет и ада нет. А лежу я сейчас — тьфу! — мерзость зелёная.

Тут мамаша ко мне: «Фыр, фыр». Поди, тоже себя за разумную считает. Ну и я ей: «Фыр, фыр». А она радуется, зубами щёлкает, лапами когтистыми плещет, а крыльев нет у неё — даром что яйца несёт.

Мне бы на лапы встать — не слушаются лапы. А тут папаша пришёл. Голова между ног болтается, в гнездо сунулся — все сучья разнёс. Ну, ясно с папашей. Пьяный папаша пришёл, корешков каких-то местных нажевался.

Потом я узнал, что есть такая планета: на ней озёра, моря — всё из спирта. Местные только и живут тем, что прикладываются. А тут… То ли в генах что-то остаётся?

В общем, мама — на папу, я — на лапы: ходить учиться надо.

Месяцев через шесть я уже и язык их изучил, и по пещере шнырял. Скучная, скажу я вам, пещера — украсть нечего. Всё пропивал папаша. В гости тут ходить не принято, но я влез как-то. Вот живут — пол ровный, сучья каждый год меняют. А знаете, почём сейчас на барахолке сучья?

Подрос я, пошёл я учиться. Школ тут нет. Поступаешь сразу в вуз. Перед поступлением — конкурс. Набирают, допустим, сорок ящериц. Претендентов — сто. Ну и по конкурсу проходит тот, кто больше даст на лапу. Так что по милости папаши о престижной профессии я и мечтать не смел. Соседи, конечно, устроились — кто сучьями для гнёзд торговать, кто сразу экзамены сдал на заведующего по алкогольным корешкам…

Выбрал я самую доходячую специальность. Называлась — «инженер по обмеру звёздных волков». Недобор там был.

Учатся здесь так. Первую взятку даёшь при поступлении, проходит она типа аукциона. Допустим, начальная цена за проходной балл — 10 ганей, кто больше? (Ну, у нас-то цены, конечно, были пожиже.) Затем взятки давать нужно два раза в год. Это зимняя сессия и летняя. Не уложился, не дал в сессию, и прощай вуз. А без специальности и вообще хана. Один путь — в тайгу. Бесплатные лекции туземцам читать, пока с голоду не издохнешь.

В общем, закончил я кое-как. Дало мне государство местечко и гнездо, хоть и плохонькое, но своё, без папаши. Одно худо: на работу придёшь — обязан свои 8 часов в сутки спать и ни к кому не лезть. А я с этой учебой такой нервный стал — не спится! Сослуживцы, твари зелёные, в суд на меня подали: мол, дисциплину трудовую нарушаю. И присудили мне исправительные работы на срок до двух лет в качестве экскурсовода по инопланетным специалистам. Я вначале не понял, почему до двух лет. Но потом…

Надо сказать, что у нас, карастрян, есть национальная черта: непереносимость внешнего вида гуманоидов. Я как-то сначала с гуманоидами не столкнулся — возил разумных удавов по соляным копям. И вот месяца через три приводят ко мне экскурсантов — головёнки круглые, розовые, мерзкие, губы вывороченные, цвета сырого мяса, пальцы, как черви, шевелятся. В общем, как увидел я их, зашел за угол, обрыгал стенку. Но работа есть работа. Вернулся. Кожа тонкая, как бумага, белая… Бр-р.

Вожу я их день, вожу другой… Есть ничего не могу.

Один у них был лысый такой, вечно везде лез. Привели его на завод по переработке информации. Правительство наше выписывает с других планет массу прессы. (12 миллионов наименований.) Все газеты незамедлительно поступают на такого типа заводы, где из них делают туалетную бумагу. Причём важность и оперативность новостей играет формообразующую роль. Газеты с выборами президента, войнами, переворотами идут исключительно на нужды правящего гнезда. Я, значит, объясняю всё этим лысым осьминогам, и тут тот толстый тошнотворный тип протягивает кишащее червями щупальце, хлопает меня по плечу, сдирая мох, который растёт между пластинами внешнего скелета, и говорит:

— Бедняги, что ж вы чистую бумагу-то не выписываете?

Меня от омерзения передёрнуло. Пасть сама собой хлопнула, и голову я ему откусил.

После этого инцидента остаток срока с меня, слава богу, сняли. И даже дали премию за «нарушение служебного долга во имя поддержания политического престижа правительства».

Мне бы продвинуться по службе, но с этими туристами я потерял аппетит и перестал расти. А у нас как говорят: вырос из должности — дадим другую.

Но с работой всё-таки повезло. Устроился на заготовку сучьев. Делается это так: рубишь дерево, привозишь на завод, его измельчают в порошок и по готовым формам отливают сучья. Легко и просто. Там я и умер во второй раз — бревном придавило.

— Вениамин! — донеслось из кухни. — Вынеси ведро!

Веник отложил паркер и спрятал тетрадь. Cупруга просто так не отвяжется. Похоже, свою прошлую жизнь она провела на планете чистюль — Моралисе. Неплохая в общем-то женщина, этакая помесь стиральной машины, пылесоса и кухонного комбайна.

Громадная мужеподобная супруга Веника отзывалась на нежное имя Дина, с ударением на первом слоге, а не на втором, как ей больше бы подошло.

Динáма ты моя,

Динá…

Машина, в смысле.

Дина нарочито громко и свирепо гремела на кухне посудой, потому что Веник опять занялся никчёмным с её точки зрения делом — писаниной своей. Когда Веник задумал написать краткий обзор всех своих сорока восьми жизней, меньше всего он ожидал, что встретит главное препятствие в лице жены.

Сегодня предстояло ещё одно неприятное дело — редакционная планёрка. На прошлой планёрке Лысый-Бритый с Аяса пытался и его, Веника, припахать на служение народу в рамках борьбы с юбилеем дорогой газеты. Ох уж этот юбилей! И ох, как бы это объяснить тому же Лысому-Бритому, что не люди для юбилеев, а как бы наоборот. И если так напрягаться, то кому вообще нужны все эти юбилеи? Техничкам да верстальщицам? Все остальные уже, пардон, наелись…

— Вениамин! — тоном выше провозгласила из кухни жена.

Он вздохнул. Да, а ведь лет 50 назад он до судорог рад был снова очутиться на Земле. Возможно, даже и жизнеописание ему следовало начинать не с фактического начала блуждания из тела в тело, а именно с предпоследней жизни на Психотарге, где он наконец познакомился и с себе подобными, и с полицией времени. И с мест паломничества в Мантейе, где…

Веник замер. Даже сама мысль о воспоминаниях того времени пугала его. Неужели он найдёт в себе силы описать и это?

— Вениамин! — На этот раз команда сопровождалась грохотом и дребезжанием эмалированной миски.

Веник вздохнул и направился на кухню за мусорным ведром.

Вторая жизнь Веника, то есть фактически третья его жизнь, была скучной и серой. Он родился на туманной планете озёр и каналов, название которой постепенно стёрлось из его памяти. Если считать какую-то жизнь наказанием, то, пожалуй, такую — мокрую и тягучую.

Вечная влага на коже и туман в мозгах. Вечная скудная безвкусная еда. Планеты ада, с огнем и серой, и то понравились ему больше. Там, по крайней мере, бурлила жизнь — опасная, огненная, но застоем мыслям и чувствам не угрожавшая.

Умерев на планете туманов, Веник возродился к телесной жизни в весёленьком глуповатом мирке с громким именем Диотерия.

Диотерцы были запасливы, пугливы, превыше всего ценили традиции и порядок в своих чистеньких городах, а любое новое событие могло вызвать у них серьёзную болезнь с температурой, тремором и воспалением мозга.

Диотерцы не признавали перемен и вымерли бы, однако каждое их поколение в самом юном возрасте очень короткое время могло-таки откликаться на новое. Психологи называли это время периодом бунта. Бунт очень быстро заканчивался, но молодежь успевала сформировать несколько иную, отличную от родительской, мораль. И тогда в городке начиналась борьба нравов — единственный для диотерцев двигатель прогресса.

Потом Венику наконец повезло, и его забросило на Иприт — пятую из девяти планет системы ада. Надо сказать, что жители всех планет ада отличались неуязвимостью, приспособляемостью, невосприимчивостью к болезням и прочее, прочее, прочее. Само собой, что народонаселения на Иприте развелось — чихнуть некуда. Жили все в страшной нищете, однако даже уморить себя голодом рождённым на планетах ада удавалось с огромным трудом. Поэтому правительство Иприта играло с многочисленным населением в страшноватенькие лотереи под лозунгами: «Сожги себя ко Дню города, и родственники получат компенсацию!», «Кто на праздник весны положит на алтарь Веры больше сушёных голов своих сограждан?!», ну и так далее. Жить на Иприте было опасно, но весело. В тебя могли выстрелить из-за угла, жена могла поприветствовать поутру ведром кипятка в постель. Но боли ты не чувствовал, разве что функции тела нарушались и на какое-то время приходилось выходить из игры. Существовал и серьёзный риск, что кому-нибудь из соседей достанется-таки твоя сушёная голова, но он был не больше, чем риск быть сбитым машиной или задушенным маньяком на планетах поприличнее.

Обычно, чтобы пописать на досуге, Веник поднимался с рассветом. В семь пробуждалась и жена, нарушая прелесть сладких утренних часов грохотом посуды и собственным дребезжанием. Тогда Веник быстренько выдвигался в редакцию, чтобы, засев в своём кабинете, уделить ещё несколько минут неспешным размышлениям о пользе спокойной человеческой жизни, а теперь и своим запискам тоже.

Но это утро было безвозвратно испорчено — редактор решил наконец вспомнить про отдел поэтического творчества и затребовал перспективный план на полугодие. Пришлось взять из папки замурзанный листок с фамилиями поэтов, печатаемых обычно любимой газетой, и, пробежав его глазами, выбрать десяток особо не раздражающих. Потом добавить туда имя единственного «маститого» и сочинить фамилию в рубрику «Молодые дарования».

«Молодыми дарованиями» редактор вдруг всерьёз заинтересовался.

— Петрецкий, Петрецкий, — забормотал он, словно вспоминая. — Это тот, чернявый, из университета?

–?

— Ну, вы о нём рассказывали как-то на планёрке? — помог главный Венику.

— Ах да, рассказывал, — вынужден был вяло согласиться тот. — Очень перспективный молодой человек.

— Кстати, вас ждёт уже в кабинете один, тоже, видимо, очень перспективный, — хихикнул главный. — Не буду задерживать.

Скудный старый кабинет выглядел празднично — солнечные лучи вызолотили его, смягчили давние потёки на обоях, задекорировали несвежую краску. Однако ожидающего Веника посетителя солнечные лучи словно бы огибали.

Посетитель был серый, обтёрханный, видимо, поэт.

Поэт поводил носом — по коридору уже струились запахи, предшествующие открытию столовой. Неплохой столовой, чего нельзя было предположить о стихотворце.

Веник ёрзнул лоснящимися уже брюками по сидению и начал протирать очки, пытаясь на вид определить: стоит ли читать очередную писанину или таки не стоит. По всему выходило, что не стоит. Веник тяжело вздохнул, предчувствуя долгую мутотень с очередным графоманом, и, прячась от его голодного, ищущего взгляда, уткнулся-таки в рукопись.

Стихотворение начиналось «О время, время…». Веник вздрогнул. Что этот празднописец знает о времени?

— Глубокая тема, — сказал он, внимательно изучая, как крепится к карнизу штора. — Но уверены ли вы… — Веник перевел взгляд на ржавую скрепку, удерживающую желтоватые листки, глубокомысленно оценил год выпуска машинки, на которой был напечатан текст. — Уверены ли вы, что читатель хочет, чтобы мы с вами говорили сегодня о времени? Актуальна ли тема времени в наш сиюминутный век? — Веник нащупал мысль и с удовольствием отложил в сторону рукопись-машинопись. — Вы знаете, почему так мало сейчас толстых философских романов? Где Лев Толстой? Где Достоевский наших дней? Наши с вами современники не успели ещё осмыслить глобально события последних десятилетий. Мы ведь пережили не просто смену власти, мы пережили смену формаций. Из феодализма в капитализм — это ведь не делается в 20 лет. Время коварно… — Веник вздрогнул, ощутив спиной холодок: «А вдруг этот, обтёрханный…» — Да что романы, даже поэм сейчас не пишут. Не идёт. Время тормозит. А вы его — под уздцы. Может, следует как-то проще? О минута! О секунда, например? Вот это и будет современно, востребовано…

Поэт слушал.

Заглянул Свиньин из сельхозотдела. Вид у него был донельзя серьёзный и озабоченный: пришёл звать на партию в недавно освоенные им нарды. Веник глянул на Свиньина. Посетитель тоже глянул.

— Очень занят? — спросил Свиньин.

Веник посмотрел на посетителя по-доброму.

— Мы в общем-то договорили. Вы ещё чуть-чуть рукопись подработаете, я ещё раз посмотрю…

«Вахту надо предупредить, чтобы не пускали».

Посетитель стал обречённо собирать рассыпанные Веником в пылу красноречия листки. Веник встал, поторапливая визитёра, и ни он, ни даже сам поэт, кажется, не заметили, что один, заглавный лист рукописи, тот самый, что начинался фразой «О время, время…», случайно остался на столе.

Веник вышел и запер дверь кабинета на ключ.